Текст книги "Грустный мотив"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Сэлинджер Джером
Грустный мотив

Джером Дейвид Сэлинджер

Грустный мотив

Сказание о Лиде-Луизе,

которая пела блюзы,

как не пел никто на свете

ни до нее, ни после.

Зимой сорок четвертого года в армейском транспортном грузовике я проехал из Люксембурга в прифронтовой германский город Хольцхафен – путь, который обошелся в четыре проколотых шины, три случая обморожения ног и минимум одно воспаление легких.

В грузовик набилось человек сорок – все больше пехотное пополнение. Многие возвращались из госпиталей в Англии, где залечивали полученные на войне раны. По виду вполне поправившиеся, они теперь догоняли одну пехотную дивизию, про командующего которой мне рассказывали, будто он садится в штабную машину не иначе, как повесив через одно плечо наган, а через другое фотоаппарат; этот ярый вояка был знаменит тем, что умел писать неподражаемые по ядовитости послания противнику, если тот превосходил его силами или брал в окружение.

Много часов я трясся в этом грузовике, никому не взглянув в глаза.

Пока было светло, солдаты дружными усилиями пытались развлечься и успокоить воинственный зуд в крови. Играли в шарады прямо в кузове, разбившись на две партии – кто где сидел. Обсуждали известных государственных мужей. Распевали песни – бодрые воинственные песни, сочиненные патриотами с Бродвея, которым досадный поворот колеса фортуны помешал, увы, занять свое место в рядах фронтовиков. Словом, грузовик прямо распирало от песен и веселья – пока вдруг не наступила ночь и не спустили брезент для затемнения. И тут все то ли уснули, то ли замерзли насмерть, кроме меня и того человека, который рассказал мне эту историю. У него были сигареты, у меня – уши.

Вот все, что я знаю об этом человеке.

Звали его Радфорд. Фамилию он не сказал. У него был еле заметный акцент южанина и хронический окопный кашель. Нашивки и красный крест капитана медицинской службы он носил по тогдашней моде на шапке.

И это все, что мне о нем известно, – не считая, понятно, того, о чем говорится в самом рассказе. Так что, пожалуйста, не пишите мне писем с требованием дальнейших сведений – я не знаю даже, жив ли он. Моя просьба в особенности относится к читателям, которые усмотрят в этом рассказе хулу на нашу страну.

Это – ни на кого и ни на что не хула. А просто небольшой рассказ о домашнем яблочном пироге, о пиве со льда, о команде "Бруклинские Ловкачи", о телевизионных программах "Люкс" – словом, о том, во имя чего мы сражались. Да это и так ясно, сами увидите.

Радфорд был родом из Эйджерсбурга, штат Теннесси. Он говорил, что это примерно в часе езды от Мемфиса. Видимо, очень славный городок. Там, например, есть одна улица, называется Мисс-Пэккер-стрит. Не просто Пэккер-стрит, а именно Мисс-Пэккер-стрит. Так звали одну эйджерсбургскую учительницу, которая во время Гражданской войны в упор расстреляла из окна отряд северян, проходивший под стенами школьного здания. Не размахивала флагом, как какая-нибудь Барбара Фритчи. Нет, мисс Пэккер просто прицелилась и открыла огонь и успела уложить пятерых парней в синих мундирах, прежде чем до нее добрались с топором. И было ей тогда девятнадцать лет.

Отец Радфорда был на самом деле бостонец, он служил торговым агентом в бостонской компании, производившей пишущие машинки. Перед самым началом первой мировой войны, заехав по делам в Эйджерсбург, он познакомился там с одной красивой девушкой из приличной обеспеченной семьи и через две недели был уже женат. Ни в Бостон, ни на прежнюю работу он больше не вернулся, вычеркнув то и другое из своей жизни без малейшего сожаления. Вообще это был человек своеобразный. Спустя час после того, как умерла, подарив жизнь Радфорду, его жена, он сел в трамвай, поехал на окраину Эйджерсбурга и купил там расстроенное, но почтенное издательское дело. И через полгода уже опубликовал им же самим написанную книгу: "Гражданское процессуальное право для американцев". Вслед за этой книгой за небольшой промежуток времени была издана целая серия совершенно неудобоваримых, но широко известных у нас и по сей день премудрых учебных пособий под общим названием "Справочная серия для учащихся средних учебных заведений Америки". Я, например, знаю точно, что его "Естествознание для американцев" году этак в тридцать втором появилось в школах Филадельфии. Книжка изобиловала умопомрачительными графиками перемещения обыкновенных маленьких точек А и В.

Детство Радфорд провел в отчем доме необыкновенное. Его отец, видимо, не выносил, когда книги просто читали. Радфорда натаскивали и школили даже в те годы, когда мальчишкам полагается знать только свои мраморные шарики. Он простаивал на стремянке у книжного шкафа, пока не находил в словаре определение слова "хромосома". За столом ему передавали блюдо с бобами, только если он сначала перечислит планеты в порядке величины. Еженедельные десять центов на карманные расходы он мог получить, лишь назвав дату рождения, смерти, победы или поражения какого-нибудь исторического лица. Словом, к одиннадцати годам Радфорд знал по всем академическим предметам примерно столько же, сколько средний выпускник средней школы. А если брать не только академические предметы, то и больше. Средний выпускник средней школы не знает, как можно проспать ночь в подвале на полу без подушки и одеяла.

Однако к детским годам Радфорда существовало два важных примечания. Они не содержались в книгах его отца, но всегда были под рукой и могли в случае нужды пролить немного живого света. То были взрослый человек по имени Черный Чарльз и маленькая девочка Пегги Мур.

Пегги училась с Радфордом в одном классе. Правда, он больше года не обращал на нее внимания, разве только заметил, что ее всегда первую отпускали с дополнительных занятий по правописанию. Понимать цену Пегги он начал лишь тогда, когда разглядел у нее на шее, в ямке между ключицами, комочек жевательной резинки. Он тогда подумал, что это она здорово догадалась, хоть и девчонка. Она сидела через проход от него, и он залез под парту, будто бы что-то уронил, а сам шепнул ей:

– Эй! Ты всегда так прилепляешь резинку?

Юная леди с жевательной резинкой между ключицами обернулась, приоткрыв рот, и кивнула. Она была польщена. То был первый случай, когда Радфорд обратился к ней не по учебному делу.

Радфорд пошарил под партой, ища несуществующий ластик.

– Слушай. Хочешь, я тебя познакомлю после школы с одним моим другом?

Пегги прикрыла рот ладонью и притворилась, что кашляет.

– С кем? – спросила она.

– С Черным Чарльзом.

– А он кто?

– Один человек. Играет на рояле. На Уиллард-стрит. Мой приятель.

– Мне не разрешают ходить на Уиллард-стрит.

– Подумаешь!

– А ты когда пойдешь?

– Сразу после школы. Сегодня она нас не будет оставлять. Ей самой-то скучища... Двинули?

– Двинули.

В тот день дети отправились на Уиллард-стрит, и Пегги познакомилась с Черным Чарльзом, а Черный Чарльз с Пегги.

Кафе Черного Чарльза было обыкновенной дешевой забегаловкой и вечным бельмом на глазу городских властей, которые и всю-то улицу, на которой оно стояло, из года в год неизменно обрекали на снос – на бумаге, понятное дело. Про такие заведения родители – глядя сквозь боковое стекло семейного автомобиля – обыкновенно говорят детям: "Безобразие. Антисанитария". Словом, это было отличное местечко. Да и не случалось, кажется, чтобы у молодых посетителей Черного Чарльза хоть однажды разболелись животы от аппетитных, шипящих в сале сосисок, которые он подавал. Но вообще-то к Черному Чарльзу ходили не затем, чтобы есть. Конечно, придешь, так уж и поешь, но идешь-то не для этого.

К Черному Чарльзу ходили потому, что он играл на рояле, как бог играл словно какой-нибудь знаменитый пианист из Мемфиса, а может, и того лучше. Он играл и свинг, и просто, и, когда ни придешь, он всегда сидел за роялем, а потом пора было уже уходить домой, а он все сидит за роялем. Но дело даже не только в этом. Настоящий хороший музыкант не может уставать от музыки, это само собой, тут и удивляться нечему. Но его отличала еще одна черта, свойственная мало кому из белых музыкантов. Он был добрый, и, когда к нему подходили и просили сыграть что-нибудь или просто так подходили поговорить, он всегда слушал. И смотрел на тебя, а не мимо.

До того, как Радфорд привел Пегги, он был, видимо, самым юным из посетителей Черного Чарльза. Он уже больше двух лет ходил туда один, раза по два, по три в неделю. И всегда засветло, по той простой причине, что поздно вечером ему не разрешалось уходить из дому. Правда, на его долю не доставалось той толкотни, того гомона и чада, которыми славилось заведение Черного Чарльза в ночное время; зато и днем он получал кое-что не хуже, а то и получше. Он мог слушать, как Черный Чарльз играет подряд все знаменитые песни. Нужно было только разбудить его. Но в этом-то и была загвоздка. Черный Чарльз после обеда спал и спал мертвецким сном.

Оказалось, что с Пегги бегать на Уиллард-стрит к Черному Чарльзу еще лучше, чем одному. С ней было хорошо не только сидеть на полу, с ней и слушать было хорошо. Радфорду нравилось, как она подтягивает к подбородку длинные крепкие ноги, все в синяках и ссадинах, и сплетает пальцы на лодыжках. Нравилось, как она, когда слушает, прижимает рот к коленкам, так что от зубов остаются метины. И как она потом шла домой: не болтала, только иной раз поддаст ногой камешек или консервную банку или в задумчивости раздавит пяткой надвое окурок сигары. В общем, она была девчонка что надо, хотя Радфорд, конечно, ей этого не говорил. У нее была опасная привычка чуть что лезть с нежностями, даже, кажется, совершенно безо всякого повода.

Но надо отдать ей справедливость – она даже научилась будить Черного Чарльза.

Однажды, когда они, как обычно, в четвертом часу вошли в кафе, она сказала:

– Радфорд, знаешь что? Можно, сегодня я его разбужу?

– Валяй. Если только у тебя получится.

Черный Чарльз, сняв ботинки, спал на старой жесткой кушетке, отгороженный несколькими неубранными столиками от своего любимого рояля.

Пегги подошла к вопросу с научной обстоятельностью.

– Что же ты? Давай буди.

– Погоди, не мешай. Я сейчас.

Радфорд смотрел на нее снисходительно.

– Н-да. Его так просто не растолкаешь. Видела, как я? Нужно выбрать верное место. Где почки. Ты же видела.

– Вот сюда? – Пегги ткнула пальцем в чувствительный островок на спине у Чарльза, отчеркнутый сверху сиреневыми подтяжками.

– Давай-давай.

Пегги размахнулась и ударила.

Черный Чарльз чуть пошевелился, но продолжал спать, не переменив даже позы.

– Не попала ты. И потом, надо гораздо сильнее.

Пегги задумала сделать из своей правой руки более сокрушительное оружие. Сжала кулак, просунув большой палец между средним и указательным, и, вытянув руку, залюбовалась своей работой.

– Так ты только палец сломаешь. Слышишь? Убери палец...

– Не мешай. – И Пегги, словно цепом, ударила спящего по спине.

Удар подействовал. Чарльз испустил истошный вопль и на добрых два фута подлетел в душный воздух непроветренного кафе. И еще не успел приземлиться, как Пегги обратилась к нему с просьбой:

– Пожалуйста, Чарльз, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".

Чарльз поскреб в затылке, опустил свои огромные ступни в носках прямо на усыпанный окурками пол и скосил глаза:

– Ах, это ты, Маргарет?

– Да. Мы только что вошли. Нас всем классом задержали, – объяснила она. – Пожалуйста, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".

– С понедельника начинаются летние каникулы, – радостно вставил Радфорд. – Мы сможем приходить каждый день.

– Вот как? Это здорово, – сказал Чарльз. И не просто сказал, а ему в самом деле было приятно. Он поднялся на ноги – большой, добрый великан, стараясь стряхнуть с себя тяжелое въедливое похмелье. И пошел куда-то наугад в том направлении, где стоял рояль.

– И мы сможем приходить раньше, – пообещала Пегги.

– Вот и отлично, – отозвался Чарльз.

– Ты не туда идешь, Чарльз, – сказал Радфорд. – Так прямо в дамскую комнату.

– Он еще спит, Радфорд. Стукни его покрепче.

То было, я думаю, хорошее лето – целые дни, наполненные звуками Чарльзова рояля. Но точно я не знаю, Радфорд ведь рассказал мне просто одну историю, а не всю свою автобиографию. Дальше он мне рассказал об одном ноябрьском дне. Это было еще в кулиджевские времена, но в каком именно году, не знаю. Кулиджевские годы все на одно лицо.

День был ясный. Полчаса назад ученики эйджерсбургской начальной школы, отчаянно толкаясь, высыпали из дверей на улицу и разошлись. И теперь Радфорд и Пегги сидели верхом на стропилах нового дома, который как раз строился тогда на Мисс-Пэккер-стрит. Никого из рабочих поблизости не было. И никто не помешал им забраться на самую высокую, самую тонкую балку.

Удобно устроившись на высоте целого этажа над землей, они разговаривали о важных вещах – как пахнет бензин, и какие уши у Роберта Хермансона, и какие зубы у Эдис Колдуэлл, и какими камнями удобнее всего швыряться, и о Милтоне Силлзе, и о том, как пускать сигаретный дым через нос, и о людях с дурным запахом изо рта, и о том, какой длины должен быть нож, чтобы зарезать человека.

Они делились друг с другом планами на будущее. Пегги мечтала, когда вырастет, стать санитаркой. И еще киноактрисой. И пианисткой. И потом еще бандиткой – ну вот которые награбят бриллиантов и всяких там сокровищ и обязательно дают немного бедным, если кто уж совсем бедный. Радфорд сказал, что хочет быть только пианистом. Разве что, может, в свободное время он еще будет автомобильным гонщиком, у него уже есть пара отличных защитных очков.

Затем последовало состязание, кто дальше плюнет. Но в самый напряженный момент борьбы проигрывающая сторона выронила из кармана джемпера драгоценную пудреницу без зеркала. Спускаясь за ней, Пегги сорвалась и, пролетев метра полтора, с ужасным стуком шлепнулась на свежеструганый деревянный пол.

– Цела? – осведомился ее спутник, и не думая покидать своего места под крышей.

– Ой-ой, Радфорд, голову больно! Умираю!

– Ну да, не ври.

– Нет, умираю. Вот пощупай.

– Стану я спускаться, чтобы щупать твою макушку.

– Ну пожалуйста, – умоляла его дама.

И Радфорд, бормоча себе под нос что-то язвительное о людях, которые не смотрят под ноги, спустился вниз.

Он откинул со лба пострадавшей черные ирландские локоны и деловито спросил:

– Где болит?

– Везде...

– Ну, знаешь, ничего у тебя нет. Не видно даже нарушений кожного покрова.

– Чего не видно?

– Ну, этих... нарушений. Крови там, царапин. Даже шишки нет. – Он поглядел на нее с подозрением и отодвинулся. – Ты, по-моему, вовсе и не головой ударилась.

– Нет, головой. Ты еще посмотри... Вот здесь. Как раз где твоя рука...

– Ничего тут нет. Я полез назад.

– Подожди, – сказала Пегги. – Сначала поцелуй вот здесь. Вот прямо здесь.

– И не подумаю. Очень мне надо целовать твою макушку.

– Ну пожалуйста. Ну хоть здесь. – Пегги ткнула пальцем себе в щеку.

Радфорду надоело, и он с великим и человеколюбивым снисхождением выполнил эту просьбу.

И тут ему было с коварством объявлено:

– Теперь мы помолвлены!

– Еще чего!.. Я ухожу. Забегу к старику Чарльзу.

– К нему нельзя. Он ведь сказал, чтоб сегодня не приходить. Он сказал, что у него сегодня гость.

– Ничего, он не рассердится. А уж с тобой-то я здесь все равно не останусь. Плеваться ты не умеешь. Даже сидеть смирно и то не можешь. А пожалеешь тебя, так ты лезешь со всякими нежностями.

– Я ведь не часто лезу с нежностями.

– Я пошел. Пока!

– Погоди! Я с тобой.

Они выбрались с безлюдной, сладко пахнувшей стройки и побрели по осенним улицам к Черному Чарльзу. На Лиственничной улице минут пятнадцать стояли смотрели, как два гневных пожарника снимали с высокого дерева котенка-подростка. Какая-то тетя в японском кимоно противным рассерженным голосом давала указания. Дети послушали ее, поглядели на пожарников и, не сговариваясь, стали болеть за кошку. И она не подкачала. Она вдруг спрыгнула с верхней ветки, шлепнулась прямо на голову одному из пожарников и рикошетом отлетела на соседнюю лиственницу. Радфорд и Пегги задумчиво пошли дальше. Что-то для них навсегда переменилось. Этот день отныне и навечно сохранил для них в себе дерево, все в золоте и багрянце, каску пожарника и котенка, который так умел прыгать – будь здоров!

– Позвоним у двери, – сказал Радфорд. – Сегодня нельзя войти просто так.

– Ладно.

Радфорд позвонил, и дверь отворил сам Черный Чарльз – он не только не спал, он был даже побрит. Пегги тут же доложила:

– Ты сказал, чтоб мы сегодня не приходили, но Радфорду захотелось.

– Входите-входите, – сердечно пригласил их Черный Чарльз. Он вовсе не сердился.

Радфорд с Пегги, смущаясь, последовали за ним, ища глазами гостя.

– У меня племянница в гостях, дочка сестры, – сказал Черный Чарльз. Приехала с матерью из Флориды.

– Она играет на рояле? – спросил Радфорд.

– Она поет, малыш, она поет.

– А почему шторы спущены? – спросила Пегги. – Почему ты не поднял шторы, Чарльз?

– Я там стряпаю на кухне. А вы бы, ребятки, вот взяли и помогли шторы поднять, – сказал Черный Чарльз и снова скрылся на кухне.

Ребята разошлись в разные концы зала и стали двигаться навстречу друг другу, впуская в окна дневной свет. Они больше не смущались. Мысль о госте уже не тревожила их. Если сегодня у Черного Чарльза и находится кто-то посторонний, то это всего лишь племянница – можно сказать, никто.

Но тут Радфорд дошел до рояля и от неожиданности замер. За роялем кто-то сидел и смотрел на него. Он нечаянно выпустил шнур, и штора сразу подлетела кверху, пошуршала там и только потом замерла.

– И изрек Господь: "Да будет свет", – проговорила взрослая девушка, сидевшая на Чарльзовом месте за роялем. Она была такая же черная, как Чарльз. – Вот так-то, братец, – заключила она примирительно.

На ней было желтое платье и желтая лента в волосах. Впущенный Радфордом солнечный свет упал на ее левую руку – она отбивала что-то медленное и очень прочувствованное на деревянной крышке рояля. В другой руке между длинными, изящными пальцами Она держала тлеющий окурок. Она была некрасивая девушка.

– Я шторы поднимаю, – произнес наконец Радфорд.

– Вижу, – сказала девушка. – У тебя это хорошо получается.

Она улыбнулась.

Подошла Пегги.

– Здравствуйте, – сказала она и заложила руки за спину.

– Здравствуйте и вы, – ответила девушка; ногой она, Радфорд заметил, тоже что-то отстукивала.

– Мы сюда часто приходим, – сказала Пегги. – Мы с Чарльзом самые лучшие друзья.

– О, вот это здорово, – проговорила девушка и подмигнула Радфорду.

Из кухни вышел Черный Чарльз, на ходу вытирая о полотенце свои большие красивые руки.

– Лида-Луиза, – обратился он к девушке, – это мои друзья, мистер Радфорд и мисс Маргарет. – Потом повернулся к детям: – А это дочка сестры моей мисс Лида-Луиза Джонс.

– Мы знакомы, – сказала его племянница. – Мы встречались у лорда Плюшезада. На прошлой неделе мы вот с ним, – она кивнула в сторону Радфорда, – играли в маджонг на веранде.

– Может, споешь что-нибудь ребяткам? – предложил Чарльз.

Лида-Луиза не отозвалась. Она смотрела на Пегги.

– У вас с ним любовь? – спросила она.

– Нет, – быстро ответил Радфорд.

– Да, – сказала Пегги.

– А почему тебе так нравится этот мальчик? – Лида-Луиза спрашивала Пегги.

– Не знаю, – ответила Пегги. – Мне нравится, как он стоит в классе у доски.

Такой ответ показался Радфорду возмутительным, но траурные глаза Лиды-Луизы ухватили его и вместе с ним устремились вдаль. Она спросила у Черного Чарльза:

– Дядя, ты слыхал, что говорит эта малютка Маргарет?

– Нет. А что она сказала? – Черный Чарльз поднял крышку рояля и искал что-то на струнах – может, сигареты, а может, пробку от соусницы.

– Она говорит, что она любит вот этого мальчика, потому что ей нравится, как он стоит в классе у доски.

– Правда? – Черный Чарльз высвободил голову из-под крышки рояля. Спой ребятишкам что-нибудь, Лида-Луиза.

– Ладно. Какую песню они любят?.. Кто, интересно, стянул мои сигареты? Они все время лежали возле меня.

– Ты слишком много куришь. Ни в чем меры не знаешь. Пой лучше, сказал ей дядя. Он уже сидел за роялем. – Спой им "Никто меня не любит".

– Эта песня не для детей.

– Эти дети любят такие песни.

– Тогда ладно, – сказала Лида-Луиза. Она поднялась и стала у рояля сбоку. Она была высокого роста. Радфорд и Пегги уже сидели на полу, им пришлось сильно задрать головы.

– Какой ключ тебе?

Лида-Луиза пожала плечами.

– Да любой, все равно, – сказала она и подмигнула детям. – Зеленый будет лучше всего, подойдет к моим туфлям.

Черный Чарльз взял аккорд, и голос его племянницы влился в него, проскользнув между нот. Она пела "Никто меня не любит". Когда она кончила, у Радфорда по спине бегали мурашки. Кулак Пегги оказался в кармане его куртки. Он не почувствовал, как она его туда засунула, и не стал говорить, чтоб она его вынула.

Теперь, годы спустя, Радфорд, сбиваясь, все старался мне втолковать, что голос Лиды-Луизы описать невозможно, пока я не сказал ему, что у меня есть почти все ее пластинки и я сам это знаю. Но, между прочим, сделать попытку, пожалуй, все-таки стоит.

Голос у Лиды-Луизы был сильный и мягкий. На каждой ноте она по-своему чуть детонировала. Она нежно и ласково раздирала вам душу. Говоря, что голос Лиды-Луизы невозможно описать, Радфорд, вероятно, имел в виду, что его ни с чем нельзя сопоставить. И в этом он прав.

Покончив с "Никто меня не любит", Лида-Луиза нагнулась и подобрала сигареты, валявшиеся под стулом, на котором сидел ее дядя.

– Ах вот вы где были, – сказала она и закурила.

Дети глядели на нее как завороженные.

Черный Чарльз встал.

– А у меня есть холодная грудинка, – провозгласил он. – Кому принести кусочек?

На рождественской неделе Лида-Луиза начала петь по вечерам в кафе своего дяди. В понедельник вечером Радфорд и Пегги оба отпросились из дому – в школу, на лекцию по гигиене. Так что они присутствовали при ее первом выступлении. Черный Чарльз усадил их за крайний столик у самого рояля и поставил перед ними по бутылке ягодной воды, но они оба от волнения не могли пить. Пегги нервно постукивала зубами по краю горлышка своей бутылки, а Радфорд до своей бутылки даже не дотронулся. Публика – а там собралась молодежь, съехавшиеся на каникулы студенты – нашла, что "детишки просто прелесть". Все обращали на них внимание, друг другу на них показывали. Часов в девять, когда народу набилось полно. Черный Чарльз вдруг встал из-за рояля и поднял руку. Жест этот, однако, не возымел действия на веселую, празднично гомонящую публику, и тут Пегги, никогда не отличавшаяся особой изысканностью манер, обернулась и пронзительно крикнула: "Тише вы там!", после чего за столиками наконец угомонились. Чарльз особенно не распространялся.

– У меня гостит дочка сестры, Лида-Луиза, – объявил он, – и она сейчас для вас споет.

После этого он сел, а Лида-Луиза вышла в своем желтом платье и встала возле рояля. Публика вежливо похлопала, явно не ожидая ничего особенного. Лида-Луиза наклонилась к столику Радфорда и Пегги, щелкнула пальцами у Радфорда над ухом и спросила: "Никто меня не любит"? И они оба ответили: "Да!"

Лида-Луиза спела эту песню, и все словно вверх дном перевернулось. Пегги так плакала, что, когда Радфорд спросил ее, что с ней, и она сквозь всхлипывания ответила: "Не знаю", он вдруг ни с того ни с сего сказал ей, тоже сам не свой от волнения: "Я тебя очень люблю, Пегги!" – и тогда она так разрыдалась, что пришлось ему отвести ее домой.

Наверное, с полгода выступала Лида-Луиза по вечерам в кафе у Черного Чарльза. Но в конце концов, конечно же, ее услышал Люис Хэролд Медоуз и увез к себе в Мемфис. Она поехала, хотя что-то не заметно было, чтобы ее особенно волновали открывшиеся ей "блестящие возможности". Но поехать поехала. По мнению Радфорда, она просто думала отыскать кого-то или хотела, чтобы кто-то отыскал ее. Мне это представляется вполне правдоподобным.

Но пока Эйджерсбург не потерял ее, местная молодежь ее превозносила и боготворила. Почти все понимали ей цену, а те, кто не понимал, притворялись, будто понимают. По субботам в городок привозили знакомых поглядеть на нее. Те, кто пописывал для институтских газет, воспевали ее в красноречивой прозе. А если в общежитиях кто-нибудь упоминал в разговоре Вайолет Хенри, или Элис Мэй Старбек, или Присциллу Джордан, которые тоже пели блюзы и служили предметом поклонения молодежи в Гарлеме, Новом Орлеане или Чикаго, на этих бедняг смотрели презрительно, свысока. Раз в вашем городе нет Лиды-Луизы, то и говорить с вами не о чем. Да и сами-то вы не многого стоите.

В ответ на всю эту любовь и поклонение Лида-Луиза держалась очень, очень хорошо с эйджерсбургскими ребятами. Что бы и сколько бы раз подряд ни просили они ее петь, она чуть улыбалась и говорила: "Славный мотив" – и пела.

В один знаменательный субботний вечера какой-то тип в смокинге говорили, что он студент из Йеля, – вышел, красуясь, прямо к роялю и спросил у Лиды-Луизы:

– Вы случайно не знаете "Почтовый до Джексонвилля"?

Лида-Луиза быстро взглянула на него, потом поглядела внимательнее и спросила в ответ:

– А вы где слыхали эту песню, молодой человек?

– Мне ее играл один парень в Нью-Йорке.

– Цветной? – спросила Лида-Луиза.

Студент нетерпеливо кивнул.

– Не Эндикотт Уилсон, не знаете?

– Не знаю я. Небольшого роста. С усиками.

Лида-Луиза кивнула.

– Он в Нью-Йорке сейчас? – спросила она.

– Почем я знаю, где он сейчас. Наверно, там... Так что ж, споете, если вы ее знаете?

Лида-Луиза кивнула и сама уселась за рояль. Она сыграла им и спела "Почтовый до Джексонвилля".

По словам тех, кто ее тогда слышал, это была очень хорошая песня, по крайней мере с оригинальной мелодией. О незадачливом парне, у которого на воротничке сорочки следы губной помады. Она пропела ее тогда до конца и больше, насколько знал Радфорд и насколько знаю я, не пела никогда. И записана эта песня, если я не ошибаюсь, тоже не была.

Тут мы немного углубимся в историю джаза. Лида-Луиза пела в знаменитом Джазовом центре Люиса Хэролда Медоуза на Бийл-стрит в Мемфисе неполных четыре месяца. (Начала в конце мая 1927 года и пела до сентября того же года.) Но это как считать: не во времени дело, а в человеке. Лида-Луиза и двух недель не пропела на Бийл-стрит, как уже публика стала выстраиваться на улице в очереди за час до начала ее выступления. Компании, выпускающие граммофонные пластинки, стали осаждать ее почти с самого начала. За первый месяц выступлений на Бийл-стрит она еще и напела девять пластинок, в том числе "Город улыбок", "Смуглую девчонку", "Парнишку под дождем", "Никто меня не любит" и "Словно в доме родном".

Все, кто имел хоть какое-то отношение к джазу – то есть к настоящему джазу, – приезжали ее послушать, пока она там выступала. Рассел Хойтон, Джон Рэймонд Джуел, Иззи Фелд, Луи Армстронг, Мач Мак-Нийл, Фредди Дженкс, Джек Тигарден, Берни и Морти Голд, Вилли Фукс, Гудмен, Бейдербекк, Джонсон, Эрл Слейгл – одним словом, все.

Однажды в субботу вечером к Медоузу подкатил большой седан из Чикаго. Среди тех, кто вылез из машины, были Джо и Сонни Вариони. Остальные все, кто был с ними, назавтра утром уехали, а они остались. Они просидели двое суток в гостинице "Пибоди", сочиняя песню. И перед тем, как вернуться в Чикаго, подарили Лиде-Луизе "Малютку Пегги". Это была песня о сентиментальной девочке, которая влюблена в мальчика, стоящего в классе у доски. (Теперь "Малютку Пегги" в исполнении Лиды-Луизы не купишь ни за какие деньги. Там на обороте была запись с изъяном, и компания выпустила всего несколько пластинок.)

Никто не знал наверняка, почему Лида-Луиза ушла от Медоуза и уехала из Мемфиса. Радфорд и кое-кто еще не без основания полагали, что ее отъезд стоял в некоторой, а быть может, и в прямой связи с одним происшествием на углу Бийл-стрит.

В тот день, когда Лида-Луиза ушла от Медоуза, ее видели часов в двенадцать на улице разговаривающей с хорошо одетым цветным джентльменом небольшого роста. Кто бы он ни был, но Лида-Луиза вдруг со всего размаха ударила его сумочкой по лицу. Потом вбежала в ресторан Медоуза, прошмыгнула между официантами и оркестрантами и захлопнула за собою дверь своей уборной. Спустя час она уже собралась и была готова к отъезду.

Она возвратилась в Эйджерсбург. Она не привезла с собою новых шелковых туалетов, не переехала с матерью на новую большую квартиру. Просто возвратилась назад.

В день своего приезда она написала Радфорду и Пегги записку. Вероятно, по наущению Черного Чарльза – который, как и все в Эйджерсбурге, побаивался Радфордова отца – она послала ее на адрес Пегги. Там было написано:

"Дорогие малыши.

Я вернулась, и у меня для вас есть несколько отличных новых песен, так что заходите поскорее, повидаемся.

Искренне ваша

мисс Лида-Луиза Джонс".

Как раз в сентябре, когда Лида-Луиза возвратилась в Эйджерсбург, Радфорда отправляли в закрытую школу. Перед его отъездом Черный Чарльз, Лида-Луиза, мать Лиды-Луизы и Пегги устроили ему прощальный пикник.

В субботу утром, часов в одиннадцать, Радфорд зашел за Пегги. Тут их подобрал Черный Чарльз в своем старом, с вмятинами автомобиле и вывез за город к Таккетову ручью.

Черный Чарльз сказочным ножом разрезал веревки, которыми были обвязаны соблазнительные коробки. Пегги специализировалась по холодной грудинке. Радфорд больше любил жареных цыплят. А Лида-Луиза принадлежала к тем, кто укусит раз-другой куриную ногу – и тут же закуривает сигарету.

Дети ели, пока на еду не наползли муравьи, тогда Черный Чарльз, оставив последний кусок грудинки для Пегги и последнее цыплячье крылышко для Радфорда, снова аккуратно перевязал все коробки.

Миссис Джонс растянулась на траве и уснула. Черный Чарльз с Лидой-Луизой сели играть в казино. У Пегги с собой были открытки с портретами Ричарда Бартелмесса, Ричарда Дикса и Реджиналда Денни. Она расставила их на солнце, прислонив к стволу дерева, и любовалась своими сокровищами. А Радфорд лежал в траве на спине и смотрел, как большие ватные облака скользили по небу. Любопытно, что, когда облака наплывали и затмевали солнце, он закрывал глаза, но тут же снова открывал, как только оно, освобожденное, начинало рдеть сквозь опущенные веки. Кто его знает, а вдруг, пока он лежит с закрытыми глазами, наступит конец мира?

И конец мира наступил. Его мира, во всяком случае.

Он услышал короткий жуткий женский вопль. Рывком обернувшись, он увидел, что Лида-Луиза катается по траве, держась за свой худой, втянутый живот. Черный Чарльз неловко пытался повернуть ее к себе, как-нибудь изменить неестественное положение, которое приняло ее схваченное мукой тело. Лицо у него было серое.

Радфорд и Пегги очутилась подле них в одно и то же время.