Текст книги "Пламя грядущего"

Автор книги: Джей Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

– И теперь? Что будет теперь? – спросил Дени. – Ричард возвращается в Англию?

– Пока ничто не свидетельствует об этом. Напротив, он собирает свои войска и недавно двинулся в поход на нашу цитадель, крепость Эд-Дарун, которая стоит на пути к Иерусалиму. Мой отец считает, что ныне он поспешит закончить войну, перейдя в решительное наступление, или же, прилагая все усилия, заключит мирный договор. В общем, использует обе возможности. Салах ад-Дин начал созывать своих военачальников и готовиться к сражению. Мой отец приказал мне возглавить наших воинов и привести их в лагерь султана, поскольку сам он, как правитель, должен остаться здесь, в городе. – Он поднялся со скамьи. – Я вынужден идти, друг мой. Не знаю, когда вернусь. В мире нет ничего определенного… кроме, конечно, воли Бога.

Дени уставился на него. Ему никогда не приходило в голову, что такое может произойти. Он совершенно упустил из виду, что ал-Амину придется возвратиться на поле брани.

– Когда ты должен ехать? – поинтересовался он, вдруг обнаружив, что голос его дрожит и ему трудно говорить.

– Как только я сумею собрать обоз и привести в готовность своих воинов. Вероятно, дня через два-три.

Дени кивнул.

– И никакой поэзии, – промолвил ал-Амин и прикусил губу. – Что ж, мы хорошо провели вместе зиму. А с тобой остается Лейла и твой менестрель. Ты не будешь одинок.

– Нет.

– Возможно, война скоро закончится.

– Возможно, – сказал Дени. Он не решился продолжать. В тот момент он ненавидел Ричарда и Саладина, сарацина и христианина, Священную войну обеих сторон, все человечество с его непрерывными войнами, интриги и бедствия, которые означают всего лишь гибель дружбы. Невольно и неожиданно в его памяти всплыли строки песни, которую он однажды написал по приказу Ричарда, «соединив две противоположности в одно гармоническое целое»: Мила мне радость вешних дней, и свежих листьев, и цветов… – и дальше: Здесь гибель ходит по пятам, но лучше смерть, чем стыд и срам… Весенняя пора и битва, ростки новой жизни, пробивающиеся из земли, и люди, которые силятся вновь воткнуть друг друга в утоптанную землю. И все это вместе, по словам суфия, являлось частью единства Бога.

Наверное, так оно и было. Мед и соль, слезы и смех. В любом случае, какое ему до этого дело? Он не примет в том участия.

– Я буду ждать тебя, – пробормотал он, невольно протянув руку, чтобы похлопать ал-Амина по плечу. – Мне больше некуда идти.

«…Об этом поэте, Джарире, говорили, что от уколов его острой сатиры на коже его врагов появлялись кровоточащие язвы. И еще рассказывают, что жил однажды король, который не желал вознаграждать поэтов. Он объявил, что если кто-то предстанет перед ним с совершенно новыми стихами, тот получит столько денег, сколько весит бумага или что-либо иное, на чем будут записаны слова. Однако, если стихи окажутся известными, поэта изобьют и выбросят вон. А способ, каким король сохранял свою казну, был прост: он мог запомнить любое стихотворение, каким бы оно ни было, длинным, услышав всего один раз. И у него был мамелюк, который умел запоминать стихи, прослушав их дважды, и рабыня, которая их запоминала наизусть после третьего раза. Когда к нему являлся поэт и читал свое сочинение, король всегда говорил: „Это не ново! Я знаю его уже много лет“, – и продолжал стихи дальше слово в слово. „Более того, – обычно добавлял он, – у меня есть мамелюк, который тоже его знает“, – и мамелюк читал стихи наизусть, а вслед за ним – рабыня.

Но Джарир выступил пред королем с одой, изобиловавшей язвительными, резкими словами, слетавшими с языка подобно стрелам, а также преисполненной столь едкого остроумия, что, когда он закончил читать ее, король смеялся, вертелся на своем месте, сжимал виски и не смог ничего вспомнить. «Да будет так, – сказал король, признав поражение. – Дай мне список поэмы, чтобы я мог взвесить его и вознаградить тебя соответственно». И тогда Джарир приказал привести верблюда, к спине которого была привязана мраморная колонна, на которой он записал свою оду».

Лейла закончила чтение с улыбкой, а Дени лежал, откинувшись на подушки в алькове, и посмеивался. Лейла читала по-арабски, теперь она перешла на французский.

– Ты понимаешь его стихи, когда я читаю их тебе? – спросила она. – Тебе понятно каждое слово?

– Да, я понял все. И особенно те стихи: «Верни мне мое сердце, не ранив его». Он был великим мастером! «Я болен, я смертельно устал таить свою любовь…» Восхитительно!

Он поднял руку и ласково погладил ее по щеке кончиками пальцев, приподняв каштановый локон, колечком упавший на один глаз.

– Восхитительно, – повторил он. – Единственное, что делает тюрьму сносной, – это ты, моя дорогая.

– Тюрьму? – Когда она улыбалась, ее лицо менялось, становилось чуть шире в скулах и приобретало озорное выражение; от смеха ее глаза превратились в узкие щелочки. – Однако такой тюрьме могут позавидовать многие свободные люди. Найдется немало мусульман, которые назвали бы ее раем… «В садах наслаждения… распростершись на ложе, возлежат они там лицом к лицу; и прислуживают им бессмертные юноши с чашами и кувшинами, и кубком живительной влаги, и не знают они забот».

– Бог мой, да ты выучила почти весь Коран наизусть, верно? – воскликнул Дени. – Ты… постой, как бы это сказал ал-Амин? Воистину, ты подобна цветку лотоса; из уст твоих каплет жемчуг, и каждый взгляд твоих глаз опаляет меня, словно пламя. Ну как, ты довольна?

Она откинула назад свою головку и засмеялась.

– Кто же обращает внимание на глупую болтовню? – сказала она.

Дени сел, крепко обхватив руками колени.

– И тем не менее это все-таки тюрьма, – с большой грустью промолвил он. – Я не могу покинуть Иерусалим, в отсутствие ал-Амина его стражники стерегут меня зорче соколов. О, они никогда не показываются мне, но я чувствую, что они не спускают с меня глаз. А ты?.. Тебе еще хуже. Рабыня, и рабыня пленника. Это причиняет тебе боль?

– Я не думаю об этом, – сказала она. – Ты на самом деле недурен собой. И я почти забыла, на что походила моя жизнь, когда я была ребенком. Мне недостает моих родителей. Иногда меня охватывает такая тоска по ним, что мне начинает казаться, будто я этого не вынесу. Но я не в силах вернуть их, как и прошлую жизнь. Ал мектуб, мектуб – что написано, то написано. – Она пожала плечами. – Ислам многому научил меня.

– И я быстро осваиваю его премудрость. И если бы я мог уйти, куда бы я пошел? Наверное, именно это имел в виду отшельник, предсказывая мне судьбу.

– Отшельник?

– Я рассказывал тебе о нем, помнишь? Архангел Гавриил. Он сказал: «Тебя ждет путь длиннее, чем ты думаешь». Ну в этом он, без сомнения, не ошибся. «Ты не найдешь того, что ищешь». Полагаю, он намекал на мои собственные земли. «Однако ты найдешь нечто другое, столь же ценное, только ты не поймешь, чем обладаешь, пока едва не утратишь этого». Вероятно, он действительно был наделен даром предвидеть будущее. Я часто задумывался над его словами. Некогда я думал, что он имел в виду Артура, но я уже потерял его.

– Мне жаль, что я не знала твоего друга Артура, – задумчиво пробормотала Лейла, положив голову на колени Дени. – «Ты не найдешь того, что ищешь». Возможно, тот отшельник говорил о чем-то другом. Ведь ты часто рассказывал мне, как страстно ты желал найти новую форму в поэзии. Но, быть может, ты все-таки нашел и ее среди тех новых форм, которые ал-Амин и я показали тебе?

– Формы… – Дени покачал головой. – Суть одна и та же, только выраженная на другом языке, построенная по иным законам стихосложения, с другими размерами. Я не знаю, чего хочу. Когда суфий сказал: «Спрашивай меня», – я не сумел задать вопроса. Я понимаю, что это совсем не форма или, точнее, форма как способ добиться того, чего я действительно хочу, но само существо этого всегда ускользает от меня. Однажды Арнаут Даниэль сказал мне, что изобрел секстину, изыскивая правильный способ выразить то, что он чувствовал, но потом понял, что эта форма не поможет ему. Дело не в формах. – Он сделал движение рукой, как будто ощупывал нечто невидимое, висевшее в воздухе. – Можно использовать какую угодно форму. Главное в том, что ты чувствуешь, и как найти точные, совершенные, красивые слова и музыку, чтобы как-то описать свои чувства. Образ должен рождаться естественно, идти из глубины души и сердца и принимать свои собственные очертания. Вот, послушай, что я сочинил однажды, – никакой формы, но это передает то, что я и хотел, так или иначе. Я написал это очень давно, задолго до того, как узнал о твоем существовании, но я вполне мог сочинить это для тебя:

 
О, ветер западный, желанен твой порыв,
Чтоб ливнем кратким насладилась кожа!
Тогда, о Господи, любимую в объятиях укрыв,
Я снова поспешу возлечь на ложе.
 

– Мне нравятся стихи, – кивнула Лейла. – Они очень короткие, но в них так много сказано.

– В тот раз я не стал облекать мысль в какую-то форму, – серьезно сказал Дени. – Сначала я прислушался к тому, что поднималось у меня в душе, словно прораставшее в земле зерно: оно выросло и оформилось и превратилось в этот крик. Это похоже на крик, правда? Как еще можно это назвать? Это не вписывается ни в какие рамки. Я даже не сумел положить строфу на музыку.

Он наклонился и задумчиво поцеловал ее в шею.

– Что толку называть себя трувером? – пробормотал он. – Я не нашел ничего нового. Следовало бы придумать другое слово – «искатель», или «исследователь», или, быть может, «неугомонный, беспокойный, неудовлетворенный болван».

– Мне щекотно, – пожаловалась она.

Он спрятал лицо в ее благоухающих волосах.

– Что, если мы убежим вдвоем? – прошептал он. – Добудем лошадей и умчимся как-нибудь ночью, поедем далеко на восток, в страну, где император монголов живет в хрустальном дворце, украшенном золотыми колокольчиками. Им никогда не придет в голову искать нас в той стороне.

Она подняла голову и посмотрела на него.

– Ты не можешь убежать, Дени, – сказала она. – Ты дал слово ал-Амину.

– Ну и что из того? Сам Ги де Лузиньян, король Ги, после сражения при Хаттине дал слово Салах ад-Дину, что никогда снова не поднимет оружия против Ислама. И нарушил его в тот же миг, как только султан освободил его. Почему я должен быть честнее короля?

– Потому, что ал-Амин твой друг. Теперь ты уже знаешь, что означает его имя – Тот, Кто Хранит Верность. Он поручился за то, что ты не убежишь, пока за тебя не заплатят выкуп. Ты можешь обмануть его доверие?

Дени промолчал.

– Я получила ответ, – сказала она. – И это одна из причин, почему я люблю тебя.

– Стало быть, ты тоже веришь в благородство? – раздраженно проворчал Дени. – Ты, и Артур, и Мод…

– Благородство и честь – всего лишь слова, – сказала Лейла. – Я верю, что человека судят по его делам, а не по тому, что он о себе говорит. Когда я была маленькой девочкой, моя мать часто пела мне о Тайефе, менестреле герцога Гильема, «чье сердце было благородным, и благородством он прославился». Ты трувер, и нет нужды напоминать, что говорится дальше.

Дени тихо процитировал:

«И крепко стиснув рукоять, он ввысь воздел свой меч и повел в бой авангард, громко распевая песнь о Роланде».

Не в силах усидеть на месте, он поднялся и прошел к окну. Ухватившись обеими руками за створки окна, он долго смотрел вниз, на маленький сад. В середине сада, отражая небо, лежал мраморный бассейн, окаймленный ирисами. Паруса розовых и желтых лепестков расстилались на прямых пиках стеблей. Словно молитвенные коврики правоверных, нарядные грядки цветущих маков, благоухающих нарциссов и ноготков. По краям, вдоль стен, росли розы.

– В садах наслаждения, – пробормотал Дени. – Надежда более светлая, чем то, что нам обычно сулил старик Луковая Голова. Временами я испытываю непреодолимый соблазн обратиться в мусульманство. Насколько все стало бы проще, Лейла!

– Ты думаешь? – Она тоже встала и серьезно наблюдала за ним, приводя в порядок волосы.

Сейчас она выглядела маленькой, и очертания ее тела совершенно терялись в складках одежды. Сегодня на девушке была просторная, длинная туника, спускавшаяся ниже колен, а под ней – мешковатые панталоны. Дени почувствовал внезапный прилив нежности, ибо она походила на ребенка, одетого во взрослый костюм.

Но когда она заговорила, эта иллюзия рассеялась, ибо у нее был грудной голос, волнующе хрипловатый, пробуждавший мысли о страстных ласках, даже когда она произносила самые простые слова.

– Будет ли все так просто, когда ты покинешь эти места и возвратишься домой? Я не думаю, что ты тот человек, кто свободно переходит с одной стороны на другую, – сказала она.

– Нет? И что же я за человек?

Она приблизилась к нему и легко коснулась рукой его груди.

– Думаю, человек, верный своим убеждениям, – промолвила она.

– Убеждения? – фыркнул он. – Я слышал, как люди употребляли это слово настолько часто, что оно в конце концов потеряло свое значение. Я встретил одного генуэзца, который тоже был человеком с убеждениями. Его убеждения позволяли ему продавать рабов-христиан неверным. Я видел, как епископы выворачивали наизнанку свои убеждения и надевали их на голову, точно дурацкий колпак, стоило королю помахать перед их носом бенефициями. Если ты именно такого мнения обо мне…

Она издала короткий смешок.

– Ох, ты умеешь все перевернуть с ног на голову, – сказала она. – Мы с тобой знаем великое множество песен о благородных рыцарях. Для большинства тех, кто их слушает, они лишь песни о войне и ратных подвигах. Но для избранных они представляют идеал жизни: рассказы о высоких целях, о благородных вассалах, об образе жизни, который указывает сияющий путь в прогнившем мире. И ты, Дени, ты среди избранных.

– Опять дух рыцарства! – вскричал Дени. Он мягко взял ее руки в свои. – В Англии есть одна дама, которая, пыталась сделать из меня образец рыцарства. И надо сказать, я выглядел круглым дураком.

– Нет, не дух рыцарства, – возразила Лейла. – Почему ты такой упрямый, Дени? Ты понимаешь, что я имею в виду. Я вижу это по твоим глазам. Мне просто хочется поколотить тебя из-за твоего упрямства. Да ведь и двух мгновений не минуло, как ты признал, что не можешь нарушить клятву, которую дал ал-Амину.

– Я не сказал ни слова.

– О!.. Глупец! Ты просто не хочешь смело посмотреть в глаза тому человеку, которым ты на самом деле являешься.

Он уставился на нее.

– Ты правда так считаешь? – переспросил он.

– Послушай. Я рабыня и привыкла исполнять все, что мне прикажут. Когда ал-Амин отдал меня тебе в тот же день, когда мы впервые встретились, я уже была готова покориться тебе. Покорность – это все, что от меня требовалось с тех пор, как меня привезли сюда ребенком. Но ты не смог так просто взять меня. Боялся именно ты.

– Я? О чем ты говоришь? – возмутился Дени. – Я помню ту ночь. Ты рыдала и рассказывала мне о своем детстве и потопила мое желание в потоках слез. Я прекрасно это помню. И я даже описал все это в моем дневнике.

– Неужели? Тогда лучше перепиши свой драгоценный дневник, – засмеялась она. – Я ждала, что ты возьмешь меня, но ты колебался, искоса наблюдал за мной…

А потом ты начал спрашивать меня, как мне живется среди неверных, счастлива ли я и как я жила до того, как меня взяли в плен. Поэтому, только поэтому я плакала. Ты пробудил мои горькие воспоминания, не пожелав принять вещи такими, как они есть. И тогда я поняла, с каким человеком я должна оставаться. Ты видел во мне не просто обнаженную, доступную женщину, но человеческое существо, у которого есть душа, женщину, которую хотел узнать, прежде чем насладиться ее плотью. Ведь ты… ты трувер. Ты идеалист! Ты не захотел взять женщину, которую тебе дали. Ты хотел, чтобы она пришла к тебе по своей воле. Неужели ты думаешь, я не поняла этого, когда позже лежала одна в своем уголке комнаты и размышляла об всем?

Она взмахнула руками, и Дени невольно выставил вперед предплечье, решив, что она намерена его ударить. Но она лишь притворялась рассерженной. Схватив его голову в свои ладони, она заглянула ему в глаза.

– Сначала я очень удивилась, и мне даже было немного больно. Я подумала: «Он такой же, как ал-Амин, мои волосы и глаза вызывают у него отвращение». Но я поняла. Знаешь, у меня было довольно времени на раздумья. И я не невежа. Меня заставляли учиться, чтобы моя цена стала более высокой. Я бы не выучила наизусть Коран, если бы не размышляла много.

Ее пальцы, тонкие, но сильные благодаря игре на лютне, перебирали волосы у него на затылке.

– Следующей ночью, – продолжала она, – следующей ночью я хотела тебя. Я не хотела быть больше рабыней, но попробовала притвориться, будто мы оба свободны, будто моей благосклонности можно добиваться и будто ты любишь меня. И я попросила тебя спеть мне.

– Да, я помню это, – мягко сказал он.

– И эти песни, вино и поцелуи…

Он кивнул. Некоторое время они стояли неподвижно, тесно прижавшись друг к другу. И он вдруг с изумлением подумал, как сильно она напоминает ему и Мод, и Елену, хотя не похожа ни на одну из тех женщин. Елену – свежестью и сладостными объятиями, а Мод – стремлением к возвышенному и благородному, что обратилось в Лейле в нечто более глубокое и достойное, без романтического возвеличивания рыцарского духа.

– Тогда ты станешь моей совестью, – прошептал он. – Ты всегда сможешь сказать, что я за человек на самом деле.

Ее лицо омрачилось.

– Всегда? – повторила она. Ее пальцы впились в складки его туники. – Мне неизвестно, что значит «всегда». – Глаза ее наполнились слезами. – Нет, – сказала она. – Я не права. Давай будем продолжать притворяться, что в будущем ничего не изменится. Притворимся, что существует «всегда».

– Когда я уеду отсюда… – начал он.

Но именно в этот миг голос из сада прокричал:

– Кордбар!

Он неохотно повернулся и выглянул в окно. Там, внизу, среди цветочных грядок, словно выросший из земли, стоял воин в золотом шлеме. Это был грек – высокий и бледный, в белой с золотом тунике – один из мамелюков стражи эмира.

– Мир тебе, Йезид, – обратился к нему сверху Дени. – Какие новости об ал-Амине?

– Ничего нового. – Солдат задрал голову, подбоченившись. – Я пришел за тобой, Кордбар. Мой господин желает, чтобы ты явился к нему.

– Я? Зачем?

– Думаю, чтобы опять послужить переводчиком. Ал-Амин выступил в поход шесть или семь недель назад, и за это время его отец несколько раз призывал Дени, чтобы переводить ему, когда привозили пленных франков. Дени набросил на плечи легкий плащ и обернул маленьким тюрбаном голову. Он позволил Лейле ровнее расположить складки его туники, поцеловал ее и сбежал вниз по лестнице в сад, где его дожидался мамелюк.

Он предполагал, что его отведут в диван – большой зал Цитадели, где эмир вершил правосудие. Но вместо того его провели по узкому проходу к потайной двери, а затем вверх по лестнице в небольшую угловую комнату башни. Она освещалась двумя высокими стрельчатыми окнами, и на низком помосте, расположенном в конце комнаты, восседал эмир Юсуф Мехед ад-Дин, суровый пожилой человек с холодным взглядом и тяжелыми веками. Дени низко склонился перед ним, коснувшись, как того требовал обычай вежливости, сердца и губ.

Эмир жестом указал на пол подле возвышения. Дени сел, скрестив ноги; он привык к турецкой манере сидеть и больше не находил ее неудобной. Мехед ад-Дин задал ему несколько вежливых вопросов, как будто только для этого и позвал Дени: как его здоровье, имел ли он возможность в достаточной мере посвятить себя занятиям, ходил ли поохотиться с собаками или соколами, не нуждается ли он в чем-либо. Дени терпеливо отвечал, зная о восточном обычае подходить к сути дела не спеша, окольными путями. В свою очередь он осведомился о здоровье эмира и нет ли каких-либо новостей о молодом принце, ал-Амине.

– Ничего вот уже больше недели, – ответил эмир. – Но я нисколько не сомневаюсь, что он доблестно сражается. Ваши воины отомстили нам за ту засаду, в которую попал ваш караван неделю назад. В отместку они напали на наш большой караван у реки аль-Хеси, захватив тысячу верблюдов и двести человек. Это дело рук вашего короля Ричарда, который с дьявольским коварством и большим числом войск обрушился на караван рано утром, когда все молились. У меня нет других свежих новостей, за исключением этой.

Он ненадолго замолчал, поглаживая бороду. Затем он продолжил:

– А теперь, коль скоро мы помянули короля Ричарда, скажи мне, правда ли, что ты враг ему, как я слышал?

Дени нахмурился.

– Почему ты спрашиваешь об этом, господин? – сказал он.

– Тот, кто слушал, донес мне, что однажды, беседуя с моим сыном, ты громко закричал, что король Ричард – чудовище и змея. И я думаю, что друзья так не говорят.

– У меня нет причин любить короля, – весьма мрачно сознался Дени.

– Я расспрашивал своего сына накануне его отъезда, – продолжал эмир, – и он поведал мне, что ты недоброжелателен к королю и держишь зло на него за смерть одного из твоих товарищей.

– Совершенно верно. Я не питаю особой любви к Ричарду. И как видишь, он до сих пор не выкупил меня, бросив в плену, – пожал плечами Дени.

Эмир кивнул.

– Этим утром двое приезжих изъявили желание переговорить со мной. Я встречался с ними прежде по иному поводу. Но я хочу, чтобы все, о чем мы поведем речь сегодня, осталось в тайне, и, возможно, ты сумеешь дать мне полезный совет или важные сведения, когда будешь переводить. Но прежде я хотел бы узнать, к чему лежит твое сердце. Ибо тот, кто владеет двумя языками, должен быть еще и умен, так чтобы речь звучала ясно, и передавать истинный смысл сказанного, поскольку простой перевод слово в слово порой искажает значение. И я признателен тебе за услуги, прошлые и настоящие. Я прикажу наполнить твой рот золотом.

Дени наклонил голову, довольно уныло улыбнувшись. Он знал, что восточные принцы имели неприятную привычку временами буквально претворять в жизнь то, что в ином случае могло быть принято за цветистую метафору.

Эмир хлопнул в ладоши. Йезид, ожидавший снаружи, открыл дверь и впустил в комнату двух мужчин, одетых в темные плащи из верблюжьей шерсти, тюрбаны и мягкие сапоги. Они огляделись по сторонам, и один из них сбросил плащ, представ в роскошной тунике, вышитой серебряными цветами, препоясанной красным кожаным ремнем, на котором висел меч с прямым и широким лезвием[189]189
  …висел меч с прямым и широким лезвием. – Вряд ли к эмиру подпустили бы вооруженных послов.


[Закрыть]. Второй гость, более худощавый и загорелый, носил под плащом кольчугу и был вооружен, как его спутник.

Они довольно небрежно поклонились эмиру, и тот, кто был выше ростом, произнес по-арабски с акцентом, резавшим слух:

– Да пребудет с тобой мир. – И затем, перейдя на французский, добавил: – Здесь есть переводчик?

– Я переводчик, – сказал Дени.

Высокий человек внимательно оглядел его с ног до головы.

– Грек? – спросил он.

Дени улыбнулся, хотя и был оскорблен высокомерным тоном гостя.

– Я из Пуату, – сказал он. – Военнопленный. – И так как двое пришедших переглянулись, продолжил: – Вам нечего опасаться. Мехед ад-Дин уже предупредил меня, что дело секретное, и я догадываюсь, что оно имеет отношение к королю Ричарду. Вы можете говорить свободно: я не принадлежу к числу друзей короля.

Эмир наклонился вперед, и Дени поспешно объяснил ему, о чем шла речь.

– Превосходно, – сказал он. – Прикажи им сесть и спроси, не хотят ли они немного подкрепить свои силы.

Мамлюк поставил неподалеку от двери две низеньких скамеечки. Рыцари – ибо было очевидно, что они таковыми являются, – неловко устроились на неудобных сиденьях и приняли кубки, которые Дени наполнил для них.

– Надеюсь, – промолвил эмир, – что долгое путешествие не слишком утомило вас.

– Не беспокойтесь, – грубовато ответил высокий рыцарь. – Не будем тратить время на пустое славословие и перейдем к делу.

Дени не удержался от искушения и перевел фразу дословно. На арабском она звучала даже более грубо, 'чем по-французски. Эмир выпрямился, приняв несколько принужденную позу, и пробормотал:

– Дикари! Хорошо. Пусть говорят.

– Прежде всего, – начал высокий, – мы должны правильно понять друг друга. Мы пришли сюда не как предатели. Мы поклялись в верности сеньору Тира, маркизу Конраду Моферратскому, которого убили по приказу Ричарда. Мы хотим только справедливости.

– А также земли Тира и Сидона, Бальан, – подсказал второй рыцарь. – Скажи, чтобы все было ясно.

– Помолчи. Предоставь это мне, – отозвался высокий.

Дени пристально взглянул на них.

– Бальан? – переспросил он. – Ваше имя Бальан?

– Ну и что? – сказал рыцарь, подозрительно покосившись на Дени.

– Вы не служили одно время оруженосцем в замке Бопро?

Рыцарь отрицательно покачал головой.

– Только не я, – сказал он. – Никогда не слышал о таком замке.

– Простите, – смутился Дени. – Я когда-то знал человека по имени Бальан.

Он перевел эмиру, о чем они говорили, и Бальан продолжил:

– Как вам известно, наш сеньор, маркиз, собирался заключить мир с султаном. Нас беспокоит состояние дел в наших феодах; война разоряет нас. И мы не станем на колени перед Ричардом, ибо он повсюду ищет свою собственную выгоду. Если бы он мог, он сам захватил бы Тир! Но его власть долго не продержится. Он оттолкнул от себя всех – теперь уже ни для кого не секрет, что он сущий дьявол. Даже ближайшие друзья ненавидят его за смерть маркиза, равно как и боятся, ибо никогда нельзя предсказать заранее, какую гнусность он сделает дальше. Эмир кивнул.

– Почему же тогда, – ровным голосом промолвил он, – вам не убить или не изгнать его? Бесспорно, этим вы заслужите благодарность.

У Бальана исказилось лицо.

– Не так просто убить короля, – ответил он. – Его хорошо охраняют… Как бы то ни было, положение очень сложное. Если мы, рыцари заморских земель, объединившись с французами, выступим против Ричарда, нет твердой уверенности, что нас поддержит все войско. Нет, возможно, только часть войска.

Дени перевел его слова с кривой усмешкой и, поймав взгляд эмира, понял, что Мехед ад-Дин нисколько не обманывается насчет правдивости речей Бальана.

– Я понимаю, – сказал эмир. – И что же вы можете сделать в таком случае?

– Мы можем ослабить его, – решительно вмешался второй рыцарь. – Мы можем подточить его силы, подкопаться под него так же, как он прорыл подкопы под башнями в Акре. Мы можем разрушить его опору так, что стоит вам лишь толкнуть, и он упадет.

– Вы знаете, что он готовится выступить из Эн-Натруна? – спросил Бальан.

– Мне известно, что его лагерь находился в Эн-Натруне, – осторожно ответил эмир.

– Он ждал, когда привезут провиант и осадные машины, прежде чем начать наступление на Иерусалим. Что ж, у него есть все, что нужно. Только что прибыл первый караван с припасами. Очень скоро он построит войска в боевом порядке и двинется на Бейт-Нубу. Вы знаете так же хорошо, как и мы, на каком это расстоянии от Иерусалима. Всего лишь одного дня пути?

– Возможно.

– Мы уже собирали тайный совет, – сказал Бальан. – Французские военачальники и многие из заморских рыцарей – одни из нас служили Конраду, другие Ги де Лузиньяну и переживают, что их обошли, – все мы встретились и составили план. Кроме того, госпитальеры не могут простить ему то, что он не оказал никакой поддержки их арьергарду в битве при Арсуфе. Мы поступим так: мы будем убеждать его со всей настойчивостью, на какую способны, чтобы он повернул назад от Иерусалима.

– А если он не послушает?

– Ему придется уступить. У него нет выбора. При всяком серьезном разногласии он должен представить дело на обсуждение совету войска. В совете достаточно людей, чтобы принять удобное нам решение.

Эмир вскинул брови.

– И что дальше? Как это ослабит его?

– Это будет только начало, – сказал Бальан со скверной усмешкой. – Когда войско будет вынуждено повернуть, уже увидев сами стены Святого Города, боевой дух армии падет. На благодатной почве легко посеять семена раздора. Мы можем так повести дело, что беспорядки вспыхнут одновременно в дюжине разных мест – в Яффе, Акре, Аскалоне, и, следовательно, Ричарду придется метаться из стороны в сторону, теряя время, попусту расточая свои силы и талант. А потом… – Он сделал паузу, чтобы Дени успел перевести. – А потом, – продолжал он, – наступит день, когда будет нетрудно подстроить, чтобы в сумятице и неразберихе он вдруг оказался с горсткой рыцарей или воинов на открытом месте. В поле, вне досягаемости крепостных стен. И когда этот час придет, мы пошлем к вам скорого гонца. Он сообщит о местонахождении короля и каким образом на него лучше напасть. И тогда наступит ваш черёд – послать сильное войско и уничтожить его.

– И уничтожить его, – повторил Дени. Он не отвел глаз от лица эмира, и на губах у него появилась недоверчивая улыбка. – Полагаю, они питают несбыточные надежды, господин, – добавил он.

– Почему так?

– Их ослепляет злоба, и они не видят могущества короля. Они не могут настроить против него все войско. Хотя бы по одной причине: слишком многие зависят от щедрости Ричарда.

– Скажи им это, посмотрим, как они ответят.

Дени повернулся к рыцарям.

– Эмир говорит, что, по его мнению, богатство Ричарда сохранит ему преданность армии.

– Богатство Ричарда? – Бальан расхохотался. – Он скребет дно своего денежного сундука. Разве вы не знаете, что он лично, из собственного кошелька, оплатил восстановление трех четвертей крепостных стен Аскалона? В феврале, когда французские воины пригрозили, что не станут больше воевать, если им не заплатят, герцог Бургундский был вынужден попросить Ричарда о займе, и Ричарду нечего было дать. Именно поэтому французы покинули Аскалон и вернулись в Тир. Разве вы не слышали о беспорядках в Англии? Оттуда к королю не поступает никаких денег или других мало-мальски ценных вещей. Ричарду приходится брать в долг, где можно. Теперь этот Анри Шампанский – властелин Тира. Он вернул четыре тысячи фунтов, которые Ричард дал ему под Акрой; и этими-то деньгами Ричард оплатил снабжение армии и расплатился с воинами. Их надолго не хватит.

– В любом случае, – вставил второй рыцарь, имени которого Дени до сих пор не знал, – наш замысел состоит не в том, чтобы повернуть против него войско, но чтобы сломить его, разделив и натравив друг на друга части армии.

– Именно так, – сказал Бальан. – Если мы перессорим их между собой, придет время, когда мы сможем поставить его в весьма уязвимое положение. Скажите эмиру, что на это потребуется, возможно, один-два месяца, но мы готовы терпеливо ждать благоприятного часа.

Дени снова перевел и добавил:

– Мне кажется, господин, они хотят, чтобы ты нарезал мясо, а они его потом съели.

Эмир позволил себе коротко рассмеяться.

– Однако у меня такое впечатление, – сказал он, – что истинная вера от этого ничуть не потеряет, но приобретет весьма многое. Совершенно очевидно, Бог поразил безумием наших врагов, и, чем бы это ни кончилось, они неизбежно будут ослаблены. А потому скажи тем двум рыцарям, что я принимаю их план. Если Ричард действительно отступит из-под стен Иерусалима, я пойму, что они не хвастались напрасно, и их план, возможно, приведет к успеху. На всякий случай я приберегу свою личную гвардию мамлюков для этой цели и к ним в придачу найму по меньшей мере тысячу воинов.