Текст книги "Зной"
Автор книги: Джесси Келлерман
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава девятая
Весь следующий час с четвертью Фахардо продолжал изливать псевдособолезнования, пододвигаясь между тем все ближе и ближе к Глории и даже решившись через какое-то время забросить руку поверх спинки ее сиденья. Она же, стараясь замедлить его продвижение, снова и снова спрашивала, куда ей ехать.
В конце концов он сказал:
– Доедем до нужного поворота, я вам его покажу. – И опустил ладонь на ее бедро.
– Расскажите мне о вашей жене, Teniente, —попросила она.
Фахардо засмеялся, откинулся на спинку своего сиденья и сложил руки на коленях.
– Она – чудесная женщина. О лучшей я и просить не стал бы.
И до конца поездки ничего больше не предпринимал.
Они ехали вдоль протянутой через карликовые холмы линии электропередач. Дорога начала вести себя поприличнее и привела их к форпосту, образованному заправочной станцией, винной лавочкой и почти заброшенной стоянкой жилых автофургонов. Последовавшую за ними горстку домов Глория городом не назвала бы, однако слева от дороги объявился знак, известивший ее, что она въезжает в город Хоакул.
И действительно, вскоре слева же возникла троица приземистых бетонных пародий на архитектуру. Первой была радиостанция, второй – хозяйственный магазин. Оба здания пребывали в лучшем состоянии, чем третье – клиника. Мысль о том, что именно сюда привезли перед смертью Карла, внушила Глории ужас. Проще и милосерднее было оставить его умирать при дороге.
Да это заведение и клиникой-то не назовешь, решила она, проталкиваясь вместе с Фахардо сквозь вращающиеся двери, оно еле-еле на медпункт тянет. Приемную от стены до стены заполняли люди – кашлявшие, чихавшие, окровавленные, стенавшие и жалобно вскрикивавшие, когда кто-нибудь задевал их сломанные конечности. Арахноидальные дети, норовившие вскарабкаться на обветшалые складные стулья, чтобы стянуть с подоконника цветочный горшок, вывалить из него землю на пол и соорудить недолговечную крепость. Мужчина в изодранных джинсах, с обернутой грязной тряпицей рукой и лужицей крови, натекшей между его башмаками. Одетая во все синее коренастая женщина проталкивалась сквозь толпу, отдавая распоряжения и хлеща резиновой перчаткой тех, кто не спешил их выполнять. Она отличалась сильной хромотой и не отличалась ни малейшей приятностью. На скамье сидел, безнадежно пощипывая свое лицо, катастрофически прыщавый подросток; под ним, демонстративно пренебрегая стоявшим вокруг гвалтом, похрапывал бродяга с гривой Джерри Гарсия.
Громовый гвалт ударил Глорию по барабанным перепонкам, застав их врасплох. Блевотина и моча, агония и какофония. Люди, орущие в сотовые телефоны, заткнув свободное ухо пальцем.
Один из мальчишек, пробегая мимо бродяги, наступил ему на лодыжку. Бродяга пробудился, взревев, и вскочил на ноги:
– Chinga tu puta madre pinche [33]33
Еб твою блядскую мать, паскудник (исп.).
[Закрыть] …
Он погнался за мальчишкой, но женщина в синем подхромала к нему, смазала перчаткой и велела сесть. Бродяга замахнулся на нее, однако кулак его пронесся сильно выше ее головы, открыв беззащитное солнечное сплетение, и женщина с удивительной грацией пнула дурня в живот, и он отлетел обратно к стене.
– Жди своей очереди! – проревела женщина.
Это же медсестра, сообразила вдруг Глория.
– Подождите здесь, – сказал Фахардо. – Я попробую найти врача.
Он направился к сестре, чтобы поговорить с нею, а Глории осталось лишь втиснуться на незанятое место у стены.
Она попыталась проникнуться к этим людям сочувствием, но оказалась способной лишь на смутную, отстраненную жалость. Беспорядок был чужд ей, грязь внушала опасения.
Глория снова поймала себя на том, что гадает: не слишком ли высокомерной стала она, себе же во вред. Если бы она все-таки выучилась на врача, не с таким ли вот окружением пришлось бы ей иметь дело сегодня? Она полагала, что нет, не с таким. У нее была бы собственная практика. Доктор Мендес.Радиолог. Невропатолог. Хирург.
В университете штата Калифорния она не изменила правилу, принятому ею в старших классах школы. Учиться, учиться и снова учиться. Дважды делать домашние задания; не обращать внимания на то, что говорят однокашники. Однако в колледже болтуны и сплетницы не ограничивались одними лишь пересудами – они деятельно старались обратить ее в человека более нормального.
«Ты считаешь себя белой?»
Она помнила его лицо – туго обтянутое кожей лицо скелета с ворсистыми впалыми щеками; ей показалось тогда, что он норовит высосать из нее мозг. Аллан Харролл-Пена, глава Союза студентов-чикано, организатор демонстраций и митингов, увидевший в Глории девушку, необходимую их Делу.
«Ты ведешь себя, как белая».
«Я собираюсь стать врачом».
Год стоял 1985-й. Аллан сказал ей: движению не нужно, чтобы она стала врачом.
«Какому движению?»
«Приходи в пятницу, узнаешь».
После лабораторных занятий она пришла к ступеням библиотеки. Ей еще не случалось видеть, чтобы люди ее возраста вели себя так. Они выставили охрану и скандировали лозунги. И казались исполненными такой решимости, что Глория почувствовала, как она против собственной воли сливается с ними в одно целое.
Si, se puede!
Значки «Объединенных сельскохозяйственных рабочих Америки» порхали, точно бабочки, над толпой, а та все разрасталась за ее спиной, и ко времени появления «Легенды» Глория стояла уже не в задних рядах, а в самой людской гуще. Аллан правил толпой с верхних ступеней, с помощью мегафона, взбивая ее в гоголь-моголь. «Он сражается за всех нас, не только за мужчин и женщин, которые гнут спины в полях!» И толпа отвечала: «Si!» Когда же за мегафон взялся «Легенда», вся она как будто вскипела:
«Мы сражаемся за него!
Si!
Si, se puede! Si, se puede!»
Глория видела в газете его фотографию и раз или два разговаривала о нем с матерью. И сейчас, стоя за спиной юноши, который держал в руках плакат с цитатой из Ганди, чувствовала себя страшно отставшей от жизни. И боялась, что ее неискушенность оттранслирует сама себя вверх по лестнице до самого Аллана.
«Viva Cesar! Viva La Causa! Viva La Raza!» [34]34
Да здравствует Сесар! Да здравствует Движение! Да здравствует Раса! (исп.)Первое относится к Сесару Чавесу (1927–1993), американскому борцу за права выходцев из Латинской Америки, одному из основателей профсоюза «Объединенные сельскохозяйственные рабочие Америки»; возможно, именно он и назван здесь «Легендой». Последнее – к основанной в 1970-м «Partido National de La Raza Unida»(«Объединенная национальная народная партия»), борющейся за права американцев мексиканского происхождения.
[Закрыть]
«Легенда» говорил сорок минут – о профсоюзах; о жизни сборщика винограда; о том, как их Движение уже вступало в 1967-м и 1973-м на путь, по которому идет теперь; о том, что оно никогда не сдастся; о том, как он готов заморить себя голодом, дабы почтить тех, кто лишен выбора – голодать или не голодать. Глории казалось, что он обращается именно к ней. И когда он задавал риторические вопросы, она шептала ответы.
Митинг прошел точку высшего подъема и начал стихать, и все устремились к «Легенде», чтобы познакомиться с ним. Глория тоже заняла место в очереди и простояла в ней целый час. Аллан, когда она подошла поближе, улыбался ей, следя за тем, как Глория приготовляется сделать первый в ее жизни важный, имеющий подлинное значение шаг.
«Что это?»
Аллан подтолкнул ее локтем: «Он задал тебе вопрос, Глория».
Она опустила взгляд на книжку, по которой пристукнул пальцем «Легенда».
«Я учусь на врача».
«Хорошо, – сказал „Легенда“. – Necesitamos más doctores» [35]35
Врачи нам нужны (исп.).
[Закрыть].
Стоявшая за нею девушка вытолкнула ее из очереди, на чем разговор и закончился. После этого Глория на митинги больше не ходила. Она хотела учиться, а на La Causaей было наплевать. Аллан Харролл-Пена мог звонить ей сколько угодно. Он, кстати сказать, был наполовину белым.
В конце семестра она принесла домой четыре пятерки и одну четверку с плюсом.
Доктор Мендес.
Так теперь стала называть ее Мама. К примеру: «Как по-вашему, можете вы помыть вашу тарелку, доктор Мендес?»
Был март 1986-го. Она сидела за кухонным столом, выбирая курсы на следующий год. Химия либо органическая химия плюс математика. Ручка ее повисела немного над описанием семинара по классической философии. Хорошо бы найти кого-то, с кем можно будет поговорить об этом семинаре. Что скажет Мама, Глории было уже известно: «Я не хочу знать, в чем смысл жизни, доктор Мендес, я хочу, чтобы вы избавили меня от болей в спине».
Глория опустила ручку на стол, отнесла тарелку в раковину «Muchas gracias, Doctor» [36]36
Большое спасибо, доктор (исп.).
[Закрыть].
Она смыла с тарелки оставленные сэндвичем крошки, взяла полотенце, начала вытирать ее.
«У тебя экзамен?»¡
«У меня всегда экзамен».
«Только не ждите, что я попытаюсь запомнить ваше расписание, доктор Мендес. Если хотите, чтобы я сделала это, наймите меня в секретарши».
«Ха. Может быть, если тебе повезет. – Глория подняла тарелку повыше. – Но тогда тебе придется мыть за мной посуду».
Она протянула руку к верхней полке, и тарелка выскользнула из ее пальцев. Мама, сложившись вдвое, успела, сделав всего одно поразительно быстрое движение, поймать ее.
Хорошие рефлексы, Мама.
Мама, так и не разогнувшаяся, ничего не ответила. Мгновение она простояла, точно бегун на старте. Затем упала на бок: замершие веки, негнущееся тело, кажущиеся жалкими приоткрытые губы. Быстрозамороженная, так и сжимающая в руке тарелку.
Оглядываясь назад, Глория могла лишь похвалить себя за медицинскую интуицию. Разум ее мгновенно поставил диагноз: удар – хотя она ни одного никогда не видела.
Смачный шлепок вернул ее в настоящее время: один из мальчишек споткнулся и разбил губу. Мать его, усердно тыкавшая соском в лицо плачущего младенца, внимания на это происшествие не обратила.
Сестра сердито сказала что-то Фахардо и ушла, хромая, в заднюю дверь.
– Недовольна, – сообщил Teniente. —Говорит, у доктора дел по горло.
Увидев, что сестра удалилась, бродяга возобновил охоту на разбудившего его мальчишку – схватил с пола кусок резиновой трубки и взмахнул им, будто полицейской дубинкой.
– Вам не кажется, что это немного опасно? – спросила Глория.
– Каждый раз, как приезжаю сюда, – ответил Teniente, —вижу здесь этого малого. Вреда он никому не причиняет. Разве что оплюет кого-нибудь.
– А ну положи! —вернулась, размахивая перчаткой, как булавой, сестра. Бродяга бросил трубку, сжался в комок и закатился под скамью, где тут же и захрапел, выводя одну заунывную мелодию за другой.
Из коридора показался покрытый пятнами белый халат, однако облачен в него был, вопреки ожиданиям Глория, отнюдь не мужчина средних лет, – нет, халат привольно свисал с плеч молодой азиатки. От нее веяло, точно духами, отчаянием, – она преждевременно седела.
Стоявшие в очереди больные начали подступать к ней, пошатываясь, будто зомби.
– ¡No moleste! [37]37
Не приставайте! (исп.)
[Закрыть]– закричала азиатка, отбиваясь от них, стараясь вернуть их в очередь.
Медсестра, теснившая, совершенно как вышибала, орду больных, толкая их предплечьями, нашла все же время, чтобы кивнуть Фахардо.
Глория пошла было за ним, однако сестра преградила ей путь.
– Не вы, – сказала она. – Только он.
Tenienteисчез вместе с доктором за дверью.
Глория беспомощно смотрела им вслед:
– Но я должна…
– Нет, – сказала сестра. – Пускать туда кого-нибудь не стерильно, так что…
Закончить она не успела, поскольку началось столпотворение, причиной которого стал очкастый мальчик, пустивший в воздух струю мочи – совершенно как изваяние на каком-нибудь европейском фонтане. Толпа отшатнулась от него, грозя обвалить все четыре стены. Сестра бросилась к мальчишке, попыталась заставить его опустить руки по швам. Глория прикинула – не попробовать ли ей проскочить в заднюю дверь, за которую ушли Фахардо и доктор, – но решила, вспомнив о невозмутимой жестокости сестры, подождать возвращения Teniente.
И через десять минут он вернулся с бумажным пакетом и коричневатым документом в руке. Не сказав ни слова, он потянул за собой Глорию к вращающимся дверям. Они вышли на грязную парковку, едва избежав столкновения с беременной женщиной, у которой уже начались схватки.
– Уф… – произнес Фахардо и помахал рукой, которую кто-то успел облить горячим кофе.
– Что сказала доктор? – спросила Глория.
Фахардо протянул ей документ.
Графы, в которых должны были значиться имя, дата рождения, адрес и так далее, остались не заполненными. Документ содержал только подпись доктора и указание причины смерти: «Ожоги третьей степени и тупая травма головы».
– Это мог быть кто угодно, – сказала Глория.
Фахардо перевернул свидетельство и показал ей приколотый степлером к исподу документа прозрачный пакетик. В пакетике лежал серебряный крестик. Вынимать его нужды не было, крестик Карла Глория узнала и так.
– У доктора не было ни времени, ни необходимой для заполнения свидетельства информации, – сказал Фахардо. – Поэтому мы с вами сделаем это самостоятельно.
Он вытащил из кармана шариковую ручку, зубами снял с нее колпачок:
– Имя?.. Сеньора. Эй. Проснитесь. Если хотите покончить с этим как можно скорее. Или, как я уже говорил, могу прислать вам документ по почте.
– Но… – пролепетала она. В голове у нее все перемешалось. – Тело.
Фахардо вручил ей бумажный пакет:
– Здесь.
что ОХ
о нет
Первое ее побуждение было таким: бросить пакет на землю. В твоих руках. Он здесь.
Глория открыла пакет, вынула из него маленькую пластиковую урну. И подержала ее в руке так, точно урна была бьющимся сердцем.
– Стандартная процедура, – сказал Фахардо. – Дозволенная законом. Когда возможность связаться с ближайшими родственниками отсутствует, а тело сильно повреждено. Места в больнице мало. Хотите, я поведу машину?
Она немо кивнула, позволила ему подвести ее к «доджу», усадить на пассажирское сиденье. Фахардо сел за руль.
– Давайте покончим с этим, нам еще ехать да ехать. Вы пристегнуться не хотите?
Глория смотрела на урну, стараясь проникнуть взглядом за ее стенки.
– Сеньора. – Фахардо вздохнул, потянулся поперек нее к ремню безопасности, зацепив попутно ее грудь. И, вздохнув еще раз, расправил документ на руле: – Имя.
Она назвала имя.
– Дата рождения? Место рождения? Место работы? Образование?
Когда они закончили, Фахардо сложил свидетельство и вставил его между рукой Глории и урной. Она сидела неподвижно, лишь отвечала на его вопросы; мысль у нее в голове осталась всего одна: в твоих руках. Он в твоих руках.
– Вы не спите?
Она кивнула.
– Надо было подождать, – сказал Фахардо. – Я пытался помочь вам, сеньора.
Он запустил двигатель, вытянул, оглядываясь назад, шею. Сказал:
– Может быть, в следующий раз вы меня послушаетесь.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК; это украшение. Дурное.
Лиловый пластик. Лиловый пластический футбольный мяч.
Такому в доме престарелых самое место. Она покрепче сжала урну в ладони.
На миг ей показалось, что она услышала голос Карла. Жалуется – на что?
Нет.
Говорил не Карл.
Говорил Teniente.И проговорил он всю дорогу.
О трудностях работы «в забытой богом дыре». Об «отсутствии поддержки», о «долгих одиноких часах».
– Разве человеку годится так жить, а, сеньора? Я хочу сказать, уж вы-то меня понять можете, верно?
Невероятно, что можно вот так переносить труп. С таким удобством. Обычай, несомненно, порожденный прагматизмом.
Пещерный человек своей жене: «Я устал таскать повсюду тело твоей мамаши».
Жена пещерному человеку: «Успокойся и запали костерок…»
Он вылетает из пещеры, чиркает спичкой, и – вуаля! Рождается новый вид контейнера для хранения трупа.
Она засмеялась, короткими резкими порывами. То был не обычный ее смех, а что-то вроде визга заедающих тормозов.
Фахардо, решивший, что ей понравился только что рассказанный им анекдот, сказал:
– А до вас сразу дошло, верно?
Глория замотала головой, глядя ему в лицо, надрывно смеясь. Как можно быть таким идиотом?
– Еще один хотите? – спросил он.
Она кивнула и прикусила губу – грудь ее свело новой горячечной судорогой.
– Я еще и не начал, – сказал Фахардо, – а вы уж хохочете. Приятно смотреть, сеньора. А то видик у вас был какое-то время совсем никуда. Я за вас даже тревожиться начал. Все повторял себе: «Когда же она поймет, что жизнь – всего лишь длинный анекдот?» Ну, теперь вы поняли.
– Теперь поняла.
– И хорошо. – Он повернулся к дороге. – Скоро будем на месте. Вы можете заночевать в городе, а завтра уехать.
Глория потерла урну ладонью. Наступает ночь. Разглядеть что-нибудь ей уже удается всего футов на двадцать вперед, – разглядеть глаза каких-то млекопитающих, пойманные светом фар. Фахардо, похоже, в своей стихии, он уже переехал двух енотов.
Вдали показался Агуас-Вивас – помигивающее красное CIN.
– Я позволяю Луису включать эту штуку на ночь, – сказал Teniente. —Ему нравится засыпать при ее свете.
Они оставили машину у кинотеатра. Фахардо отвел Глорию в кабину киномеханика, разложил раскладушку, застелил суконным одеялом и предложил устраиваться как дома.
Все еще ошеломленная горем, она отыскала дорогу в ванную комнату. Прополоскала рот, умылась. Держатель бумажных полотенец был со стены сорван, поэтому она стерла лишнюю воду с лица ладонями, гадая, смылись ли с него крошечные частицы Карла.
Частицы Карла. Частикарлы.
На этот раз смех вырвался из нее, приняв форму рвоты. Она согнулась над раковиной, потом постаралась оттереть ее дочиста – смыть мерзкие, отвратительные струи страдания.
– Сеньора? – окликнул ее из-за двери Фахардо. – У вас все в порядке?
– Все, – ответила она.
– Мне показалось, что-то не так.
– Все так.
– Ну, тогда не буду вас беспокоить.
Она подождала, пока он утопает, омылась и вернулась в будку, чтобы наконец заснуть.
Tenienteсидел на краю раскладушки, развязывая шнурки ботинок. Рубашку он уже снял, оставшись в одной майке; мягкие, смуглые, безволосые плечи его вздувались, точно круглые ириски.
– В ситуациях, подобных этой… Жизнь тяжела, сеньора, так тяжела, и нам следует принимать утешение там, где удается его найти.
– Что вы делаете?
Он выпустил шнурки из пальцев.
– Я могу и не разуваться, если хотите. – Фахардо откинулся на раскладушку. – У вас такой вид, сеньора, точно вы того и гляди упадете.
Он похлопал ладонью по матрасу:
– Вы лучше присядьте.
И начал расстегивать брючный ремень.
Глория вылетела из кинотеатра прежде, чем он успел встать.
– Сеньора! – Уже сидя в машине, она увидела в боковое зеркальце, как Фахардо бежит, застегивая штаны, по улице. – Куда же вы!
Она подняла стекло и сунула ключ в гнездо зажигания, как раз когда он, подбежав к машине, постучал в ее окно.
– Вернитесь в здание. В такое время здесь ездить нельзя, это слишком опасно. В прошлом году одной женщине горло перерезали. Послушайте меня, сеньора…
Глория проверила: урна лежит на пассажирском сиденье. Свидетельство о смерти – в кармане. Два талисмана, доказывающие, что миссию свою она выполнила и возвращаться сюда ей никогда больше не придется.
Урна одобрительно кивнула ей: поезжай. Выбирайся отсюда. Глория включила двигатель и тронула машину с места.
– Сеньора! Я не пытаюсь надуть вас! Послушайте, мы не поняли друг друга, вы совсем не то обо мне подумали, поэтому – Seño – какого xepa!
Заднее колесо машины проехалось по его ступне. Хорошо он хоть разуться не успел, подумала Глория.
Глава десятая
Она вела машину всю ночь, прорываясь сквозь усталость, и добралась до дома к пяти утра. Четыре часа сна – вот и все, чем ей пришлось удовольствоваться, прежде чем ее разбудил осуждающий взгляд стоявшей на туалетном столике урны.
Глория полежала в постели, вполуха слушая радио, бубнившее под аккомпанемент птичьего пения. Отсутствовала она лишь один день, но за это время все переменилось. Лос-Анджелес почти успокоился. Новости опять стали бессодержательными. Карл покоился в его вместилище; она больше не знала, есть ли у нее работа, и чувствовала себя победительницей в отдающей патологией игре «мусорщик идет на охоту».
Она встала, надела халат, поставила вариться кофе и позвонила Реджи Солту.
– Быстро ты управилась, Гиги.
Неподалеку от него кто-то закричал, требуя помощи.
– Подожди, – сказал Реджи и взревел: – Помогите ему, пока эта херотень не рухнула! Прибираемся, – пояснил, вернувшись на линию, Реджи. – С «Уоттсских башен» [39]39
Две не имеющие практического назначения башни в пригороде Лос-Анджелеса Уоттсе. Железобетонные, украшенные цветным стеклом, лепниной, камнями и раковинами. Строились с 1921 по 1954 год. Соорудил их прямо у себя во дворе итальянский иммигрант Симон Родиа – для собственного удовольствия.
[Закрыть]чего только не попадало, теперь все это собирают в мешки, чтобы потом прилепить обратно.
– Сегодня утром случился еще один повторный толчок, – сказала Глория. – Я в это время в ванной была.
– При каждом из них снова отваливается какое-нибудь дерьмо, и людям приходится бежать к фургону за добавочными мешками. Эти ребята даже не муниципальные служащие – здешние добровольцы. Я тут что-то вроде начальника летнего лагеря. А, черт.
Громкий лязг.
– Там все в порядке? – спросила Глория.
– У тебя ко мне какой-то вопрос есть, Гиги?
Она рассказала ему о поездке, опустив романтический эпизод с Фахардо. Поначалу она думала, что Реджи ее не слушает – он то и дело просил подождать и отвлекался на что-то, – однако, закончив, услышала:
– Исусе, ну ты и боец. Поспорить готов, он таки сделал на тебя пару заходов, верно?
– Нет, – ответила Глория, – но я все же предпочла бы больше туда не ездить.
– И не езди.
– Я рассчитывала привезти сюда тело.
– По-моему, получилось даже лучше. Представь себе, как ты грузишь его в багажник.
– А по-моему, кремация без чьего-либо разрешения незаконна.
– Только не для мексиканцев, – ответил Реджи. – На самом-то деле я примерно такую историю услышать и ожидал. Ты даже не представляешь, какая у них там процедурная трясина.
– Дело не в трясине, а всего в одном человеке, оказавшемся безголовым идиотом.
– Ты только на меня-тоособо не серчай, – сказал Реджи. – Это ж твоисоплеменники.
Такова была еще одна представлявшаяся ей несносной особенность Реджи: его уверенность в том, что раз он черный – и женат на ней, – то имеет право молоть любую оскорбительную чушь, какая только влезет ему в голову. Точно так же он, заявившись домой в час, слишком поздний для чего бы то ни было, говорил, что по времени цветных людейнисколько не запозднился.
– Я вот никогда не опаздываю, – однажды сказала она ему. – Зато историчка в нашей средней школе опаздывала куда бы то ни было хронически, а она была еврейкой.
– Ладно. Тогда по времени национальных меньшинств.
Она напомнила Реджи о его маниакально пунктуальном партнере-корейце.
– Ну хорошо, а как назвала бы это ты!
– «По времени вечно опаздывающих людей» тебя устроит?
Впрочем, она уже научилась не обращать внимания на такие его закидоны. Вместе они больше не жили, и относиться к ним серьезно было необязательно. И потому сказала:
– Да, это мои соплеменники, Реджи. Ты прав.
ТРИ ДНЯ СПУСТЯ он отвез ее к адвокату, который занимался имущественными делами. Глория была рада возможности выбраться из дома. Урна корила ее, грозила ей пальцем всякий раз, как она проходила мимо. Поначалу Глория держала ее в спальне и, переодеваясь, закрывалась от урны дверцей платяного шкафа. Однако ощущение собственного целомудрия быстро ее утомило, и она перенесла прах Карла в гостиную – поставила урну на телевизор, тем самым лишив себя возможности смотреть любимый сериал «Риск».
Они поехали через Колдуотер-Каньон в Ван-Наис, где рекомендованный Уэсом Кацем адвокат держал офис в здании, наполненном кабинетами дешевых дантистов и дешевыми порностудиями.
– Твой Кац случайно не пошутил? – спросил Реджи.
Они стояли, ожидая лифта, в вестибюле. Реджи водил пальцем по висевшему на стене списку обитателей дома. Глория прижимала к груди урну, завернутую в пакет супермаркета «Ральфс».
– Не думаю.
– «Уирли и Уирли», – фыркнул он. – Диснейленд какой-то.
Братья Уирли вели практику совместно. Младший работал с утра, старший после полудня. Поскольку Глория записалась на вторую половину дня, это означало, что ей и Реджи предстояло встретиться со Стеффордсом.
Пока они сидели в приемной, Глория пыталась читать «Ньюсуик», а Реджи продолжал бухтеть.
– Стеффордс Уирли? Что это, на хрен, за имя?
Глория шикнула на него.
– Сдается, мы с тобой в клоунский колледж пришли поступать.
– Умолкни, Реджи.
Стеффордс Уирли оказался сонным астеником с выступающими зубами. Освещен его кабинет был скудно, поэтому Глория не сразу заметила зачесанные поперек лысины жидкие волосы Стеффордса. Каковые, предположила она, и составляли причину такого освещения.
Сквозь окно кабинета она видела за бульваром Виктории закусочную, забитую обедающими старлетками, чьи декольте доходили до стоявших перед ними тарелок с домашним сыром. Напротив каждой за столиком сидел мужчина с собранными в хвостик волосами и апоплексической от постоянной жизни в беспроводных сетях физиономией.
– Уэс сказал, что он был хорошим человеком, – пророкотал Уирли.
Теннессиец? На перемещенного южанина он не походил; в отношении эстетическом Уирли был типичным ваннаисцем. Впрочем, решила Глория, это, наверное, происходит с каждым, кто перебирается сюда: наследственные признаки его уничтожаются, сменяясь загаром.
– Весьма сожалею о вашей потере, – прибавил он.
Слова эти Глория слышала далеко не впервые, и всякий раз они звучали так, точно речь шла о ключах, которые она куда-то засунула, а куда – забыла.
– Спасибо, – сказала Глория, выкладывая перед ним на стол свидетельство о смерти Карла.
Пока Уирли читал бумагу, лицо его становилось все более озадаченным. Прежде чем он успел хоть что-то сказать, Глория извлекла из пакета урну и поставила ее на стол.
Уирли даже съежился в кресле:
– Что это?
– Они кремировали его еще до того, как я приехала, – объяснила Глория.
Уирли позеленел и рывком отъехал вместе с креслом от стола.
– А вот это совсем ни к чему, – сказал он.
Реджи, давясь от смеха, вынес урну из кабинета.
– Извините, – сказал Уирли. – У меня на этот счет особая сенситивность.
– Насчет праха?
– Насчет смерти, – ответил он. – Она внушает мне исступленный ужас.
– Но вы же занимаетесь имуществом умерших, – удивилась Глория.
– Психиатр, который консультировал меня в колледже, полагал, что это может оказаться хорошей стратегией преодоления моего страха.
– И помогла она вам?
– Ни в малой мере. – Уирли взял со стола свидетельство: – Так это все, что у вас имеется.
– Я понимаю… – начала было Глория, однако закончить ей помешало возвращение Реджи.
– Я пристроил урну у стойки с журналами, – сообщил он. – Мы заберем ее, когда будем уходить.
– Смотрите не забудьте, – попросил Уирли.
– Это все, что я получила от мексиканской полиции, – сказала Глория. Она показала ему еще одно, решающее, доказательство смерти Карла – его серебряный крестик – и описала, сумев уложиться в тридцать секунд, свой южный вояж. Слушая ее, Уирли делал заметки на листке бумаги с эмблемой какого-то отеля.
– С ближайшими родственниками его вы связывались?
– Пыталась. Потратила неделю на звонки в самые разные места, пытаясь получить сведения о них.
– И?
– Если родственники и существуют, мне их отыскать не удалось. Я обзвонила всех наших клиентов. Поговорила с каждым из наших складских работников. Обшарила офис. Съездила в дом Карла и перевернула там все вверх дном. Я проработала у Карла Перрейра почти десять лет и ни разу ни слова о семье от него не слышала. Да и звонили нам люди исключительно по делу.
– Вам это странным не казалось? – спросил Уирли.
– Конечно, казалось, – ответила она, – но я привыкла. И не видела причин приставать к нему с вопросами.
– А завещания он не оставил?
– Мне о нем ничего не известно. И Уэсу Кацу, судя по всему, тоже.
– Может, семья у него была такая, что ему о ней и говорить-то не хотелось, – вставил Реджи.
– В законе прописана процедура распределения наследуемого капитала, – сказал Уирли, – а также круг лиц, которые вправе на него претендовать, и если удается найти кого-то, входящего в этот круг, он и становится наследником, в противном случае деньги поступают в государственный фонд.
– Так что же мне делать? – спросила Глория.
Уирли как-то странно посмотрел на нее:
– Вам? Вам ничего делать не нужно.
– Почему?
– Вы свою задачу выполнили. Правда, никто ее перед вами не ставил. Теперь вы передадите все властям. Если они примут вот это, – он помахал свидетельством о смерти, – а это очень большое «если», то будет приведен в движение соответствующий механизм.
– Я разговаривала с полицейскими перед тем, как поехать в Мексику, – сказала Глория. – Им все это не интересно.
Уирли поковырялся в зубах, нашел в них искомое, проглотил.
– Им – нет. Суду – да. Дела, в которых умерший не оставляет завещания, а ближайших родственников его найти не удается, передаются в ведение государственного администратора наследств.
– А что происходит с бизнесом?
– Бизнес продают с аукциона.
Глория ненадолго задумалась, потом сказала:
– Мне хотелось бы участвовать в этом.
– В чем?
– В исполнении его… его последней воли.
– Это благородно, боюсь, однако, что решать тут будете не вы. Государственный администратор так легко от своих прав не откажется, поскольку его управление получает долю собственности покойного. И управление городского прокурора тоже… Все получают. Он мог упомянуть вас в завещании?
– Не думаю, – ответила Глория.
– Тогда по закону вы ничего требовать не вправе.
– Я отвечаю за его бизнес, – сказала она. – Карл поручил мне это. У меня есть записка от него.
– И что в ней сказано?
– «Позаботься тут обо всем, пока меня не будет».
Уирли погладил себя по галстуку:
– «Позаботься тут обо всем, когда меня не будет».
– Пока.
– «Позаботься тут обо всем, пока меня не будет».
Она кивнула.
– Ну, могу вам сразу сказать, если записка не заверена, завещанием ее никто не сочтет.
– Я не претендую на его деньги.
– Тогда о чем же вы просите?
Глория помолчала, думая: хороший вопрос. Она просит о… о праве как можно дольше цепляться за останки Карла?
– Я просто хочу участвовать в этом.
Пауза.
– Знаете что, – сказал Уирли. – У меня есть друг, судья по делам о наследствах. Человек он старый, работает не полный день. Свободного времени у него много, да и поговорить он любит. Давайте я позвоню ему, и мы посмотрим, что он скажет. Вас это устроит?
Глория кивнула:
– Спасибо.
Уирли покачал головой:
– С какой стати кто-то может захотетьсвязываться с делом о наследстве – это выше моего понимания. Веселого в таких делах мало.
Когда Глория с Реджи уже стояли в ожидании у дверей лифта, из офиса Уирли выскочила, держа перед собой в вытянутой руке урну, секретарша.
– Вы же не хотите оставить нам это, – сказала она.
– Нет, – беря урну и прижимая ее к себе, ответила Глория.
– Мистеру Уирли не хотелось бы снова увидеть ее.
– Ему вообще видеть ее без надобности было, – согласился Реджи.
