Текст книги "Похищение Адвенты"

Автор книги: Дункан Мак-Грегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

В трактире я купил молока для Майло и хлеба с пивом для себя. Молодая женщина, увидев в руках моих такого крошечного младенца, помогла мне сменить те тряпки, которые были на него намотаны, и посоветовала купить для него теплую одежду, потому что грядет сезон дождей, обычно сопровождаемый холодами, и мальчик может простудиться и умереть. Ох, Конан… Стыдно мне говорить об этом, но тогда я вдруг подумал, что это был бы наилучший выход для нас обоих… Тем не менее, теплую одежду я ему, конечно, купил, после чего денег осталось лишь на то, чтоб заплатить за комнату на постоялом дворе за две луны вперед и последний раз съесть кусок хлеба… Как просто мне рассказывать об этом сейчас, но в каком же отчаянии пребывал я тогда!..

Я проклинал незнакомого мне барона, отца Майаны и деда Майло, за то, что вынужден нести бремя, по справедливости предназначенное ему. Я сетовал на саму Майану за то, что она умерла именно в тот момент, когда, кроме меня, рядом с ней никого не было. Я богохульствовал, требуя у нашего светлого бога ответа на вопросы: почему я так жестоко наказан? чем провинился я перед ним и перед людьми?

Но однажды на постоялом дворе (где я жил, питаясь объедками и опивками и ими же потчуя Майло) появился местный скотовладелец. Он желал нанять пастуха для своих овец, коих развел великое множество, причем пастуха непременно из приезжих, чтоб платить поменьше. Как ты понимаешь, выбирать мне было не из чего – я подошел к нему и с поклоном просил взять меня… Послушай, Конан, – неожиданно прервал свое повествование хон Булла, – до того я не осмеливался спросить тебя… У нас принято ждать, когда гость пожелает сам рассказать о себе, но… Я подумал, может быть…

– Прах и пепел! – прорычал варвар. – У вас, коринфийцев, речь слишком длинна и цветиста! Спрашивай!

– Откуда идешь ты и куда?

– Куда – и сам не знаю. Может, в Зингару, а может, в Шем. А иду из Ландхааггена – есть такая страна…

– О, это так далеко! – удивленно воскликнул старик. – Я бывал там однажды, еще в юные годы… Снег и лед – вот и вся тамошняя природа.

– Теперь уже нет, – самодовольно усмехаясь, сказал киммериец. – Я вернул вечнозеленую ветвь маттенсаи антархам, и они возродят жизнь в Ландхааггене. Сдается мне, сейчас там все цветет не хуже, чем в твоей хонайе!

– Светлейший Митра… – Пораженный до глубины души, хон Булла смотрел на Конана, и синие глаза триумфатора светлели до голубого под этим восхищенным взглядом. – Ты… Ты спас целую страну?..

Этого юный варвар уже не мог вынести. В конце концов, впереди – полагал он – его ждут не менее славные победы, а потому не стоит тратить время на пустые словеса… Нахмурившись, он отвернулся от хозяина и своим низким, чуть хрипловатым голосом велел ему продолжать повествование о прошлом.

– Но я могу надеяться, что ты погостишь у меня пару дней перед дальней дорогой? – вопросил хон Булла и, получив ответ в виде милостивого кивка киммерийца, с облегченным вздохом повел рассказ дальше. – Я рад. Ну а моя история не столь интересна… Вообще-то она уже и кончена. Но если ты хочешь послушать о моих дальнейших приключениях… (Конан ухмыльнулся.) Хорошо, я расскажу.

Итак, я стал пасти овец – не за плату, а за стол и кров, да к тому же теперь у меня всегда было молоко для Майло. Спустя всего полгода счастье улыбнулось мне… Шестнадцатилетняя дочь моего хозяина отдала мне свое чистое юное сердце, и, как это ни кажется мне странным даже сейчас, отец ее не стал возражать – он просто нанял другого пастуха, а меня поставил управляющим и перевел из флигеля в дом. К тому времени я был уже не так одинок, как прежде. Кроме моей милой Даолы у меня появилось множество друзей, коих привлекало ко мне… Да не знаю, что их привлекало ко мне. Может быть, то, что я был всегда приветлив и спокоен?

Казалось, жизнь моя, наконец, наладилась. Красавица жена, влюбленная в меня, старого, уродливого и нищего пастуха, кроме этих сомнительных достоинств еще имеющего маленького ребенка; добрые друзья, готовые помочь в любое время дня и ночи; огромное хозяйство, со временем должное перейти в мои руки полностью; толстый смышленый карапуз Майло… Я всё это – всё! – потерял в один день!

Как-то ночью я проснулся от странного чувства тоски, причем такой жгучей, такой жестокой, что чуть было не завыл во весь голос. Что со мной произошло? Я не знал. Встав с постели, дабы не разбудить жену, я подошел к окошку и посмотрел в черное – такое же как прошлой ночью – звездное небо, и сердце мое оборвалось. Я понял, чего мне хотелось более всего на свете – уйти. Вечная дорога – вот мой удел. В этом я был уверен в тот момент… И я ушел. Не простившись с Даолой, не поцеловав Майло, не сказав добрых слов друзьям… Мечтатель – дурной человек, Конан, даже если он по сути чист и помыслами и душою…

И опять я ходил по Немедии и Бритуяии, по Киммерии и Аквилонии; опять ночевал под открытым небом; опять ел черствый хлеб и пил прокисшее пиво или простую воду. Разница в моей прошлой и нынешней жизни состояла в том лишь, что теперь мне было что терять – вернее, кого… Все чаще и чаще вспоминал я Даолу, Майло, друзей… С тех самых пор, как я покинул дом, сердце мое не знало покоя… И я пошел обратно. Ну не смешно ли? Старик, которому уже давно стукнуло пятьдесят лет, болтается невесть где и с невесть какими намерениями!

О, как быстро я шел!.. Пожалуй, никогда прежде я не ходил так быстро. Из головы у меня не выходили думы о близких. Мне все казалось, что, пока я отсутствовал, Майло задавила взбесившаяся лошадь, Даолу задушила лихорадка, а все друзья разорились и умерли от голода. И все же – в подтверждение моих слов о мечтателе – я направился в Коринфию через Офир, хотя через Немедию было гораздо ближе! Но в Офире, видишь ли, я давно не был! Тьфу! Прости меня, Конан, но и сейчас, рассказывая об этом, я презираю себя… Я смеюсь над собой! А в общем, мне просто очень стыдно…

Я не был дома два года. К счастью, все мои страхи оказались напрасны: Майло, здоровый и крепкий мальчуган, встретил меня у порога и – не узнал. Конечно! Ему едва исполнился год, когда я бросил его… Даола тоже ничем особенно опасным для здоровья не страдала, если не считать того, что прекрасные живые глаза ее потухли, а улыбка уже не красила ее личико, а искажала… То есть она, милая хохотушка, разучилась смеяться! Никогда бы прежде не поверил в такое… Нет, она не разлюбила меня, как можно было бы предположить – завидев меня с Майло на руках, она молча кинулась ко мне и прижалась так крепко, что я едва мог пошевелиться. Но и потом, день спустя, луну спустя, год – она оставалась столь же бледной и неулыбчивой. Она никогда больше не смеялась…

Рассказывая мне о том времени, что они жили без меня, Даола вскользь упомянула о болезни отца. Я спросил, что с ним случилось. «О, ничего особенного, – ответила моя женушка, – он немного кашляет и плохо спит». Ее удивляло только то, что это продолжается уже восемь лун, и сколь ни пробовала она всяческих целебных трав и средств, сколь ни приглашала знахарей из хонайи и округи – ничего ему не помогало. Я задумался. За годы странствий мне пришлось видеть и прокаженных, и припадочных, и калечных, и я совершенно точно знал: любая болезнь (будь она хоть прыщом на… на носу), которая длится более двух лун, ведет обладателя своего прямиком к Серым Равнинам.

Мне не хотелось пугать Даолу – она так любила отца! – но надо было подумать о том, чтобы поискать хорошего врачевателя в городе – в близлежащей Катме либо даже в дальнем Шабароне. Так я и сделал: улыбкой успокоив жену, на следующий же день я послал в Катму конюха под предлогом покупки коня для выезда и велел ему привезти самого лучшего лекаря, какой только там есть. Увы, было уже поздно…

Тут хон Булла смолк, задумчиво уставившись в частое голубое небо. Его черные небольшие глазки потускнели, кустики бровей приподнялись, придавая круглому добродушному лицу несвойственное ему выражение отрешенности. Конан не стал ждать, когда почтенный хон придет в себя. Рассказ рассказом, но в горле его уже пересохло, а потому он решительно поднялся, вышел на тропку, засыпанную мелкой галькой, и направился к дому, влекомый естественным желанием взять кувшин с вином…

* * *

– Хей, достопочтенный, – окликнул киммериец старика, который так и сидел неподвижно, словно изваяние. – Выпей глоток немедийского и оставь свое сердце в покое. Все это дурь, да и только! Что попусту терзать себя?

Его зычный голос, в утренней тишине прозвучавший как глас с небес, вывел хона Буллу из оцепенения. Вздрогнув, он повернул голову к Конану и несколько мгновений взирал на него с искренним недоумением, явно силясь понять, кто этот огромный черноволосый парень с ясными синими глазами и что он делает в его саду.

– Хей! – Гость помахал перед носом хозяина могучей дланью. – Ты что, уснул?

– Конан! Как я рад тебя видеть! – всплеснув руками, воскликнул хон Булла с энтузиазмом, тем самым предлагая юному варвару очередной вопрос о странностях бытия: что есть старость и как прожитое количество лет влияет на ум и память человека? – А почему ты стоишь? Тебе надоела моя история? О-о-о, я знаю, я замучил тебя…

– Нет, – буркнул Конан, решив не связываться со стариком и не обнаруживать его слабость. – Валяй, рассказывай дальше. Вина хочешь?

Хон Булла от вина отказался, зато не прочь был продолжить свой рассказ, который к этому времени уже увлек не только киммерийца, но и самого повествователя. Хотя былое и разделялось с настоящим двумя десятками лет, сейчас ему казалось, что все это случилось недавно – может быть, луну или две назад. Живые чувства испытывал он, называя имена тех, кого так любил когда-то; он отлично помнил каждого – черты лица, голос, улыбку и глаза; мысленно переносясь в события прошлого, он заново страдал, но то были не те, прежние, тяжелые, гнетущие душу страдания – нынешние наоборот согревали сердце и вообще не трогали душу, ибо родиною имели не бренную землю, а высокие небеса, и были сродни томлениям скучающего поэта – такие же бесплотные и никчемные. Тем благотворнее оказывалось их действие на хона Буллу: страдая сейчас, он освобождался от гнета вины, которую на протяжении всех лет чувствовал беспрестанно.

– Лекарь приехал в хонайю на следующий же день. – Старик начал точно с того места, на коем прервал рассказ. – Он был молод и важен, и если бы искусство врачевания заключалось в умении хмурить брови, то этот юнец бесспорно был бы наилучшим. Отобрав у меня десять золотых, он осмотрел отца Даолы, заставил его покашлять, что тот и так делал беспрестанно, потом пустил ему кровь из вены на сгибе локтя и дал выпить глоток горькой настойки, от которой наш бедняга сразу стал еще и чихать. Я спросил лекаря, что за болезнь поразила старика (кстати, он был моложе меня лет на шесть), на что получил такой туманный ответ, какой даже не могу тебе передать, поскольку не запомнил ни единого слова. Лекарь уехал, а спустя всего луну отец Даолы поменял место жительства, переселившись на Серые Равнины. Странно, но ему за все время болезни так и не стало ни лучше, ни хуже, если не считать того момента, когда он выпил горькую настойку шарлатана…

После его смерти Даола совсем зачахла. Сердце мое сжималось от боли, когда я смотрел на ее бледное личико, слушал ее тихий голосок… Ах, Конан, как же я казнил себя за то, что два года назад поддался глупому мальчишескому порыву и ушел из дому! Впрочем, что толку говорить об этом сейчас! Да и тогда тоже…

Жизнь наша текла ровно, без происшествий. По возвращении я не терял и мига попусту – занимался хозяйством, приводил в порядок дом и двор, разбирал тяжбы… Да, я забыл сказать тебе, что зловредный хон Гамарт без участия сенатора покинул сие место, утонув в ручье в тот самый день, когда я вновь ступил на порог своего дома, и добрые местные жители немедленно отправили прошение в Катму о новом хоне… Вот, ты видишь его перед собой. – Хон Булла смущенно потупился, словно и в этом чувствовал какую-то свою вину, но затем пухлые губы его дрогнули в улыбке и он – к облегчению Конана, который решил уже, что старик снова впадает в забвение – продолжил рассказ. – То было очень хорошее для меня время. День мой начинался еще затемно, а кончался поздней ночью. Я мало спал, но зато крепко и спокойно, ибо усталый человек не знает бессонницы (если, конечно, он душевно здоров)… Даола, всеми силами помогая мне в делах домашних и общественных, ожила, и порою я даже замечал на обычно бледных щеках ее нечто похожее на румянец – то есть что-то розовое… Хотя, может, это была цветочная пыльца?..

Майло огорчал меня. От природы имея прекрасные качества, могущие только радовать родителя, он вследствие недостатка воспитания был капризен и склонен к истерикам, что, естественно, пугало и ужасало меня. Да, я сам был виноват. Я зацеловывал его и заваливал подарками, но никогда не спрашивал, о чем он думает, что ему нравится и что не нравится, любит ли он, как я, смотреть в ночное небо… Стоило мне не купить ему в Катме, куда я стал частенько наведываться по делам хонайи, ту игрушку, которую он просил, и он с визгом бросался на пол, начинал кататься и кувыркаться, бить кулачками себя по голове… О, Митра, я не знал, что мне делать. А к тому времени ему исполнилось уже шесть лет, и что я мог ожидать в будущем от этого ребенка… Бр-р-р… Теперь-то мне это известно… – Последние слова хон Булла произнес шепотом, воровато при этом оглянувшись по сторонам.

– Ну, а дальше? – зевая, спросил Конан, коего совершенно не трогало плохое воспитание Майло.

– Дальше? Дальше наш дом посетила великая радость – однажды утром Даола объявила мне, что ждет ребенка… Клянусь тебе, я в жизни не испытывал подобных чувств! Душа моя ликовала, и каждое с тех пор мгновение было для меня праздником!.. Вот теперь я хотел жить. Я так хотел жить, Конан, что стал все время бояться умереть. Нет, я не был мрачен и хмур – напротив! Я веселился как умел! Но при этом часто вздрагивал от странного и внезапного ощущения пустоты внутри… Сие, наверное, и называется страхом… А что, если сердце мое разорвется вдруг и я уйду на Серые Равнины прежде, чем увижу своего ребенка? Это может случиться в поле, во дворе, в доме; это может случиться, когда я буду есть или спать; это может случиться, когда я буду играть в кости…

Такими мыслями я поделился как-то с друзьями. Они поняли мой страх, но помочь ничем не могли, кроме разве что слов участия… Но один из них – старый, давно отошедший от дел купец Менельс сказал: «Я знаю средство против страха!» С надеждою я спросил его, о каком средстве он ведет речь, и он ответил мне так: «На северо-востоке нашей Коринфии, в Карпашских горах, живет древняя колдунья. Добраться к ней нелегко, ибо дикие звери и беглые разбойники лучшие стражи ее жилища. Но она – только она – может избавить тебя от любого чувства, если оно по какой-либо причине мучает тебя или неприятно тебе…» Тогда я подумал: «Что за беда – чувство? Оно ничем не угрожает моей жизни, так зачем же я потрясусь к старой ведьме, которая к тому же живет в Карпашских горах?» Так я решил и пошел спать. А на другое утро, поцеловав мою женушку и Майло, собрал свой видавший виды заплечный мешок… Да, Конан, и отправился в путь. Я должен был вырвать страх из моей души. Я знал, что если он не оставит меня, то я и в самом Деле могу умереть, потому что слабый человек есть лакомый кусочек для тварей с Серых Равнин…

Для бывшего бродяги переход из одного конца страны в другой – сущий пустяк. Так что добрался я туда довольно легко, чего нельзя сказать о моем восхождении на сами горы. Не буду утомлять тебя описанием встреч с гепардами и львами, с гиенами и змеями, а также с парой отвратительных рож – бандитов, бежавших сюда из Шема. Не раз я думал, что путешествию моему пришел конец, не раз сердце мое падало в желудок словно камень со скалы, но – я все-таки дошел.

Колдунья оказалась маленькой седой старушонкой с тонкими кривыми ногами и редкими желтыми зубами. Она злобно посмотрела на меня, лишь только я переступил порог ее развалюхи, но не прогнала. «Что нужно тебе, человек?» – проворчала она неожиданно низким и густым голосом. Я улыбнулся и сказал что. Тогда она молча протянула руку ладонью вверх – крошечной сморщенной ладонью вверх – и я положил туда пять золотых. Знаком она велела мне сесть, а потом, мерзко усмехаясь, сообщила: «В тебе нет больше страха. Ты прошел через Карпашские горы, где мог погибнуть четырнадцать раз (я потом подсчитал – именно четырнадцать), и страх ушел из твоего сердца. Теперь ступай домой».

Первые несколько мгновений я боролся с сильным желанием ее убить. Для чего же я проделал такой путь? Для того лишь, чтоб узнать, что я могу преодолеть свой страх? Да я в жизни своей прошел тысячи дорог, и не раз подходил к краю пропасти Серых Равнин!.. Но потом я решил, что сие хороший урок для меня. Кто виноват в том, что я, старый дурень, потащился в Карпашские горы за колдовскими чарами? А пять золотых… Митра свидетель – мне не жалко. Только зачем ей деньги? Впрочем, это было не мое дело… Итак, я сдержал негодование; поднявшись, я низко поклонился ей и пошел к выходу. «Погоди!» Я обернулся. На тонких бледных губах ее уже не было ухмылки: она смотрела на меня сурово и даже с каким-то отвращением. «Дай мне еще пять золотых, и я скажу тебе нечто важное». Я дал. «Через пять лун у тебя родится дочь. Я хочу навестить ее». Честно говоря, мне не слишком понравились ее слова. Нет, не потому, что у меня будет не сын, а дочь – сын у меня уже был, и для полного счастья мне не хватало как раз таки дочери. А потому, что я не понимал, зачем ей сдалось навещать моего ребенка. Но тут же я подумал, что ее алчная душонка просто жаждет еще денег и надеется легко получить их у такого непроходимого глупца, как я. Что ж, пусть ее! Я кивнул, соглашаясь принять старуху в день рождения моей дочери, и вышел из хижины.

Обратный путь оказался несколько проще: я чуть не погиб всего шесть раз. Потом, в городе Шабароне, что близ Карпашских гор, я купил на оставшиеся деньги лошадь и припустил во всю прыть к себе в хонайю. Даола ждала меня с нетерпением, и Майло, кажется, тоже. Радость ожидания дитя скрашивала каждый наш день, и страх более не мучил меня – теперь я почему-то был уверен, что буду жить долго, очень долго. И вот спустя ровно пять лун с того самого дня, как я посетил колдунью, моя милая женушка разрешилась от бремени – чудесной девочкой, такой курносенькой черноглазенькой малышкой с небольшим родимым пятнышком в форме звездочки на левой коленке. К вечеру того же дня в хонайе появилась и колдунья…

…Она была одета в прекрасное платье, больше подошедшее бы юной красотке, нежели старой карге, которая в нем выглядела просто уродливо. В седые жидкие волосы свои она вплела красную ленту, видимо, полагая, что это украсит ее гнусную физиономию… О, Митра, я гневлю тебя этими словами… А в общем, Конан, старушка была вполне симпатичная… Конечно, к тому времени я забыл обиду, да и не то время было, чтоб сердиться. Я радовался! У меня родилась дочь! Даже Майло против обыкновения не дулся и не фырчал, а улыбался своей новорожденной сестренке… Так что все было хорошо, и никакого повода для злости или раздражения я не видел. Усадив колдунью на почетное место, я велел слугам внимательно следить за тем, что она ест и что она пьет, и подносить ей любимые кушанья и вина почаще. Потом мы все – а гостей набралось более сотни – плясали до утра, и музыканты уже валились с ног от усталости!.. Плясала и старая ведьма, причем, Конан, она всё подбиралась поближе к молодым красивым парням, не желая замечать, что они шарахаются от нее как от прокаженной. Ну, я пожалел бедняжку, и сплясал с ней…

Вечером следующего дня она уезжала. Я приготовил для нее удобную тележку, запряженную чудной лошадкой, и дал десять золотых, хотя она и не просила… Забирая деньги, старуха вдруг посмотрела мне в глаза и сказала так: «Ты добрый человек, хон Булла, истинно добрый, и я хочу вознаградить тебя за это. Дочь свою ты назовешь Адвентой, что значит Самая Счастливая, и через двадцать лет наденешь ей вот это кольцо (она протянула мне золотое кольцо, усеянное крошечными бриллиантами). Оно предназначено только ей, и никому другому. Любовь и огромное богатство ждут тогда ее… Теперь прощай и помни – через двадцать лет!» На миг я онемел от счастья. Но не успел я искренно поблагодарить старушку, как тут вдруг откуда-то выскочил Майло и вцепился ей в платье с диким визгом: «А мне? А мне что?..» Я кинулся к нему и начал отрывать его пальцы от подола ее прекрасного платья. Он извивался, лягался, плевался и вопил во всю глотку… И вот, когда я уже почти отцепил его, он вывернулся и в злобе зубами впился в ее тощую икру… Колдунья позеленела. «Ах ты, маленький гадкий щенок! – сказала она, задыхаясь от ярости. – Ты тоже хочешь от меня подарочек? Так получай же! Скоро с твоей сестрой случится несчастье, и виною тому ты, ублюдок! А если через двадцать лет она не наденет мое кольцо, вы оба сдохнете в муках! Пока же – оставайся таким омерзительным гаденышем как сейчас, и пусть всем будет противен даже вид твой! Тьфу!»

* * *

Тито прыжками одолел все четыре марша лестницы и вихрем ворвался в трапезный зал, где его давно уже ждал дядя. Черные прямые волосы юноши, обычно покойно лежавшие на плечах, были растрепаны, глаза лихорадочно блестели, а стрельчатые брови сдвинулись к переносице, придавая прекрасному лицу сердитое выражение. Тем не менее, на губах его блуждала довольная улыбка, что не укрылось от внимательного взора песнопевца.

– Я трижды звал тебя к столу, – заметил Агинон, лишь только племянник возник в дверях зала.

– Знаю, – кивнул Тито, усаживаясь на кресло против дяди. – Но ты должен меня простить – я всю ночь читал твои записки о короле Конане и заснул только под утро.

Быстро проговорив необходимые слова оправдания, он набросился на лапшу, густо посыпанную сухими размельченными травами, с такой жадностью, будто не ел, по крайней мере, несколько дней. Запивая ее фруктовым соком, юноша, уже не пряча улыбки, то и дело бросал на песнопевца таинственные взгляды, на что тот лишь мягко усмехался, но ничего не спрашивал. Сам он вместо утренней трапезы всегда пил вино, и потому к приходу племянника глаза его уже тускло поблескивали, а кончик носа покраснел и залоснился, однако серебряная, черненой узорчатой полоской опоясанная чаша наполнялась слугою снова и снова.

Пока Тито давился второй порцией лапши, стараясь доесть ее поскорей, а затем побеседовать с дядей, который не позволял разговаривать во время еды, солнце уже встало перед самыми огромными окнами зала, подбрасывая снопы ослепительных лучей своих прямо на стол, на череду темно-синих бутылей толстого, с палец стекла; веселые разноцветные блики скакали по легким шелковым занавесям, посредине перехваченным золотыми шнурками, по мозаике пола и начищенной бронзе светильников, и, отражаясь в трех высоких, до потолка, зеркалах, вделанных в стену, противоположную окну, снова ускользали на улицу, где и растворялись в общем дневном сиянии. Только сейчас заметив, что время для утренней трапезы уже довольно позднее, Тито смущенно заморгал и отвернул глаза от пристального взора песнопевца. Наполненная до краев слабым белым вином чаша в его руке дрогнула, и большая прозрачная капля стекла по ее изогнутому боку ему на палец, по пути превратившись в тоненькую струйку, кою он не слизнул по детской еще привычке только потому, что стеснялся дяди.

– Что, милый, сыт ли ты? – наконец осведомился Агинон, для которого все невысказанные мысли и скрытые желания племянника вовсе не остались тайной, как, впрочем, и то, что так и вертелось на языке у юноши.

– Да, конечно… – Тито закашлялся. – Кажется, лапшу немного переперчили… Послушай, дядя, накануне ты не стал говорить со мной – ты отослал меня к своим рукописям, и я теперь тому очень рад, но… Может быть, сейчас ты более расположен к беседе?

Песнопевец глубоко вздохнул. Ему было жаль Тито, но он полагал свою жизнь не столь уж длинной, а потому время привык беречь, и каждому делу отводил определенный момент и срок. Нынче он и так перенес свое вечернее занятие философическими измышлениями на утро, благо все равно ждал племянника и пил вино; с этого же мига, не мешкая более, следовало приступить к делам, коих всегда было в достатке.

– Увы, Титолла, – покачал головой Агинон. – Сейчас пора не бесед, а дела. Ты и так спустился поздно – придется отложить наш поход на базар за платьем. И, кстати, в этот раз ты почти не заглядывал в летопись. Мы с тобой должны разобрать мои записи, относящиеся к Черному Кругу, хотя тебе и не нравится сия тема.

– Ну вот, – надулся Тито, первый раз сожалея о том, что дядя его и хорошенько выпив сохраняет работоспособность и ясность ума. – Опять ты откладываешь беседу! А кто же тогда поведает мне давно обещанную историю? Кто объяснит мне смысл жизни? Кто скажет, как называется та чудесная звезда, которую я могу видеть только осенью и только через твое волшебное стекло? Кто расскажет мне ее происхождение и путь? Вместо этого ты предлагаешь мне заняться орденом колдунов, которых я боюсь и…

– Тише, тише, мой мальчик, – поморщился песнопевец, улыбкой смягчая суровость слов. – Всему свое время. Ты будешь здесь еще три дня, и я успею ответить тебе на все твои вопросы, это я могу тебе обещать. Но – не теперь. Нам нужно работать, и много работать. Кроме нас, никто не напишет летопись хайборийской эры, ибо это великий и долгий труд. Не забывай же, когда я покину сей бренный мир, мои занятия станут твоими занятиями, как и моя цитра, и мой дом, и…

– И твое место в королевском дворце! – выпалил юноша, зардевшись от смущения и радости.

– Именно. Я уже говорил владыке о тебе, милый. Он удивлен твоими столь редкими для молодого человека познаниями и желает видеть тебя. Конечно, не сейчас. Мятежи опять потрясли страну… Разрушаются дома, гибнут люди… Вот она, война!

– Я ненавижу войну!

– Я тоже, сынок… – Агинон задумчиво поскреб бородку и медленно допил вино. – Ну, Титолла, пора?

– Пойдем. – Не споря более, юноша поднялся, с любовью взирая сверху вниз на дядину сильно поредевшую за последнее время макушку. – Но ты позволишь мне вечером снова почитать твои записи о короле Конане?

– Если ты разберешься в Черном Круге, – усмехнулся песнопевец, тоже вставая. – И перестанешь бояться колдунов…