Текст книги "Ночная Жизнь"

Автор книги: Джек Эллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

7

Когда Бекки, положив наконец трубку, взглянула на часы, висевшие на стене прямо над Генри, было уже тринадцать минут первого. Невозможно поверить, но она проговорила с Саймоном по телефону больше трех часов. Еще сегодня утром и даже уже вчера ночью она знала, что он ей нравится, но даже не подозревала, что это чувство настолько в ней сильно. До того как она услышала по телефону его голос, она даже не представляла себе, как сильно хочет с ним поговорить, как ей нужен такой разговор. И они поговорили! Обо всем! О них самих, об их жизни, об их надеждах, мечтах и страхах.

Уже много лет она так не откровенничала с людьми, и, разумеется, результат можно было легко предсказать. Возникло ощущение близости. Даже по телефону. Нежелание повесить трубку, страх прервать только-только установившиеся отношения. Казалось, они ждали чего-то похожего очень долго и наконец их ожидание было вознаграждено.

Прошлое Саймона, как она и думала, было связано со средним классом. Но он застрял меж двух миров, страшась жить жизнью своих родителей, но еще больше, страшась выбрать другой путь. В результате он остался плыть по течению, одинокий, ни к чему не привязанный, сторонний наблюдатель жизни. Когда она рассказала, что в прошлом была сравнительно богата, он лишь слегка удивился. Но ее ситуация в корне отличалась от его положения. И всегда отличалась. Она сознательно оставила одну жизнь, чтобы жить другой. У нее было кое-что, во что она верила. И она твердо стояла на своем пути.

Но в одном их с Джеком Холденом мнение о Саймоне совпадало – это был хороший, честный и искренний парень. После трехчасового разговора по телефону ей не оставалось ничего другого, как лишь окончательно в это поверить. Саймон еще находился в поиске, но она верила, что однажды он найдет себя, и надеялась, что будет рядом, когда это случится.

Саймон произвел на нее неизгладимое впечатление. На это раз он был с ней более откровенен, чем вчера ночью, и рассказал ей без утайки, что именно он видел в переулке за книжным магазином. И теперь, когда она как следует узнала его и стала ему доверять, она уже не имела права сомневаться в его словах. Он стал свидетелем чего-то необъяснимого, чего-то ужасного.

Генри открыл глаза и посмотрел на нее. Бекки улыбнулась.

– Он, наверное, хороший парень, – почти дружелюбно сказал он.

– Да, – ответила она, продолжая улыбаться, и покраснела.

Генри обернулся, посмотрел на часы, встал и зевнул:

– Пойду проверю «президентский» номер.

– Сиди, Генри, я сделаю обход.

– Ты серьезно?

– Вполне, я и так слишком долго бездельничала.

– Ну, если ты хочешь…

Он снова сел, скрестил руки на груди и опустил голову. Бекки открыла нижний ящик стола и достала оттуда фонарик. Проверив, работает ли он, она направилась к двери в спальню, которую Генри с сарказмом назвал «президентским» номером.

Это было помещение примерно в сотню футов длиной и тридцать футов шириной – меньше, чем гимнастический зал, но больше, чем площадь среднего городского дома. Там стояли четыре ряда кроватей, по тридцать в каждом – возможность приютить на ночь сто двадцать человеческих существ, которым больше совершенно некуда пойти. Зал был погружен во тьму, горели только надписи «Выход» в дальнем конце, да свет из конторы проникал через открытую дверь. У входа Бекки на полминуты остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте, а потом начала обход по первому ряду. Темные прямоугольники кроватей были похожи на ряды свежих могил. Она постаралась избавиться от подобных сравнений: они были совсем некстати, особенно после рассказа Саймона. Кроме того, некоторые из этих могильных холмов шевелились, а зал был наполнен храпом, стонами, сопением и кашлем, и воняло здесь не смертью, а, наоборот, жизнью. Немытыми человеческими телами. Бекки наморщила нос, вдохнув эту ужасную смесь мочи, пота и кала, и черт знает чего еще.

Вот уже два года она занимала эту единственную в ночлежке полно оплачиваемую должность и достаточно хорошо знала многих из своих ночных гостей. Очертания тел пригорков на кроватях казались знакомыми, так же, как казались знакомыми и некоторые звуки. Однако лица менялись. Два года назад ночлежкой в основном пользовались мужчины, женщин было совсем немного, и они по большей части приходили одни. Теперь они приходят с детьми. С двумя, а то и тремя. Иногда дети спят вместе с матерью, но все-таки отдельно, потому что спать двоим на одной кровати запрещено распорядком. Бекки не знала, чем вызвана эта перемена, – то ли тем, что стало больше бездомных женщин и детей, то ли тем, что они постепенно начинают понимать пользу ночлежек. Многие выглядели довольно прилично и, на первый взгляд, особенно не голодали. Произошло то, что происходит с любым видом помощи бездомным и неимущим: этими услугами начали пользоваться те, на кого эти услуги ориентированы не были. Избитая мужем женщина убегает из дома и внезапно понимает, что пойти-то ей некуда. Мужчины, перебрав на вечеринке, решали, что лучше провести ночь в ночлежке, чем тащиться домой. Пока оставались свободные места, любой мог прийти сюда и остаться на ночь. Обычно люди, у которых был дом, проведя здесь одну ночь, больше не возвращались. Ночлежка – не то место, куда ходят ради удовольствия. А тем временем всякие политики, видя, что происходит, начинают болтать, что найдена панацея от любых социальных недугов:

«Вы только взгляните на ночлежку на Одиннадцатой улице. Содержится на пожертвования частных лиц, делает большое дело. Правительству нет нужды вмешиваться».

И в конце концов ночлежка превратится в отдушину для всех, кому нынче не повезло, и тогда от нее уже будет мало толку для тех, кому она действительно необходима. Дойдя до конца спальни, Бекки развернулась и пошла назад по другому ряду. Женщины и дети сбились в одном углу, как будто в толпе они получали хотя бы иллюзию защищенности от хищников, которые тоже могли скрываться в этом убежище.

При мысли о хищниках она вспомнила о Саймоне, о том, что, по его словам, произошло с Филом. Завтра они вместе собирались пойти искать Фила. Что, если вместо Фила они наткнутся на того, кто на него напал? У Бекки вдруг пропало желание заниматься этими поисками. Она дошла до двери, обернулась и окинула взглядом зал. Все было тихо и спокойно. Внезапно один из холмиков на кровати где-то посередине ряда приподнялся и повернулся на другой бок. Бекки была уверена, что лицо человека теперь обращено в ее сторону. Она не могла различить черт, видела лишь какую-то пеструю тень да два словно бы жидких пятна, которые были, а может, и не были, глазами. Вздрогнув, она быстро повернулась и вышла из спальни.

Карниш не торопясь шел прочь от отеля. Путь его пролегал по довольно преуспевающей части города. Отель был окружен дорогими ресторанами, бутиками, магазинами дорогой одежды и прочих товаров, которые могут понадобиться путешествующему бизнесмену. По дороге ему встретились несколько прохожих – по всей видимости, все они были постояльцами отеля. Ярко освещенные улицы выглядели празднично, однако через пару кварталов все это великолепие кончилось, и Карниш оказался в районе, застроенном деловыми зданиями. Здесь было довольно светло, но прохожих не было совсем. В темноте подъездов ему пару раз почудились какие-то тени, но это могли быть как люди, так и просто мешки с мусором.

Карниш бесстрашно шагал вперед. Он окружил себя такой аурой абсолютной безопасности в сочетании с угрозой, что потребовался бы поистине «крепкий орешек» – а таких он еще не встречал, – чтобы преодолеть эту ауру и приблизиться к нему. Он не был знаком с Детройтом, но, пройдя еще несколько кварталов, понял, что двигается поперек основного направления уличного движения. Фонари попадались все реже, ухудшилось и состояние зданий. Начались пустыри – некоторые заасфальтированные, а некоторые просто заваленные кусками бетона и кучами грязи вперемешку со строительным мусором. Карниш не смотрел на названия улиц, ему это было не нужно. Он ориентировался, полагаясь на абсолютно иные чувства.

По улице, вдоль которой шел Карниш, то и дело проезжали автомобили. И водители, и пассажиры бледнели, глядя на него, и на их лицах читалось неприкрытое изумление тем, что в такой час и в этой части города прогуливается столь респектабельный господин. Однажды мимо пронесся старый громыхающий рыдван. Из окон свешивались визжащие подростки. Девочка лет тринадцати выкрикнула в сторону Карниша оскорбление и истерически захохотала. Карниш послал ей вдогонку и плотно закрепил в ее сознании леденящую душу мысль о том, что ее влагалище кишит опарышами. Теперь ее ждет немало неприятных минут, пока она избавится от этой мысли. Он почувствовал ее внезапный ужас и усмехнулся про себя. На следующем перекрестке он повернул налево и быстро пошел, стараясь держаться в тени, ближе к зданиям» потом свернул направо, в переулок. Здесь, в темноте переулка, он позволил себе расслабиться и выпустил из себя свое покрывало из теней, которое было такой же его частью, как руки или ноги. И сразу же темнота в переулке заметно сгустилась. К его огромному огорчению, в переулке он был один, и некому было оценить этот внезапный наплыв устрашающей тьмы.

Переулок окончился пустырем, заваленным зазубренными обломками бетонных плит, ржавыми балками и арматурой. Острые тени перемежались с лужами чернильной тьмы. Карниш постоял на краю пустыря и осмотрелся.

Да, его коллега – парень с воображением. Именно здесь произошло первое убийство. Карниш чувствовал это, чувствовал витающие в воздухе остатки ужаса жертвы. Он хорошо поработал, тот, другой. Дорис Робинсон испустила свой последний вздох в окружении невыразимо жуткого кошмара. Разве под силу простому смертному убийце вызвать у жертвы подобный ужас? Карниш предпочитал думать, что нет. А это значило – да, это значило, что наконец он стоит на пороге встречи со своим собратом. Карниш задрал голову и испустил долгий радостный вопль, почти вой, который, отражаясь от каменных коридоров зданий, унесся прочь и затих где-то в ночи. Карниш двинулся вперед, осторожно ступая по осколкам бетона. Всего минута потребовалась ему, чтобы отыскать точное место, где произошло убийство; это случилось почти в самом центре пустыря, за кучей грязи, окруженной бетонными плитами, которые, как он предположил, были некогда стенами или перекрытиями какого-то здания.

Она умерла здесь. Некоторое время убийца сидел с ней на холодной жесткой земле, Карниш чувствовал это, какое-то время они были совсем рядом друг с другом. «Интересно, чем он ее сюда заманил? – подумал Карниш. – Обещанием денег, бессмертия или того и другого?»

Ах ты, бессердечное существо! Я хочу тебя встретить. Я хочу, чтобы мы были вместе.

Как же он ее убил? Очевидно, это был не обычный процесс насыщения. Впрочем, Карниш не понимал до конца, как происходит его собственное насыщение. Разумеется, не было никаких клыков, никаких укусов в шею, никакой струящейся крови. Это был одновременно и физический, и духовный. процесс. Он завертывал жертву в свое собственное тело и поглощал целиком, не оставляя ничего, кроме воды, этой основы жизни, насыщаясь страданиями жертвы так же, как и ее телом.

За последние пятьдесят лет Карниш сам четыре раза пытался привлечь внимание себе подобных и, так же как тот, кого он сейчас искал, оставлял следы, руководствуясь сказками и фантастикой. В 1964 году он провел неделю во Флориде и убил там шесть молодых проституток. Он изготовил себе протез с клыками, неделями тренировался кусать им кусочки мяса и в конце концов стал прямо-таки специалистом по прокусыванию и сосанию, хотя все это выглядело для него целиком и полностью ненатурально. Он начинал с того, что ослаблял жертв в своей обычной манере, обволакивая их своим телом, высасывая из них жизнь, а когда они становились совершенно неподвижными и бесчувственными, заставлял себя прервать процесс насыщения. Он бесился от того, что приходится это делать, и не получал от этого ни малейшего удовлетворения. Прокусывая шеи, он обнаружил, что крови вытекает слишком мало, а то количество, которое ему удавалось выпить, подобно горячему соусу или подливе, лишь вызывало у него тошноту. Это был ненастоящий и абсолютно неэффективный способ насыщения, но Карниш терпеливо продолжал в том же духе и оставил вокруг Форт Лодерсдейла шесть обескровленных трупов. Газеты принялись за дело только после его вмешательства. Полиция отказалась предоставить какую-либо информацию по делу, и Карниш, по телефону раскрывая ему одному известные подробности, стал для местной прессы и телевидения тайным источником информации. Газеты запестрели заголовками вроде «Вампир охотится на пляжах» или «Кровосос подстерегает женщин». Но все равно статьи были написаны с прохладным цинизмом: газетные трюки, не более того. Все знали, что убийца – обычный психопат.

Его зов остался без ответа. Карниш терпеливо ждал, но никто не явился, и он вернулся в. Миннеаполис, подавленный и расстроенный, решив, что он всегда был, есть и будет единственным в своем роде. Десять лет он пребывал в отчаянии и избавился от него только в 1975 году, когда предпринял безумную попытку заявить о себе в Миннеаполисе. К счастью для него, эта попытка провалилась, и в 1976 году он обратил внимание на Париж. Его французский оставлял желать лучшего, но, собственно, он и не был ему нужен. Карниш поведал французам о своем существовании на языке смерти – языке, который понимают во всем мире. На сей раз он уже не стал пользоваться клыками. Он совершенно справедливо рассудил, что подобное ему существо скорее всего будет и жизнь вести, подобную его собственной. А именно: жить тихо и незаметно, ограничивая свою деятельность таким образом, чтобы обнаружить его было как можно труднее. В Париже он убивал в своей обычной манере, и ему стоило немалых хлопот доставлять полиции и средствам массовой информации сведения о пропавших бездомных или бродягах. Пару месяцев освещение этих событий в печати было вполне удовлетворительным, но полиция, как водится, предположила, что большинство пропавших просто-напросто перебралось на «более тучные пастбища». Карниш сочинял и распространял истории о том, что по ночным улицам Парижа, в темноте, бродит ужасное нечеловеческое существо в поисках очередной жертвы. Слово «вампир» ни разу не употреблялось. Но и в этот раз на его зов никто не откликнулся. Он снова терпеливо ждал, каждую ночь отправлялся на поиски себе подобных, но все безрезультатно. И вновь он вернулся в Миннеаполис, подавленный и расстроенный.

В 1987 году он попробовал еще, на этот раз он поехал в Калькутту. Но там ему хватило одного дня, чтобы понять: сколько бы он ни убил здесь людей и насколько бы явными ни были улики, никто, а особенно кто-то, подобный ему, ничего не заметит. Он подумал, что, если бы его собратья существовали, они были бы рады жить здесь, ибо тут их действия, даже если бы кто-то обратил на них внимание, не вызвали бы бурной реакции. Люди умирали тысячами, и до них никому не было дела. В этой свистопляске смерти и отчаяния Карниш был не в состоянии определить присутствие себе подобных, и даже если бы они здесь были, он сомневался, что сумел бы это почувствовать: их темная сущность тонула в куда более глубокой тьме, исходящей от местного общества. И снова он возвратился в Миннеаполис.

С тех пор Карниш бросил попытки подавать знаки о своем существовании – в конце концов это было просто опасно – и направил свои усилия на поиски знаков, оставленных другими. Он боялся разоблачения, а оставлять улики – это прямой путь к нему. Все-таки люди не такие уж беспомощные существа. Он ненавидел их и боялся. Он был один, их было много, и они много знали о нем, хотя и верили не всему. Он жил, окруженный врагами.

Занявшись своими изысканиями, Карниш быстро обнаружил, что убийства в стиле вампиров происходят по всему миру. Организуя бюро, поставлявшее ему информацию, он рассчитывал, что в лучшем случае сообщения будут поступать раз в месяц, но получал их почти ежедневно. Казалось, имитировать вампиризм стало всеобщим развлечением. Больные люди.

Карниш очень скоро научился разоблачать эти подделки. В первую очередь он отметал известия о смерти сколько-нибудь заметных лиц; по сути, его интересовали только убийства нищих или бродяг. Ни один настоящий вампир не выбрал бы жертву из других слоев общества. Месяц спустя он ввел в обиход некий фильтр из ключевых слов «бездомный», «бродяга» и «проститутка» в сочетании со словом «вампир». Еще одно бюро снабжало его материалами о количестве бездомных и историями об их исчезновениях. За последние два года он получил всего по паре таких историй, но потом начались события в Детройте.

Карниш оперся на бетонную плиту, закрыл глаза и потянулся своими чувствами во тьму. Где ты? Чем ты занят сегодня ночью?

Ответа не было.

Вдруг на ближайшей улице появилась полицейская машина. Луч прожектора побежал по пустырю. Карниш присел и закутался в свою накидку из теней. Луч прошел по нему, на мгновение осветив место смерти Дорис Робинсон, и погас. Машина медленно удалилась. Выждав несколько секунд, Карниш поднялся. Он был в ярости. Он ненавидел, когда его вынуждали прятаться, ненавидел людей, их ничтожное, жалкое существование. Ненавидел свой страх перед ними. Он торопливо пересек пустырь и вернулся в переулок, из которого пришел. Ночь только начиналась, пора было поохотиться.

Время шло быстро. Летели часы, а Карниш все никак не мог найти признаков того, что его детройтский собрат сегодня вышел на охоту. Однажды он по пожарной лестнице забрался на крышу многоквартирного жилого дома и около часа простоял там, разглядывая Детройт сверху. Казалось, город никогда не отдыхает. То тут, то там, то и дело вспыхивало движение. Каждую минуту откуда-то доносились какие-то крики, потом опять наступала тишина. Карнишу это казалось странным, почти пугающим. Он не понимал этот город, который во многом напоминал ему Калькутту. Другое дело – Миннеаполис. Он побывал во всех местах, где были обнаружены жертвы вампира. Пресса сообщала о шести, но Карниш, совершенно случайно, обнаружил седьмое. Повсюду он чувствовал остатки ужаса жертвы, но не уловил ничего, что позволило бы ему создать четкое представление об образе и сущности убийцы. На седьмом месте он нашел труп. Это был склад, примерно в миле от пустыря, где была убита Дорис Робинсон. Труп белой девочки, примерно шестнадцати лет, был накрыт газетами и находился в стадии сильного разложения. Карниш прикинул, что это, должно быть, одна из первых жертв, убита примерло в середине июля. Тело настолько разложилось, что он не смог обнаружить на нем интересующие его следы, столь хорошо заметные на других трупах, зато он отчетливо чувствовал ужас убитой. Это совершенно определенно была одна из его жертв.

Около четырех часов утра Карниш понял, что не найдет сегодня своего коллегу. Небо на востоке из синего стало лиловым, и он решил, что пора двигаться в сторону отеля. В переулке, уже недалеко от отеля, он наткнулся на группу подростков. Их было шестеро, и они стояли вокруг какого-то дрожащего комка на тротуаре. Комок оказался женщиной лет сорока; жизнь на улице основательно ее потрепала. Казалось, она не замечает этих смеющихся и издевающихся над ней подростков, хотя они, очевидно, занимались этим задолго до того, как он подошел. Лицо ее, покрытое грязью, было все в синяках и запекшейся крови. Карниш спрятался в тени и с растущим изумлением принялся наблюдать. Среди подростков были и белые, и черные, но все сравнительно хорошо одеты. Субботней ночью вышли в город поиздеваться над слабыми и беззащитными. Прямо его собственные отпрыски.

Один из подростков наклонился над женщиной, распахнул на ней пальто и грубо сжал ее грудь. Женщина не сделала ни единого жеста сопротивления и лишь подняла на него ничего не выражающее, безразличное ко всему лицо.

– А у нее есть сиськи, – сказал подросток, выпрямляясь. – Давайте трахнем ее, что ли?

До сих пор они ограничивались лишь оскорблениями и легкими тычками, но теперь решили перейти эту грань. Карнишу было любопытно почему. Он не вполне понимал механизмы человеческого сексуального влечения. Но время шло, а он был голоден и не собирался до утра стоять здесь и наблюдать, как они развлекаются. Он послал в их сторону леденящий сгусток страха. Он дал им знать, что за ними наблюдают. Подростки нахохлились, сунули руки поглубже в карманы, словно по переулку пронесся порыв холодного ветра, и попятились от бродяжки.

– Пойдемте-ка лучше отсюда, – сказал один из них. – Что-то мне не по себе. Плохое предчувствие.

Они слушались своих инстинктов как животные. Сначала они просто шли, ускоряя шаги, потом побежали и скрылись из виду. Карниш вышел из темноты и направился к лежащей на асфальте женщине, которая, казалось, даже и не заметила, что мальчишки оставили ее в покое, и все так же пялилась в пустоту. Впрочем, она подняла взгляд на Карниша – скорее из любопытства, чем из страха. Все самое плохое, что могло с ней случиться в жизни, уже случилось. Карниш, разочарованный, присел рядом.

– Цела? – спросил он.

Она не ответила. Потом из-под лохмотьев высунулась грязная вонючая рука.

– Ну, что там у тебя? – хрипло проговорила бродяжка.

– Сначала ты мне скажи, кое-что, – покачав головой, сказал Карниш.

Она заморгала, не понимая, чего от нее хотят, и слегка нахмурилась. Карниш улыбнулся.

– Чего ты больше всего боишься? – мягко спросил он.

То ли необычность вопроса, то ли тон, каким он был задан, тронули ее, но в ее глазах промелькнул страх, и, посмотрев на него, она нахмурилась еще сильнее.

Он ясно чувствовал ее страх и читал ее мысли, словно шагал по широкой аллее, открытой в ее сознании этим вопросом. На самом дне ее сознания таился самый распространенный страх, страх, который разделял даже Карниш. Она боялась, что после смерти попадет в ад. Карниш был удивлен и шокирован. Разве в Библии не сказано, что тот, кто не имеет ничего, на том свете получит все? Неужели она боится, что после всех ужасов и лишений, выпавших на ее долю в этой жизни, за гробом ее приговорят к чему-то еще более страшному? Но, как ни странно, он видел, что это так. Именно этого она боялась больше всего. И этот страх он мог уважать, он мог ему посочувствовать. Карниш верил в Бога. Если на свете существует такая тварь, как он, то должен существовать и Бог. А если существует Бог, то и рай, и ад тоже должны существовать. А если они существуют, то в том, куда попадет он, Карниш, не может быть ни малейших сомнений. Вот почему он так боялся смерти. Он знал, что его ждет.

Но сейчас его занимал не собственный страх, а страх этой женщины. Из тусклых, замшелых коридоров ее памяти он извлек ее имя – Натали.

Когда-то у нее была нормальная жизнь. У нее был муж, дети, работа. Но она все это потеряла из-за своей слабости, из-за алкоголя, из-за наркотиков. Теперь у нее не было ничего. Ничего, кроме Карниша. Он поднял ее на такую высоту, чтобы их лица были бы на одном уровне. Она не сопротивлялась, да он и не ждал этого от нее. Его тело открылось, втянуло ее в себя и обхватило со всех сторон. Он сжал ее руками и уставился ей в глаза. Он показал ей ад. Он внушил ей, что она прямиком попадет туда. Он щекотал ее сознание ужасной мыслью:

Все ужасы, которые ты можешь вообразить здесь, на Земле, будут в тысячу раз лучше самой приятной вещи, которая произойдет с тобой, там, куда ты отправляешься.

Он смаковал ее страх, кристально чистый, несмотря на грязь, покрывающую ее с головы до ног. Она сделала попытку закричать, но он залепил ей рот и приглушил крик. Он всасывал ее в себя, поглощая всю, без остатка, и его глаза смотрели в ее глаза, обезумевшие тот ужаса, насланного на нее Карнишем, до тех пор, пока от нее не осталось ничего.

«Бог ненавидит тебя, Натали», – внушил он остаткам ее исчезающего сознания, и все закончилось. Натали больше не было. Карниш поднял голову и, посмотрев на светлеющее небо, вздохнул, настолько удовлетворенный, насколько это вообще было для него возможно. Ему приходилось питаться отбросами общества, и за это он ненавидел их.

Но тем не менее это была жизнь. И только жизнь имела значение. Он втянул в себя свою тьму и, вновь став похожим на человека, двинулся к отелю. В вестибюле он пожелал, чтобы никто его не заметил. Его никто не заметил. Пешком он поднялся на второй этаж, а затем на лифте – к себе, на двенадцатый. Оставив на двери табличку с надписью «Не беспокоить», он вошел в номер, задернул шторы, отгораживаясь от дневного света, лег на кровать и, позвонив портье, спросил, были ли какие-либо звонки. Звонков не было. Тогда он приказал не соединять никого с его номером до семи часов вечера, не беспокоить его и номер не убирать.

– Хорошо, сэр, – ответили ему.

Карниш положил трубку и уставился в потолок. Он никогда не спал, а впереди был долгий день, и ему было о чем поразмыслить.