Текст книги "Заговор Ван Гога"

Автор книги: Дж. Дэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– А потом Турн уже сам подменил дегрутовский портрет…

– Получается, обе фальшивки сгорели?

– Как ни странно…

Хенсон щелкнул вдруг пальцами.

– Нет! Берлинские квитанции. Может, они вовсе и не были поддельными. Скажем, немцы считали, что дегрутовский портрет – то есть турновская фальшивка – благополучно попал в Берлин. А утерян он был уже потом, во время ковровых бомбардировок или когда русские осаждали город.

– Да! – подхватила Эсфирь. – А Турн думал, что картина сгорела в Голландии. И понятия не имел об автопортрете Минского.

– Да сколько же автопортретов сделал Винсент? – как бы про себя спросил Хенсон. – С ума сойти…

Шток получил приказ лично сопроводить груз до Берлина, но у него все валилось из рук. Союзники надвигались. Из Германии долетали леденящие кровь рассказы о том, что Гитлер проделал с заговорщиками, которые вместе с графом фон Штауфенбергом собирались убить фюрера. Измену взялись вырвать с корнем, и массовые аресты, словно круги по воде, прошли на всех уровнях. Шток явно не хотел возвращаться в Берлин в такое время. Почему? Есть вероятность, что он сам участвовал в заговоре против Гитлера, хотя Мейер в этом сильно сомневался. Уж слишком Шток верил в нацизм. Возможно, он просто был другом или старым школьным товарищем одного из заговорщиков. Этого вполне хватило бы, чтобы попасть в списки гестапо…

Как бы то ни было, реальную причину Мейер так и не узнал. Он помог одному из сержантов загрузить машину, а потом, к своему ужасу, получил приказ лезть в кузов. Ему еще не доводилось сопровождать грузы до самой станции, и он искренне верил, что в конце поездки его ждет пуля из табельного парабеллума Штока. Сэмюель решил бежать, когда грузовик въедет в лес, начинавшийся за ближайшим лугом. Там был крутой поворот, и машины в этом месте обычно сбрасывали скорость.

За воротами особняка уже хорошо слышался гул, шедший с запада. К Бекбергу двигались англичане. Мейер поморщился. Свобода и спасение ждали его буквально в нескольких милях, но он, скорее всего, до них не доберется…

Грузовик бодро наматывал километры по грунтовой дороге. Мейер сидел внутри, с опаской поглядывая на нависающие над ним ящики. Кузов сильно трясло, и, чтобы не ерзать по полу, он придерживался за самый тяжелый ящик, с виду напоминавший гроб, где лежала мраморная статуя Пана.

Под рев двигателя, заглушавшего практически все звуки, Сэмюель обдумывал, каким образом он мог бы открыть заднюю дверь, и тут вдруг страшный грохот разорвал воздух. В крыше появились дырочки, кругом полетели щепки. Одну руку задело, и теперь из нее сочилась кровь.

Итак, их обстреляли. С самолета. Рев истребителя затих, и Мейер пополз между прыгающими ящиками, надеясь выбить дверь ногами. Грузовик, однако же, пару раз вильнул задом и притормозил. Мейер уже почти добрался до двери, и тут машину тряхнуло так, что он ударился лицом об пол и его отшвырнуло назад, к кабине водителя. Дверь распахнулась, как пружинная крышка на шкатулке с сюрпризом, и Мейер понял, что «опель-блиц» угодил в придорожную канаву. Выглянув наружу, он возле обочины заметил распластанного Штока. Наверное, тот выпрыгнул сам, или же его просто выбросило от удара. Штандартенфюрер пошевелился, приподнялся на одном локте, чтобы вытащить пистолет, но тут же вновь упал ничком, потеряв сознание. Мейер спрыгнул на землю и пустился бежать так, как ему уже приходилось делать чуть ли не два года назад. Очутившись глубже в лесу, он оглянулся и увидел столб дыма от горящего грузовика.

Первое, что пришло ему в голову, – со всех ног мчаться в сторону англичан. Но, поразмыслив, он сообразил, что там, где англичане или американцы, есть масса немцев. Поэтому Сэмюель двинулся на юг, практически повторяя свое прежнее путешествие. Он успешно добрался до Франции, где в конечном итоге получил статус беженца. Чтобы добиться этого, Мейер без стеснения валил ложь и правду в одну кучу и заявлял, к примеру, что уродливый шрам на руке остался после попытки выжечь ненавистную татуировку, по которой его могли бы опознать как беглого узника концлагеря.

– Получается, он и не сидел ни в каком концлагере? – спросил Хенсон.

Эсфирь помотала головой.

– Нет, хотя он ни на минуту не переставал верить, что его ищут. В своем дневнике отец пишет, что они где-то рядом, разжиревшие на награбленном золоте, драгоценностях и сокровищах искусства. Что этими богатствами они финансируют врагов Израиля, тайные арабские организации и так далее. Я нашла страниц двадцать на эту тему. В каждой крупной новости он видел их руку.

– Паранойя, значит?

Эсфирь бросила на Хенсона угрюмый взгляд.

– Ты считаешь, у него не было на это причин?

– О, причин более чем достаточно. При таком раскладе любой станет параноиком.

– Вот именно. Он был перепуган до глубины души. Не верил ни одному человеку.

Хенсон задумчиво покачал головой:

– Да, но ведь он мог их всех выдать. Разве он не слышал про Нюрнбергский процесс? Или суды над Эйхманом и Клаусом Барби? Как вообще он мог молча отсиживаться все эти годы?

– Мартин, я и сама задаюсь этими вопросами. Он пишет, что как-то раз пошел в федеральный суд в Чикаго. Вместе с Ван Гогом. И увидел, что из такси вылез какой-то человек. Ему показалось, что за ним следят.

– Он прожил десятки лет в одном и том же доме!

– Вот когда ты все прочитаешь, то поймешь, что в его мире все было логично. В реальности это не так, хотя в его собственных глазах…

Эсфирь отвернулась и уставилась на крышку стола. Хенсон присвистнул.

– Могу себе представить, что он пережил, когда власти заподозрили в нем Мейербера!

– Да уж, пережил, – кивнула девушка. – Не то слово. Он вообразил, будто заговорщики пытаются заполучить его обратно. Ведь его бы выслали, верно?

– Так почему же он просто не поехал в Израиль с твоей матерью?.. А, ну да. Я опять пытаюсь рассуждать логически. Даже не представляю, как такие вещи сказались бы на мне… – Хенсон на минуту задумался. – А он не пишет, почему твоя мать уехала?

Эсфирь собралась с силами.

– Он пишет, что вырвал у себя сердце. Должен был гарантировать полную безопасность той женщины, которую любил.

– Сказал ей, что он и впрямь Мейербер?

– Нет, – ответила девушка. – Он сказал, что беременность превратила ее в уродину. Сказал, что… – Эсфирь всхлипнула, – что я ему не нужна. Сказал, что у него есть женщина-блондинка и все эти обвинения насчет Мейера – дело рук ее мстительного мужа. И еще он пишет, что показал матери снимок женщины, которую даже в глаза не видел.

Хенсон ошеломленно затряс головой.

– Да ты что?! В самом деле? А тебе не кажется, что он просто так написал, чтобы тебя успокоить?

– Мать не должна была ему верить, но… Понимаешь, ведь она пережила куда более страшные вещи, чем он. Счастье, любовь, вера… Все эти чувства так и остались для нее одним вопросительным знаком. Она словно бы всегда ждала горя.

– Могу побиться об заклад, – заметил Хенсон, – что у тебя нет никаких сомнений насчет любви, веры и счастья.

Он коснулся ее руки, ожидая рыданий, однако Эсфирь сумела сдержаться. На какое-то время. Потом он увидел, как у нее по щекам поползли слезы.

Через пару минут она вытерла предательские мокрые дорожки на лице и продолжила:

– Я думаю, он хотел отдать мне свой дневник и Ван Гога, чтобы теперь у меня самой была какая-то защита. А когда я отказалась приехать, он решил открыть то, что знал, и они прислали Штока-младшего.

– А может, он хотел, чтобы ты знала его настоящее лицо.

– Ладно… Слушай, как бы нам на аукцион не опоздать.

– А про тебя Минский спрашивал. По-моему, он в тебя влюбился.

– Положим, старичок, конечно, славный… – Она улыбнулась. – Но тебе надо кое-что почитать.

И девушка протянула ему дневник Мейера.

– Потом прочту, – сказал Мартин.

– Да нет же. Ты на вырезки посмотри.

Хенсон снял резинку и вытащил из книги глянцевый листок. На нем была изображена черно-белая репродукция некоей картины. Полуобнаженная дама в широченных штанах лежит на кушетке. Ниже шла подпись: «"Одалиска в красных шароварах". Анри Матисс». Хенсон перевернул листок и по тексту на оборотной стороне понял, что его вырвали из какой-то книги по искусству или из каталога.

Затем он извлек следующую вырезку. Опять-таки черно-белый снимок, на бумаге куда более худшего качества. На этот раз перед ним был типичный Ван Гог – ваза с цветами. В нижнем углу подпись автора – «Винсент».

– Очередная поделка Турна? – спросил Хенсон.

– Ты дальше, дальше смотри.

Дальше шла почтовая открытка, старая и пожелтевшая. Набросок женской головы в пастельных тонах. Черты лица напоминают Эсфирь. На оборотной стороне надпись: «Эдгар Дега. "Портрет Габриэль Дио", 1890». Имелось еще шесть или семь других вырезок, явно позаимствованных из книг, газет и даже из настенного календаря за 1935 год. Хенсон вопросительно вскинул на Эсфирь брови, но тут у него в руках оказалась совершенно поразительная картинка. Качество репродукции оставляло желать лучшего, печать со временем поблекла, однако Хенсон сразу понял, что на ней изображено.

– Это же опять Матисс! «Женщина на стуле»… Из коллекции Поля Розенберга?!

– В самую точку, – кивнула Эсфирь. – А теперь посмотри внизу. Видишь, «с. 123»?

– «Эс 123»… Страница номер… Сума сойти!!! Номера на бейсбольном снимке!

– Вот и я так думаю.

– Послушай, ведь этот Матисс пропал из парижской галереи Розенберга. Он считался одним из крупнейших коллекционеров перед Второй мировой! У нас в прошлом году кое-какая информация прошла, да только без толку. После нацистов все как в воду кануло.

– Еще парочка относится к коллекции Бернхайма. Ее тоже разграбили. Так вот, каждая из этих вырезок касается исчезнувшей в войну картины. Потом их никто никогда не видел. Кроме Мейера. Он их запомнил и начал собирать для меня вырезки.

– Ох и пришлось, видно, ему покопаться…

– Главное, что он видел их в Бекберге. Думаю… нет, я просто убеждена, что на обороте бейсбольного снимка стоят не рейтинги питчеров, а номера страниц или репродукций.

– А в остальных символах, наверное, закодированы имена или инициалы «игроков»… Да-а, джинн из бутылки… Еще неизвестно, куда это может привести…

– Будет похлеще, чем заговор вокруг Ван Гога, – заметила Эсфирь.

Хенсон сидел молча, ошеломленно разглядывая ворох вырезок.

– Надо звонить в Вашингтон, – сказал он наконец, захлопнул книгу и надел на нее резинку. – Но сначала мы пойдем проведаем Якова Минского. Ему осталось не так уж много времени, и я подозреваю, что нас ждет изрядная награда, если ты с ним как-то подружишься.

– Ах ты сводник, – сказала она. – Даже не пытайся от меня отделаться. А потом, без меня ты все равно ничего не отыщешь.

– Стало быть, надумала? Теперь ты с нами?

– У меня долг перед отцом, – просто ответила Эсфирь.

Распахнув дверь, Хенсон услышал зычный голос аукциониста:

– …Принадлежащий в настоящее время мистеру Якову Минскому. Продажа при условии постоянной музейной экспозиции. Начальная цена – восемь миллионов евро. Да. А вы, мадам? Да. Нам сообщают, что по телефо…

Эсфирь увидела в зале маленького лысого старичка, наблюдающего за продажей картины своего дядюшки. Казалось, происходящее его забавляет. Минского не интересовали деньги. Скоро, очень скоро тысячи людей получат шанс воочию увидеть полотно и услышать голос Винсента, переданный красками. Словно почувствовав на себе взгляд Эсфири, Яков Минский обернулся и встретился с ней взглядом. Он приветственно помахал рукой и расцвел до ушей. Девушка улыбнулась в ответ. В ее горле стоял комок.