Текст книги "Собрание сочинений в 14 томах. Том 7"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Глава тридцать седьмая

На следующее утро Мартин, вопреки советам Бриссендена, отправил в «Акрополь» «Позор солнца». Он не терял надежды на то, что какой-нибудь журнал напечатает статью, а добившись успеха в журналах, ему легче будет пробивать себе дорогу в книгоиздательства. «Эфемериду» он также переписал на машинке и отправил. Несмотря на почти маниакальную ненависть Бриссендена к редакторам и журналам, Мартин твердо решил, что поэма должна увидеть свет. Он, конечно, не предполагал печатать ее без разрешения автора. Ему хотелось, чтобы какой-нибудь крупный журнал принял ее, а тогда, думал Мартин, можно будет добиться согласия Бриссендена.

И в то же утро Мартин начал писать повесть, которую задумал уже недели три тому назад и которая с тех самых пор настойчиво просилась на бумагу. Это должна была быть повесть из морской жизни, образец романтики двадцатого века, с увлекательным сюжетом, с реальными характерами и реальной обстановкой. Но под занимательной фабулой должно было скрываться нечто такое, чего поверхностный читатель не мог заметить, но что, впрочем, не мешало бы и такому читателю получать удовольствие при чтении. Именно это «что-то», а не перипетии сюжета было для Мартина самым главным в повести. Его всегда увлекала в произведении идея, и сюжет зависел от нее. Определив для себя эту идею, он искал такие образы и такие ситуации, в которых она могла получить наиболее яркое выражение. Повесть должна была называться «Запоздалый» и по объему не превышать шестидесяти тысяч слов, – а при работоспособности и творческой энергии Мартина это были, разумеется, сущие пустяки. В первый же день, начав писать, он испытал глубокое наслаждение мастера. Он уже не опасался, что неловкость, беспомощность литературной формы обеднит его мысль. Долгие месяцы упорного, напряженного труда принесли, наконец, желанные плоды. Теперь он мог идти твердо и неуклонно к своей цели, и, самозабвенно отдаваясь работе, он чувствовал, как никогда прежде, что правильно понимает жизнь и умеет показать ее. В «Запоздалом» Мартину хотелось изобразить действительные происшествия и вывести реальных людей, реально мыслящих и чувствующих. Но, кроме того, в повести должен был заключаться великий тайный смысл, идея, равно справедливая для всех стран, всех времен и народов. «И все это благодаря Герберту Спенсеру, – подумал Мартин, откинувшись на спинку стула. – Да, благодаря Герберту Спенсеру и тому великому ключу к мирозданию, который он дал мне в руки и который зовется эволюцией!»

Мартин отчетливо сознавал значительность того, что он создавал сейчас. «Дело пойдет! Пойдет!» – мысленно твердил он себе. Да, дело пошло. Наконец-то он напишет такую вещь, за которую тотчас же ухватится любой журнал. Вся повесть целиком словно горела перед ним огненными буквами. Мартин оторвался от работы и набросал в записной книжке заключительный отрывок. Вся композиция вещи была настолько ясна ему, что он вполне мог написать конец задолго до того, как подошло время его написания. Он сравнивал свою еще не законченную повесть с морскими рассказами других писателей и пришел к убеждению, что его произведение неизмеримо выше.

– Только один человек мог бы написать нечто подобное, – пробормотал Мартин, – это Конрад [29]29
  Конрад, Джозеф (1857–1924) – псевдоним Юзефа Конрада Коженевского, английского писателя, автора мастерски написанных приключенческих новелл и романов.


[Закрыть]. Но и Конрад вполне бы мог пожать мне руку за эту повесть и сказать: «Хорошо сработано, Мартин, дружище!»

Проработав почти весь день, Мартин вдруг вспомнил, что приглашен обедать к Морзам. Благодаря Бриссендену его черный костюм был выкуплен из заклада, и Мартин мог теперь снова появляться в обществе. По дороге он забежал в библиотеку и взял там книгу Салиби «Цикл жизни». Он решил еще в трамвае прочесть ту статью, о которой упоминал Нортон. Читая, Мартин пришел в ярость. Лицо его пылало, глаза сверкали, он бессознательно сжимал кулаки, словно угрожая кому-то. Выйдя из трамвая, он зашагал по улице торопливым шагом человека, доведенного до последней степени неистовства, и с такой злостью надавил звонок у двери Морзов, что тут же опомнился и добродушно расхохотался. Но как только он вошел в дом, его тотчас охватила глубокая тоска. У него словно подломились крылья, и он сразу упал с тех высот, на которые занесло его вдохновение.

«Буржуа! Торгаши!» – вспомнил он любимые выражения Бриссендена. «Ну и что же? – сердито перебил он сам себя. – Ведь я женюсь на Руфи, а не на ее семье!»

Казалось, Руфь никогда еще не была такой прекрасной, такой одухотворенной и в то же время такой здоровой и свежей. Ее щеки слегка зарумянились, и Мартин не мог отвести взгляда от ее глаз – синих глаз, в которых он впервые увидел отблеск бессмертия. Правда, за последнее время он забыл о бессмертии, увлеченный чтением научной литературы, но теперь в глазах Руфи он прочел безмолвный аргумент, который был убедительнее всех словесных аргументов. Мартин прочел в них любовь. Та же любовь сияла и в его глазах, а любовь бесспорна. Таково было его глубочайшее пламенное убеждение.

Те полчаса, которые он провел с Руфью перед обедом, сделали его опять счастливым и довольным жизнью. Но во время обеда Мартин почувствовал необычайное утомление, – оно явилось как естественная реакция после дня напряженной работы. Глаза у него устали и болели, все вызывало раздражение. Мартину вспомнилось, как за этим самым столом, где теперь ему не раз бывало смешно и скучно, он впервые оказался в обществе цивилизованных людей, в атмосфере высокой, как ему представлялось, и утонченной культуры. Должно быть, он являл тогда собой забавное и трогательное зрелище. Полудикарь, обливающийся потом от страха и смущения, сбитый с толку сложностью обеденного ритуала, угнетаемый величественным лакеем, мучительно старающийся оказаться на высоте того положения, в которое его поставил случай, пока, наконец, он не пришел к отчаянному решению: быть самим собой, не пытаясь блеснуть ни знаниями, ни изысканностью манер, которых у него не было.

Мартин бросил на Руфь мимолетный взгляд; таким взглядом пассажир на судне при мысли о возможной опасности проверяет, на месте ли спасательный круг. Да! Только это и выдержало испытание временем: любовь и Руфь. Все остальное развеялось, как мираж, едва он начал читать книги. Но Руфь и любовь не были миражем. Для них он нашел биологическое оправдание. Любовь была высшим проявлением жизни. Природа предписывала ему любить и готовила его для этого, как и всякого нормального человека. Десятки тысяч, сотни тысяч – нет! – миллионы веков она билась над совершенствованием человеческой породы для этой цели, и он, Мартин, несомненно, явился венцом ее творения. Она вдохнула в Мартина любовь, в мириады раз увеличила ее силу, наделив его даром фантазии, и послала его в мир, чтобы он изведал волнение, и трепет, и радость свершений. Он пожал под столом руку Руфи. Ответом было такое же жаркое пожатие. Они быстро переглянулись, и ее глаза блеснули любовно и ласково. Глаза Мартина тоже блестели, и он даже не подозревал, что блеск в глазах Руфи был, в сущности говоря, лишь отражением того огня, который горел в его взоре.

Наискосок от него, по правую руку мистера Морза, сидел судья Блоунт, член верховного суда штата. Мартин уже не раз встречался с ним и, по правде говоря, не чувствовал к нему особенного расположения. Судья беседовал с отцом Руфи о профсоюзах, о политическом положении и о социализме. Мистер Морз, стараясь втянуть Мартина в разговор, назвал его сторонником социалистического учения. Судья Блоунт посмотрел на него с отеческим состраданием. Мартин усмехнулся про себя.

– Это у вас пройдет, молодой человек, – сказал судья ласково, – детские болезни лучше всего излечиваются временем! (Говоря так, судья повернулся к мистеру Морзу.) Я никогда не спорю в таких случаях: это только возбуждает в пациенте упрямство.

– Совершенно справедливо, – важно ответил мистер Морз, – но иногда все же полезно бывает предупредить пациента о возможных последствиях болезни.

Мартин засмеялся, хотя не без некоторого усилия. День был таким долгим, работа такой напряженной, что усталость давала себя знать.

– Несомненно, вы превосходные доктора, – сказал он, – но, если вы хоть немножко интересуетесь мнением пациента, позвольте ему сказать, что вы ошиблись в диагнозе. На самом деле это вы оба страдаете той болезнью, которую приписываете мне. Я же совершенно невосприимчив к ней. Социалистическая философия, которая вас так волнует, меня ничуть не затронула.

– Ловко, ловко, – пробормотал судья, – прекрасный прием в споре – обращать обвинение против обвинителя.

– А я говорю на основании ваших слов! – сказал Мартин. Глаза его сверкнули, но он пока сдерживался. – Видите ли, господин судья, я слышал ваши предвыборные речи. Благодаря особой мыслительной передержке, – это мое любимое выражение, хотя оно не всем понятно, – вы убедили себя в том, что вы сторонник принципов конкуренции и выживания сильнейшего, но в то же время вы принимаете все меры к тому, чтобы обессилить сильного.

– Молодой человек!..

– Не забудьте, что я слышал ваши речи! – перебил Мартин. – Ваша позиция в вопросе о регламентации торговли между штатами, об урегулировании деятельности компании «Стандарт Ойл» и железнодорожного треста, о планомерной эксплуатации лесов и так далее и тому подобное сводится к требованию ограничительных мер, то есть по существу совпадает с позицией социалистов.

– Но разве, по-вашему, не следует обуздывать все эти непомерные притязания на власть?

– Не о том речь. Я хочу только доказать вам, что вы ошиблись в диагнозе и что я нисколько не заражен бактерией социализма. Я хочу доказать вам, что вы сами, именно вы, заражены этой вредоносной бактерией! Что касается меня, то я исконный враг социализма так же, впрочем, как и вашей ублюдочной демократии, которая, в сущности говоря, есть псевдосоциализм, только прячущийся под сложной игрой пустых слов. Я реакционер, настолько убежденный реакционер, что вам, живущим под колпаком фальшивых общественных отношений, никогда не понять моих взглядов, ибо вы слишком близоруки, чтобы разглядеть что-нибудь сквозь этот колпак. Вы делаете вид, что вы верите в победу сильнейшего, а я действительно в это верю. Вот в чем разница. Когда я был чуть моложе – всего несколько месяцев тому назад, – я думал так же, как и вы. Понимаете, в свое время ваши идеи произвели на меня известное впечатление. Но торгаши и лавочники – трусливые правители; их стремления не идут дальше наживы, и мне оказалась больше по душе аристократия, если уж на то пошло. В этой комнате я единственный индивидуалист. Я ничего не жду от государства. Только сильная личность, всадник на коне может спасти государство от неизбежного разложения. Ницше был прав. Я не буду терять время и объяснять вам, кто такой Ницше, но он был прав! Мир принадлежит сильным, которые так же благородны, как и могучи, и они не барахтаются в болоте купли и продажи. Мир принадлежит истинным аристократам, белокурым бестиям, тем, кто не идет ни на какие компромиссы и всегда говорит жизни только «да». И они поглотят вас – вас, социалистов, боящихся социализма и воображающих себя индивидуалистами. Ваша рабья мораль золотой середины не спасет вас! Ну, конечно, все это для вас китайская грамота, и я не буду больше надоедать вам. Но помните одно! В Окленде не наберется и полдюжины настоящих индивидуалистов, но один из них – ваш покорный слуга Мартин Иден.

И Мартин повернулся к Руфи, как бы давая понять, что он считает спор законченным.

– Я сегодня устал, – сказал он, – мне хочется любви, а не разговоров.

Он оставил без ответа замечание мистера Морза, который сказал:

– Вы меня не убедили. Все социалисты – иезуиты. Это их отличительный признак.

– Ничего! Мы еще сделаем из вас доброго республиканца, – сказал судья Блоунт.

– Всадник на коне явится раньше, чем это случится, – добродушно возразил Мартин и опять повернулся к Руфи.

Но мистер Морз был недоволен. Ему не нравились леность и презрение к нормальным, разумным видам деятельности, проявляемые его будущим зятем, образ мыслей которого был ему чужд, а натура непонятна. И мистер Морз решил направить беседу на учение Герберта Спенсера. Мистер Блоунт поддержал этот разговор, и Мартин, навостривший уши, как только было произнесено имя философа, услыхал, что судья с самодовольной важностью критикует идеи Спенсера. Мистер Морз временами поглядывал на Мартина, словно желая оказать: «Слышите, дитя мое?»

– Болтливая сорока, – проворчал Мартин и продолжал говорить с Руфью и Артуром.

Но дневная усталость и вчерашние споры с «настоящими людьми» взяли свое; к тому же он еще не излил вполне раздражения, которое вызвала в нем статья, прочитанная в трамвае.

– В чем дело? – встревоженно опросила Руфь, заметив, с каким усилием Мартин пытается сдержать себя.

– «Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его», – произнес судья.

Мартин тотчас же повернулся к нему.

– Дешевая острота, – заметил он спокойно, – впервые я услыхал ее в Сити-Холл-парке из уст одного рабочего, которому следовало, пожалуй, быть умнее. С тех пор я часто слышал эти слова, и всякий раз меня тошнило от их пошлости. Как вам не стыдно! Имя великого и благородного человека среди ваших словоизлияний – словно капля росы в стоячей луже. Вы внушаете мне отвращение!

Слова Мартина поразили присутствующих, точно удар грома. Судья Блоунт побагровел, и за столом воцарилось зловещее молчание. Мистер Морз втайне радовался. Он видел, что его дочь шокирована. Он добился своего: вызвал вспышку природной грубости у этого ненавистного ему человека.

Руфь с мольбой сжала под столом руку Мартина, но в нем уже закипела кровь. Его возмущали самомнение и тупость людей, занимающих высокое положение. Член верховного суда! Подумать только, каких-нибудь два-три года назад он готов был преклоняться перед такими людьми, видя в них существа чуть ли не божественной породы.

Судья Блоунт пришел в себя и даже попытался продолжать разговор, обращаясь к Мартину с нарочитой вежливостью, но тот понял, что это делается исключительно ради присутствующих дам. Это окончательно взбесило Мартина. Неужели в мире вовсе нет честности?

– Не вам спорить со мною о Спенсере! – крикнул он. – Вы так же мало знаете Спенсера, как и его соотечественники. Я знаю, это не ваша вина! В этом виновато всеобщее современное невежество. С образчиком такого невежества я имел случай познакомиться только что, когда ехал сюда! Я читал статью Салиби о Герберте Спенсере. Вам бы следовало это прочесть. Книга доступна для всех. Вы можете найти ее в любом магазине и в любой библиотеке. Когда вы прочтете то, что написал Салиби про этого великого человека, даже вам, я уверен, станет неловко. Это такой рекорд пошлости, перед которым ваша пошлость бледнеет. Академический философ, недостойный дышать одним воздухом со Спенсером, называет его «философом недоучек». Я уверен, что вы не прочли и десяти страниц из сочинений Спенсера, но были критики и поумнее вас, которые читали не больше, однако имели наглость во всеуслышание указывать последователям Спенсера на ложность его идей! Понимаете? Идей человека, гений которого охватил все стороны научного познания; он был отцом психологии; он произвел целый переворот в области педагогики, так что деревенские ребята где-нибудь во Франции теперь учатся читать, писать и считать по методам, предложенным Спенсером. Жалкие людишки, оскорбляющие его память, добывают себе в то же время кусок хлеба практическим применением его идей. Ведь если у них есть хоть что-нибудь в голове, то этим они обязаны ему! Ведь если бы его не было, они не имели бы и тех ничтожных знаний, которые они затвердили, как попугаи. А какой-нибудь господин вроде оксфордского ректора Фэрбэнкса, который занимает место повыше вашего, судья Блоунт, смеет говорить, что потомство назовет Спенсера скорее поэтом и мечтателем, нежели мыслителем. Тявкающие шавки – вот это кто! Один изрек, что «Основные начала» не лишены литературных красот». Другие кричат, что он труженик ума, но не оригинальный мыслитель. Тявкающие шавки! Свора тявкающих шавок!

Мартин умолк среди гробовой тишины. В семье Руфи уважали судью Блоунта как человека почтенного и заслуженного, и выходка Мартина повергла всех в ужас. Конец обеда прошел в самом погребальном настроении. Судья и мистер Морз вполголоса беседовали между собой; у других разговор вовсе не клеился.

Когда Мартин и Руфь после обеда остались вдвоем, произошла бурная сцена.

– Вы невозможный человек, – говорила Руфь, вся в слезах.

Но его гнев еще не утих, и он грозно бормотал:

– Скоты! Какие скоты!..

Когда Руфь сказала, что Мартин оскорбил судью, он возразил:

– Чем же я его, по-вашему, оскорбил? Тем, что сказал правду?

– Мне все равно, правда это или нет, – продолжала Руфь, – есть известные границы приличий, и вам никто не давал права оскорблять людей!

– А кто дал судье Блоунту право оскорблять истину? – воскликнул Мартин. – Оскорбить истину гораздо хуже, чем оскорбить какого-то жалкого человечишку. Но он сделал еще хуже! Он очернил имя величайшего и благороднейшего мыслителя, которого уже нет в живых. Ах, скоты! Ах, скоты!

Ярость Мартина испугала Руфь. Она впервые видела его в таком неистовстве и не могла понять причины этого безрассудного, с ее точки зрения, гнева. И в то же время Руфь по-прежнему неотразимо влекло к нему, так что она не удержалась и в самый неожиданный момент обхватила руками его шею. Она была оскорблена и возмущена всем, что случилось, и тем не менее голова ее лежала у него на груди, и, прижимаясь к нему, она слушала, как он бормотал:

– Скоты, ах, скоты!

И не подняла головы, даже когда он сказал:

– Я больше не буду портить вам званых обедов, дорогая. Ваши друзья не любят меня, и я не хочу им навязываться. Они так же противны мне, как я им. Фу! Они просто отвратительны! Подумать только, что я когда-то смотрел снизу вверх на людей, которые занимают важные посты, живут в роскошных домах, имеют университетский диплом и банковский счет! Я по своей наивности воображал, что они в самом деле достойны уважения.

Глава тридцать восьмая

– Пойдемте в социалистический клуб! – сказал Бриссенден, едва оправившись после кровохарканья, которое случилось у него полчаса назад – второе за последние три дня. В дрожащих руках он держал неизменный стакан виски.

– А что мне там делать? – спросил Мартин.

– Посторонним разрешается брать слово на пять минут, – сказал больной, – вот вы и выступите. Скажите им, почему вы против социализма. Скажите им, что вы думаете о них и об их трущобной этике. Бросьте им в лицо Ницше, пусть заварится каша. Им полезны такие споры, да и вам тоже! Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали социалистом, прежде чем я умру. Это придаст смысл вашей жизни и спасет в час разочарования, который, несомненно, наступит.

– Не понимаю, как вы, именно вы, можете быть социалистом, – заметил Мартин, – ведь вы ненавидите толпу. И правда, какое дело вам, эстету, до ее интересов и стремлений? – Мартин с укоризной показал на виски: – Вас, по-видимому, социализм не спасает.

– Я очень болен, – отвечал Бриссенден. – Вы другое дело. Вы человек здоровый, у вас все впереди, и вам надо иметь какую-нибудь цель в жизни. Вы удивляетесь, почему я социалист? Ну что ж, скажу. Потому что социализм неизбежен; потому что современный строй прогнил и не может продержаться долго; потому что время вашего всадника на коне прошло. Рабы не пойдут за ним. Рабов слишком много, и они стащат его на землю, едва он успеет занести ногу в стремя. От этого не уйти, вам придется проглотить их мораль. Конечно, это не очень сладко. Но тут уже ничего не поделаешь. Вы с вашими ницшеанскими идеями просто троглодит, Мартин. Что прошло – прошло, и тот, кто говорит, что история повторяется, лжет. Вы правы, я не люблю толпу, но как же быть? Всадника на коне не дождаться, а я предпочту что угодно, только не власть трусливых буржуазных свиней. Идемте. Если я останусь здесь хоть ненадолго, я напьюсь вдребезги! А вы знаете, что говорит доктор? Впрочем, к черту доктора! Мне ужасно хочется оставить его в дураках.

Был воскресный вечер, и небольшой зал оклендского социалистического клуба был битком набит, главным образом рабочими. Оратор, умный еврей, понравился Мартину, хоть своими речами сразу вызвал в нем чувство протеста. Узкие плечи и впалая грудь оратора изобличали истинного сына гетто, и, глядя на него, Мартин ясно представил себе вечную войну жалких и слабых рабов против горсточки сильных мира сего, которые правили ими искони и всегда будут править. Для Мартина в этом тщедушном человеке заключался символ. Он был воплощением массы хилых и неприспособленных людей, гибнущих по неизбежному биологическому закону на тернистых путях жизни. Они были обречены. Несмотря на хитроумную философию и муравьиную склонность к коллективизму, природа отвергла их ради могучих и сильных людей. Природа отбирала лучшие свои создания, и люди стали подражать ей, разводя сортовые овощи и породистых лошадей. Конечно, творец мира мог придумать кое-что получше, но людям приходится считаться с принятым порядком вещей. Разумеется, перед гибелью они могут извиваться и корчиться, как это делают социалисты, могут собираться и толковать о том, как уменьшить тяготы земного существования и перехитрить вселенную.

Так думал Мартин, и эти свои соображения он высказал, когда Бриссенден наконец убедил его выступить и задать жару присутствующим. Он взошел на трибуну и, как полагалось, обратился к председателю. Он заговорил сначала очень тихо, слегка запинаясь, стараясь привести в порядок мысли, которые нахлынули на него во время речи того еврея. Каждому оратору на таких митингах предоставлялось пять минут. Но когда истекли положенные пять минут, Мартин только еще успел войти во вкус своей речи, только развертывал критику социалистических доктрин, а так как он возбудил в слушателях большой интерес, то они единогласно потребовали у председателя продлить время. Они увидели в этом неизвестном молодом человеке достойного противника и напряженно следили за каждым его словом. Мартин говорил с необычайным увлечением, не прибегая к околичностям, и, нападая на рабскую мораль, прямо указывал, что под рабами он разумеет именно своих слушателей. Он цитировал Спенсера и Мальтуса и прославлял биологический закон мирового развития.

– Итак, – резюмировал он свою речь, – не может существовать государство, состоящее только из рабов! Основной закон эволюции действует и здесь! В борьбе за существование, как я уже показал, выживает сильный и потомство сильного, а слабый и его потомство обречены на гибель. И в результате этого процесса сила сильных увеличивается с каждым поколением. Вот что такое эволюция! А вы, рабы, – сознавать себя рабом неприятно, согласен, – вы, рабы, мечтаете об обществе, не подчиняющемся великому закону эволюции. Вы хотите, чтобы хилые и неприспособленные не погибали. Вы хотите, чтобы слабые ели так же, как и сильные, и столько, сколько им хочется. Вы хотите, чтобы слабые наравне с сильными вступали в брак и производили потомство. Каков же будет результат? Сила и жизнеспособность человечества не будет возрастать с каждым поколением. Напротив. Она будет уменьшаться. Вот Немезида вашей «рабской философии». Ваше общество – общество, созданное рабами, для рабов, именем рабов, – начнет постепенно слабеть и разрушаться, пока наконец совсем не погибнет. Помните, я исхожу из биологических законов, а не сентиментальной морали. Государство рабов существовать не может.

– Ну, а Соединенные Штаты? – крикнул кто-то.

– Соединенные Штаты? – возразил Мартин. – Тринадцать колоний изгнали своих правителей и образовали так называемую республику. Рабы стали сами себе господами. Господ, правящих с помощью меча, больше не было. Но рабы не могли оставаться без господ, и вот возник новый вид правителей – не смелые, благородные и сильные люди, а жалкие пауки, торгаши и ростовщики! И они поработили вас снова, но не открыто, по праву сильного, а незаметно, разными махинациями, хитростью, обманом и ложью. Они подкупили ваших судей, извратили ваши законы и держат ваших сыновей и дочерей под гнетом, перед которым побледнели все ужасы узаконенного рабства. Два миллиона ваших детей трудятся сейчас под игом промышленной олигархии Соединенных Штатов. Десять миллионов рабов живут, не имея ни крова, ни хлеба. Нет, государство рабов не может существовать, ибо это противоречит биологическому закону эволюции. Как только организуется общество рабов, немедленно наступает упадок и вырождение. Вы отрицаете законы эволюции? Хорошо! Где же тот новый, другой закон, на который вы рассчитываете опереться?

Формулируйте его. Или это уже сделано? Ну, тогда скажите мне его.

Мартин сел на свое место под оглушительный шум всей аудитории. Человек двадцать повскакало с мест, требуя слова. Один за другим, с жаром и воодушевлением, усиленно жестикулируя, они под аплодисменты отражали атаку Мартина. Это было настоящее побоище, ожесточенная схватка идей. Многие из ораторов сбивались на общие темы, но большинство непосредственно возражало Мартину. Они кидали ему новые для него мысли; открывали перед ним новые возможности применения старых биологических законов. Они слишком были увлечены, чтобы помнить о вежливости, и председателю несколько раз пришлось призывать их к порядку.

Случилось, что на собрании присутствовал молодой репортер из начинающих, истомившийся в погоне за сенсацией. Он не обладал ни умом, ни опытом. Он обладал только развязностью газетчика. Он был слишком невежествен, чтобы следить за смыслом спора. Но в нем жила приятная уверенность, что он гораздо выше всех этих болтливых маньяков из рабочего класса. К тому же он весьма уважал сильных мира сего, занимающих высокие посты и определяющих политику наций и газет. У него был даже свой идеал: он мечтал стать первоклассным репортером, таким, который умеет из ничего создавать очень многое.

Он так и не понял, о чем, в сущности, шел разговор. Да ему и не нужно было знать этого. Он руководствовался отдельными словами, вроде «революция». Как палеонтолог по одной найденной кости восстанавливает целый скелет, так и этот репортер надеялся воспроизвести целую речь по одному только запомнившемуся слову «революция». Этим он и занялся в тот же вечер, и занялся весьма успешно, а так как выступление Мартина вызвало больше всего шума, то репортер решил вложить эту речь ему в уста, изобразив его анархистом, а его реакционный индивидуализм превратив в самый крайний красный социализм. Молодой репортер был не лишен литературного дара и очень живописно изобразил свирепых длинноволосых людей, неврастеников и дегенератов, потрясающих кулаками и издающих злобные возгласы под нестройный гул разъяренной толпы.