Текст книги "Сверхновая американская фантастика, 1994 № 4"

Автор книги: Джерри Олшен

Соавторы: Брэдли Дентон,Алексис де Токвиль,Стивен Атли,Татьяна Добрусина,Д. Уильям Шанн,Лариса Михайлова,Майкл Кэссат,Ольга Спицына
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Но это было совсем не смешно. Ничего забавного во всей дерьмовой ситуации. Нас пригласили в качестве почетных гостей на президентскую инаугурацию, а мы, мы проворонили свою жар-птицу – опростоволосились в присутствии наиболее влиятельных лиц страны, на глазах у иностранных дипломатов, у тысяч собравшихся людей, перед миллионами сограждан – американских телезрителей, не верящих своим глазам и ушам, перед микрофонами и камерами телекомпаний всего мира. Так что же нам оставалось делать, как не смеяться? Вот мы и смеялись – как какие-то психи ненормальные.

Многократно усиленный смех раздавался эхом из громкоговорителей, отражался от беломраморного мавзолея Капитолия, от памятников, что стоят на Аллее, и такой стоял гул, будто город заполнила орда демонов. Мистер Кеммельман стоял окаменевший, так и не опустив рук. У него был слегка удивленный вид человека, только что пронзенного копьем. В глазах его застыло недоумение.

Теперь и толпа хохотала.

Не буду пытаться дальше описывать это происшествие. Вся пресса, все агентства новостей запечатлели его на пленку в объемном изображении. Конечно, надо было видеть событие своими глазами, чтобы его прочувствовать, но запись тоже точно передает впечатление. Я знаю. Я просматривал ее достаточно часто.

Сумятица длилась не более одной-двух минут: Председатель Верховного суда Саутер отдал несколько строгих распоряжений, и порядок был восстановлен. Нам даже предложили спеть-таки канон, и мы очень здорово это сделали. Но настроение все равно было поганое. Мы осрамились, и уже никакое, даже самое замечательное исполнение не могло ничего исправить.

Но мы осрамили и Президента Соединенных Штатов. После того первого жуткого мгновения он сумел затаить эмоции, но мы-то видели, что это притворство. Когда мы пели, он милостиво улыбался, но в его улыбке сквозила самая настоящая злоба – как черное свечение. Мы смеялись над церемонией его вступления в должность, но он-то, я уверен, воспринял это как насмешку лично над собой.

Однако время идет неумолимо, и в урочный час состоялся торжественный прием, который дал Джек Уилок по случаю вступления в должность в своем новом доме на Пенсильвания-авеню. С тех пор прошло двенадцать лет, а он все еще смеется над нами. Над теми из нас, кто остался. Мои родители, бывшие журналисты, еле-еле сводят концы с концами в своем Мэне: почти десять лет назад их либеральную газету закрыли. Семь лет нет вестей от отца Чарли, он одно время критиковал программу перевооружения армии. В Нью-Йорке, во время уличных беспорядков на религиозной почве, убита мать Хьюи. В его семье никогда не соблюдались еврейские обряды, а сейчас, как ни странно, соблюдаются, правда втайне.

Нет в живых и зачинщика. Блин много лет страдал глубочайшей депрессией, а на первом курсе в Гарварде болезнь достигла кульминации. Догадываюсь, что ружье ему продал Чарли – возможно, из отцовской коллекции. Но, уверен, Чарли и не подозревал, для чего оно будет использовано.

… В тот же день мы уехали из Вашингтона в трех специально заказанных автобусах – прямиком в Северный Анделен, штат Нью-Хемпшир. Мистер Кеммельман остался – вроде как для участия в инаугурационном балу, как почетный гость Президента. Никто из нас никогда больше его не видел. До конца семестра занятия вел подменяющий педагог, а после каникул нам представили нового постоянного преподавателя. И никаких объяснений.

Когда я думаю о мистере Кеммельмане, то стараюсь вспомнить взыскательного, великодушного человека, который в тот день в нашей хоровой комнате пытался обнять нас всех, но не смог – ему просто не хватило рук. Стараюсь вспомнить его таким, но то и дело в памяти возникает неподвижное, растерянное лицо, которое постепенно каменеет от ужаса – по мере того как все новые волны жуткого смеха перекатываются через него. И тогда я, в который уже раз, совершенно отчетливо осознаю, что это мы, дети, маленькие мальчики, своим смехом прекратили его существование.

Сегодня – в среду 20 января 2021 года – я снова в Вашингтоне. Причина – инаугурация Джека Уилока, он избран на четвертый срок президентства. Я учусь в Дартмуте и прохожу студенческую педагогическую практику в мужской Академии имени Натаниела Готорна. Так уж распорядилась судьба, что я веду тот же предмет, что и мистер Кеммельман давным-давно – двенадцать лет назад. Мальчики приехали со мной. Они толпятся на подмостках около президентской трибуны. День сегодня холодный и ясный, как и тогда. Все это время президент дожидался, когда хор достигнет прежнего высокого мастерства, и сегодня он настроен решительно, он ждет, чтобы мы показали настоящую преданность ему – как бы смыли позор того далекого дня.

Где-то здесь находятся Чарли и Хьюи: то ли на крыше одного из соседних домов, то ли в толпе зевак, а может, затесались в кордон спецслужб, одевшись как-нибудь попроще. Лучше мне и не знать, где они. И тот и другой ведь твердо убеждены: нельзя разрешать Уилоку оставаться на посту президента четвертый срок. У меня же единственное намерение: вытянуть из моих ребят такое проникновенное и благозвучное пение, какого этот город – бывшая колыбель демократии – и не слыхивал.

Я задался целью продемонстрировать мистеру Кеммельману, где он сейчас ни есть, такой уровень исполнения, до какого мы не дотянули в тот четверг 2009 года.

Все предвкушают еще один грандиозный скандал. Ждут, что мы снова вляпаемся, опозорим нашего президента. Но этого не случится. Мы споем как ангелы, мы покорим умы и сердца всех, до кого долетят звуки наших голосов. Они услышат, увидят и почувствуют только музыку, ничего, кроме музыки. А после орудийного залпа, знаменующего начало новой эпохи, ребята не пропустят взмаха дирижерской палочки, и звуки канона «Боже, благослови Америку» в прекрасном переложении Горация Кеммельмана понесутся вдоль по Аллее, подобно прохладному дуновению, ниспосланному с небес. Пусть это будет последняя песня, которую я когда-либо услышу, но я буду гордиться своими мальчиками. И мне улыбнется счастье.

Мои родители никогда не понимали одной простой вещи относительно Америки. А именно: Америка понимает только самое себя. Она мало что знает о чем-либо еще, а то, что знает, усваивается плохо. Родители дали мне имя Бенедикт, по-латыни это – «хорошее слово», «хорошая речь» и даже «хороший голос». Они надеялись, что придет день, и я напишу или скажу во весь голос слово в защиту всего того хорошего, что есть в нашем народе. Но они ошиблись. В этой стране даже у тех, кто почти не знает американской истории, имя Бенедикт вызывает только одну ассоциацию: предатель.

А возможно, я и есть предатель. Возможно, все мы – предатели. Кто может все же винить нас за то, что мы растерялись в тот прискорбный день двенадцать лет назад? Когда перед нами было скопище народа, и камеры, и сама история зависла над головами дамокловым мечом? Кто может винить нас за один небольшой, коварный промах?

Сказать проще, виной всему рассогласованность. Мы с Чарли и много других ребят привыкли стоять в центре хора. Когда мистер Кеммельман велел начать канон группе справа от него, он не учел, что многие поменяли позиции и что, с нашей точки зрения, мы переместились влево.

Джерри Олшен
А ЧУЖАЯ ТРАВА
ВСЕ РАВНО ЗЕЛЕНЕЕ…

Проза

© Jerry Oltion. The Grass Is Always Greener.

F&SF, February 1993.

Перевод Ю. Соколова

На вечеринке полно было комьютерщиков. Высоких, худощавых, в основном коротко стриженных… все были в теннисках, джинсах от Леви и кроссовках, они кучковались около чаши с пуншем и обсуждали свои вычислительные машины. Целый табун хакеров![24]24
  Хакеры – специалисты-компьютерщики, хулиганящие с программами.


[Закрыть] Да только все они были мной.

Другая группа собралась вокруг астронавта, там были пожарный и полисмен. Репортер из газеты смущал всех троих, снимая их вместе, а остальные – издатели, писатели и книготорговцы – подбадривали их криками и хохотали. Все они тоже были мною.

Я сидел за столом вместе с геодезистом, директором городской свалки и диск-жокеем; конечно, все были мною. Мы глядели на центр самой большой группы и по большей части помалкивали.

Прямые темные волосы до середины спины, широкие плечи, узкие бедра… она наслаждалась, оказавшись в центре внимания. Быть может, не слишком благородно с моей стороны, только я подумал, что ей не часто достается такой успех. Красавицей не назовешь, но хорошенькая… шесть футов и неплохая фигурка, для этой толпы сойдет, и она знала это. Не могла не знать. В конце концов, она тоже была мною.

– Интересно, кто захомутает ее на ночь, – проговорил диджей.

Геодезист ответил:

– Чего там. Мы – не ее тип. Она – не наш тип.

– Не, ребята, такими делами не балуюсь, – отозвался мусорщик, и все мы расхохотались. По нервным движениям глаз моих компаньонов я готов был держать пари: все подумали об одном и том же случае, когда в пятнадцать папашенька застукал нас в ванной.

– Тут дело другое, – возразил я.

– Конечно, – отвечал жокей, – или ты хочешь поставить на то, что она будет спать одна?

– Нет, – признал я. Зачем врать. Я и сам лег бы с ней, если б только имел шанс на успех, но разве может домашний муж конкурировать с астронавтом… и даже с компьютерщиком.

Боже, подумал я. Ревность к самому себе. Чистая дурость, и только. Не утешало и то, что те же основания для ревности были еще у сорока девяти человек. Я допил пиво – в баре оказалось только «Генри Уэйнхард», – впрочем, никто не жаловался, и я подумал, не взять ли еще.

Потом вновь обернулся к себе самому в женском виде. Возле нее крохотным фокусом в большой сфере влияния находился тот я, который организовал эту маленькую встречу. Как и половина присутствующих, он был худощав, рост шесть футов, темноволос, с кустистыми бровями и крупным носом… и не знал, куда девать руки во время разговора: погрузившись в карман брюк, свободная от бокала рука его, как и у половины присутствующих, перебирала там мелочь, ключи от машины или что-нибудь еще. На миллиардера он не был похож, впрочем, откуда мне знать, как они выглядят. Может, все мы похожи на миллиардеров, хотя лишь он один имел здесь право так называться.

Не знаю, в самом ли деле дырка между альтернативными вселенными стоит сто тысяч баксов, или цену просто вздули, чтобы все не сбежали туда, где послаще, только миллиардер купил всем нам билеты туда и обратно. Пять миллионов долларов – чтобы провести вечеринку с коктейлем в зеркальной гостиной, где нет зеркал.

Почему он так поступил – об этом было много разговоров, но никто не придумал ответа лучшего, чем «потому» – так и объяснения всем давал и он сам. Будь у меня несколько миллионов долларов на пустяки, я б и сам, может быть, так сделал, – выходит, можно поверить.

Он заметил, что я гляжу на него. Отвернулся. Я последовал его примеру… Поэтому, когда минуту спустя он обнаружился рядом со мной с откупоренной бутылкой пива в руке, я удивился. Пиво он поставил передо мной, а сам опустился в кресло напротив и произнес:

Я заметил, что у тебя пусто.

– Спасибо. – Я отпил из ледяного горлышка и заметил на кармане его куртки липучку с надписью: «Привет, меня зовут Майкл». Ха!

– Ну и кто вы у меня? – поинтересовался он. – Что-то мы у меня все в голове перемешались.

– Домашний муж, – ответил я.

– Землемер, – проговорил тот, что был справа от меня.

– Диск-жокей, – сказал диск-жокей.

– Мусорщик, – отвечал человек со свалки.

Миллиардер ухмыльнулся.

– Без ярлычка, значит… может быть, инженер-сантехник?

– Не-а.

– Помню то лето, когда я ездил на мусорной машине, – проговорил миллиардер. – Лучше работы у меня не было. Значит, ты опять взялся за нее.

Мусорщик ухмыльнулся. Спереди у него не хватало зуба.

– Не совсем. Я перевернул чертов грузовик. По пьянке перевернул, а Грязный Билл его не застраховал. Значит, судья предоставил мне выбор: или покупай Биллу новый грузовик да отработай ему два года в возмещение ущерба – или на два года в каталажку. Я выбрал два года езды на новом грузовике. Билл через полтора года умер. Все дело перешло мне. Остальное – история.

Ага, значит, ты свернул с главного пути в…86 году, так?

– Правильно. В колледж я не попал… И так и не познакомился с этой Карен, о которой все трещат. Женился на Синди Коллинз.

Синди Коллинз была нашей возлюбленной в студенческие времена. Взор миллиардера затуманился. Он спросил:

– Ну и как она там?

– Не жалуюсь, – отвечал мусорщик. Землемер и диск-жокей дружно расхохотались, и я понял, что вопрос имел и скрытый смысл.

Миллиардер тоже рассмеялся – но с опозданием, а потом обернулся ко мне.

– Итак, ты домашний муж? – спросил он. – А твоя Карен работает?

– Я тоже женат не на ней. Мою зовут Соней.

– Соня? Я даже имени такого не знаю.

– Знаешь. Она из подруг Карен по колледжу. На дюйм повыше, длинные темные волосы, высокие скулы…

– М-м-м. – Задумчивость вдруг оставила миллиардера, глаза его заволокло дымкой. – Да-да, теперь вспомнил. Как можно было забыть? Боже, я просто жаждал ее. Только так и не набрался смелости попросить. А ты каким образом осмелел?

Я улыбнулся:

– Случайно. Вспомни-ка денек, когда вы с Карен занимались любовью в ее спальне, а Соня вдруг зашла в гости? В твоей вселенной – и у всех, с кем мне удалось здесь переговорить, – обнаружив, что дверь заперта, она подергала ручку и постучала, так?

Все прочие улыбались. Миллиардер ответил:

– Да, помню. Она стучала, а мы делали свое дело, наконец она решила, что никого нет дома, и ушла.

– Правильно. Но в моей вселенной дверь не была заперта.

– О!

– Так сказала и Соня, снимая платье, чтобы присоединиться к нам.

– Смеешься.

– Ни капли.

– Боже, значит, ты сразу их обеих?.. – Он нервно хохотнул. Я подумал, что его обеспокоило, как он сам справился бы с такой ситуацией.

Основания для сомнений у него были. Тут был момент расхождения. В одно дикое утро в кампусе я потерял все сексуальные принципы, а он?.. Трудно сказать. Все мы в юношеские годы пережили пору отвращения к сексу… сохранившегося до значительно более позднего возраста, чем это бывает обычно, даже создавшего известные сомнения в собственной мужественности. Из речей моих компаньонов следовало, что эти трудности они преодолели, женились и вели вполне нормальную моногамную жизнь. А вот миллиардер не был женат. И поэтому любопытствовал.

Я мог бы поведать ему подробности, но ограничился лишь тем, что сказал:

– Ага, это было неплохо. – И ухмыльнулся от уха до уха. Не каждый день тебе завидует настоящий миллиардер.

Он сказал:

– Значит, так, вы поженились, она стала танцевать обнаженной, а сам ты так и не нашел работу.

– Почти что, – отвечал я. – Она фотомодель.

– Повезло тебе, сукину сыну.

– Скажешь тоже.

Он гулко расхохотался. На этот смех обернулись все, кто был в комнате.

– Ну, уложил на обе лопатки, – выговорил он и, ткнув меня в плечо, отправился к прочим гостям.

Никто из нас не хотел первым оставлять вечеринку, поэтому она затянулась до трех утра. Переговорив с хозяином, я решил побродить среди толпы, поболтал с пожарным, астронавтом и женщиной, оказавшейся из сопредельного с моим мира. Она была мной… мужчиной… еще год после того, как мы познакомились с Соней. Соня тогда выставила ее (его? меня?), отдав предпочтение футболисту. Она говорила, что сменила пол не только поэтому; вспомнив собственные подростковые разочарования, я готов был поверить ей, оставляя размолвке с Соней роль катализатора.

Имя она сменила на Мишель. Возможно, стоило мне попросить, и она отправилась бы в постель со мной – лишь потому, что я до сих пор каждую ночь проводил с Соней, а может быть, и нет. Я не стал пробовать. Она удалилась с астронавтом – как этого все и ожидали.

Их отбытие послужило всем сигналом выматываться. Выжав из пятой бутылки последние капли, я отправился вверх по лестнице, а потом вниз на третий этаж, в коридор в восточном крыле, пытаясь вспомнить, какая именно комната мне отведена. Все они были названы в честь астронавтов, мне принадлежала комната имени Джима Лоуэла, только я забыл, где она.

Глаза у меня слипались от выпитого, к тому же было поздно. Чтобы прочесть буквы на табличке, приходилось подходить к каждой двери, они чередовались по обе стороны коридора, не открываясь навстречу друг другу. Должно быть, шатаясь по коридору, я напоминал завзятого пьяницу, притом набравшегося сильнее, чем это было на самом деле. Наконец, отыскав свою комнату, я шарахнулся в сторону, заметив лицо парня, наскочившего на меня из-за двери.

Ну, повезло. И этот тоже был мною.

* * *

Я пробудился на гидропостели величиной в небольшой штат, окна от пола до потолка, сквозь них лилось солнце, плескалось о ноги. Я лежал одетым поперек кровати на покрывалах. Некто – вне сомнения, мой злодей-близнец – снял с меня ботинки и натянул на ступни пару шлепанцев-заек. Смышлен же.

Я поднялся на ноги, не зная, сумею ли устоять, но моя головная боль оказалась вполне умеренной. Я поискал синяки, но он, похоже, вырубил меня с помощью хлороформа или какого-нибудь газа, а не дубинкой. Я оценил подобное благодеяние. И подумал о том, кто это сделал и зачем.

Тем не менее я прекрасно понимал, где очутился. Комнаты для гостей – в конечном счете дешевка, подобная комната в особняке может оказаться единственной. Спальня была достаточно просторной, чтобы вместить гидропостель и заставить ее казаться обычной кроватью, а древней мебели в ней хватило бы для небольшого музея… отдельный альков с кушеткой для чтения и чтобы смотреть телевизор… С того места, где я стоял, видна была озаренная солнцем и уставленная растениями ванная комната, вполне пригодная для репетиций симфонического оркестра.

Позади открылась дверь. Я обернулся и увидел служанку – самую настоящую, как я понял, несмотря на короткое черное кружевное платьице, светлые волосы и соблазнительную фигурку, – она стояла в дверях со стопкой свежих простынь и полотенец в руках.

– О, – проговорила она, увидев меня. – Простите, сэр. Я думала, что вы уже ушли.

Я провел ладонью по волосам, вдруг осознав, что видок у меня скорей всего еще тот, и ответил:

– Все в порядке. Я не собирался здесь быть. Вы не знаете, где сейчас находится наш хозяин?

– Хозяин, сэр?

– Тот самый я, который устроил вечеринку.

Нахмурившись, она сказала:

– Вы, наверное, шутите, сэр? Я хочу сказать – вы же в своих зайках.

Я поглядел на ноги, вельветовые уши незавязанными шнурками болтались у пола.

– Дайте-ка подумать, – проговорил я. – Значит, тапочки-зайки должны быть свидетельством на случай, если кто из нас попытается занять место вашего… – Я едва не сказал «господина», но вовремя сменил на «нанимателя».

– Правильно. Вы же сами это и выдумали. Разве не так?

Я покачал головой.

– Я, да не этот. Я – один из гостей.

– Значит… – начала она и умолкла, и я за ней докончил очевидный вывод:

Значит, если он не выдал всем по паре таких, то решил обменяться со мной.

– Обменяться… зачем?

На заключение ушло три секунды.

– Соня, – проговорил я. – Сукин сын когда-то втюрился в мою жену. – Я расхохотался, а служанка сделалась еще более озадаченной.

– Чему вы радуетесь? – спросила она. – Если вы и в самом деле не он, значит, его нет здесь с утра. Он уже там и, возможно… – Она покраснела.

– Пусть его. – Я оторвал ногу в зайке от пола и пошевелил большим пальцем. Заяц задвигал носом. – Тут не у него одного семафор вверх указывает. Он явится без желтых нарциссов для Сони, и она… м-м-м. Зная ее, можно рассчитывать, что впустить-то она его впустит, а потом даст и добавит… но догадается. А когда я вернусь, вне сомнения, распишет во всех подробностях, насколько он оказался лучше меня.

Я поглядел на служанку оценивающим взглядом. Если уж ее босс крутит с моей женой, значит, и нам позволительно заняться тем же. Интересно, в тех ли они отношениях?

Она поняла:

– И не думай. Этот дурацкий наряд я ношу ради него, но не сплю с ним, и с тобой тоже не собираюсь.

Теперь покраснел уже я.

– Извини. Дело вполне естественное.

– Уж мне ли этого не знать. – Улыбка ее развеяла возникшую напряженность. – Знаешь ли, когда в доме целых пятьдесят хозяев, невольно на цыпочках ходишь. – Она отвернулась и положила белье на тележку, а затем повернулась ко мне и сказала: – С другой стороны, я прекрасно тебя понимаю. Так на так? Если хочешь тем временем поиграть с его игрушками, могу показать, где он их держит. Ну как?

Вчера он меня в общих чертах ознакомил с особняком, но девушка явно имела в виду нечто более существенное. Ну а за чей – в таком-то платье – я бы последовал куда угодно.

– Конечно, – ответил я. – Пошли играть.

В основном миллиардер обнаруживал те же наклонности, что и я. Просто у него было больше возможностей для их удовлетворения. У меня в гараже стоял спортивный автомобиль, у него их была дюжина. Моя библиотека занимала две стены в кабинете, его – две комнаты, размером в ту самую спальню. У нас с Соней был бассейн позади дома – у него там было целое озеро.

Мы завершили путешествие в кабинете. Он располагался на верхнем этаже. Множество окон, смотревших на горизонты его поместья, полно растений, книг и картин. Живопись была мне прекрасно знакома – по репродукциям.

Я остановился, чтобы восхититься «Звездной ночью»[25]25
  Имеется в виду картина Ван Гога.


[Закрыть], постарался представить, где может храниться оригинал в моей собственной вселенной… а также прикинул, не влезет ли картина мой чемодан. По наитию я потянул за раму. Конечно же, за ней оказался сейф.

– Как ты считаешь, можно открыть? – поинтересовался я. Горничная – кстати, ее звали Жанетт – ответила:

– Ты здесь босс, – но голос ее был скорее голосом соучастницы, чем прислуги. С момента нашей встречи она смягчалась прямо на глазах.

– Возможно, и так, – проговорил я. – Зайки на мне или нет, но я полагаю, что настоящая проверка происходит именно сейчас.

Пока я крутил диск, Жанетт выглядывала из-за плеча. День его рождения не подошел. Мамин, папин и братцев с сестричками – тоже. Я подумал и, припомнив космические мотивы в комнатах для гостей, набрал 7.20.69[26]26
  20 июля 1969 года – дата первого полета на Луну.


[Закрыть]. Дверца, щелкнув, открылась, и я поблагодарил бога взломщиков за то, что вселенные наши разделились после высадки на Луну.

Внутри оказался толстый скоросшиватель, штабель золотых брусков и переплетенный в кожу томик «Принца и нищего». На книге лежала записка, написанная моею же собственной рукой, она гласила:

«Дорогой я,

Давай напишем (это слово было зачеркнуто) проживем следующий том.

Ты сам».

Жанетт присвистнула и проговорила:

– Ух ты, значит он не шутил?

– Не похоже, – отвечал я и вдруг понял, зачем ему понадобилась эта вечеринка; он решил махнуться с кем-нибудь. Только сперва хотел выбрать, с кем именно. Приз выпал на мою долю. Мне не очень нравился этот наглый тон: дескать, знаю, что возражать не будешь… Но, наверно, он просто привык брать все, что хочет. Я сделал в уме заметку – не попасться бы в такую же ловушку.

– Ну и как? Решил остаться?

Я взял один из золотых брусков и взвесил его на руке. На поверхности значилось «1000 граммов», но на вес он казался тяжелее. Я подумал о своей жизни дома, о том, что мне иногда хотелось что-нибудь изменить в ней. И вот идеальнейшая возможность.

– Не знаю, – сказал я. – Возможно. Посмотрим.

– Ну что же, между нами говоря, я не в претензии, – отвечала она.

– О?

– Твое второе эго по временам бывает полным ничтожеством.

Тут я даже слегка рассердился. В конце концов она критикует меня же самого. А потом я понял, что с моей стороны это глупо. Наша жизнь разделилась полтора десятилетия назад – достаточно давно, чтобы мы сделались совершенно разными людьми. Я сам по себе, он – тоже. Но явно в своем доме держится тираном.

Ну что ж, теперь на румпеле моя рука, хотя бы на время. Протянув ей золотой брусок, я проговорил:

– Значит, тебе не нравится одежда горничной. Бери. Сходи приоденься.

Следующие несколько дней мы с Жанетт провели как детишки, оставшиеся дома без родителей: исследовали те части дома, где она не бывала, брали из гаража машины, катались по городу, а по ночам наблюдали за звездами с крыши – из обсерватории.

Стоя позади нее, я как раз показывал ей летний Треугольник. Поглядев на небо в направлении моей вытянутой руки, она игриво спросила:

– А ты скажешь своей жене, с кем это ты здесь проводил время?

– Безусловно, – отвечал я. – Мы полностью откровенны друг с другом.

– Совсем-совсем?

– Абсолютно. Я могу сказать ей, что спал с тобой, и это ее ничуть не возмутит.

Она обернулась под моей указующей рукой. Нос ее очутился, наверное, в дюйме от моего, и она спросила:

– А ты действительно намереваешься рассказать ей это?

До сих пор я подтрунивал над нею, но, услышав серьезные нотки, отвечал в том же тоне:

– Не знаю. А надо ли?

– Ну, это зависит от тебя.

Остаток ночи мы разглядывали звезды уже в другом положении. Я ощущал легкое чувство вины; легкое – потому что супружество наше действительно не было строгим; вину же чувствовал лишь потому, что впервые пользовался подобной возможностью. Мне и не нужно было. Соня обнаруживала куда большую наклонность к приключениям и сама частенько приводила домой кого-нибудь третьего, чтобы я мог попробовать остренького.

Я подумал, кому лучше: ей со мною-миллиардером или мне с его служанкой. А потом подумал, что неплохо бы позвонить и выспросить, однако переговоры между измерениями обходятся едва ли не дороже, чем само перемещение…

И туг я обругал себя идиотом. Нашел о чем тревожиться. Или я не миллиардер?

Чтобы связаться, пришлось потратить известное время, необходимое для проверок, задуманных в основном для того, чтобы мальчишки не разорили родителей, обзванивая альтернативных подружек в разных мирах. Когда я сумел убедить телефонную компанию, что и в самом деле намерен оплатить разговор, меня соединили, и я услышал гудок своего домашнего аппарата.

Дзинь.

– Алло?

– Соня?

Пауза.

– Майкл?

– Он самый.

– О, привет. (Я услышал шорох.) Ты оттуда?

– Ага. – Я старался, чтобы, голос мой звучал уверенно, словно бы мне не привыкать к подобным звонкам.

Ее голос тоже казался вполне спокойным.

– Ну и как тебе там?

– Роскошествую, – признался я. – Захотелось проверить, что и тебе не худо.

Она рассмеялась, потом взвизгнула:

– Можешь считать, что так.

Невольно представилось, как я щекочу ее во время разговора, мне случалось так поступать. Я постарался забыть про ревность. В конце концов, у меня есть Жанетт.

Впрочем, не время было сообщать об этом Соне.

– Значит, у тебя все в порядке? – спросил я.

После еще более долгой паузы я услышал:

– Может быть, и лучше, чем просто в порядке.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что он действительно очень добр ко мне.

– А я с тобой не добр?

В голосе ее проступило легкое раздражение:

– Конечно же, добр. Но… он не придирается ко мне, как ты.

– О чем ты? – спросил я. – Я тоже не пилю тебя… или я ошибаюсь?

– Майкл, когда ты последний раз говорил, что я не ставлю туфли на место?

– Разве это придирка?

– Да. Еще ты вечно пристаешь, чтобы, выходя, я не забывала надеть пальто, и твердишь, чтобы я не захлопывала на замок дверцы в машине, не проверив, где ключ…

– Я же напоминаю тебе об этом лишь потому, что если я не скажу, ты непременно об этом забудешь.

– Ну и что? Ключи мои… черт побери, и машина тоже!

– И я еще должен все это… погоди минуточку. Я позвонил не для того, чтобы пререкаться из-за ключей. Я хотел узнать, все ли в порядке. Судя по всему – да. И похоже, что лучше мне задержаться здесь подольше.

– Ага, задержись.

– Ну, хорошо. – Я помедлил, ожидая вдохновения, но оно не пришло. – Значит, когда-нибудь увидимся.

– Ага. Пока.

– Пока. – И уже в последнюю секунду я добавил: – Соня, я тебя люблю.

Я ожидал ответа, однако в трубке после гудков и щелчков послышалось лишь ровное гудение.

Жанетт сидела с ногами в кресле и читала «Принца и нищего».

– Может, у нее месячные, – объявила она, когда я пересказал весь разговор.

– А почему тогда он ее не раздражает? – спросил я.

– М-м-м, правильно подметил.

– Она сказала, что я придира. Прежде такого не было.

– Прежде она была знакома лишь с одним вариантом твоей личности, не с кем было сравнивать, – ухмыльнулась Жанетт. – Эй, не пыхти. Если она не любит придир, наш-то ей надоест сразу. Ты еще и знать не будешь, а она уже запросится к тебе.

– Может, и так. – Она меня не убедила.

Присев на ручку кресла, я поглядел на верхушки деревьев.

– А, что, если я и вправду придира? – спросил я.

Жанетт пожала плечами:

– Будь им, все лучше, чем эгоистичным самодуром.

– Но Соня этого не говорила.

Закрыв книжку, Жанетт обняла меня:

– Значит, она не понимает, чего лишилась. Ей же хуже.

Отстранившись, я зашагал по комнате.

– Жанетт, она же моя жена. Не могу же я… бросить ее из-за того, что с ней закрутил еще кто-то.

– Никто этого и не требует. Она просто наслаждается вниманием. Даже Майкл – тот Майкл – умеет быть очаровательным, если захочет. Дай ему время проявить оборотную сторону собственной натуры – и он ей сразу же надоест.

– А ты тогда начнешь звать меня придирой.

Она вновь пожала плечами.

– Возможно. Как знать? Привычка порождает раздражение и все прочее.

Так, подумал я. И явно в большей степени, чем можно заподозрить.

Потом я попытался выбросить Соню из головы, попытался наслаждаться пребыванием в раю и обществом Жанетт, но Соня все время возвращалась.

Жанетт тоже старалась… Даже вновь натянула платьице горничной и принялась смахивать пыль с самых высоких полок, пока я читал. Но, помолчав минут пятнадцать, она спустилась вниз и стала передо мной – руки в бедра.

– Выходит, она у тебя там какая-то инфернальная женщина…

Я подвинулся, и после недолгих колебаний она опустилась рядом со мной на кушетку.

– Ничем она не лучше тебя, – проговорил я, – только она мне жена, а потому дороже всех на свете. Мы прожили вместе пятнадцать лет, и я не могу выбросить их из памяти. Даже ради тебя.

Жанетт замахнулась, словно чтобы стукнуть меня метелкой из перьев, однако движение не завершила.

– Боже, как жаль, что я с тобой вовремя не встретилась, – проговорила она, уронив метелку на колени. – Да большая часть женщин на убийство пошла бы, чтобы добиться подобной привязанности от своего мужчины!

– Кроме одной.

– Ха. А откуда ей знать, что ты все это чувствуешь? Или ты ей уже сказал?

– Н-нет. Ну… не в таком количестве слов…

– Ну и отправляйся тогда туда.

– Ты считаешь, что нужно позвонить и сказать ей?

Жанетт недолго подумала:

– Видишь ли, если для тебя все это настолько серьезно, почему бы тебе не вернуться? Войти с охапкой цветов… это не телефонный звонок.

– Наверное, так. – Я кивнул. – «Нет» всегда проще сказать в трубку. О: кей, значит, завтра я возвращаюсь.

Жанетт ничего не сказала.

– Жанетт, прости, что я…

– Не извиняйся. Зачем? – Пригнувшись, она поцеловала меня в Щеку и встала. – Это было забавно. Вдруг исполнилась, пусть ненадолго, одна из моих фантазий; теперь пора просыпаться в реальном мире. Все-таки у многих дела обстоят похуже.