Текст книги "Время повзрослеть"

Автор книги: Джеми Аттенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

По окончании школы и колледжа я получила в подарок от Бетси чеки на крупные суммы. Сколько себя помню, я была желанным гостем в ее доме на День благодарения. Казалось, она всегда что-то пекла, а потом подбрасывала коробочку с угощением к нам в дом. Волосы она заплетала в две седые косы, к ее округлому животу всегда было приятно прижаться, и от нее пахло травой, сандаловым деревом и сладкой сахарной корочкой.

Наконец настала очередь моей матери. Она выглядела великолепно – голубоглазая, с чуть седоватыми, коротко подстриженными волосами, стройная, глубокомысленная, сексуальная.

– Позвольте рассказать вам о Бетси, – начала она. Она говорила о том, что они были просто подругами, не более, не родственницами, не супругами. – Но мы знали друг друга сорок лет и были очень близки.

Мама рассказала, как Бетси помогала ей и другим пережить жизненные потери, и ей удалось сделать это, не упомянув ни одного конкретного события. Она заявила, что Бетси действительно была примером для подражания, беспокоилась о других больше, чем о себе самой. Ее всегда волновали общественная справедливость и состояние мира, и она предпринимала активные шаги для решения его проблем. Но также, заметила мама, с ней можно было хорошо провести время. Она обладала неброским чувством юмора. С таким человеком, как она, любой хотел бы оказаться рядом на вечеринке. Потом мама процитировала Элис Рузвельт Лонгворт^[19]: «Если вы не можете сказать ничего хорошего о присутствующих, садитесь рядом со мной». Помолчав, она выдала ключевую фразу:

– Как бы я хотела, чтобы Бетси оказалась здесь прямо сейчас и села рядом со мной! Она уж точно нашла бы что сказать о каждом из вас. – По залу прокатился смех. – В ее жизни было много любви, – три брака, ой-вей! – и верю, что каждого супруга она любила по-настоящему. – Мама сделала паузу, чтобы встретиться взглядом со всеми бывшими супругами Бетси. – Она появилась в вашей жизни тогда, когда вы в ней больше всего нуждались. – Мама едва не добавила что-то еще, но, к моему разочарованию, так и не сделала этого. – Но она была счастлива и сама по себе. Ей нравилось быть собой. И именно этому я у нее и научилась: жить с собой.

В зале прокатилась волна облегчения. Люди одобрили речь аплодисментами. Это показалось неуместным, но мама действительно была в ударе. У меня от этого закружилась голова.

Было сложно поверить, что на этом служба не закончилась и кто-то еще захотел высказаться. Но вот заиграла джазовая группа, запела солистка, несколько родственников взяли слово. А потом наконец настало время угощения. Все встали, и я увидела, как Феликс поднялся, тяжело опираясь на трость. Я могла бы выбить ее у него из-под руки – бах! – и от Феликса осталась бы кучка обломков. Но я лишь наблюдала, как он ковылял прочь из зала, ни с кем не прощаясь. Я даже не знала, был ли он тем, за кого я его принимала. Он мог быть призраком всех тех мужчин.

Мы проследовали в приемную за алтарем. Всюду стояли подносы с горами копченого лосося, ржаным хлебом, каперсами и луковицами, а еще крошечными яичными закусками, выпечкой, открытыми пирогами с начинкой, тонко нарезанной острой копченой ветчиной, свернутой в трубочку, и сверкающими, как жемчужины, ломтиками моцареллы. В небольшом баре, расположенном в углу, можно было угоститься розовым вином и шардоне, а на дальнем столе виднелся какой-то крепкий напиток янтарного цвета. Я не могла решить, с чего начать: с еды или напитков. Жажда мучает меня с подросткового возраста, но там, откуда я родом, мои предки столетиями испытывали голод.

– Смотри не прозевай салат из белой рыбы, – сказала мама, – он великолепен.

Мы щедро наполнили тарелки едой и стояли, прислонившись к стене. Из окна над нами падали солнечные лучи, пересекая зал.

– Достойная трапеза, – заключила я.

– Еще бы, – согласилась мама. – Думаю, Морти обо всем позаботился.

– Ясно, что не Корбин.

– От него толку никакого, – заявила мама. – Морти может вести себя как ребенок, но он хотя бы взял себя в руки.

– Тебе вообще мужчины нравятся? – спросила я.

– Не знаю. Может, иногда, – ответила она.

– Вот и у меня так же.

Я вдруг поняла, что мама смогла это пережить. Пусть и не только своими силами, однако кто справляется в одиночку? Но сам факт – то, как она наблюдала за этими мужчинами, то, как она стояла со мной в нашем крошечном уголке, – глубоко взволновал меня. Боже мой, что, если бы я просто простила ее? Что, если я тоже готова? Если я примирилась с собой? Если я справилась? А затем я подумала: хорошо, что я отказалась от услуг своего психотерапевта. Я выкарабкалась сама.

– Мне нравился твой отец, – сказала мама спустя какое-то время.

– Знаю, он был лучше всех. Ну, то есть он был самым что ни на есть ужасным, но с ним было весело.

– Конечно весело, он же был под наркотой, – ответила она.

Наконец я решила что-нибудь выпить.

– И я, и я хочу, – заявила мама.

Спустя полтора бокала к нам подошел мужчина и с довольно серьезным видом попросил маму произнести речь на его похоронах. Она схватила его за руку со словами: «Боже, вы что, больны?», а он ответил: «Нет, но у вас так замечательно получилось, что я подумал, не сделать ли мне заказ заранее». Эта история мгновенно превратилась в шутку вечера: люди, знакомые и не очень, стали просить маму выступить на их похоронах.

– Да ты просто звезда, – сказала я, когда мужчина с кусочком белой рыбы на щеке отошел от нас. – Фанаты не дают проходу.

– Только представь себе, сколько времени я провела с этими хмырями, – произнесла она. – Ларри не в счет.

Мы посмотрели на Ларри, адвоката по делам о разводе, обладавшего твердыми левыми взглядами, высокого, лысого, загорелого, забавного. Он раскатисто смеялся, держа за руку свою не столь цветущую жену. Они только что вернулись из Филадельфии.

– Он милый, – заметила я.

– Ларри единственный, кому удалось сбежать, – задумчиво протянула мама.

На его жене была розовая блузка без рукавов; ее руки покрывали веснушки и слой тонального крема. Когда-то она владела танцевальной студией.

– Она тоже вдова, – сказала мама. – Только муж у нее был богатый. И детей у нее нет.

– Надеюсь, ты не считаешь, что мое существование стало причиной того, что тебе не удалось завоевать расположение Ларри?

– Да нет, я сама виновата. Растратила время на этих мужланов. А сейчас они кажутся мне призраками.

Я осушила бокал.

– Мам, я прощаю тебя.

Хотя, разумеется, эти слова означали, что я вовсе ее не простила, раз я подняла эту тему и затеяла небольшую перепалку. Это была своеобразная пассивная агрессия в чистом виде. Так или иначе, слишком поздно. Началось.

– За что?

– За все, что произошло, когда я была ребенком. С этими мужчинами.

– Значит, прощаешь. Хорошо, детка.

Она с жадностью допила вино и громко рассмеялась.

– Послушай, тебе было легче, чем мне, – сказала она. – Думаешь, бабушка с дедушкой занимались защитой прав женщин? Нет, они хотели, чтобы я встретила достойного человека и вышла за него замуж, готовила бы и убирала для него и родила им внуков, вот и все. Ты появилась на свет в мире, где существовал феминизм, его преподнесли тебе на блюдечке. Мне пришлось усвоить это знание. Я не представляла, что могу быть сама по себе.

– Ты до сих пор постоянно пилишь меня насчет замужества. Ты только что это делала, сорок пять минут назад.

– Я хочу, чтобы с тобой рядом был второй пилот, вот и все. Брак – сложная штука, но я все-таки думаю, тебе он облегчил бы жизнь. Ты стала бы счастливее.

– Бетси была замужем трижды, а в итоге умерла в одиночестве и достаточно счастливым человеком. Ей было лучше без этих людей. Ты любила ее больше всех, мам.

– Но ведь хорошо во что-то верить, – сказала она. – Брак – это прекрасная идея.

– Почему бы тебе просто не поверить в меня? – спросила я.

И тут мама расплакалась. Я не видела ее плачущей с тех пор, как не стало папы, да и то тогда она была настолько зла на него из-за передозировки, что это горе было не совершенным: слишком много гнева примешивалось к нему, чтобы она прочувствовала его по– настоящему. Но вот она рыдает – и я обнимаю ее.

– Сожалею о смерти твоей подруги, – сказала я, позволив ей и дальше лить слезы у меня на плече.

– Я в городе всего на день, – сказала мама. – Мы можем проявить друг к другу хоть немного любви?

Я согласилась. Согласилась любить.

Она отошла за угощением для нас, а я направилась через весь зал к бару. Краем глаза я заметила в углу Ларри, медленно танцующего со своей супругой. Одна рука поднята, другая обхватывает ее талию. Парочка евреев, тихо прижимающихся друг к другу в подсобном помещении церкви. Все еще живы, все еще влюблены. Эти двое вместе – какая чудесная идея.

Вечеринка

Год 1992 был годом вечеринок. Мне исполнилось семнадцать, два года назад не стало моего отца. После его смерти мы растратили все свои скудные сбережения за несколько месяцев. О том, чтобы мама зарабатывала больше, не было и речи: у этих нищих организаций лишних денег не водилось. Все, чего она дождалась, – это символическое повышение зарплаты: «Сожалеем о вашей потере». Мама принялась устраивать вечеринки, чтобы собрать деньги на оплату квартиры, достать хоть немного наличных. Устраивала шведский стол с вегетарианской едой и вином в коробках. Посещали их одни только мужчины-наркоманы среднего возраста. Иногда они приносили ей подарки: дорогие продукты, вино или травку – вдобавок к десяти долларам, которые они платили за еду. Это был ее способ держаться на плаву.

Мама устраивала свои вечеринки в последнюю субботу месяца у нас дома, в Верхнем Вест-Сайде. Некоторые мужчины вели себя отвратительно: насильно усаживали меня к себе на колени и качали, словно ребенка. Только я уже не была ребенком, и они это прекрасно знали. Один из них – с грязными волосами, собранными в конский хвост, и жесткой козлиной бородкой – был особенно мерзким. Как-то его руки слишком надолго задержались на моих бедрах. «Как бы не так!» – бросила я, вскакивая с его колен. Я достойна большего, чем гадкий старый мужлан.

И вот после нескольких подобных вечеринок я стала планировать время так, чтобы не показываться дома весь вечер. Помогала маме готовить, выпивала бокал вина с ее лучшей подругой Бетси, пока та выкуривала сигарету, пуская дым в окно кухни, а потом уходила и не возвращалась до утра. Я слушала рок-музыку в клубе «CBGB»^[20], рейв в Бруклине, зависала в Вашингтон-сквер-парк, пока не становилось слишком темно и страшно. Иногда я бывала на выступлениях группы брата. Слушала пластинки с друзьями в их крошечных комнатках, пока их родители не отправляли нас спать. Я тащилась от «Нирваны», «Хоул», Дэвида Боуи, «Пинк Флойд», «Май Блади Валентайн», «Паблик Энеми» и «Э Трайб Колд Квест». Я переслушала всего Моцарта, особенно когда рисовала, потому что мой отец, который сам был музыкантом, как-то сказал мне, что Моцарт полезен для работы мозга. Я мечтала жить в Сиэтле, Лондоне или Лос-Анджелесе, но я ни за что не уехала бы из Нью-Йорка, ведь лучше города в мире не найти. Я твердо верила в это, хотя никогда не была за его пределами.

Однажды вечером я отправилась на вечерний сеанс «Шоу ужасов Рокки Хоррора»^[21] в Ист-Виллидж. Со мной были друзья, Аша и Джек, и мы потратили все деньги на джолт-колу, а потом смешали ее с ромом, который Джек купил в магазине спиртных напитков на Десятой улице, где, кроме всего прочего, приторговывали более-менее сносной травкой за десять долларов и совершенно ужасным кокаином, частенько перемешанным с детским слабительным. Иногда мы обходились джолт-колой, а иногда употребляли плохой кокаин или не такой уж плохой амфетамин, которым Джека снабжали его старшие дружки. Мне было все равно, что принимать. Это был мой способ держаться на плаву. И я плыла.

На обратном пути в поезде Аша и Джек сидели напротив меня и целовались. Это выглядело тупо, потому что оба были нетрадиционной ориентации.

– Зачем вы это делаете? – спросила я.

– Не знаю, надо же чем-то заняться. – В голосе Джека звучали лукавые нотки.

Я не хотела возвращаться домой из-за вечеринки, но чужой дом казался не лучшим вариантом. Мне пришлось бы столкнуться либо с наличием неблагополучного родителя, либо с отсутствием свободного места. У Аши мне пришлось бы спать в ее кровати, а ей всегда хотелось лежать в обнимку, что меня не всегда устраивало, ведь для нее это значило куда больше, чем для меня.

– Я в восторге от твоих волос, – говорила она, вдыхая их запах и наматывая прядь вокруг запястья. У меня были длинные, непослушные и пышные волосы. Я не выносила такого давления.

Раньше я спала в одной кровати с друзьями, и мне это представлялось чем-то совершенно невинным, а теперь все внезапно изменилось. Это стало просто невозможно, когда у тебя столько напряженных нервных окончаний, когда мозг посылает сигналы поздно ночью, даже если ты один. Такого понятия, как невинный сон, больше не существовало.

– Если вы пытаетесь заставить меня ревновать, ничего не выйдет, – заявила я Аше и Джеку.

– Да нам наплевать, что ты думаешь, – ответила Аша. – Мы просто хотим, чтобы нам было хорошо.

– До чего глупо, – сказала я. Мне все это было не совсем безразлично, но не в том смысле, в каком они думали. Они меня просто игнорировали: вот что казалось невыносимым.

Они и в самом деле увлеклись, лапали друг друга и глубоко засовывали языки друг другу в рот. Аша демонстративно застонала. Меня начало от этого тошнить.

– К черту все это, я сваливаю. – С этими словами я сошла с поезда на Восемьдесят шестой улице, прежде чем они успели и слово сказать. На прощание я помахала им рукой, стоя на перроне, как только поезд тронулся.

Теперь я оказалась одна на улице, и мне предстояло преодолеть еще пятнадцать кварталов.

Я двинулась через Бродвей, потому что он был хорошо освещен и здесь чаще встречались люди. Но я оказалась в три часа ночи в жилом районе, и, вопреки распространенному заблуждению, город иногда все-таки спит.

На углу Девяносто второй улицы стоял какой-то мужчина, не парень, а именно мужчина. Он был пьян, в руке держал литровую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Он предложил мне выпить. Я отказалась со словами «Нет, спасибо» и ускорила шаг.

– А может, купишь мне еще? – послышалось за моей спиной.

– У меня нет денег, – ответила я.

– Ну да, конечно.

– Я на мели, наверное, даже больше, чем ты.

– С чего ты взяла, что я на мели? Кто такое сказал? Может, мне просто денежки твои нужны.

После этого я пустилась бежать. Почему бы и не побежать, зачем стоять на месте, чтобы доказать свою правоту? Мне нечего доказывать. Позади раздался звон разбитого стекла, и я поняла, что мужчина погнался за мной. Он тяжело дышал, будучи крупнее, его ноги были длиннее моих, однако я бегала быстро. В школе я показывала отличные результаты на президентских тестах по физкультуре, скорость и гибкость – мои сильные стороны, но никак не выносливость, у меня не было никаких шансов выиграть в этом забеге. «Не останавливайся, – сказала я себе. – Пусть он и мужик, но ты – девушка, и ты на подъеме. Беги всю дорогу к дому».

Внезапно я почувствовала его руку на своем плече, застыла на месте, а потом непонятно каким образом мне удалось выскользнуть из его хватки. Вот я уже на углу Вест-Энд-авеню, вылетаю прямо на красный сигнал светофора, совсем рядом со мной тормозит такси, сигналит мне, потом ему. Оказывается, на улице слегка моросит – я только сейчас это заметила. Капли поблескивают на поверхности автомобиля и на мне самой, двигаются дворники, а мой преследователь исчез.

– Вот ублюдок, – выдохнула я, помахала рукой водителю такси и одними губами прошептала: «Спасибо». Он не понял, за что я его благодарю, продолжая сигналить.

Спустя шесть кварталов я наконец оказалась дома. Всю дорогу я бежала. Мы жили в многоэтажном доме. Привратника там не было, зато царила чистота и, что самое главное, арендная плата отличалась стабильностью. Раньше здесь жил отец, а до него – его тетя. «Лучшее, что я получила от этого брака», – любила повторять мама, умалчивая о том, что от этого брака родилось также двое детей. В квартире имелись столовая и маленькая гостиная с двумя большими окнами, так что в ней весь день было светло. На кухне пол покрывала черно-белая плитка; повсюду на крючках, которые прибил отец, висела кухонная утварь; окно запотевало от батареи. Имелись также три спальни – каждая со своим туалетом, – с окнами, выходившими в переулок, а еще ванная комната, выложенная розовой плиткой, с огромной ванной на львиных лапах, где я любила подолгу лежать с книгой каждый день после школы. Пусть мы и были без гроша, но благодаря этой квартире чувствовали себя богачами, потому что нам не приходилось тесниться, как многим жителям Нью-Йорка, не говоря уже об остальном мире, где люди вынуждены ютиться в бараках и палатках, если не под открытым небом. А здесь – дверь, которую можно закрыть, если хочется уединения, и солнечный свет, проникающий сквозь кроны деревьев в переулке; и думать нечего, мы были миллионерами.

Однако дома все изменилось с тех пор, как мама стала закатывать вечеринки. Едва я вышла из лифта, как почувствовала запах марихуаны, доносящийся с лестничной площадки. Эта новая эпоха употребления наркотиков в моем доме заставляла меня скучать по тем временам, когда мой отец был всего лишь зависим от героина. Дела тогда обстояли плохо, но, по крайней мере, это не чувствовалось за милю.

Единственное, чего мне хотелось, когда я подходила к входной двери, это расплакаться в объятиях мамы, но я понимала, что этого делать нельзя, ведь как только окажется, что я чуть не попала в беду, меня запрут на все выходные. И вместо этого я пронеслась через гостиную, где повсюду – на ковре, на диване, на черном шезлонге, – растянувшись, лежали люди, человек шесть. Седоватые, бородатые, лысеющие, некоторые – с первыми признаками пивного живота: все симптомы старения оказались у меня перед глазами. Им было лет по сто, не меньше. И мой отец был таким же старым? Мама сидела на полу, прислонившись к дивану, и я видела лишь чью-то голову у нее на коленях, которая, наверное, принадлежала мужчине, устроившемуся рядом с ней. Почти все его тело скрывал длинный низкий стол. Вот чем закончилась вечеринка.

Все они произносили мое имя, удивленные переменой в обстановке. Перед ними возникло олицетворение юности.

– Как прошел вечер? – спросила мама, выпрямившись. На ней была рубашка навыпуск. Голой ее не назовешь, но и одетой тоже.

«Это в твоем представлении веселье? – всякий раз хотелось спросить мне. – Что-то подобное ждет меня в будущем?»

– Как обычно, – ответила я. Я жутко злилась на нее. Всю ночь я пыталась умерить свой гнев, но теперь он достиг совершенства и пульсировал алым, раскрылся во всей полноте. – Я иду спать.

– Нет, останься, поговори с нами, – потребовал какой-то жалкий тип. – Расскажи, что сейчас в голове у молодежи.

Теперь, будучи взрослой, я знаю одну вещь: нет ничего круче, чем быть подростком. Даже в самом худшем состоянии мы имели свежий взгляд на вещи и ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы познавать мир с определенным уровнем сложности. Люди, которые утверждают, что не чувствовали себя крутыми до поступления в колледж, или до двадцати лет, или еще как-то, неправы. После отрочества игра окончена, и нам остается лишь держаться на плаву до самой смерти. И вот, зная, что нахожусь на пике крутости, я считала, что я лучше этих мужчин.

Как бы выпроводить всю эту компанию из дома? Я занялась уборкой. Всячески шумела при этом. Убрала все со стола: тарелки с вялыми листьями капусты поверх риса с шафраном, окурки сигарет и косяков в блюдце, служившем пепельницей, ополовиненную миску с огромным количеством салата из капусты и редиса, – должно быть, это станет завтрашним ланчем, – какую-то гадость, напоминающую тофу в соусе из соевых бобов, целый скелет, оставшийся от рыбы, разделанной и растасканной на кусочки, вялую банановую кожуру, валявшуюся рядом. У меня в руках все звенело и стучало, я проворно суетилась. На разделочной доске лежало несколько кусков сыра, дорогого на вид, уже начавшего плавиться, но еще держащего форму. Я завернула их в пленку и засунула в контейнер для овощей. «Сыр достанется мне», – подумала я. Осталось не так уж много съестного, имевшего привлекательный вид, но еда есть еда, а у нас дома кухонные шкафы частенько пустовали, поэтому я набила контейнеры «Таппервэр» всем подряд.

Когда я закончила, холодильник был полон еды, и это выглядело обнадеживающе. При жизни отца мы не шиковали: государственные школы, магазины секонд-хенд, никакого отдыха на каникулах, – но о питании волноваться не приходилось. В самые тяжелые времена он приносил домой еду со смены. В лучшие времена он внезапно получал чек за какую-нибудь песню. Тогда на столе появлялся простой перечный стейк кроваво-красного цвета, которым мы могли полакомиться.

Но этот год выдался голодным – вплоть до тех пор, пока мама не начала устраивать вечеринки. Она делала все, что в ее силах. От чувства вины у меня засосало под ложечкой. Может, я могла бы помочь хоть немного. Я занялась мытьем посуды.

Пока я терла кастрюли, мужчины появлялись и исчезали из комнаты, бродили по ней, бросая на меня взгляды.

«Разве тебе не пора в постельку?»

«Не обнимешь старого друга?»

«Может, помочь?»

«Ты все не так делаешь».

– Я просто мою посуду, – сказала я.

– Ты выглядишь уставшей, – произнес один из них, тот самый ублюдок. Я даже не обернулась. Зачем? Он не заслуживал того, чтобы тратить на него время.

– Хочешь, сделаю тебе массаж?

И, не дожидаясь ответа, он подошел ближе и коснулся меня. Вот чем стал этот дом, вот во что он превратился. В место, где безликие мужчины могут подкрасться к тебе, чтобы облапать. Лучшее, что досталось матери в браке, стало худшим, что случилось со мной в жизни.

А еще есть та штука у него между ног, которую я всегда ощущаю у мужчин, – и он прижимается ею ко мне.

– Отвали от меня, – сказала я.

– У тебя отвратительные манеры, – произнес он.

От него несло виски: это было дыхание чудовища. Я чувствовала, как его паршивая козлиная бородка трется о мою шею. Всю свою дальнейшую жизнь я буду встречаться только с гладко выбритыми мужчинами. Я толкнула его локтем, но он успел схватить меня за руку, а второй рукой сжал мое запястье, притиснув меня к кухонному столу.

– Это мой дом, – сказала я и расплакалась.

Его это не волновало, ведь именно так поступают подобные мужчины. Именно в такой момент они атакуют: когда ты утомлена, только отошла от стресса, после того как всю ночь разбиралась со всяким дерьмом; когда ты молода, слаба и хрупка, когда твоя мать в депрессии, отец умер, а брат живет в центре города, и все, чего ты хочешь, – это убрать в доме и лечь спать.

Внезапно появился еще один мужчина и велел первому прекратить. Я оказалась сидящей в луже на полу и услышала, как мать подняла тревогу в другой комнате: «Все вон отсюда! Убирайтесь!» Как бы там ни было, эта вечеринка стала последней в своем роде. Хотя позже в нашем доме случались и другие: в честь выпускных и дней рождения, появления на свет младенца, – но таких, тонувших в пьяном мареве, больше не было. Вскоре после этого мама получила деньги взаймы от родителей, которых она ненавидела, – нет, не так: ненавидела, – но ей пришлось сделать этот выбор. Спустя несколько месяцев пришел чек за песню, написанную отцом в шестидесятых годах для какого-то ТВ-шоу, показ которого недавно возобновили по кабельному телеканалу. Потом мамина подруга Бетси ушла от второго мужа и денег у нее стало столько, что она не знала, что с ними делать. Наконец мама нашла новую работу и мы все с облегчением воздели руки к небу. Аллилуйя! Ведь для нее важнее всего было то, что она добилась этого сама.

Хотя на тот момент я ни о чем подобном не догадывалась. Пока мама выталкивала последнего гостя из квартиры, я проскользнула в свою комнату, где, рыдая, думала о ломтиках сыра, спрятанных в холодильнике: наверное, это будет последняя пристойная еда, которую мне доведется попробовать. Потом пришла мама, легла рядом и попросила прощения. Она уже делала так раньше, пытаясь улечься со мной рядом, касаясь меня, – и в знак извинения, и для собственного утешения. Я подумала, что на свете нет живой души, которая чего-то не хотела бы от меня. Каждое действие просчитано заранее. Ни свободы, ни чистоты.

– Вот о чем я тебе говорила, – сказала я ей. – Эти люди, эти мужчины – они отвратительны.

– Я не знала, – ответила она, и мне пришлось заглянуть ей в лицо, чтобы понять: она дура или просто врет? Мне так и не удалось это выяснить, и в любом случае что было бы хуже?

– Уходи, – сказала я. – Просто уходи. Ради бога, дай мне наконец поспать.

«Невинного сна больше нет», – подумала я, когда дверь в комнату закрылась. Я свернулась клубком и крепко обхватила себя руками. Моя собственная плоть, моя собственная поддержка. Моя.

Нина

Моей коллеге Нине предстоит провести свою первую серьезную презентацию. Она неделями засиживалась допоздна, работая над ней, она нервничает, поэтому несколько раз я оставалась с ней, чтобы помочь. Я сочувствую ей, я знаю, каково это, когда только начинаешь. Кроме того, сейчас у меня все равно мало что происходит в жизни. В один из таких вечеров она рассказала о том, что переживает за свою карьеру и ей все время кажется, что ее вот-вот разоблачат как мошенницу. «Такое ощущение, будто у меня есть большая тайна: я не знаю, что делаю, и как скоро это выяснится – лишь вопрос времени», – сказала она. Я заверила ее, что она так же талантлива и компетентна, как и любой другой. О чем я умолчала, так это о том, что она достойна большего, чем эта работа, и лучше бы ей сбежать отсюда прямо сейчас. Вообще-то это довольно приличная работа для девушки ее возраста, чего не скажешь обо мне, так что, наверное, этот разговор мне стоило бы завести в первую очередь с собой.

Брайс, наш начальник, тоже пару раз оставался в офисе. Он останавливался возле нашего кабинета и невнятно бормотал слова поддержки, от которых, впрочем, было мало толку. Он говорил что-то вроде: «Вы только посмотрите на них. Трудяги». Или: «Меня впечатляет ваша преданность работе, но не засиживайтесь допоздна. Помните, важен баланс личной жизни и карьеры». У него есть небольшой коттедж в Хэмптонсе и жена, которая работает в таком же крупном агентстве, а еще лодка в придачу, и фотографии всего этого висят у него в кабинете, хоть и в разных рамках. Как-то вечером Брайс заглянул Нине через плечо, чтобы посмотреть на ее работу, и тем самым вынудил ее без нужды переставить пиксель.

– Верни на место, – сказала я, когда он ушел. – Честное слово, он даже не заметит.

Но она оставила его там же.

На выходных перед презентацией у меня состоялся ужасный разговор с мужчиной, с которым я встречалась, – Мэттью. Он был ужасным по множеству причин. После этого я отправилась домой, где произошел не менее ужасный телефонный разговор с мамой. Неужели каждая беседа должна заканчиваться слезами? Или каждый прием пищи? Каждый вдох? Сейчас ответ – да. Я решила, что мне нужен еще один выходной, так что в понедельник я взяла больничный, весь день курила травку, заказывала пиццу и диетическую колу на «Симлесс» и поглощала все это в одиночестве, а после отправилась гулять на набережную. На прогулке меня посещали мысли о смерти, о смертности – моей собственной и каждого человека, с которым я связана. Я стояла на краю пристани напротив стройплощадки. Так люди поступали много лет назад: прыгали с какого-то края – спокойная, одинокая, хотя и романтичная смерть, которую даже можно назвать если не героической, то по крайней мере смелой. Большой прыжок в воздухе, затем мощный всплеск, а потом литры воды наполняют легкие до тех пор, пока ты не перестаешь дышать, пока ты не тонешь. И возможно, в голове пронесется последняя мысль: «Будут ли по мне скучать, когда меня не станет?» Хотя, скорее всего, это будет просто: «Ох!»

Только это не океан, а Ист-ривер, и здесь мне не удалось бы погибнуть таким образом. О прыжке в глубину и говорить не приходится, здесь около двадцати футов, так что перспектива смерти кажется мне в этот момент нереализуемой. Да и вообще, я задумалась над этим чисто гипотетически. Поэтому я отправилась домой, выпила полбутылки вина и отключилась, немного помастурбировав. Проснувшись на следующее утро, я поехала на работу, ведь в этот день у Нины была презентация, и я с нетерпением ждала ее.

А произошло вот что: она пришла на работу в облегающем платье лавандового цвета, которое буквально липло к ее телу. «Как тебе удалось его надеть?» – хотелось мне спросить, но я сдержалась. Нина выглядела потрясающе. Она тоненькая, как тростинка, и это платье ей очень шло, хоть и смотрелось несколько дешево. Как будто бы перед вами вся Нина, все ее небольшие выпуклости и изгибы, завернутые в ткань из искусственного волокна. Это не офисный стиль, это стиль Нины.

Добавьте к этому полный макияж, укладку, фантастический аромат, бриллиантовые серьги, каблуки – полный комплект.

Я пыталась вспомнить, что надевала на свою первую презентацию, и, хотя мне это не удалось, ведь прошло уже больше десяти лет, я была уверена, что ничего похожего на наряд Нины. Я склоняюсь к классической черной нью-йоркской загадочности – или скорее апатии. Нина же – дизайнер до мозга костей. Она разбирается во всем от и до. А еще ей двадцать шесть, она завела аккаунт в Инстаграме еще в колледже и знает о ракурсах, стилях и предпочтениях то, чего мне никогда не понять, или то, что не вызывало бы у меня интереса. По крайней мере больше не вызывает.

– Хорошо выглядишь, – сказала я.

– А, старье, – ответила она с еле заметной улыбкой. Вся такая гламурная и все равно нервничает. Как же мне нравились ее усердие и старание!

– Нина, у тебя все получится.

Во время презентации было сложно не смотреть на нее пристально, как на физический объект, ведь она молода и симпатична, да еще и эти изгибы… Я наблюдаю за всеми, кто сидит в комнате, пытаясь понять, обращают ли они внимание на то, что она говорит, или на то, как она выглядит. Только мы с Брайсом смотрим на Нину безотрывно: ему полагается быть внимательным, ведь если эта презентация для кого-то и предназначена, то как раз для него. Я работала с ним долгое время. Он умеет хорошо концентрироваться или, по крайней мере, делать вид. У остальных вызывают интерес только их девайсы, на Нину они поднимают взгляд лишь изредка. Раньше мужчины смотрели бы на нее во все глаза с откровенным вожделением. Не знаю, стоит ли рассматривать это как прогресс или как оскорбление.

Я вспоминаю время, когда одевалась подобным образом – не в такие платья, конечно, но в таком стиле. Больше никогда не буду так делать. Я выучила все возможные уроки на тему того, к каким это ведет последствиям: отличные, ужасные, скучные – все! И самый главный из них гласит: как бы хорошо ты ни владела своим телом и разумом, всегда найдутся мужчины, которые захотят властвовать над тобой, – пусть даже только взглядом, – хотя чаще это происходит с помощью слов и иногда рук.