Текст книги "Время повзрослеть"

Автор книги: Джеми Аттенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Но ты же не очень-то и любила меня, пока тебе не стукнуло тридцать, – защищалась она.

– Это правда, – подтвердила я. – Иногда бывало тяжело расти в нашем доме.

– У меня были проблемы с твоим отцом. И мне понадобилось много времени на восстановление, – оправдывалась она.

– Не нужно мне ничего объяснять, – сказала я и вспомнила все вечеринки, которые она устраивала после смерти отца. Всех мужчин в нашем доме. Все те колени, на которых я сидела. Все нездоровое внимание ко мне.

– Я хочу сказать, что ты когда-то уже существовала без моего постоянного участия в твоей жизни, справишься и в этот раз, – сказала она.

– Кого ты пытаешься убедить в данный момент? – удивилась я.

Прежде чем вернуться на дорогу, мы зашли в уборную, провонявшую средствами для дезинфекции, и я зажала нос. Девочка-подросток лениво драила кабинку для инвалидов. Мама задержалась на пять минут, чтобы обсудить с девочкой ситуацию с местными профсоюзами. Я вернулась в машину и разослала по всем контактам в телефонной книге следующее сообщение: «Мама пытается убить меня своими эмоциями. Пожалуйста, помогите».

После того как мы пересекли границу со штатом Массачусетс, она сказала:

– Нам нужно кое-что обсудить.

– Нет, – ответила я. – Нам с тобой нечего обсуждать. У меня закончилась энергия для обсуждений.

– Андреа…

– Ладно.

– Если я когда-нибудь заболею, серьезно заболею, и мне понадобится тот, кто вытащит вилку из розетки, я хотела бы, чтобы этим человеком была ты.

– Что? Нет, я не хочу говорить об этом.

– Прошу, сделай это ради меня, – попросила она. – Это часть взрослой жизни – сталкиваться с проблемами смерти.

– Тогда почему ты не попросишь Дэвида?

– У Дэвида свои проблемы смерти, – сказала мама. – Свои собственные горести и печали. Тебе пора завести свои.

– Поверь, у меня достаточно проблем, – сказала я.

– Кроме того, я не уверена, что он уважает мои желания. Зато ты сможешь сделать это, когда придет время, я знаю.

– Почему ты так думаешь?

– А разве ты не хотела убить меня всю свою жизнь?

– Ха-ха, – сказала я.

– Ха-ха, – ответила мама.

– Почему мы постоянно говорим о грустном в последнее время?

– Так бывает, когда взрослеешь. Приходится думать о болезнях, о смерти, умирании и всем таком прочем. Мне пришлось пройти через это с бабушкой и дедушкой. Я тоже была той, кто отключил кислород, если тебе так будет легче. Это не делает тебя плохим человеком или хорошим. Это лишь значит, что ты способна на такое.

Через два часа мы съехали с большой шумной трассы на дорогу поменьше, потом на небольшую извилистую дорогу. Мы проезжали мимо озер, покрытых палой листвой. Это могло стать приятным путешествием. Почти отпуском. Дороги становились ýже. Четыре полосы, потом две, иногда всего одна; более низкие здания, потом меньше зданий; длинные участки с одной лишь травой и деревьями; небо сияло синевой на несколько миль. Тракторы, овцы, ели, курятники, газонокосилка. Маленькое кладбище.

Я сообщила маме, что мы будем на месте через десять минут.

– Ой, мы же не поговорили о твоей личной жизни, – встрепенулась она.

– Забудь об этом, женщина, – отрезала я.

Мы проезжали через лес; приближаясь к их дому, я слышала, как трещит гравий под елями. Моя невестка, светловолосая, здоровая, слегка поправившаяся и с волосами длиннее обычного, открыла входную дверь и прижала палец к губам. Ребенок спит. «Ребенок постоянно спит, – хотелось мне сказать. – У ребенка слабое сердце и поврежден мозг, и она еще не произнесла ни одного слова. Мне не верится, что она когда-либо в своей жизни по-настоящему приходила в сознание». Вместо этого я прошептала в ответ «привет» и поцеловала ее, а мама обняла ее, и мы вместе шли по дому, кирпичному дому, стоящему в лесу, чтобы увидеть ребенка. Я отстала от них и спросила, где найти брата, Грета указала на задний двор. Она изобразила игру на гитаре и закатила глаза. Я побрела в указанном направлении, лишь бы там не было ребенка.

Из маленькой хижины, расположенной за домом, доносилось бренчание. Я постучала в дверь. Бабочки в тумане по краям лачуги, зеленая-зеленая трава, голубое небо, огромные деревья, виднеющиеся на вершине холма, небольшая река под ним – все это когда-то показывал мне брат.

– Это я! – выкрикнула я. – Твоя сестра.

Наверное, он исполнял соло на гитаре. Нужно было подождать, пока он закончит. Но потом до меня дошло, что все становится соло, когда ты играешь в одиночку, и вошла.

Внутри я увидела записывающую аппаратуру, лэптоп, лист бумаги, приколотый к стене, и матрас на полу, на котором разлегся мой брат в наушниках и с гитарой в руках. У него была огромная борода, вся седая. Лысеющую голову он обрил. В лачуге слегка пахло травкой. Я помахала рукой у него перед глазами.

– Ты приехала.

Дэвид казался одновременно счастливым и отчаявшимся. Он снял наушники, встал и крепко обнял меня.

Брат называет себя приговоренным к пожизненному заключению, когда высказывается о своей музыке. Он никогда не собирался стать знаменитым – это мы знали наверняка. Быть знаменитым нелегко, и в любом случае ты не должен стремиться к славе; первоочередное и явное стремление к ней отвратительно, говорил мне брат.

– Играть хорошую музыку – вот к чему ты должен стремиться, – рассуждал он. – Смотреть, как люди танцуют под твою музыку, или подпевают тебе, или просто любят ее, видеть их лица на концертах – это тоже часть славы, но не все ее проявления, и ты можешь иметь все это, не будучи знаменитым.

Он записывает музыку и продает ее в интернете, несколько раз в год он выступает на бесплатных концертах в Нью-Йорке, на которые приходят его седовласые лысеющие фанаты. Они поддерживают его, покупают то, что он продает, напиваются с ним, размещают в интернете фотографии с ним, как если бы кто-то увидел призрака, запечатлел мимолетный образ и хотел доказать, что так оно и было.

– Я не могу заниматься этим вечно, – сказал брат. – Я хочу сказать, музыка будет жить, но в итоге люди перестанут ходить на мои концерты. Рано или поздно они все умрут.

– Как и ты, – заметила я.

– И ты тоже, – сказал он.

Мы по очереди курили электронную сигарету. Он исполнял для меня что-то свое. Я спросила, как поживает его маленькая девочка, и он ответил, что так же, как и всегда.

– Как дела у вас с Гретой? – спросила я.

Он почесал бороду, потер глаза, погладил лысину, взаимодействуя со своей головой всеми возможными способами, а потом ответил:

– Иногда ей кажется, что Сигрид становится лучше. Так что все странно.

– Сигрид никогда не станет лучше, – произнесла я.

– Я знаю, – согласился он.

– Ей становится только хуже, – продолжила я.

– Не нужно мне об этом рассказывать, – сказал он.

Мы вышли из лачуги и направились к дому. Бабочки исчезли, и теперь были только комары и закат. Вдалеке прыгал заяц.

– Здесь мило, – отметила я. – Должно быть, тут приятно жить.

Он обнял меня одной рукой.

– Я несчастен.

Мама и Грета стояли у входной двери. Мама держала ребенка, обмякшего у нее на руках. Четырехлетняя девочка, которая так и не выросла. Грета смотрела большими грустными глазами.

– Но теперь здесь мама. Надеюсь, вам станет легче.

После ужина, когда на небе появились звезды и я выпила все вино, которое было в доме, мы с мамой улеглись в гостевой комнате. В будущем это станет ее комната, полагала я. Перед тем как лечь спать, я сказала ей: мол, знаю, что она задумала. До этого она уделяла свое время мне, теперь она собиралась уделять свое время Дэвиду.

– Но как насчет тебя? – поинтересовалась я.

– У меня было достаточно времени на себя, этого хватит на всю оставшуюся жизнь, – мечтательно произнесла она, глядя на стену. Потом она сказала, что любит меня и что мне пора спать. – Утром будет новый день. Это лучшая часть сна – знать, что завтра будет новый день.

– Такие слова говорят детям, – пробурчала я. – Я ожидаю от тебя большего.

– Андреа, хватит! – огрызнулась она. – Ты справляешься лучше, чем тебе кажется. Ты сможешь выжить без меня.

– Нет, не смогу, – заявила я.

– Ладно, даже если не сможешь, во что я, конечно, не верю, тогда повзрослей наконец-то, – сказала она. Мама повернулась, и ее голос прозвучал ближе: – Разберись со своим дерьмом, Андреа. Тебе тридцать девять. Ты справишься.

– Я постараюсь, – ответила я.

– И еще, – добавила мама. – Я видела, что ты сторонишься ребенка. Ты думала, что это незаметно, но это не так.

Я промолчала.

– Завтра же возьмешь ребенка на руки, – приказала она.

«Я – больной ребенок, – подумала я. – Я. Кто возьмет на руки меня?»

Я уехала рано утром, до того, как все в доме проснулись. Оставила было записку: «Форс-мажор на работе», но потом выбросила ее, ведь никто мне не поверил бы; все знали, что я ненавижу свою работу и никаких чрезвычайных происшествий там не бывает. Я написала другую записку со словами: «Дорогая семья, до скорой встречи, спасибо вам, люблю вас». Уклончиво, искренне, мило; я добавила сердечко внизу. Я вышла на задний двор, чтобы посмотреть на птиц, на деревья, раннее утреннее солнце в небе: я радовалась, что эта красота существует. В лачуге звучала легкая музыка. Я постучала в дверь. Брат открыл ее, одетый в пижаму.

– О, Дэвид! – Я обняла его на прощание, и он заплакал у меня на плече. – Ладно, ладно. Можешь забирать ее.

Последний мужчина на Земле

Я посетила художественную выставку. Это была персональная выставка моего друга Мэттью. Какое-то время я с ним встречалась, когда мы учились в университете и я еще была художником или, по крайней мере, стремилась им стать – художником по профессии, но это было тринадцать лет назад, и, что бы мы тогда собой ни представляли, мы изменились.

Мэттью – до нелепости высокий, около двух с половиной метров ростом, худой, хрупкий и к тому же растяпа. Его творчество отражает одновременно его взгляд на мир с высоты деревьев и его мрачный темперамент: на его картинах часто представлен вид сверху на центры, дыры, черные глубины.

«Ты в порядке?» – хочется спросить каждый раз, когда я вижу его работу, но это грубый вопрос для художника, если только ты не его родственник, и даже в этом случае он не будет воспринят положительно.

В галерее я заметила, что на картинах нет круглых красных стикеров, а это значило, что он ничего не продал. О, Мэттью! Я решила что-нибудь купить. Все-таки я взрослая женщина, работающая в американской корпорации. Я уже давно погасила кредит за колледж, живу в дешевой квартире, и у меня есть деньги на сберегательном счете. Я могу купить картину, если захочу. Выбрала я изображение темной ямы, создававшее иллюзию погружения. На самом деле она была довольно-таки искусно написана. Внизу нарисован маленький ярко-белый круг. Жизнь на дне ямы. Я дала свою кредитную карточку собственнику галереи. «Теперь я человек, который покупает предметы искусства, – подумала я. – Вместо того, чтобы создавать их».

Через десять минут мы с Мэттью стояли перед галереей с двумя чуть теплыми бутылками пива в руках.

– Ты хорошо выглядишь, – отметил он.

– Ты тоже, – ответила я.

Мы чокнулись бутылками, радуясь этому факту. Мы стареем, но еще не состарились.

Я спросила, доволен ли он выставкой.

– Ну, ты единственный человек, который что-то купил, – сказал он. – Благодаря чему я еще месяц смогу оставаться на плаву, так что спасибо тебе большое. Но этого хватит только на квартиру, мастерскую я уже не потяну, поэтому, думаю, придется избавиться от нее. Упс. Еще и мой сосед съехал на прошлых выходных, и сам факт, что мне сорок и я жил с соседом, говорит о целом комплексе проблем. А еще я до сих пор не выплатил кредит за учебу.

– Но сегодня пришло так много людей, – пыталась поддержать его я. – На твою выставку.

– Только ради сплетен и халявного пива.

– Я пришла, чтобы увидеть тебя и твое творчество, – сказала я. – Это пиво для меня ничего не значит, слышишь? Ничего.

– Вот поэтому ты мой самый любимый человек во всем мире, – соврал он, а потом поцеловал меня.

Я думаю, что он сам от себя такого не ожидал и не знал, почему это сделал. Он шагнул назад, его зрачки расширились, глаза округлились, он взмахнул руками, и капли пива взлетели в воздух. Вся череда событий застала меня врасплох. Но мне нравится чувствовать себя выбитой из колеи. Так что мы с ним переспали.

И, как ни странно, это был нежный, милый и медленный пляжный секс на Вест-Кост, которым занимались два человека из семидесятых. Все части его тела были в рабочем состоянии, как и мои. Он надолго застыл во мне, пока я лежала и тяжело дышала, а потом уткнулся головой в мою грудь и произнес: «Ммм». В конце он двигался резко, и мне это нравилось. Я закричала.

– Ты такая громкая, – дразнил он меня после того, как мы закончили.

– Это потому, что мне было больно, – ответила я, не подумав.

– О господи, я сделал тебе больно?

– Мне больно здесь, – сказала я и похлопала себя по груди. – Все в порядке, я привыкла.

Он тут же обнял меня.

Его квартира – руины, везде разбросаны его вещи, на полу пятна краски, книжные полки покрыты пылью. На мгновение я задумалась, как бы я отнеслась к этой грязи через какое-то время. Но сейчас я, наоборот, испытывала облегчение: у меня была своя грязь дома. Мы оба выросли, но не повзрослели, и я не чувствовала необходимости быть кем-то, кем я не являюсь.

Утром я задержалась дольше, чем планировала, потому что мы мило беседовали о его племяннице, которая подавала надежды в искусстве.

– Она лучше, чем я был в ее годы, – сказал он.

Мэттью провожал меня до поезда, мы остановились, чтобы выпить кофе, и он даже не предложил заплатить за меня, напротив, я предложила заплатить за него. Почему бы и нет? Он стоил так мало, что не стоил почти ничего.

– И не говори, что я не сделала для тебя ничего хорошего, – сказала я.

– Я и не говорил, я и не мог, и не стал бы, – ответил он.

– Действительно, самая депрессивная вещь из всех, которые я когда-либо видела в своей жизни, – сказала моя коллега Нина, рассматривая его картину на веб-сайте галереи.

– В ней много интересных текстур и слоев, – сказала я в ее защиту. – Ты просто не видела ее вблизи.

– Избавь меня от этого. – Потом она добавила: – Я не говорю, что она плохая.

– Ну да, – кивнула я.

– Просто она депрессивная, – сказала Нина.

Через неделю Мэттью пригласил меня на ужин в свою квартиру. Я написала ему сообщение и спросила, взять ли что-нибудь с собой. Он ответил: «Только себя». Через час он спросил, не могу ли я купить бутылку вина. Еще через пятнадцать минут он написал: «И, может, хлеба?» Я взяла бутылку дорогого каберне и огромную буханку дрожжевого хлеба – из расчета, что мы не съедим ее всю за один раз и у него останется немного на обед. Также я принесла маленькую бутылку бурбона и круг козьего сыра. И плитку черного шоколада. Все это я хотела бы съесть, и всего этого, как я знала, у него не было.

Мы ели все, что я принесла, а еще разные овощи, которые он получал по программе «Си-эс-эй»^[14] как долю от урожая фермерского хозяйства. Один овощ оказался очень твердым. Мы жевали его, и жевали, и жевали.

– Что это за фиолетовый овощ? – спросила я.

– Даже не знаю, – вздохнул он. – Я пытался угадать, как приготовить его. Хотел использовать остатки своей доли от урожая. В рецепте речь шла о баклажанах. Нужно было просто купить готовые, но сейчас я на мели.

– Я знаю, что ты на мели, – сказала я тихо.

Он вдруг встал, подошел к морозильной камере и драматическим жестом распахнул ее. Морозильная камера была заполнена контейнерами «Таппервэр»^[15]. Он рассказал, что готовит все, что остается в конце каждой недели, и замораживает на потом.

– Экономненько, – сказала я.

– Я доедаю последние овощи, – пожаловался он.

– Я могу принести баклажаны, – предложила я. – В следующий раз беру их на себя.

– Есть ли другой способ не умереть с голода? – спросил он.

– Да ладно тебе, присядь, – сказала я. – Мы так хорошо сидели.

Не выношу, когда мне портят аппетит. Я спала со многими мужчинами, не просите меня назвать их имена, но я не могу есть что попало. «Не нужно шутить с моей едой», – хотелось ему сказать.

– Иди сюда, детка, – произнесла я вместо этого.

Я поцеловала его, а он – меня, мы смеялись и были очень близки, и в тот момент я была глубоко убеждена, что могу примириться с его тараканами. Я рассказала ему о своей семье, о том, как в детстве мама готовила нам рис с бобами и называла это блюдо «мексиканская ночь», говорила, что у нас фиеста, за столом учила нас испанским словам и включала фламенко.

– Но на самом деле мы ели рис с бобами, потому что у нас не было денег.

– И тебя это не беспокоит? – спросил он.

– Не-а, – ответила я.

– Тогда давай доедать, – предложил он.

Но вместо этого мы занялись сексом, и в этот раз он был еще глубже и ближе, как будто он забрался в мое лоно и укрылся там в безопасности. Я держала его лицо в ладонях, и мы молча смотрели друг на друга, комната сжималась вокруг нас, я чувствовала это, мир становился теснее, и в нем остались только я и он, соединенные физически, близкие настолько, насколько это возможно. Вспоминать противно.

Утром мы лениво разговаривали друг с другом, как друзья, вспоминая былые времена, наверстывая прошедшие годы. Мэттью спросил, что случилось, когда я бросила учебу. С ним было приятнее говорить об этом, чем с кем-либо другим, лучше, чем с психотерапевтом, лучше, чем с кем угодно из моих нью-йоркских друзей, потому что он был там, даже если и не знал, что случилось.

– Я тогда так ничего и не понял, – сказал он. – Ты была, а потом исчезла.

– Моя наставница бросила меня, – произнесла я.

Она разбила мне сердце. Не мужчина высосал из меня жизнь. Женщина.

– Я помню ее, – сказал Мэттью. – Она до сих пор там работает. Она работает там всю жизнь.

– Она все еще великолепна, – защищала ее я, невзирая на рану, которую она нанесла мне. – Я видела одну из ее работ на выставке прошлым летом.

– Ну, не знаю, насколько она великолепна, – сказал он.

– А что ты знаешь? – сорвалась я.

Через несколько дней у меня было плохое настроение, потому что я ненавидела свою работу, мою бессмысленную чертову работу; я встретила его в баре на полпути между нашими квартирами, мы выпили по бокалу, ладно, по три, и мне с трудом удавалось не проявлять стервозность.

– Только из-за того, что она бросила тебя, не стоило совсем отказываться от творчества, – сказал он. – Я не смог бы перестать рисовать, ни за что. Не знаю, что бы я без этого делал.

Мы что, до сих пор разговариваем об этом? Да, мы до сих пор разговариваем об этом.

– Просто я не чувствую уверенности в себе, – ответила я. – Я сдалась в ту самую минуту, когда меня перестали поддерживать. Я осознала, что быть художником – значит всю жизнь жить без поддержки.

– Так и есть, – подтвердил Мэттью. Он так гордился своей способностью смиряться с неприятием. Ему комфортно жилось в мире неудач и страданий.

– А я не хотела так жить, – заявила я. – Я и так много времени провела, разрывая себя на части каждый день. И если бы это происходило не только из-за моей личности и жизненного выбора, но и из-за искусства, я бы умерла.

«Скорее всего, к этому моменту я была бы мертва», – я не произнесла этого вслух, но знала, что это правда; я помню, как близко подошла к этому тогда.

Мы держались за руки на людях. Мы были вместе.

Я позвонила маме в Нью-Гэмпшир, в маленький городок, в котором она жила последние девять месяцев с моим братом, его женой и их умирающим ребенком, и сообщила ей, что начала встречаться с мужчиной.

– Какой он? – поинтересовалась она.

Я отметила основные черты: он художник, он бедный, он добрый, он чуткий, и когда он не в депрессии, то делает меня счастливой.

– Знаешь, кого он мне напоминает? – спросила мама.

– Есть ли хоть один шанс, что ответ не будет связан с моим отцом? – уловила я ее намек.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – попросила мама.

– О чем ты хочешь поговорить? – спросила я.

Мама дышала через нос, по системе йоги. Раз именно я неправильно начала разговор, я и должна была направить его в другое русло.

– Как тебе Нью-Гэмпшир? – попыталась я исправить ситуацию. – Твое присутствие помогает им хоть немного?

– Они все еще ссорятся, – ответила она. – Твой брат очень молчалив. Мне хочется обвинить ее в чем-то, но ведь не обязательно в этом должна быть чья-то вина. Иногда все просто идет не так.

– А как ребенок? – спросила я. – Ты помогаешь ему?

– Никто не в силах помочь этому ребенку, – ответила мама. – Я помогаю, помогаю, помогаю, но ничего не меняется. Вскоре она умрет.

– Давай лучше поговорим о том, как я сплю с мужчиной, похожим на отца, – попросила я. – Мне кажется, это более подходящая тема для разговора.

– У меня есть идея получше, – сказала мама. – Расскажи мне о том, что ты сегодня делала. Расскажи мне о Нью-Йорке.

Я так и поступила, я принялась рассказывать коренной жительнице Нью-Йорка, променявшей его на лес, об улицах большого города: утром метро было забито настолько, что мне пришлось пропустить четыре поезда подряд и я опоздала на работу на полчаса; у меня была встреча на Таймс-сквер, и я увидела толпу женщин, позирующих топлес с туристами за деньги; там подрались два человека, одетые в костюмы героев Диснея; после встречи с клиентом я купила хот-дог с тележки, а доев его, умяла еще один, сидя на одном из стульев, разбросанных в Брайант-парке. Недалеко под спонсорским баннером играл струнный квартет.

– Музыка спасла мой день, – завершила я свой рассказ.

– Все это спасло бы меня, – произнесла мама.

Через несколько дней после разговора с мамой я должна была ужинать с Мэттью, Индиго и ее богатым мужем. Я позвонила ей и попросила:

– Индиго, пожалуйста, мы можем пойти куда-нибудь, где не будет безумно дорого? У этого парня нет денег. Давай пойдем в обычное место, ты еще помнишь, что значит это слово?

Она обиделась и напомнила мне, что выросла в нищете, как и я. Какое-то время она провела в Тринидаде, а тринидадская нищета намного хуже нищеты в Верхнем Вест-Сайде. Она пообещала позвонить позже и сообщить, где заказала столик. Через час она прислала мне эсэмэс с фотографией «Макдоналдса» и текстом: «Увидимся в 19.00!» Я написала ей: «Ты чокнутая», и она ответила: «Я знаю, прости, у меня сейчас все идет наперекосяк». Я спросила: «Хочешь поговорить об этом?» «Нет», – сказала она. Через несколько минут она написала: «Хочу, но не прямо сейчас». Еще через несколько минут она добавила: «Прости». Потом она позвонила мне, плача, и мы поговорили о ее замужестве, и хотя мне было грустно оттого, что моя подруга несчастна, я как никогда радовалась тому, что не замужем и никогда не буду, потому что брак выглядит как чертова работа, а зачем мне нужна еще одна?

Мы пропустили ужин с Индиго и ее мужем. Вместо этого я забралась на диван Мэттью в его гостиной, пока он нервно раскачивался на стуле. Я рассказала ему всю историю брака Индиго и добавила:

– Видишь? Не деньги делают человека счастливым.

– Тебе легко говорить, – ответил он.

– Что случилось? – удивилась я.

Он достал кошелек – причем его руки странно дрожали – и вытащил из него карточку: на ней было написано «EBT»^[16].

– Талоны на еду, вот насколько все плохо, – сказал он.

После этого я рассказала историю о том, как моя семья впервые перешла на продовольственные талоны. Это случилось во время зимних каникул в школе, я увидела талоны на кухонном столе, но еще не знала, что это такое; я решила, что это какие-то игрушечные деньги, например из «Монополии», и я могу поиграть с ними. Мне было восемь, в те дни мама не обращала на меня внимания, скорее всего, она была слишком озабочена тем, чтобы прокормить нас, а на моего отца особенно нельзя было положиться в этом вопросе. Я решила создать зимний коллаж, разрезала бумагу, чтобы сделать сосульки, вырезала миниатюрные снежинки и прикрепила их к зеркалу в ванной. Я довела маму до слез, сама тоже расплакалась, и в итоге мы обе стояли в ванной, обнимались и плакали. И она произнесла так печально – о, я до сих пор слышу ее голос! – «Мне просто нужна небольшая поддержка». Я рассказала Мэттью эту историю с некоторой гордостью. Печальные истории о детстве – это мой конек.

– Я знаю, что ты пытаешься успокоить меня, – сказал он, – но у тебя не получится. У нас с тобой разные трагедии. Ты рассказываешь мне, как что-то случилось с тобой, а я рассказываю о том, что сделал сам. Я своими руками засунул себя сюда. В эту дыру.

В ту ночь у нас не было секса; мы спали вместе, рядом, но не соприкасаясь, пока он не сдался и не дотронулся до меня первым.

Мы поцеловались, какое-то время держались за руки, а потом снова отодвинулись друг от друга, каждый на свою сторону кровати.

«Медовый месяц кончился, – подумала я. – Но он хотя бы длился дольше, чем обычно».

В следующий раз, когда я встретила Мэттью, я сказала, что приглашаю его на ужин. Я была голодна.

– Ничего не желаю слушать, – отрезала я. – Я просто хочу есть.

Мы заказали отличный ужин в стейк-хаузе в моем районе: филе-миньон, жареную картошку, пюре из шпината. Официанты расхаживали в белых рубашках на пуговицах, в черных брюках и галстуках-бабочках, угрюмые иностранцы все время курили; сервис был безупречен.

– Здесь очень мило, – заметил он.

– Скажи?

Мы посолили свою еду. За весь ужин он не произнес ни слова, кроме:

– Ты должна знать: я такой, как есть.

– Я поняла.

Позже в постели я прошептала ему:

– Мужчины – как дети, но у некоторых есть большие симпатичные члены.

Я положила на него руку, взяла его, как мне нравится, он был твердый и немного влажный на кончике. Мы занялись сексом, это было великолепно, но не особенно весело. Я относилась к нему не так, как обычно. Я относилась к нему как ко всем другим.

– Может быть, ты боишься? – спросила мой психотерапевт, приподнимая вверх свои нарисованные брови.

– Возможно, – ответила я. – Но, скорее всего, причина в том, что я выросла в семье, в которой мою мать сначала угнетал отец-наркоман, а потом каждый торчок-неудачник, который приходил к нам в дом, несмотря на то что она была сильной, умной, независимой женщиной, которая могла бы выжить сама, но ей казалось, что она должна просить помощи. И наверное, из-за того, что я не видела ни одного позитивного примера отношений за всю свою жизнь, я не хочу сохранять эти. Какая разница, если мужчины так или иначе выжмут из тебя все соки?

– Молодец, Андреа! – произнесла она. – Отличная работа.

Она притворилась, будто я совершила большой прорыв, но я толкую ей об этом на протяжении нескольких лет, я сказала ровно то же самое в тот день, когда переступила порог ее кабинета, после того как перестала рыдать.

Что делать, когда ты уже знаешь, в чем твоя проблема? А что, если на самом деле это не проблема? Это проблема, только если я хочу отношений. Если я хочу соответствовать традиционной модели счастья. Это проблема только в том случае, если для меня это важно. А я не уверена, важно ли это для меня.

– Я не могу понять, чего ты хочешь, – сказала мой психотерапевт.

– Я тоже, – ответила я.

Мне стукнуло сорок. Первым делом в свой день рождения я уволила психотерапевта, почти десять лет ушло на то, чтобы убедиться: она бесполезна. Потом я пригласила кучу людей на ужин, друзей детства и по колледжу, все еще живущих в городе, нескольких соседей по дому, Индиго, и даже моя мама предложила приехать. Никакого давления, просто все, кого я знаю, соберутся в одном месте. Конечно, я включила Мэттью в список приглашенных, потому что он – мужчина моей жизни. Он сказал, что потом зайдет выпить, и я спросила, почему он не хочет приходить на ужин. Он ответил:

– Ты знаешь почему.

– Все в порядке, я заплачу, – уговаривала его я.

– Ты не должна платить в свой день рождения, – сказал он.

– Все в порядке, – повторила я.

– Нет, не в порядке, – стоял он на своем.

– Все, чего я хочу в свой день рождения, – это чтобы ты не испортил еще один ужин, – сказала я.

– Как в тот раз? – спросил он.

– Да.

После этого мы целый час выясняли, на каком этапе находятся наши отношения. Мы начали с чего-то довольно милого, а закончили ужасно, и это всего лишь за час. До разговора я и не думала, что дела обстоят именно так, но теперь поняла.

Мой праздничный ужин прошел неплохо, хотя несколько неловко. Мы ели при свечах на цокольном этаже итальянского ресторана, расположенного неподалеку от моего дома. Я заказала поркетту^[17], вино лилось рекой. Гостям удавалось не обсуждать собственные проблемы весь вечер, хотя некоторым это стоило огромных усилий – Индиго с ее неудачным браком, маме, постоянно переживающей за свою семью, старому наркодружку, который все время выходил в туалет. Вместо этого они рассказывали мне, что я честный человек и хороший друг, что я сильная и справедливая, что у меня волосы, которым можно позавидовать, что я нисколько не постарела. На последнее я ответила:

– Это потому, что последние десять лет я провела взаперти в офисе, лучи солнца не касались этой кожи!

Все засмеялись. Потом они шутили о том, что мне исполнилось сорок, но в тот день мне было плевать на возраст. К своему огромному удивлению, я все еще жила на этой планете. И вот за что мы выпили – за то, чтобы быть живым.

Мама крепко обняла меня в конце вечера; она крепко обняла каждого; она захмелела и даже подружилась со всеми за столом. Я очень надеялась, что мой брат тоже приедет, но напрасно. Он потерян в дебрях Нью-Гэмпшира. И конечно, Мэттью не пришел, чтобы выпить за мое здоровье.

– Очень жаль, – сказала моя коллега Нина. – Мне казалось, что он тебе действительно нравится.

– Очень жаль, – сказала моя мама. – Я хотела с ним познакомиться. Ты так давно не знакомила меня с парнем.

Через неделю зазвонил телефон, высветился неизвестный местный номер, и я молилась, чтобы это Мэттью звонил из какого-то таинственного места – сказать, что он скучает по мне и думает обо мне, тогда мне не пришлось бы звонить ему и говорить это самой. Но, к сожалению, звонили из его галереи, сообщить, что я могу забрать его картину, которую я купила на открытии. Забрав ее, я не повесила ее на стену, я же не дурочка. Нельзя забыть о ком-то, глядя на его произведение искусства каждый день. Я хранила ее, нераспакованную, в шкафу за зимней обувью. Однажды, когда я умру, кто-нибудь найдет эту спрятанную картину и удивится: как же был подавлен человек, написавший подобное.

Прошел месяц, и я осознала, что думаю о нем не очень часто, всего раз или два в день, прошли еще две недели, и я поняла: «О, я вспоминала его всего несколько раз», прошли еще две недели, и я ни разу не вспомнила о нем, а еще через неделю до меня дошло, что я думаю о нем постоянно, и, прежде чем я успела отговорить себя от этой идеи, я позвонила ему и пригласила встретиться по-дружески, выпить за мой счет, и он согласился.