Текст книги "Пламя грядущего"
Автор книги: Джей Уильямс
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
– Проклятые ублюдки, – выругался Хью. Его глаза были мутными, налитыми кровью. Неистовая ярость, владевшая им в бою, медленно утихала. Он приходил в себя, словно человек, только что проплывший пять миль, стирая с лица пот, будто капли морской воды.
Пейре Видаль выбрался из укрытия, отряхиваясь от пыли.
– Какого черта ты там делал? – спросил Понс.
– Я вдохновлял вас на битву песней, – ответил Пейре.
Дени склонился над менестрелем.
– Он еще дышит, – сказал он. – Понс, ты самый сильный из нас. Взвали его себе на плечи.
– Где мой проклятый козел? – прохрипел Понс.
Артур, бледный как смерть, нагнулся к человеку, которого ударил Хью, и только покачал головой. Он выпрямился, потирая рукой бедро, и прошептал:
– Да простит нас Бог.
– Друзья, поскольку мы остались победителями на поле брани, – сказал Пейре, – давайте поблагодарим Господа и соберем трофеи. – Он поднял ручную тележку на двух колесах, которая лежала, опрокинутая набок, и принялся нагружать ее провизией.
Подхватив менестреля под мышки, Понс посадил его.
– Он притворяется, – заявил он. – Меня били и посильнее на турнирах. Перестань прикидываться, дурак, или я сам надаю тебе затрещин.
Менестрель с жалобным стоном приоткрыл один глаз.
– Их правда здесь нет? – спросил он. – Ради Христа, рыцари, не надо добавлять мне синяков.
– Вставай, – перебил его Хью. У него была рассечена щека, и он непрерывно вытирал тыльной стороной руки кровь, которая смешивалась с потом и капала на его одежду.
– Это было только начало. Грязные свиньи еще вернутся, попомните мои слова. Поспешим назад, в лагерь, ребятки, или мы окажемся в ловушке на этих узких улицах. Хей, слушайте все! – оглушительно заорал менестрель во всю силу легких, и люди, находившиеся на площади, повернулись к нему. Некоторые из них собирали съестное, как Пейре Видаль, тогда как другие, еще не до конца опомнившись после битвы и внезапного ее завершения, изумленно оглядывались по сторонам или испуганно переговаривались между собой. Услышав крик Хью, они медленно направились к нему.
– Уходите отсюда! – проревел он и, понизив голос, обратился к Дени: – Оставь этого человека здесь, если только он может передвигаться сам. Мы уходим, быстро!
– Ты можешь идти? – спросил Дени менестреля. Парень довольно проворно вскочил на ноги. Дени схватил Артура за руку.
– Вы похожи на привидение, – сказал он. – С вами все в порядке?
– Я в порядке. Идемте, – кивнув, отозвался Артур. С оружием наготове, они двинулись прочь из города. Пейре, с помощью Понса, катил тележку.
– Завтра вы скажете мне спасибо, – бормотал он. Дома, мимо которых они проходили, были крепко заперты, из окон никто не выглядывал, но где-то в глубине город угрожающе гудел, словно потревоженный улей.
Дени помогал Артуру, который время от времени начинал прихрамывать. Он искоса поглядывал на бледное лицо друга, но ничего не говорил.
Менестрель внезапно остановился.
– Матерь Божья! – воскликнул он. – Моя арфа. Я забыл свою арфу.
– Не стоит вспоминать об этом, – сказал Дени. – Если ты вернешься назад, то на сей раз тебя точно убьют. Я добуду тебе другую арфу. Ты умеешь петь?
– Как любая птица, – сказал менестрель, повеселев. – Меня зовут Гираут из Эврё, добрый господин. Хороший сеньор, я сложу песнь в вашу честь, которая превзойдет даже песни Пейре Видаля. Кстати, признаюсь, что я друг Видаля и в течение многих лет служил у него жонглером…
– В таком случае, уверен, ты будешь рад снова встретиться с ним. Вон он, толкает тележку сзади нас.
Менестрель невозмутимо пожал плечами.
– Что ж, бывает, люди ошибаются. Парень, на которого я работал, говорил, что он Пейре Видаль.
– Может, он и был прав, – проворчал Пейре. – Я, потомок императоров, толкаю какую-то мерзкую маленькую тележку, груженную овощами, в обществе пьяниц и выродков?.. Я несомненно самозванец.
– Ты станешь лишь почтенным воспоминанием, если не поторопишься, – буркнул Хью. – Это было только начало. День еще не закончился, далеко не закончился.
Как ветеран многих кампаний, Хью знал, что говорил. Слух об уличной драке распространился по лагерю, причем истина была искажена до неузнаваемости домыслами и преувеличениями всякого рода: говорили, будто горожане убили сотню пилигримов, что нескольких солдат они подвергли сожжению заживо на базарной площади, что они намерены атаковать лагерь.
Напрасно некоторые бароны из числа самых рассудительных пытались успокоить своих подчиненных. Норманнские воины де Танкарвиля, буйные от природы, устроили вылазку к воротам города, которые были закрыты напуганными и разозленными горожанами. Многие англичане, как рыцари, так и простые солдаты, вышли из лагеря, чтобы присоединиться к норманнам. И лишь тогда, когда появился король Ричард и проехал по рядам, осыпая подвернувшихся под руку ударами короткого жезла, страсти немного улеглись.
Но ненадолго. Ричард посетил дворец, где остановился Филипп Французский, чтобы обсудить проблему и сохранить мир. Рано утром на следующий день два короля встретились с архиепископом Сицилийским и правителями Мессины, военным главой Журденом дю Пеном и адмиралом Маргаритой ди Бриндизи. На улицах вокруг дворца собралась толпа, которая бурлила, выкрикивала оскорбления, люди сновали туда и сюда, сжимая в руках ножи, мечи и пики. Некоторые приближались к тем или иным воротам и обменивались с крестоносцами крепкими выражениями. В конце концов поднялся такой ужасный шум, что Ричард едва мог разобрать свои собственные слова и, следовательно, начал терять терпение. Журден дю Пен и Маргарит вышли на улицу якобы для того, чтобы успокоить толпу, но вместо этого распустили злонамеренный слух, будто король Англии проявляет упрямство и угрожает. Они вернулись в зал совета и не моргнув глазом сказали, что все в порядке. Но не прошло и получаса, как в дверь ворвался английский рыцарь и сообщил Ричарду, что отряд горожан совершил набег на палатки Хью ле Брюна, сеньора Лузиньяна, и что вот-вот начнется жаркая битва. Ричард окончательно вышел из себя, разгневанный как двуличием сицилийцев, так и возмутительным спокойствием Филиппа. Король Франции с высокомерной улыбкой подчеркнул, что никто из его людей в беспорядках не участвует и что его отношения с сицилийцами всегда были и остаются поныне вполне дружественными.
Ричард со своей охраной покинул дворец и поспешил в лагерь. То, что он там увидел, можно назвать маленьким и скромным скандалом: десятка два горожан дрались с караульными и копьеносцами лузиньянцев. Весь лагерь кипел и неистовствовал, а из города подходили все новые и новые люди, тогда как другие плотными рядами выстроились на стенах, сквернословили и потрясали оружием. Ричард привстал на стременах и громогласно потребовал, чтобы обе стороны разошлись. Вместо ответа кто-то швырнул в него камнем, который угодил ему в грудь. Ричард никогда не умел сдерживаться, но после этого последнего оскорбления он потерял всякую власть над собой. Он выхватил меч и ринулся на сицилийцев. Они бросились врассыпную, словно он был целой армией.
Он был подобен магниту, который притягивает все железные предметы, находящиеся поблизости. С громкими криками, уже предвкушая славное сражение, пуатевенцы бросились к оружию, а за ними норманны, гасконцы, выходцы из Анжу и все английское воинство. Рыцари рассаживались по коням, свистом сзывая членов своего клана и выкрикивая боевые кличи. Заиграли трубы, и пехотинцы начали сбегаться со всех сторон, в восторге от представившейся возможности пограбить, если только удастся попасть в город. Сицилийцы удрали, укрывшись за городскими стенами, и ворота с грохотом захлопнулись. Из бойниц полетели стрелы, дротики и камни.
К этому моменту Ричард уже забыл, где находится; он осознавал только, что сражается. Он погнался за горожанами, а вослед ему устремилось войско. Одни принялись ломать ворота, тогда как лучники и пращники пытались открыть ответную стрельбу по городу, прячась за щитами рыцарей. Король поехал в объезд вдоль стен и поблизости от берега обнаружил боковые ворота, предназначенные для рыбаков. Несколько воинов вытащили из лодки, сушившейся на берегу, мачту и с ее помощью проломили доски. Ричард вступил в город одним из первых. Десятки горожан побежали, хотя и запоздало, защищать улицы, примыкавшие к боковому ходу. Прочие забрались на крыши и кидали сверху черепицу и камни без разбора – на головы и своих соседей, и захватчиков. Три рыцаря нашли смерть на этих улицах, но остальные, хрипло вскрикивая, точно свора охотничьих собак, следовали за королем, пробились к морским воротам, изрубили горожан, пытавшихся оказать сопротивление, и сняли засовы, чтобы впустить армию.
Страсть к разрушению обуяла войско. Тот, кто ударил один раз, не мог удержаться от второго удара. Тот, кто увидел однажды, как падает с раскроенным черепом враг, и почувствовал упоительный восторг, когда клинок со всего маху безжалостно погружается в человеческую плоть, уже не мог остановиться и наносил сокрушительные удары снова и снова. Крестоносцы вихрем проносились по улицам, взламывали двери и ставни, срывали замки, хватали женщин и убивали всякого, кто попадался им на пути. Повсеместно вокруг какого-нибудь несчастного поднималась буря, водоворот страстей, на него наваливались всем скопом, десять на одного, и рубили на куски или затаптывали до смерти. Воздух сотрясали взрывы безумного хохота, сливавшиеся в несмолкающий рев. К полудню все было кончено. Войско Ричарда овладело городом, а его знамя развевалось над крепостными стенами. Жители города бежали в предместья, или попрятались по углам, или сдались, тогда как крестоносцы подсчитывали награбленное и пускались в разгул.
Дени, тяжело дыша, оперся на свой меч. Он и Артур выбежали из палатки при первой тревоге, захваченные общим безумием. Они вскочили на лошадей и помчались стремя в стремя к городу. Прежде всего их несло любопытство, поскольку в суматохе было трудно понять, что происходит. Как и все остальные, они были вынуждены остановиться у крепостных стен. В полной растерянности они гарцевали на месте и были внесены в город хлынувшим потоком крестоносцев. И тут внезапно они осознали, что очутились в гуще сражения и, защищаясь, наносят один удар мечом за другим. Так человек, лениво шевеливший веслами, вдруг обнаруживает, что его лодку уносит сильное течение, и начинает грести, желая спастись, изо всех сил. Пристав наконец к берегу, промокнув до нитки и дрожа от усталости, этот человек видит ужасную стремнину, из которой только что едва выбрался, но у него не остается никаких сил, ни душевных, ни физических, даже на то, чтобы сказать: «Слава Богу!» Точно так же и Дени стоял, жадно глотая воздух и безучастно озираясь вокруг. В его памяти были провалы, перед глазами вставали кошмарные видения, в ушах раздавались жуткие крики, которые, впрочем, до сих пор доносились со всех сторон. Руки его болели, ныли челюсти и десны. Воздух был пропитан пряным запахом крови, пыли и дыма.
Рядом он увидел Артура, который привалился к стене дома – колени у него подгибались. Дени отметил, что плащ его друга забрызган кровью и корка запекшейся крови покрывала рукав его кольчуги по самый локоть. Дени пересилил овладевшую им апатию, он проковылял к Артуру и схватил его за плечо.
– Вы ранены? – выдохнул он.
Артур поднял на него потухшие, пустые глаза.
– Как мясник, – сказал он. – Это не моя кровь.
Дени вытер лицо и тряхнул головой, тщетно надеясь, что ум прояснится.
– Вы ранены? – повторил он. – В чем дело?
– В чем дело? Я не знаю, кого я убил, вот в чем дело, – сказал Артур. – Бог да простит меня. Я не знаю.
– Придите в себя, – резко сказал Дени. Он коснулся липкого плаща Артура и тупо уставился на свою влажную ладонь. – Они начали первыми. Христиане? Они вели себя не как христиане. Они заслужили все, что получили. И от этого никуда не денешься.
– Вы не понимаете, – сказал Артур. Он оттолкнул Дени, но тотчас вцепился в него, точно капризный ребенок. – Я не вижу. Вы слышите? Я не вижу! Боже всемилостивый, когда я отправлялся в поход, я даже представить не мог, что все будет так, как сегодня. Я думал, что мы будем сражаться с сарацинами и не будет иметь никакого значения, что у меня слабое зрение. Я бы бросился на них, и Бог указал бы мне, куда нанести удар.
– Ваше зрение? – живо откликнулся Дени.
Артур нервно кусал губы.
– Из-за пыли, криков и всего прочего я не могу сказать… Я не знаю, убил ли я кого-нибудь из них или кого-то из своих. Я мог убить одного из своих собственных людей, которых взял из дома. Я мог убить вас. Я сошел с ума. Я крошил всякого, кто мне попадался. Я не видел ни лиц, ни одежды, которая была на них, ни….
Охваченный паникой, Дени поднес руку к глазам Артура и помахал ею.
– Вы хотите сказать, что ранены? – спросил он. – Вы видите мою руку?
Артур нетерпеливо схватил его за кисть.
– Конечно, я вижу вашу руку, – сказал он. – Я всегда был таким. Все, что находится от меня дальше, чем на десять шагов, я вижу очень неясно, словно в тумане. А иногда я ничего не могу разглядеть и на более близком расстоянии, если устаю… Я никогда никому не рассказывал. Из гордости.
– Пресвятая Богородица, – прошептал Дени. – Турнир… Тогда вы меня не узнали потому, что не сумели рассмотреть. И еще несколько раз…
Он прервался на полуслове и оглянулся. Как он и ожидал, их кони терпеливо стояли неподалеку, как и были обучены, среди дюжины других лошадей, чьи всадники где-то бродили или лежали мертвыми.
– Идемте, – позвал он. – Уедем отсюда. Мы возвращаемся к палаткам.
Он помог Артуру сесть в седло. Они проехали сквозь облако горячей от солнца пыли и клубы сизого дыма, который милосердно застилал многие страшные картины, хотя и не мог заткнуть им уши, чтобы они не слышали вопли.
В лагере царили тишина и покой. Дени принес воды и смыл кровь с себя и Артура. Он достал бурдюк вина, выпил и заметил, что Артур тоже пьет. Они сбросили плащи и кольчуги и уселись на землю перед палаткой: жаркое солнце, стоявшее теперь прямо над их головами, припекало. В стеганых куртках становилось жарковато. Артур совершенно успокоился. Он сказал:
– Извините меня, я был очень расстроен.
Дени отрывисто и невесело рассмеялся.
– Расстроен? Я был расстроен еще больше.
– Я вдруг осознал, что мы штурмовали христианский город, – пояснил Артур. – Убивая, я позабыл обо всем. Никогда не думал, что можно получать удовольствие, убивая людей. Неожиданно все кончилось, и я стал понимать, что не знаю, кого убил.
Дени поднялся на ноги.
– Мы едем домой, – мрачно сказал он. – Думаю, с нас хватит крестового похода. Мы можем отплыть на корабле во Францию…
Артур покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Я не могу так поступить.
– Вы сошли с ума! – вскричал Дени. – Что вы хотите этим сказать?
– Полагаю, вы знаете. Я дал обет отправиться с королем в Святую Землю. Будет не по-рыцарски, если я поверну назад, какой бы ни была причина.
– Разве у вас нет долга перед женой? Перед ребенком, который родится? Или перед вашими землями? Вы так же добры, как и слепы. Вы хотите сражаться, даже не зная, кто на вас нападает и с какой стороны?
– Я не хочу, – просто сказал Артур. – Но я должен. Все будет совсем не так, как сегодня, когда мы прибудем в Сирию. Понимаете, там развернутся бои по всем правилам, в которых я смогу участвовать, если поскачу прямо на противника. Вблизи я наверняка сумею отличить неверного от христианина. В Мессине я не мог отличить одну сторону от другой. И никто не мог. Но в рукопашном бою мне будет легко рассмотреть их доспехи, лица, оружие… Верно ведь?
– Вы глупец, – гневно сказал Дени. – Господи, вы полный дурак. Пейре Видаль просто светоч разума в сравнении с вами. Если вы не хотите подумать о себе, подумайте обо мне. Мне придется гоняться за вами и оберегать, словно слепого младенца…
Выпалив это, он тотчас спохватился и готов был откусить свой язык. Артур, моргая, смотрел на него с несчастным видом.
– Разумеется, нет, – возразил он. – Я не смею требовать от вас этого. Нам придется расстаться.
Дени со стоном рухнул на колени.
– Я еще больший глупец, чем вы, – признался он. – Я сказал так лишь потому, что боюсь: вас ранят. Вы действительно подумали, что я вас брошу?
– Но вы…
– Пустое. Или вы меня принимаете за предателя?
– Простите, Дени, – улыбнулся Артур. – Я не хотел вас оскорбить. Вы понимаете меня, не правда ли? Я не могу трусливо убежать домой. Слово рыцаря нерушимо. Когда приносят клятву верности сеньору, то предполагается, что клятву будут соблюдать. Богу прекрасно известно, что я вижу гораздо хуже других людей, однако Он принял мою присягу. Следовательно, я должен оправдать звание рыцаря и уповать на Него. Не так ли?
Дени кивнул.
– Вы покажете мне, где сарацины, и я ринусь на них. Бог да защитит меня. В конце концов, Дени, Он ведь не допустил, чтобы меня ранили сегодня, как и вчера, на базарной площади.
– Да, я знаю.
– И я дам еще один обет, – серьезно сказал Артур. Он не без труда извлек свой меч, поскольку Дени вложил его в ножны, не вычистив клинка, и теперь меч застрял в чехле. Артур вонзил острие в землю и опустился на колени, почти приникнув лицом к рукояти.
– Клянусь, – произнес он, – что никогда не обнажу меч против собрата-христианина. Я не буду обнажать меч до тех пор, пока мы не подойдем к стенам Акры, а тогда я обращу его только против неверных. Вы свидетельствуете клятву, Дени?
– Свидетельствую, – сказал Дени с ужасным чувством полной безнадежности.
Пожалуй, самым серьезным последствием взятия Мессины явилось то, что оно ухудшило отношения двух предводителей крестового похода. Король Филипп был разъярен. Можно было бы истолковать его гнев патетически: будто он был возмущен и потрясен как христианский сюзерен и как человек, отзывчивый к чужому горю. Однако его гнев имел более простую и практическую причину – он был оскорблен тем, что Ричард водрузил над стенами Мессины свой собственный стяг, отнюдь не французский. Формально Ричард правил Англией как феодом Франции. Кроме того, оба короля торжественно поклялись в Везеле делить поровну военную добычу, захваченную в ходе крестового похода. Следовательно, по мнению Филиппа, Ричард повел себя эгоистично и, более того, вероломно. Они обменялись любезностями, а затем со стороны августейших противников потребовался весь такт и политическое искусство, чтобы восстановить мир. В конце концов знамя Филиппа поместили рядом со стягом Ричарда, и были принесены новые клятвы взаимной верности и обещания делить трофеи поровну. Тем не менее основные разногласия, которые начались между двумя лагерями, явились прямым результатом штурма, считали, что война, которой суждено было вспыхнуть по завершении крестового похода между Англией и Францией из-за Нормандии, началась по той же самой причине.
Но в тот момент, как отмечал Дени в своем дневнике, обстановка стала гораздо спокойнее, и крестоносцы приготовились к зимовке. И в обоих лагерях, и во всей округе соблюдалось негласное перемирие, и никто не брался за оружие, тогда как Ричард вел переговоры с королем Танкредом сначала по поводу приданого королевы Джоанны, а затем чтобы предотвратить заключение союза между королем Сицилии и Филиппом Французским, союза, способного лишить Ричарда звания военного предводителя крестового похода. На холме напротив города он приказал построить деревянный форт для размещения главного штаба, используя часть бревен осадных машин. С обычным своим энтузиазмом он принялся планировать строительство и надзирать за работами. Когда крепость была завершена, он назвал ее «Разгром Грека», что являлось одновременно и оскорблением, и напоминанием о том, как стремительно и ужасно он расправился с жителями Мессины. В итоге он сошелся с Танкредом на сорока тысячах унций[143]143
Унция – английская единица массы; 1 унция = 28,35 г.
[Закрыть] золота. Треть он тотчас отдал королю Филиппу, подкрепив тем самым предложение мира, хотя эти деньги были не военной добычей, а приданым его сестры. Трофеи, взятые его воинами в Мессине, он повелел вернуть, дабы восстановить согласие. Это вызвало немалое недовольство, особенно со стороны рыцарей, не рассчитывавших на долгое пребывание на Сицилии. Некоторые из них, как, например, Хью Хемлинкорт, уже успели проиграть все захваченное добро. Но Ричард утихомирил недовольных, щедро одарив всех из своей казны деньгами, драгоценностями, нагрудными цепями, золотыми кубками и прочими подношениями, так что самый последний пехотинец имел теперь пригоршню су, чтобы выпить за великодушие короля. Хотя он тратил деньги осмотрительно и был расчетливым дельцом, однако знал цену щедрости. Цель для Ричарда всегда значила неизмеримо больше, чем средства ее достижения.
В порыве расточительности Ричард не забыл и своих труверов. Каждый получил вознаграждение, и Дени, привыкший жить обещаниями, стоически подтянув пояс, стал обладателем пятнадцати марок серебром. Внезапно свалившееся ему в руки богатство настолько вывело его из равновесия, что он нанял к себе на службу менестрелем Гираута из Эврё.
Этот человек появился после взятия Мессины с новой арфой, беззаботно объяснив, что какой-то незадачливый горожанин ее потерял, а он подобрал добро. Он принес еще несколько памятных сувениров, добытых из того же источника: серебряный котелок, несколько брошей и колец, пару новых туфель, сарацинский кинжал с нефритовой рукоятью, инкрустированной перламутром, и чернильницу из слоновой кости, искусно выточенную, покрытую резными фигурками мифических животных, таких как слон и жираф.
Понс, желая немного подшутить над ним, сказал:
– Ты называл себя менестрелем. Ну так спой нам что-нибудь, а мы послушаем.
– Что угодно вашей светлости, – ответил Гираут, – любовную песнь, батальную песнь, веселый танцевальный напев?
Понс, с усмешкой взглянув на Хью Хемлинкорта, с которым они заключили небольшое пари по этому поводу, сказал:
– О нет. Я расположен послушать что-нибудь более величественное. Спой нам отрывок баллады о Гильеме, то место, где граф Вивьен ведет франков против неверных в первый раз.
– Хм… – Гираут с сомнением провел пальцем по струнам арфы. – Очень трудно вспомнить.
Потом он запел:
– Вы именно это имели в виду? – спросил он после.
– Неплохо, – сказал Понс несколько удивленно.
Хью протянул сложенную горстью ладонь.
– Два денье, старик, – напомнил он Понсу.
– Спой нам какую-нибудь песню кого-либо из ныне живущих мэтров, – попросил Дени.
Менестрель кивнул и начал петь:
Я рыцарство явил во всей красе,
Притом любви постигнул тайны все,
Я преданнейшим был ее слугой,
И как под крышей дома рады мне,
Так ужас я внушаю на войне…
Он был вынужден замолчать, так как его голос потонул в раскатах дружного смеха. Это была одна из самых скромных и самоуничижительных песен Пейре Видаля, а сам Пейре сказал:
– Очень хорошо спето. Если бы я не был таким скупцом, я бы щедро одарил тебя.
Менестрель поклонился, оскалившись в ухмылке, как голодный волк.
– Все, что прикажете, достойные milites[145]145
Milites – воины (лат.), здесь – рыцари.
[Закрыть], – называйте любую песню по своему желанию.
Это превратилось в увлекательную игру: «Послушаем немного из „Ами и Амиля“, „Что-нибудь из сочинений графа Гильема де Пуатье“, „Ты знаешь: „Коль петь звучней, искусней, сладостней, нежней велит столь славной дамы власть…“ – Фолькета Марсельского?“ И всякий раз менестрель отвечал на вызов верным напевом и правильными стихами. Но что удивляло еще больше, принимая во внимание его грязную одежду и нерасполагающую внешность, так это его голос, который был чистым, безупречным, гибким и сладостным. Он закончил свое выступление, спев одну из аубад Понса, и вслед за ней: «Мила мне радость вешних дней, и свежих листьев, и цветов…» — сирвенту, которую Дени сочинил по заказу короля Ричарда. Потом он сказал:
– Благородные господа, прошу прощения, но горло у меня пересохло, а пальцы самую малость сводит судорога, а то я был бы счастлив петь для вас до конца зимы.
Они уразумели намек и вытащили парочку бурдюков вина, а когда с вином было покончено, Гираут, точно сторожевой пес, свернулся калачиком под навесом одной из палаток и проспал всю ночь. С тех пор он постоянно находился где-нибудь поблизости, ненавязчиво, но всегда под рукой, услужливо бегал с разного рода поручениями и оказался хорошим компаньоном, помогавшим скрасить долгие часы томительной скуки. Получив от короля деньги, Дени сказал Гирауту:
– Я буду платить тебе по одному пенни в день, кормить и одевать тебя. Ты будешь петь мои песни, а также любые другие, о чем я, возможно, тебя попрошу. Не знаю, как долго продлится твоя служба, но, с другой стороны, в жизни вообще нет ничего постоянного, особенно во время путешествия, подобного нашему. Тебя это устраивает?
– Вы увидите, что я способен на невероятную преданность, благородный господин, – ответил Гираут.
Он имел свои недостатки, не мог удержаться от воровства, но воровал очень неумело, и его всегда ловили и били. Понс избил его за кражу рубахи; Пейре Видаль избил его за то, что он выпил полбурдюка вина и долил туда воды. Хью безжалостно избил его за поползновение стянуть его шпоры. А Дени избил для его же собственного блага.
– Из-за тебя началась всеобщая драка на базаре в Мессине, потому что ты попытался украсть булку, – сказал он. – Неужели ты никогда не поумнеешь?
– Достопочтенный господин, – рыдал Гираут, – я просто порочный человек. Меня наказывали за мои грехи в Париже, Руане, Пуатье, Кельне, Вормсе, Генуе, Пизе и в двух сотнях других городов. Я ничего не могу с собой поделать.
– Ну так и нечего этим хвастаться, – сурово сказал Дени. – Постарайся исправиться.
Дени охотно прощал Гирауту его слабости, ведь именно благодаря менестрелю он встретился с Еленой, дочерью Франческо ди Гацци.
Он трудился над новой песней, сирвентой, которая должна была живописать и прославить союз двух королей, восхваляя их добродетель, побудившую их пренебречь своими земными королевствами, дабы защитить царство Божие и отвоевать для Господа вновь Его земли. Ричард намеревался устроить пышный рождественский пир в форте «Разгром Грека», и Дени надеялся, что по этому случаю ему представится возможность преподнести свое сочинение. Он завершил черновой набросок и теперь, когда до праздника осталось чуть более трех недель, хотел обсудить с Гираутом музыку. Он привык совершать уединенные прогулки по окрестностям, невзирая на опасность того, что мстительные крестьяне могут напасть на одинокого крестоносца, о чем Хью уже несколько раз предупреждал его. Он нашел местечко среди каменистых холмов приблизительно в миле к югу от Мессины, где сохранились руины древнего греческого храма. Туда он забирался и сидел, рассеянно глядя вдаль, на поросшую мхом гористую землю с островками низкорослых, узловатых деревьев, на сверкающую воду внизу и на темные, неясные очертания Калабрии у самого горизонта. Ему нравилось, что погода была теплой, как ранняя осень в Пуату, хотя уже почти наступило Рождество, и в своем одиноком убежище среди разрушенных колонн, под прикрытием гор он даже не чувствовал влажного, пронизывающего ветра, который иногда налетал с севера.
В тот день, заслуживающий отдельного рассказа, он взял с собой Гираута, посадив его на свободную лошадь. Они верхом проехали через холмы, поднимаясь все выше, а оставшуюся часть пути прошли пешком, держа коней на поводу. Они стреножили лошадей и оставили на террасе среди руин, а сами устроились на широкой пожелтевшей плите, согретой солнцем. Они потратили час или даже больше на песнь, и Гираут пропел ее, аранжируя на свой лад, к восхищению Дени. Они съели небольшой запас хлеба и сыра, который захватили с собой, и Дени лег на спину, заложив руки за голову и устремив взгляд в небо. Гираут пошел прогуляться, тихо напевая первые строки песни.
Дени погрузился в неглубокий сон. Его разбудил шум, услышав который он вскочил на ноги прежде, чем успел открыть глаза. Он слышал, как орал Гираут и второй голос, женский, выкрикивал проклятия. «О, Господи, – подумал Дени, – теперь он решил испытать радость в изнасиловании».
Он побежал в ту сторону, откуда доносились голоса. За ровной грядой зеленоватых камней склон холма уходил вниз террасами, поросшими сорной травой. Дени перебрался через гряду и с шумом – мелкие камни градом посыпались из-под его мягких туфель – скатился в неглубокую впадину между скал. Он увидел, как Гираут, согнувшись пополам и закрыв руками голову, мечется в разные стороны, в то время как высокая, крупная девушка лупит его изо всей силы палкой.
– Хватит! – закричал Дени, надеясь, что хоть это слово по-французски она поймет.
Девушка и вправду опустила палку и недовольно посмотрела на него. Гираут вытер лицо, распухшее от слез.
– Шут! Болван! – сердито напустился на него Дени. – Ты хочешь надеть нам на головы осиное гнездо? Или у тебя не хватает ума сообразить, что ты не сможешь справиться с девушкой, которая на полголовы выше тебя? – Он повернулся к девушке, выдавив улыбку. – Сумасшедший, – объяснил он, указав на Гираута, а затем повертел пальцами у виска, объясняясь на универсальном языке жестов. – Он не стал бы тебя насиловать.
– Sturpo? Насиловать? Этот? – девушка расхохоталась. – Я разорву его на шесть кусков, – сказала она на сносном французском. – Он взял мою корзину.
Она свирепо покосилась на Гираута, который отпрянул назад. Теперь Дени увидел, что менестрель держит сплетенный из прутьев короб, до половины наполненный чем-то напоминавшим коренья или сорняки. Он требовательно протянул руку. Гираут неохотно подчинился и отдал ему корзину.
– Какого дьявола тебе вздумалось красть у девушки корзину? – раздраженно спросил он.
– Я решил, что она может когда-нибудь пригодиться, – заныл Гираут.
Дени вернул корзину девушке и сказал:
– Прощу прощения. Этот человек – мой слуга, и я виноват. Я дремал и понятия не имел, что поблизости кто-то есть.
– Пустяки, – сказала она. Она поправила одежду и подняла свою шаль, лежавшую на земле под кустом. Набросив шаль на плечи и завязав концы вокруг талии, девушка улыбнулась, показав маленькие, белые, ровные зубки.
– Вам не следует уходить так далеко от дома. В горах опасно. Вооруженные люди… – сказал Дени.
– Ваш слуга не причинил мне вреда, – хихикнув, ответила она. – Я ведь сильная. И мой дом совсем недалеко. – Она поманила его пальцем. – Идем. Я покажу тебе.
Он последовал за ней. Она вскарабкалась на вершину крутой скалы и жестом указала на расстилавшуюся внизу долину. Он увидел черепичные и соломенные крыши, белые стены, темные полосы сжатых полей и ровные ряды фруктовых садов, казавшихся на расстоянии опрятными и ухоженными.
