Текст книги "Пик (это я)"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

8. Автобус едет на Север

Дед, я не буду долго рассказывать про эту поездку, потому что самое интересное начнется в НЬЮ-ЙОРКЕ, но тогда, в автобусе, я об этом не подозревал и во все глаза таращился в окно. Ну ты понимаешь.

Мы с братом заплатили человеку за рулем и прошли по автобусу назад, все на нас смотрели, и мы на них тоже. Сзади мы уселись на мягкое сиденье, которое оказалось не таким уж мягким, и, вытянув шеи, стали поверх голов смотреть на водителя. Он погасил свет, завел мотор, и мы под предводительством двух ярких лучей света понеслись вперед, все быстрее и быстрее. Брат сразу заснул, а мне спать совсем не хотелось. Я подсчитал, что примерно через полчаса мы выехали из Северной Каролины, ну, может, через еще полчаса, потому что дорога из черной стала коричневой и по обеим ее сторонам уже не было видно домов, как будто там была пустыня. Или сплошной дремучий лес. Нет, наверно, та самая ПУСТЫНЯ, про которую так громко молилась тетя Гастония: ни одного дома и кромешная тьма.

И вдруг на эту пустыню как польет ливень, дорога тут же стала мокрая и опустела. Смотреть было страшновато, зато можно было радоваться, что сидишь в автобусе, где полно людей. Я полночи на них поглядывал, но почти все спали, да и темно очень было, и я, как ни старался, не смог ничего разглядеть. А вот мне спать нисколечко не хотелось.

«Пик, ты едешь в Нью-Йорк, это же здорово, гордись!» – подумал я, и мне стало хорошо.

Глаза сами закрывались, потому что обычно в это время дома, да и у тети Гастонии, я уже спал, и я не заметил, как заснул. И ничего больше я той ночью не делал.

Уже под утро, открыв глаза и оглядевшись, я увидел, что еду в автобусе, хотя в это трудно было поверить, и я сказал себе: «Вот почему меня так чертовски трясет!» И посмотрел на брата. Он еще дрых, развалившись на заднем сиденье, и я обрадовался, что он так спокойно и безмятежно спит, потому что знал, как он устал. И снова стал смотреть в окно.

Раньше я никогда ничего такого огромного не видел; это потом, по дороге в Калифорнию, было много чего еще огромнее. Мне казалось, что я только сейчас впервые вижу мир, честное слово. Широченная река, по берегам деревья, и вдруг вода со страшной силой летит вниз, наверно, целую милю, а потом широко разливается, видно, спеша поскорей влиться в море. Потом на холме показался большой белый дом с колоннами, вроде фамильной усадьбы боевого генерала, героя Аппоматтокса, как сказал брат, которую мы видели вчера вечером, а на другом берегу реки я углядел до ужаса огромную крышу, всю белую и круглую, похожую на перевернутую чашку; вокруг были деревья и махонькие крыши других домов.

– Гляди, дорогая, вон там купол Капитолия, – сказал мужчина, который сидел перед нами, своей жене и показал пальцем.

Вот, оказывается, что это было. С берега на реку дул приятный ветерок, и отражения на воде дрожали и как будто извивались. Солнце осветило красивый громадный купол Капитолия, и на самой его макушке ярко засверкала какая-то непонятная золотая штуковина. Вот по какой земле мы ехали в этом автобусе всю ночь, а сейчас приехали в самое главное ее место, честное слово, потому что раньше нам такие белые и огромные города ни разу не встречались.

– Это Вашингтон, наша столица, где сидит президент Соединенных Штатов Америки и все такие прочие, – сказал брат, проснувшись, и протер глаза, а я уже не отрывался от окна; что в этом Вашингтоне было жутко много интересного, город так и гудел – это я услышал, высунув голову в окно, когда автобус притормозил на красный свет. Никогда еще не видел такого высокого неба и таких белоснежных облаков как те, что проплывали над нашей столицей Вашингтоном в то утро.

После этого, дед, мне больше и не удалось как следует поспать. В Вашингтоне, где мы вышли, чтобы пересесть на другой автобус, который идет в НЬЮ-ЙОРК, было очень жарко. Автобус был набит битком; казалось, половина людей на свете выстроилось в очередь на остановке, а вторая половина уже сидела внутри и потела. Я пытался задремать, уткнувшись брату в плечо, но сидеть на заднем сиденье можно было только прямо, а голову приходилось выворачивать, и плечо у бедняги брата было горячее.

– Следующая остановка – Балтимор, – объявил водитель, но дальше не поехал, а выпрыгнул на улицу и долго не возвращался.

Мне страшно хотелось, чтобы мы снова оказались в том НОЧНОМ автобусе посреди ПУСТЫНИ. В разных концах автобуса плакали дети, им, наверно, было так же плохо, как мне. Я выглянул из окна, но увидел с одной стороны стену и с другой стороны стену. Солнце прямо прожигало крышу автобуса, уфф, от адской жары меня чуть не стошнило. «Почему никто не откроет окно?» – спросил я себя и огляделся: все истекали потом, но ни один руки не протянул к окну.

– Давай откроем окно, не то задохнемся, – сказал я Шнуру, и он сначала потянул, а потом с силой дернул окно, но даже приоткрыть не смог.

– Фу-ух! – выдохнул он. – Где же эти новомодные автобусы с кондиционером?! Фу! Ну давай уже, автобус, езжай и проглоти хоть немного свежего воздуха.

Какой-то мужчина, обернувшись на нас, тоже попробовал открыть окно, но у него тоже ничего не вышло, он только еще больше вспотел и выругался. Здоровенный парень в военной форме поднялся и со всей силы стал тянуть стекло – оно даже не шелохнулось. Ну и все так и сидели, глядя перед собой и истекая потом.

Тут наконец вернулся водитель. Шнур в это время опять пытался победить чертово окно, и водитель, увидев это, сказал:

– Пожалуйста, оставьте окна в покое, этот автобус с кондиционером.

Он нажал у себя, где заводит автобус, какую-то кнопку и задул самый лучший в мире – точно говорю! – холодный воздух, и через минуту уже все замерзли, и пот у меня на лице превратился в ледяную воду. Шнур снова принялся дергать окно, чтобы впустить хоть немного горячего воздуха, но у него, понятно, ничего не вышло. Мы стали смотреть в окно на чудесные зеленые поля, и брат сказал, что это МЭРИЛЕНД и что ему бы сейчас хотелось посидеть на этой травке и погреться на солнышке. Уверен, остальным тоже бы хотелось.

Знаешь, дед, путешествовать – не так уж легко и приятно, зато можно увидеть много всего интересного. И никогда не возвращаться назад.

Когда мы приехали в Филадельфию, все высыпали из автобуса, а мы со Шнуром шлепнулись на сиденье прямо перед водительским окном, до этого прикупив ледяной апельсинной содовой – от нее сразу перестает тошнить.

– Нам можно здесь сидеть, потому что мы уже пересекли линию Мэйсона-Диксона[4]4
  Линия Мэйсона – Диксона – граница, проведенная в 1763–1767 гг. английскими землемерами и астрономами Чарльзом Мэйсоном и Джеремайей Диксоном для разрешения длившегося почти сто лет территориального спора между двумя британскими колониями в Америке – Пенсильванией и Мэрилендом.


[Закрыть], – сказал брат, и я спросил его, что это значит. Он ответил, что это граница, которую провели по законам Джима Кроу[5]5
  Законы Джима Кроу – неофициальное название законов о расовой сегрегации в бывших рабовладельческих штатах США в период 1890–1964 гг. Джим Кроу – персонаж скетча драматурга и актера Томаса Райса (1832), оголтелый расист, имя которого стало нарицательным; так презрительно называли чернокожих.


[Закрыть]. А когда я спросил, кто такой этот Джим Кроу, он сказал:

– Это ты, парень.

– Никакой я не Джим Кроу. Ты же знаешь, меня зовут Пикториал Джексон.

– Ой, правда что ли? – удивился брат. – Хм, а я и не знал. Скажи, Джим, ты и впрямь ничего не слышал о законе, который запрещает сидеть на передних местах, пока не переедешь линию Мэйсона – Диксона?

– Почему ты называешь меня Джим?

– Послушай, Джим! – воскликнул брат и опять с важным видом хмыкнул. – Ты хочешь сказать, что действительно впервые узнал об этой линии?

– О какой еще линии? – спросил я. – Я ничего такого не видел.

– Что-о?! Да мы как раз через нее перемахнули в Мэриленде. Неужели не видел, как Мэйсон и Диксон держали ее поперек дороги?

– А мы по ней проехали или под ней? – я пытался что-нибудь припомнить, но не смог. – Ладно… Наверно, я тогда спал.

Тут Шнур расхохотался, взъерошил мне волосы и хлопнул себя по колену:

– Ну, Джим, ты даешь!

– А на что она похожа, эта… как ее… линия… – все-таки спросил я, потому что, ясное дело, был еще слишком мал, чтобы понять, в чем тут шутка.

Шнур ответил, что не знает, на что она похожа, потому что, как и я, никогда ее не видел.

– Дело в том, что этой линии нет ни на земле, ни в воздухе, она есть только в головах Мэйсона и Диксона. Как и разные другие линии – государственные границы, 38-я параллель[6]6
  38-я параллель – демаркационная линия между американскими и советскими войсками на Корейском полуострове на заключительном этапе Второй мировой войны; в условиях «холодной войны» превратилась, по существу, в границу между Северной и Южной Кореей.


[Закрыть], железный занавес. Все они существуют только в умах людей и никак не обозначены на земле.

Знаешь, дед, Шнур сказал это очень задумчиво, он больше не называл меня Джимом и только еще пробормотал себе под нос: «Вот оно как, сэр».

Водитель вернулся и объявил:

– До НЬЮ-ЙОРКА – без остановок.

И мы (потому что в путешествии, как я тебе уже говорил, никогда не возвращаются назад) поехали вперед. Ихха! По дороге, которая вела прямо в Нью-Йорк. Здесь все подрезали и обгоняли друг друга, рычали и ревели, но наш водитель сидел спокойно, и рука на руле у него ни разу даже не дрогнула. Он смотрел только вперед и гнал свою огромную машину так быстро, как только мог. Все, кто выезжал с боковой улицы, завидев нас, останавливались как вскопанные и ждали, пока мы проедем. Этот водитель просто расчищал себе путь, ни до кого больше ему и дела не было. Да и другим было нипочем: они просто пропускали нас, а потом сами разгонялись и неслись вперед. Мне кажется, наш автобус не остановился бы, даже если бы кого-нибудь переехал, а то, что осталось бы от этого несчастного, нельзя было б нигде поблизости отыскать, разве что за тридевять земель. Да, дед, ты точно никогда не видел водителя, который так уверенно гнал бы свой автобус и в ус не дул. Честно тебе скажу, мне прямо страшно было смотреть.

Шнур опять заснул, и теперь его голова упала на мое плечо точно так же, как моя – на его, когда мы проезжали через Вашингтон. Он спал, закрыв глаза и не глядя на дорогу, которая была у него перед носом и по которой его вез этот водитель, и ничуточки не боялся, ему вообще не было страшно – неважно, спал он или не спал. И я теперь еще больше его любил, и даже сказал себе: «Пик, зря ты боялся прошлой ночью, когда он пришел за тобой, и повел по темному лесу, и говорил, чтобы я не боялся и что все будет хорошо. И теперь, Пик, ты должен вести себя по-взрослому и показать брату, что ты больше не деревенский мальчишка».

Я смотрел через окно прямо вперед, а наш сумасшедший автобус мчал нас на север к НЬЮ-ЙОРКУ.

9. Первая ночь в Нью-Йорке

Пришло время рассказать о том, что было в Нью-Йорке, но пролетело все так быстро, что я даже не успел толком разобраться, какой он, этот город. Мы приехали, кажется, 29 мая, но уже к концу третьего дня пришлось оттуда выкатываться, и мы снова оказались в дороге. Жить здесь нужно очень быстро.

Впервые я увидел город из окна автобуса. Шнур толкнул меня в бок и сказал: «Ну вот мы и в Нью-Йорке». Я посмотрел в окно: все залито красным солнцем. Я снова посмотрел и протер глаза, чтобы окончательно проснуться. Представляешь, дед, мы ехали по огромному длинному мосту над крышами, и из-за этих крыш я ничего не видел, кроме детей, которые бегали внизу, между домами. Шнур сказал, что это еще не Нью-Йорк, а только ХОБОКЕНСКАЯ ЭСТАКАДА, и ткнул пальцем вперед, показывая, где Нью-Йорк. А там все было как будто затянуто дымом и еле видны бесконечные стены и узкие крутые улочки. Я повертел головой: вокруг было ужас как много крыш, улиц, мостов, железнодорожных путей, лодок на воде, большущих штуковин, которые Шнур назвал газгольдерами, и везде стены, свалки, столбы с проводами, а посередине – поросшее высокой травой грязное болото с желтыми пятнами масла и ржавыми плотами вдоль берега. Вот уж не думал, что когда-нибудь такое увижу! А когда мы свернули с моста, я увидел всякого разного еще больше. Все в дымке, огромное-преогромное, и тянется далеко-далеко, не поймешь, где кончается, думаешь, это последнее, а там еще всего много, в дыму и тумане. Вот так-то, дед. Я уже говорил тебе, что солнце было красным, но это еще не все. Оно поглядывало с небес сквозь большую дыру в облаках, то там то сям высовывая длинные сверкающие пальцы, и все вокруг было таким румяным и нарядным, как будто сам Господь спустился вниз, чтобы этот дым не мешал ему смотреть на землю. Я подумал, что, наверно, в Нью-Йорке еще до того, как я проснулся, повсюду зажгли свет, потому что там все время темно, но в красном солнечном свете огни эти казались тусклыми и ненужными, и, куда ни глянь, везде попусту сгорало электричество: на улицах и в переулках, на стенах домов и на мостах, здесь, в густом тумане, и там, над розоватой водой. Огни дрожали и качались, как будто древние люди еще до захода солнца развели огромные костры и не стали их тушить, потому что знали, что скоро опять будет ночь. Ну да ладно. Потом солнце сделалось красно-фиолетовым и, оставив всего один отблеск на стае облаков, ушло. Начало темнеть.

– Прямо будто праздник какой, – сказал Шнур. – Сил нет, до чего хочется вечером куда-нибудь пойти.

– А разве нам некуда идти? – спросил я.

– Я про такое место говорю, где отрываются парни и девушки. Отродясь в таком не бывал. Вот о чем сейчас мечтают наши ребята.

– Какие ребята? – спросил я, и брат показал пальцем на Нью-Йорк.

– Которые сейчас в тюрьме.

И тут, дед, я спросил его, был ли он когда-нибудь в нью-йоркской тюрьме, и он ответил «да». Однажды его посадили, хотя он не сделал ничего дурного. Во всем был виноват его приятель, который сидит до сих пор. Но там ненамного хуже, чем здесь.

В общем, ты понял, каким страшным и огромным показался мне Нью-Йорк, когда я увидел его в первый раз, но и это еще не все. Автобус въехал в тоннель, а там все неслись с большущей скоростью и ничуточки не было темно, а, наоборот, светло, как ты любишь, повсюду весело горели огни.

– Сейчас мы проезжаем под Гудзоном, – сказал брат. – Представь, вдруг река ворвется в тоннель и нас всех затопит, как оно будет, а?

Я даже и думать об этом не стал, пока мы не выехали из тоннеля, а потом и вовсе забыл, и почему-то, дед, мне кажется, многие тут тоже не думают, пока однажды с ними такое не случится. Автобус выехал из этого тоннеля, который называется ТОННЕЛЬ ЛИНКОЛЬНА, и меня ослепил яркий желтый свет. По улице шел только один человек, и я посмотрел на него, а он – на меня. И, наверно, сказал сам себе: «Этот маленький мальчик здесь впервые и делать ему нечего, потому-то он и таращится на таких занятых людей, как я, у которых полно дел».

Сейчас, когда мы уже были в Нью-Йорке, он не выглядел таким огромным, потому что мы мало что видели из-за всех этих стен до самого неба. Я посмотрел вверх, потом еще раз посмотрел, и – ничего, только коричневое небо над высокими стенами, и я подумал, что огни Нью-Йорка так хорошо его освещают ночью, что не нужны никакие звезды, все равно свету от них мало.

– Это небоскребы, – сказал Шнур, заметив, что я смотрю вверх.

Потом автобус свернул на широкую улицу (брат сказал, что это 34-я улица), и вдалеке я увидел большую толпу людей. Ты только послушай, дед, по обеим сторонам на стенах, снизу доверху, сплошные огоньки, красные и синие, дрожат и переливаются, а люди и машины снуют взад-вперед, как муравьи. Ох, дед, представить только: ты видишь всех этих людей, и видишь, что они делают, и видишь улицы и еще разные места, а ведь за углом опять люди и опять улицы, которых ты не видишь, и вверху, в небоскребах люди, и внизу, в подземке… Нет, представить это себе нельзя, надо, чтобы человек сам приехал и увидел все своими глазами.

На автобусной остановке мы со Шнуром вышли и пошли вниз по улице, к подземке (это такой тоннель под Нью-Йорком, по которому все быстро добираются, куда им надо).

– В автобусе хорошо ехать между городами, а для Нью-Йорка он слишком медленный, – сказал Шнур.

Мы заплатили какому-то человеку, прошли через специальную загородку (турникет называется) и, когда двери поезда сами открылись, зашли внутрь, сели, и чудо-поезд повез нас по рельсам. Я посмотрел вперед, в кабину, но там никого не было – эта чертова штуковина ехала сама! Я знал, что мы едем ужасно быстро, это даже в темноте понятно.

Мы вышли на 125-й улице в Гарлеме.

– Наш дом прямо за углом, старик, – сказал мне Шнур. – Как видишь, у нас все получилось!

На улицу мы поднялись по ступенькам, и там было так же весело и светло, как и на 34-й, хотя мы проехали улиц сто до этого места. В общем, ты понимаешь, дед, Нью-Йорк – это тебе не наша деревня.

– Стой-ка, умоем тебе лицо, а то Шейле не понравишься, – сказал брат, останавливаясь около фонтанчика для питья, и хорошенько вытер мне рот своим носовым платком, а мимо шли и шли люди, был теплый вечер, и я был ужасно рад, что мы приехали в Нью-Йорк.

– Знаешь, Шнур, – сказал я, – я ужасно рад, что я здесь, а не у тети Гастонии, и мне больше не надо никого бояться. – И поглядел на улицу, по которой мы пришли, и добавил про себя: «И больше никакой Северной Каролины».

– Верно говоришь, солдат, – сказал Шнур. – А раз у нас с тобой все так замечательно, я хочу и Шейле кое-что купить вот в этом магазинчике, чтобы всем нам было хорошо в наш первый вечер дома.

Мы зашли в магазин грампластинок. Внутри было полно народу, все рылись на полках с пластинками и подпрыгивали на месте, как будто от нетерпения. Представь: музыка, шум и куча людей, которые ведут себя одинаково. Умора! Шнур, как и все, что-то выискивал и подпрыгивал, и, наконец, подскочил ко мне с пластинкой и завопил:

– Ура! Ты только посмотри, что я нашел! – подбежал к продавцу и сунул ему доллар.

Мы завернули за угол. Здесь уже было не так светло, но так же весело, и людей тоже много. Взбежав по ступенькам, мы очутились в обшарпанном коридоре, постучали в дверь и вошли.

Шейла мне сразу понравилась. Стройная, красивая; очки в красной оправе, красивый красный свитер и красивая зеленая юбка; на руках отличные побрякушки. Она стояла у плиты, варя кофе и одновременно читая газету, и, конечно, нас не ждала.

– Крошка! – заорал Шнур и бросился к Шейле, обнял ее, подхватил, закружил и чмокнул прямо в губы. – Посмотри-ка на нашего нового сыночка! Ну разве он не прелесть, дорогая мамуля?

– Это и есть Пик? – сказала Шейла, подошла ко мне и, взяв за руки, заглянула в глаза. – Ну и натерпелся ты, малыш, да?

Я удивился, как она догадалась, и попытался улыбнуться, чтобы она чего плохого не подумала, но не смог – очень уж оробел.

– А улыбаться-то ты, надеюсь, умеешь, – добавила Шейла, а я только выдавил из себя «угу» и застыл с дурацким видом, уставившись в пол. Черт меня подери! – Как этот малыш не умер от холода, пока вы сюда добирались? У него свитер весь в дырках. А посмотри на его носки – тоже дырявые. И штаны сзади совсем прохудились.

– И шапка тоже, – вставил я и показал Шейле шапку.

Теперь уже она не знала как быть: рассмеяться ей или рассердиться, но, покраснев, все-таки рассмеялась. Я думаю, дед, что растерялась она потому, что мальчишка вроде меня не должен перебивать женщину, когда та с ним говорит. Шейла добрая и хорошая, я это сразу понял, когда она покраснела и не стала меня ругать.

– Завтра первым делом куплю ему одежду, – сказал Шнур.

– На что, интересно? У нас нет ни цента! – ответила Шейла.

Но Шнур уже ставил новую пластинку на проигрыватель в углу. Тебе бы, дед, стоило на него посмотреть! Он хлопал в ладоши и пританцовывал на одном месте, и тряс головой, и повторял: «Где же моя дудка? Где же моя дудка?» – а потом посмотрел на нас и засмеялся – до того ему нравилась эта музыка.

– Давай, Слоупджо, покажи класс!

На той пластинке Слоупджо Джонс играл на саксе, то есть на саксофоне, а другие громко подпевали и колотили по клавишам, в ушах прямо звон стоял, такого я у нас в деревне не слышал. Похоже, люди здесь, в городе, хотят веселиться целыми днями и ни о чем не думать, пока совсем худо не станет, и даже когда худо, стараются этого не замечать.

– Как это – ни цента? – удивился Шнур.

– Я не хотела говорить сейчас… Ну, потому что ты, и Слоупджо, и Пик… Но позавчера я потеряла работу, понимаешь, дом на Мэдисон-авеню, в котором был ресторан, сносят – там будут строить новый офисный центр.

– Офисный центр? – завопил Шнур. – Ты сказала «офисный центр»? Зачем он им понадобился? А есть они где будут?

– Ты говоришь глупости, – сказала Шейла и печально посмотрела на Шнура. – Далеко им ходить не придется – за углом есть ресторан.

– А потом и на его месте построят офисный центр. И что тогда? – спросил Шнур и тяжело вздохнул. – Черт подери, что же нам теперь делать?

Он остановил пластинку и, оглядевшись, начал расхаживать взад-вперед по кухне. Я понял, что он ужасно переживает, я уже раньше заметил, что он из-за многого так сильно переживает. Лицо у него вытянулось, глаза уставились в одну точку, он сразу постарел на сто лет.

Бедняга, до сих пор не могу забыть, как он тогда переменился.

– Черт, черт, черт, – без конца повторял Шнур.

Он посмотрел на Шейлу, и (она этого не видела) его лицо передернулось, как будто у него глубоко в душе что-то заболело. И опять чертыхнулся, а потом долго-долго стоял и смотрел прямо перед собой. О Боже, мой брат всегда старался объяснить мне и другим, что у него на уме, вот и сейчас наконец заговорил:

– Черт возьми, неужели нас так и будут здесь все время пинать или когда-нибудь все-таки позволят заработать на жизнь? Когда же наши беды закончатся? Я устал от этой нищеты. Моя жена тоже устала. Думаю, весь мир устал от нищеты, как и я. Господи, у кого сейчас есть деньги? У меня их точно нет, смотрите, – и он вывернул карманы.

– Не стоило покупать эту пластинку, – сказала Шейла.

– Но я же тогда еще не знал! Да и какая разница, разве на такие деньги можно прожить? Будь у меня клочок земли, на котором я бы что-нибудь выращивал, я бы не нуждался в деньгах и не завидовал другим, что они покупают разные вещи, в том числе пластинки. Но у меня нет земли и нужны деньги, чтобы прокормиться. А откуда их взять? Нужно найти работу. Конечно, мне нужно найти работу, просто найти ра-бо-ту. Шейла! – позвал он. – Завтра первым делом я пойду искать ра-бо-ту. Ты же веришь, что я ее найду? Потому что она мне очень нужна. А знаешь почему? Да потому что у меня нет денег! – И продолжил разговаривать сам с собой в таком же духе, отчего только еще больше завелся, а потом опять загрустил. – Надеюсь, что завтра у меня будет работа.

– Да, я тоже постараюсь что-нибудь подыскать, – сказала Шейла.

– Очень сложно найти работу, если не собираешься горбатиться на ней всю жизнь, – сказал Шнур. – Я хочу играть на теноре в клубе, так зарабатывать и так жить и музыкой выражать себя. Хочу, чтобы, слушая меня, все понимали, что я чувствую, видели, как мне хорошо, и им самим становилось лучше. Хочу научить людей радоваться жизни, и делать добро, и понимать мир. И еще много чего хочу. Иногда играть про Господа, чтобы блюз был как молитва, я бы даже на колени вставал, чтоб не сомневались. Чтоб увидели, сколько я трачу сил, и поняли, как я стараюсь. Чтобы я со своей дудкой был как школьный учитель или как проповедник, чтобы показать, что, когда обыкновенный музыкант просто берет инструмент, дует в него и нажимает на клапаны, он не хуже учителя или проповедника. Где бы я ни играл, я всегда играю на разрыв сердца. Где я только ни был, везде одно и то же: людям, которым не нравится, что я цветной, которые не думают о себе, и им наплевать, что я хочу делать добро, я все равно играл от души. Только эта дудка может их заставить ко мне прислушаться. Они не станут разговаривать со мной на улице, но будут хлопать мне и визжать от восторга, когда я играю. Будут мне улыбаться. А я буду улыбаться им в ответ, и не буду злиться, и не буду по любому поводу лезть на стенку. Мне нравится разговаривать с людьми и слушать их. Я чувствую, что от них идет добро, и тем же отвечаю. Господи, как я хочу иметь свое место в жизни, как это у них принято называть! Я готов работать, но только с саксом, потому что мне это нравится, а во всяких там машинах и станках я все равно ничего не понимаю. Да, я пока ничему не научился, зато научился играть и больше всего это люблю. Я – музыкант, мастер своего дела, как Мехуди Левин, как обозреватель в газете, как разные другие. У меня миллион идей, и я могу их выдавать с помощью своей дудки, а если иногда обхожусь без нее, в этом тоже нет ничего плохого. Шейла, – вдруг сказал Шнур, – давай-ка поужинаем, все остальное потом. Я голоден, нужно восстановить силы. Давай сюда бобы, а после ужина приготовишь нам ланч на завтра.

– Я себе должна приготовить, – сказала Шейла, и они стали думать, куда деть меня завтра, и Шнур решил, что я пойду с ним искать работу и мы вместе поедим.

– А ты и сделай, как для себя, только побольше. У нас есть хлеб? Положи что-нибудь на него и будет в самый раз. Надеюсь, кофе-то есть. И термос есть? Отлично, завтра у нас будет с собой горячий кофе. Пик, мы ведь с тобой еще и не начинали путешествовать! Проехали всего ничего, у нас еще все впереди. Сейчас поедим – и на боковую, завтра рано вставать. Вот тебе мой любимый старый свитер, наденешь его завтра. И чистые носки. Продолжение следует. Мы отправляемся в путь. Леди и джентльмены, внимание, вот они мы! – закричал брат, зажмурился и замер.

Вот так прошел мой первый вечер в Нью-Йорке. Мы поужинали и просидели за столом аж до десяти, разговаривая и вспоминая. Шейла рассказывала, что, когда ей было столько же, сколько и мне, она жила в Бруклине, и еще много всякого интересного, а мне не терпелось узнать, что будет завтра, и я все время выглядывал из окна. И говорил себе: «Пик, ты ушел из дома и теперь ты в Нью-Йорке!»

Я проспал до утра на мягком матрасе. Но следующий день был не таким чудесным, как эта ночь.