Текст книги "В погоне за счастьем"
Автор книги: Дуглас Кеннеди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Бланк поискового запроса пришел через неделю. Утром я отослала его обратной почтой. Вернувшись домой, я с удивлением обнаружила на пороге пачку писем. Конечно, было бы величайшей справедливостью, окажись в этой стопке письмо от Джека, подумала я.
Но его не было.
Я пыталась держать себя в руках. Пыталась выдумать уже какое по счету рациональное объяснение его молчанию. Но в голове все время вертелся один и тот же вопрос: почему ты не можешь мне ответить?
Наутро – несмотря на очередную беспокойную ночь – я спрыгнула с постели, испытывая невероятный прилив сил и решительности. Пришло время вернуть себе самоуважение и положить конец этому безумству. Более того, я собиралась прислушаться к советам Лоррен и Эрика и предпринять серьезную попытку написать роман.
Начать я была намерена сегодня же, прямо с утра.
Я быстро приняла душ. Оделась. Сварила себе кофе. Выпила две чашки. И села за свой «ремингтон». Заправила в каретку чистый лист бумаги. Сделала глубокий вдох, и мои пальцы коснулись клавиш. Я выдохнула. Пальцы соскочили на крышку стола. И почему-то принялись отбивать дробь. Я снова глубоко вдохнула и усилием воли заставила пальцы вернуться на клавиатуру. И в этот момент; меня скрутило – как будто защемило нерв где-то в позвонках, пальцы враз онемели.
Я содрогнулась. Попыталась пошевелить руками, заставить их напечатать хотя бы простейшее предложение. Бесполезно. Они отказывались работать. Единственное, что мне удалось, – так это снять их с клавиатуры. Пальцы тотчас впились в край стола. Я словно теряла равновесие, и мне срочно требовалась опора. Голова кружилась. Меня тошнило, я была взбудоражена, испугана. В следующее мгновение я оказалась в ванной, где мне стало совсем плохо. Когда приступ рвоты прошел, я с трудом поднялась с пола и дотянулась до телефонной трубки. Я позвонила брату.
Эрик, – прошептала я. – Кажется, у меня неприятности.
В нашей семье поход к врачу всегда считался проявлением слабости. Неловко было признаться даже в том, что чувствуешь себя неважно. Выносливость – вот что приветствовалось как высшая добродетель, признак силы и самодостаточности. Никогда не жалуйся– это был один из стоических принципов моего отца, и я до сих пор старалась ею придерживаться. Вот почему Эрик воспринял мои неприятностикак невысказанную, но отчаянную мольбу о помощи.
Я сейчас буду, – взволнованно произнес он.
И он не обманул. Должно быть, он несся на всех парах, потому что уже через десять минут стучал в дверь моей квартиры.
Открыто, – еле слышно произнесла я.
Я сидела перед пишущей машинкой. Мои пальцы по-прежнему сжимали край стола. Именно в нем я видела сейчас свою опору.
Боже правый, Эс, – с тревогой воскликнул Эрик, – что случилось?
Я не знаю. Я не могу пошевелиться.
Ты что, парализована?
Просто не могу двигаться.
Он подошел и положил руки мне на плечи. Меня как будто прошило электрическим током. Я подпрыгнула, пронзительно завизжала и крепче вцепилась в стол.
Прости, пожалуйста. – Эрик был потрясен моей реакцией.
Не стоит. Это мне следует просить прощения…
По крайней мере, мы теперь знаем, что ты не парализована. Ты уверена, что не можешь встать?
Я боюсь… – прошептала я.
Ну это вполне объяснимо. Но давай все-таки попробуем поднять тебя со стула и переместить на кровать. Хорошо?
Я промолчала Эрик накрыл ладонями мои руки:
Попытайся отпустить стол, Эс.
Не могу.
Нет. Можешь.
Пожалуйста, Эрик…
Он сжал мои пальцы. Поначалу я сопротивлялась, но он лишь усилил хватку. Одним рывком он отодрал мои руки от стола. Они тяжело упали на мои колени. Я тупо уставилась на них.
Хорошо, – сказал Эрик. – Это только начало. Теперь я попытаюсь поднять тебя и уложить в постель.
Эрик, мне так стыдно…
Заткнись, – бросил он и, одной рукой обняв меня сзади, другую просунув под колени, сделал глубокий вдох и вдруг резке поднял меня с кресла.
Слава богу, ты не поправилась, – сказал он.
Что маловероятно в сложившихся обстоятельствах.
С тобой все будет хорошо, Эс. Вот сюда…
Так, приговаривая, он дотащил меня до кровати. Уложив меня на матрас, он подошел к шкафу, достал одеяло и укрыл меня. Меня вдруг пробил озноб. Я скрестила руки, сжалась в комок. Зубы начали отбивать дробь. Эрик подошел к телефону, набрал номер, что-то тихо произнес в трубку. Потом повернулся ко мне и сказал:
Я только что говорил с медсестрой доктора Балленсвейга. У него будет час на ланч, и он согласился приехать на домашний вызов…
Мне не нужен доктор, – сказала я. – Мне просто нужно noспать.
Ты поспишь. Но сначала тебя должен осмотреть доктор.
Эрик отыскал доктора Балленсвейга вскоре после окончания Колумбийского университета. Поскольку он буквально молился на этого врача, я тоже пользовалась его услугами, когда переехала в Нью-Йорк. Он нравился нам своим деловым и серьезным подходом (что было редкостью для манхэттенского медицинского сообщества), а его худощавая фигура, чуть сгорбленные плечи, тихий невозмутимый голос напоминали нам старого и доброго сельской врача.
Он появился в моей квартире спустя несколько часов. На нем был поношенный пиджак, очки в форме полумесяца, а в руках древний медицинский чемоданчик. Эрик впустил его. Он тотчас подошел к кровати и оценил мое состояние.
Здравствуй, Сара, – спокойно произнес он. – Выглядишь усталой.
Так и есть, – полушепотом удалось вымолвить мне.
Ты еще и похудела. Можешь сказать – почему?
Я крепче обхватила себя руками.
Тебя знобит? – спросил он.
Я кивнула.
И тебе трудно двигаться?
Я снова кивнула.
Понятно. А теперь мне нужно переговорить с твоим братом. Ты позволишь?
Он сделал знак Эрику, и они вышли за дверь. Вернулся он один:
Я попросил Эрика прогуляться, пока я буду осматривать тебя.
Он открыл свой чемоданчик.
Сейчас посмотрим, в чем дело.
Он приподнял меня и усадил. Это далось ему нелегко. Карманным фонариком он посветил мне в глаза. Осмотрел уши, нос, горло. Измерил пульс и кровяное давление. Проверил мои рефлексы. И долго расспрашивал об общем состоянии здоровья, питании, бессоннице, о судорогах, которые заставили меня вцепиться в крышку стола. Потом он придвинул к кровати стул и присел:
Видишь ли, в плане физического здоровья с тобой все в порядке.
Понимаю.
Я мог бы отправить тебя в нью-йоркский госпиталь, чтобы там провели серию неврологических тестов – но думаю, они тоже ничего не покажут. Можно было бы направить тебя в клинику «Бельвю» на психиатрическое обследование. Но опять-таки, я думаю, что это будет абсолютно бессмысленно, а для тебя глубоко огорчительно. Я все-таки считаю, что ты пережила небольшой нервный срыв…
Я молчала.
И в его основе скорее не психические факторы, а физиологические – недостаток сна, серьезное эмоциональное расстройство. Твой брат упомянул о том, что в последнее время у тебя было много переживаний.
Все это глупости…
Если они довели тебя до такого состояния, вряд ли их можно назвать глупостями…
Я просто слишком разволновалась. Приняла все слишком близко к сердцу.
Всем нам свойственны романтические переживания. Даже самым уравновешенным людям, как ты, например. Ничего не поделаешь, такое уж это состояние.
И чем лечить?
Он по-отечески улыбнулся мне:
Если бы я это знал, то был бы, наверное, самым богата врачом в Америке. Но… ты и сама знаешь, каким будет мой ответ: от любви лекарства нет. Разве что время вылечит. Впрочем, такой вердикт вряд ли устроит кого-либо из влюбленных. Однако в твоем случае, думаю, необходим прежде всего отдых. Продолжительный отдых. И предпочтительно – подальше от привычной среды обитания. Эрик сказал мне, что ты временно в отпуске…
Скорее в постоянном отпуске, доктор.
Тогда воспользуйся этой возможностью, чтобы уехать. He в другой город, а куда-нибудь, где ты могла бы подолгу ходить пешком. Беспроигрышный вариант – морское побережье. Поверь мне прогулка по берегу моря стоит пяти часов на психиатрической кушетке… хотя я, возможно, единственный врач в этом городе, который скажет тебе об этом. Так ты подумаешь серьезно насчет моего предложения?
Я кивнула.
Вот и хорошо. А пока – хотя мне и понятно твое желани обойтись без успокоительных средств – что-то нужно решать с твоей бессонницей. Сейчас я сделаю тебе укол, который выключи тебя на какое-то время.
Надолго?
До завтрашнего утра.
Это слишком долго.
Тебе это необходимо. Мир выглядит чуточку лучше после долгого сна.
Он открыл свой чемоданчик.
Закатай рукав.
Мне в нос ударил резкий запах спирта, которым он пропитал ватку и протер мою руку. Потом я почувствовала укол, и свежий комочек ваты оказался прижат к моей коже, когда из нее вынули иглу. Я откинулась на подушки. И уже в следующее мгновение перед глазами стало черно.
Когда я очнулась, было уже утро. Рассвет струился сквозь опущенные жалюзи. Голова была как в тумане, и перед глазами словно была натянута марлевая пелена. До меня не сразу дошло, где я нахожусь. Мир казался приветливым. Но вот вернулись мысли о Джеке – и в сердце снова закралась грусть.
Но, по крайней мере, я поспала. Интересно, как долго? Я потянулась к будильнику. Начало седьмого. О господи, я отключилась почти на восемнадцать часов. Как и обещал добрый доктор. Неудивительно, что я чувствовала себя одурманенной. Мне удалось сесть в постели. И это означало, что я могу двигаться. Настоящий прогресс после вчерашнего. Потом до меня дошло, что я под одеялом, в ночной сорочке. Нетрудно было догадаться, кто раздел меня и уложил в постель, поскольку рядом, на диване, свернувшись клубочком, громко храпел во сне Эрик. Я откинула одеяло и осторожно спустила ноги на пол. Потом, мелкими шажками, доплелась до ванной.
Я приготовила себе очень горячую ванну. Сняла сорочку и легла в пышущую паром воду. Постепенно туман в голове рассеялся. Я нежилась в ванне почти час, смотрела в потолок, пыталась прогнать из памяти странности вчерашнего дня. Восемнадцать часов наркотического сна все равно не усмирили мои взвинченные нервы. Я по-прежнему испытывала мучительное чувство потери – и не только Джека, но и работы, которую так любила. Но доктор Балленсвейг оказался прав: после довольно продолжительного периода беспамятства мир казался куда более привлекательным. И я радовалась хотя бы тому, что могу снова нормально двигаться.
Потом я заставила себя выйти из ванны. Вытерлась насухо. Соорудила на голове тюрбан из полотенца. Надела халат. Открыла дверь, стараясь не шуметь. Но когда я на цыпочках двинулась к кровати, услышала щелчок зажигалки «зиппо». Эрик полулежал на диване, затягиваясь первой утренней сигаретой.
Что ж… и мертвые умеют ходить, – с сонной улыбкой произнес он.
Эрик, право, тебе не стоило оставаться ночевать…
Еще как стоило. Не мог же я оставить тебя одну после всего, что случилось.
Мне так стыдно.
Интересно, из-за чего? Нервные срывы бывают у каждого, а тебя так все прошло довольно изящно и благородно. Тем более что не на глазах у изумленной публики.
И все равно мне совестно…
Почему? Потому что не справилась с эмоциями? Не совладав ла с собой? Эс, передохни… и свари-ка нам кофе.
Конечно-конечно, – сказала я и поспешила на кухню.
Ты здорово вырубилась. После того как док сделал тебе укол. И ты даже не шевельнулась. Я раздевал тебя, как тряпичную куклу. Но тебе, наверное, не очень приятно слушать об этом?
Да уж, уволь.
Я оставил тебя одну на часок, пока бегал в аптеку за лекарствами. Кстати, бутылочка там, на тумбочке. Доктор Балленсвейг сказал, чтобы ты пила по две таблетки на ночь. Как только сон нормализуется, можешь их выкинуть.
Это ведь не успокоительное? Мне не нужны успокоительные.
Это снотворное. Оно помогает заснуть. Что тебе настоятельно требуется во избежание повторения вчерашнего. Так что перестань строить из себя новообращенного христианина…
Поняла вас, сэр, – сказала я, засыпая в кофейник молотый кофе.
Я еще кое-что сделал, пока ты спала. Позвонил твоему 6ocq «Лайф»…
Что?!
Я позвонил Леланду Макгиру и объяснил, что у тебя проблемы со здоровьем. По рекомендации доктора тебе нужен творческий отпуск, и желательно подальше от Нью-Йорка…
О боже, Эрик… не надо было этого делать.
Еще как надо. Иначе ты бы сидела здесь еще сто лет, в ожидании звонка от Макгира с заданием для фрилансера… хотя эта ваша, как ее там зовут… в общем, редакционная сплетница и сказала тебе, что будет дальше. Как бы то ни было, рекомендации врача – это серьезно. Тебе необходим продолжительный отдых в каком-нибудь диком и уединенном местечке. Вот прчему ты отправляешься в Мэн.
Я в ужасе посмотрела на него:
Я еду в Мэн?
Помнишь коттедж, который арендовали мать с отцом возле Попхэм-бич?
Еще бы мне не помнить. Это был маленький двухкомнатный домик с черепичной крышей, который стоял в ряду таких же летних прибрежных построек. Десять лет подряд наши родители снимали его на две недели каникул в июле. Мы хорошо знали хозяев – теперь уже пожилую пару из Хартфорда, Дэниелсов. Пока я пребывала в наркотическом трансе, Эрик позвонил мистеру Дэниелсу и объяснил, что я беру творческий отпуск в «Лайф», чтобы написать кое-какие очерки, и ищу милое и укромное местечко.
Даже не дослушав меня, – продолжал Эрик, – старик Дэниеле предложил свой коттедж и сказал, что он очень рад и гордится тем, что ты штатный писатель «Лайф».
Если бы только он знал правду.
Как бы то ни было, я спросил его, сколько он хочет за аренду. Его, казалось, обидел мой вопрос. «Я бы никогда не посмел брать плату с дочери Бидди Смайта… тем более в межсезонье».
Он действительно назвал отца «Бидди»? – рассмеялась я.
Ужасно смешно, когда эти аристократы неформально общаются между собой. В общем, коттедж в твоем распоряжении, и бесплатно… до первого мая.
Боже, какой долгий срок и такое глухое место.
Попробуй поживи там хотя бы несколько недель. Если не понравится – будет очень одиноко, – возвращайся домой. Потратиться тебе придется только на экономку. Ее зовут миссис Рейнолдс Она живет поблизости. За пять долларов она будет приходить два раза в неделю, убираться в доме, и у нее есть своя машина, так что она встретит тебя на станции Брюнсвик в понедельник вечером. Я уже заказал для тебя билет на поезд, который отходит с Пенсильванского вокзала в девять утра. Часа в три ты будешь в Бостоне, там пересядешь на поезд до Брюнсвика, который приходит на место в половине восьмого того же вечера. Миссис Реинолдс будет ждать тебя на станции.
Ты и вправду все организовал для меня?
А как иначе заставить тебя действовать немедленно? Пойми, тебе нужно побыть одной. Если оставить все как есть, будет только хуже.
Мой брат был прав. Если бы он не взялся за меня, я бы так и осталась на Манхэттене, так и ждала бы весточки от Джека, звонка от Леланда, новостей из департамента срочнослужащего персонала. А отчаянное и бесполезное ожидание чего-то, оказывается, очень вредно для здоровья. Так что я позволила уговорить себя на эту ссылку. Набила чемодан старыми тряпками и книгами. Вопреки протестам Эрика я настояла на том, чтобы «ремингтон» отправился вместе со мной.
Даже не пытайся там сочинять, – предупредил он.
Я беру машинку на всякий случай, вдруг меня посетит вдохновение… хотя я бы сказала, что это так же маловероятно, как падение астероида на Попхэм-бич.
Обещай мне, что даже думать не будешь о том, чтобы писать. По крайней мере, первые две недели.
Я пообещала. И сдержала свое обещание. Потому что, как только я оказалась в Мэне, на меня напала страшная лень. Коттедж был очень милым, хотя и чувствовалось, что хозяева всеми силами пытались замаскировать его нищету. К тому же он страдал от зимней сырости, но несколько дней непрерывной топки камина (в сочетании с использованием двух вонючих, но эффективных керосиновых обогревателей) подсушили воздух и стены, и в доме стало уютно. Я проводила дни в праздном безделье. Поздно просыпаясь, я могла все утро проваляться в постели с книгой или же устраивалась в продавленном, но удобном кресле-качалке у камина и листала журналы «В субботу вечером/В воскресенье утром» десятилетней давности, которые обнаружила в деревянном ящике, служившем одновременно и кофейным столиком. По ночам я слушала радио – особенно если звучали концерты Тосканини с Симфоническим оркестром нью-йоркского радио – и зачитывалась до рассвета. Каждый раз, когда у меня возникало желание написать Джеку, я жестоко подавляла его. Моя пишущая машинка, так и не расчехленная, пылилась в дальнем углу гардеробной, убранная с глаз долой.
Но, разумеется, главным делом каждого дня была долгая прогулка по побережью.
Берег тянулся на три мили. Летние резиденции располагались у северного мыса. Скромные домики, обшитые деревянной доской, с плоскими черепичными крышами, они отстояли от воды на добрых полмили. И пожалуй, были единственным обитаемым островком на всю округу. Потому что стоило выйти за ворота и свернуть вправо, как взору открывалась лишь безбрежная гладь моря, неба и чистейшего белого песка.
Был апрель – а потому берег был совершенно пустынным. В это время года небо поражало особой синевой, а воздух был бодрящим и зябким. Я смело выходила навстречу холоду, ступала на песок и испытывала пьянящий восторг. Дул резкий ветер, пропитанный солью, а горизонт казался бесконечным. Я проходила три мили до самой южной точки, где заканчивался песок. Там я разворачивалась и шла обратно к дому. В среднем эта прогулка занимала у меня два часа. И все это время моя голова оставалась абсолютно пустой. Возможно, виной тому было величие побережья Мэна. А может, и ощущение обособленности, природная мощь ветра и воды, полное отсутствие человеческого голоса. В чем бы ни была причина, но доктор Балленсвейг оказался прав. Прогулки по взморью таили в себе секрет восстановления душевных и физических сил. Грусть и чувство утраты исчезли не сразу. Но постепенно ко мне вернулось некоторое равновесие. И оно как будто вытеснило душевную лихорадку, которая терзала меня в последние несколько месяцев. Нет, я не стала мудрой в одночасье, не разочаровалась в любви, не уверовала в ее глупость. Скорее, я пребывала в блаженном состоянии покоя, радовалась тому, что избавлена от бесконечной череды событий. Впервые в жизни я надолго оказалась предоставлена самой себе – и мне это нравилось.
Я ни с кем не общалась – за исключением экономки, Рут Рейнолдс Это была крупная жизнерадостная женщина лет под сорок. Ее муж, Рой, был сварщиком на местном металлообрабатывающем заводе, у них была целая банда детей, и она успевала не только заниматься своим хозяйством, но и подрабатывать экономкой в нескольких коттеджах Понхэм-бич. В это время года я была единственной обитательницей колонии, и Рут баловала меня своим вниманием. В коттедже был велосипед, которым я изредка пользовалась, чтобы добраться до ближайшего магазина (пять миль по холмистой местности). Но чаще Рут все-таки настаивала на том, чтобы возить меня на машине в городок Ват за продуктами. И каждый четверг меня ожидало приглашение на обед с ее семейством.
Их дом находился примерно в миле вниз по дороге – и это бш совсем другой мир, так не похожий на наш аристократический анклав. Рут и Рой вместе со своими пятью детьми жили в тесном обветшалом кейпкодском коттедже с тремя спальнями. Дом срочно нуждался в покраске – как внутри, так и снаружи. Рой – человек-медведь, со стальными бицепсами, закаленными в ежедневной борьбе с металлом, был дружелюбным и даже застенчивым малым. Дети – всех возрастов, от семнадцати до пяти лет, – создавали невообразимый хаос, и все-таки Рут мастерски удавалось поддерживать домашний быт в порядке.
Обед всегда проходил в половине шестого. В семь младшие дети укладывались спать. Двое мальчишек-подростков садились а кухне к радиоприемнику, слушали сериал «Бак Роджерс» им «Тень». Рой извинялся и уходил в вечернюю смену на завод. Рут доставала бутылочку портвейна «Кристиан Бразерс», наполняя два бокала и садилась напротив меня, утопая в большом мягкой кресле.
Этот обед по четвергам стал для меня еженедельным ритуалом.
Знаешь, почему я так люблю приглашать тебя по четвергам? – сказала однажды Рут, когда мы сидели в креслах и потягивали сладкий густой портвейн. – Потому что это единственный день недели, когда Рой работает в ночную смену. И у меня есть возможность посидеть и поболтать с подружкой.
Я рада, что ты считаешь меня подружкой.
Конечно, подружка, а как же? И скажу тебе прямо, я бы хотела видеться с тобой почаще. Но пятеро детей и заботы по дому отнимают все мое время.
Ну, думаю, у нас будет возможность видеться чаще, потому что я решила пожить в коттедже еще несколько недель.
Рут чокнулась со мной бокалом.
Я очень рада, что ты останешься, – сказала она.
Похоже, в «Лайф» меня никто не ждет.
Откуда тебе знать?
Я знаю.
И я рассказала ей, что несколькими днями ранее отправила телеграмму своему боссу, Леланду Макгиру, в которой объяснила, что хочу задержаться в Мэне, но могу срочно вернуться в Нью-Йорк, как только появится задание для меня. Спустя сутки пришел его ответ, отправленный через «Вестерн Юнион»:
Мы знаем, где тебя искать, если ты нам понадобишься. Тчк. Леланд.
Скупой ответ, не так ли? – заметила Рут.
Но вполне ожидаемый. Примерно через полгода меня просто уволят.
Если бы я была на твоем месте, я бы не переживала из-за этого.
Почему?
Да потому что ты умная и к тому же уравновешенная.
Уравновешенная – это явное преувеличение. Если бы ты только знала, каких ошибок я наделала в последнее время…
Готова держать пари, что это были несерьезные ошибки.
Поверь мне, ошибки были еще те. Я позволила себе стать жертвой кое-чего.
Кое-чего?
Нет… кое-кого.
Я так и думала, что все дело в этом…
Что, так заметно?
В это время года в Мэн приезжают только те, кто действительно бежит от проблем.
Речь не о проблеме. Просто о масштабе человеческой глупости. Тем более что все длилось только одну ночь. И я, как идиотка позволила себе поверить в то, что это настоящая любовь.
Но, если ты подумала, возможно, так оно и было.
Или же это была просто мечта. Влюбиться в любовь.
И где он сейчас?
В Европе… в армии. Я написала ему столько писем… но пор никакого ответа.
Ты ведь знаешь, что тебе нужно делать?
Наверное, забыть его.
О, на это даже не надейся. Он всегда будет в твоем сердце потому что уже оставил там след.
Тогда что же мне делать?
Все очень просто: скажи себе, что этого не должно бы случиться.
«Ты ведь знаешь, что тебе нужно делать?»Эта фраза запала мне в душу – потому что в ней звучала одна из вечных дилемм жизни: как примирить разум и сердце? Мой рациональный мозг призывал принять реальность, заключавшуюся в том, что Джек Малоун появился в моей жизни всего на двенадцать часов. Но сердце говорило обратное. Я не уставала удивляться тому, насколько убедительным может быть голос сердца – тем более что до той памятной ночи я считала себя невосприимчивой ко всему, что казал нелогичным. И вот теперь…
Теперь во мне все изменилось.
Наутро после разговора с Рут я проснулась на рассвете. Съела легкий завтрак. Прогулялась по берегу. К девяти уже была Я поставила на плиту кофейник. Пока варился кофе, прошла в спальню и достала из гардероба свой «ремингтон». Принесла кухонный стол. Сняла крышку. Во внутреннем кармане хранилась тонкая стопка писчей бумаги. Я заправила лист в каретку. Kофейник запрыгал на плите. Я сняла его с огня и налила густой напиток в кружку, поставила ее рядом с машинкой. Села за стол. Остудив кофе, я сделала долгий глоток. Потом отставила кружку. Мои пальцы легли на клавиши. И тут же сжались в кулаки. Я силой заставила себя их разжать. И прежде чем собралась с мыслями, вдруг напечатала предложение:
Я не планировала быть на той вечерийке.
Пальцы покинули клавиатуру и принялись отбивать легкую дробь по крышке стола, пока я вновь и вновь перечитывала напечатанную фразу. Прошло несколько минут, и я решила продолжить:
Я планировала быть где угодно, только не там.
Пальцы снова отскочили от клавиш и застучали по крышке стола. Я отхлебнула кофе. И уставилась на два предложения, тоскливо маячившие на чистом листе бумаги. Рискнув, я написала третье:
Потому что в ту ночь я обещала побаловать себя редчайшим для Манхэттена удовольствием: восьмичасовым сном в собственной постели.
Три предложения. Тридцать три слова Я снова перечитала их. Колко. Прямолинейно. И даже легкий намек на юмор в последней фразе. Язык был простым, не отягощенным словесной мишурой. Неплохо для начала. Очень даже неплохо.
Я потянулась к кружке. Залпом допила остатки кофе. Потом подошла к плите и налила еще. Я с трудом поборола вспыхнувшее во мне желание выбежать за дверь и вернулась к столу. Снова села за машинку. Пальцы тотчас принялись отбивать уже знакомую дробь.
Три предложения. Тридцать три слова. Полная машинописная страница обычно содержит около двухсот слов.
Что ж, продолжай, дописывай страницу. Осталось всего ничего. Черт возьми, ты написала тридцать три слова за десять минут. Чтобы выполнить норму из двухсот слов, тебе понадобится…
Четыре часа. Целая вечность. Четыре долгих, мучительных часа, в течение которых я изорвала пять листов бумаги, опустошила еще один кофейник, вдоль и поперек измерила шагами кухню, сгрызла один карандаш, оставила кучу пометок на полях и, наконец, каким-то чудом,добралась до последней строчки на этой чертовой странице.
В тот вечер, после ужина, я побаловала себя бокалом красного вина, перечитывая написанное. Повествование показалось мне гладким. Язык был доступным (ну или, по крайней мере, не вызывал отвращения). В стилистике проскальзывала некоторая язвительность (но без пижонства). Действие разворачивалось стремительно. В нем чувствовалась динамика. И это был хороший старт.
Но ведь я написала всего одну страницу.
На следующий день я снова проснулась с восходом солнца. Быстрый завтрак, пешая прогулка по пляжу, кофейник на плите, и к половине девятого я уже сидела за пишущей машинкой.
К полудню у меня была написана вторая страница. Поздним вечером – перед тем, как лечь в постель, – я перечитала две законченные страницы. Вычеркнула около тридцати лишних слов. Сократила несколько чересчур занудных описательных пассажей. Переписала кондовое предложение, безжалостно удалила неудачную метафору («Его глаза соблазнительно сияли, словно маркиза бродвейского театра…»), заменив ее лаконичным: «У него был взгляд соблазнителя».
И чтобы не поддаться самобичеванию, отложила листы в сторону.
…И снова подъем с рассветом. Грейпфрутовый сок, тост, кофе. Пляж. Еще кофе. Письменный стол.
Я не вышла из-за стола, пока не закончила следующую страницу.
Постепенно вырисовывался рабочий график. Отныне мой день был подчинен распорядку и, главное, цели. После каждой страницы меня переполняло сознание исполненного долга. Все говорят о пьянящем восторге творческого процесса – все, кроме тех, кто когда-либо пробовал сочинять. Нет в этом ничего пьянящего. Это работа. И, как любая работа, доставляет удовольствие только по ее завершении. Ты испытываешь облегчение, лишь когда выполняешь свою дневную норму. Надеешься, что потрудился не зря. Но вот наступает завтра, и ты должен исписать еще одну страницу. Чтобы заставить себя работать, необходимо упрямство. Упрямство… и особое чувство уверенности. Я уже начинала понимать, что сочинительство – это, в некотором роде, самообман.
Страница в день, шесть дней в неделю. И после второй недели работы я отослала Эрику телеграмму:
Решила уединение мне подходит. Тчк. Пробуду здесь еще несколько недель. Тчк. Пытаюсь сочинять. Тчк. Не пугайся. Тчк. Все идет неплохо. Тчк. Проверяй мою почту из Европы или департамента срочнослужащих. Тчк. Любовью, Эс.
Спустя двое суток на пороге моего коттеджа объявился курьер «Вестерн юнион» с ответом от Эрика:
Если ты счастлива заниматься таким мазохизмом, как писательство, тогда твой брат-мазохист рад за тебя. Проверяю твою почту дважды в неделю. Из Европы и Вашингтона ничего нет. Забудь его, как мираж, и двигайся дальше. Ненавижу Джо И. Брауна. И скучаю по тебе.
Впервые за последние месяцы я не испытала грусти при упоминании о Джеке. Скорее это было уныние. Скажи себе, что этого не должно было случиться.И с этой мыслью продолжай писать дальше.
Еще одна неделя. Еще шесть страниц. Как обычно, воскресенье было моим выходным. К работе я возвращалась в понедельник. Если первые три недели я с трудом выдавала по странице в день – часами билась над конструкцией предложений, вычеркивала по сотне слов, – теперь мои пальцы буквально порхали по клавишам. В понедельник моим рекордом стали три страницы, в четверг их было четыре. Я уже не терзалась беспокойством о форме, структуре, ритме. Я просто гнала материал. Повествование захватило меня. Моя история сама рвалась на бумагу.
И вот в среду, 20 апреля 1946 года, в четыре часа две минуты пополудни (я посмотрела на часы), случилось чудо. Я остановилась. Какое-то время я зачарованно смотрела на лист, торчавший в каретке. И тут до меня дошло.
Я только что закончила свой первый рассказ.
Прошло еще несколько минут. Потом я заставила себя подняться, схватила пальто и побежала к воде. Я села на песок, прислушиваясь к ритму атлантического прибоя. Я не знала, плох мой рассказ или хорош. Природная скромность Смайтов призывала меня смириться с тем, что рассказ, возможно, не стоит публикации. Но, по крайней мере, он был написан. И меня распирало от гордости за собственное достижение.
Следующим утром я села за кухонный стол и прочитала все двадцать четыре страницы своего рассказа Он назывался «Увольнение на берег» – и да, это была художественная версия той ночи, когда я встретила Джека. Только в моей истории действие происходило в 1941 году и рассказчицей была тридцатилетняя Хана, издатель: одинокая женщина, которой вечно не везло с мужчинами, так что на любви она поставила крест. Пока не встретила Ричарда Райана – лейтенанта флота, на одну ночь сошедшего на берег Манхэттена перед отправкой в рейд по Тихому океану. Они знакомятся на вечеринке, взаимная симпатия вспыхивает мгновенно, они всю ночь бродят по городу, обнявшись, снимают номер на пару часов в дешевом отеле, потом наступает час прощания на бруклинских верфях, в, хотя лейтенант и обещает любить ее вечно, Хана знает, что больше никогда не увидит его. Потому что встретились они не в то время. Он уходит на войну – и она чувствует, что очень скоро он просто забудет эту ночь на Манхэттене. И она остается с горьким сознанием того, что, наконец встретив свою судьбу, она потеряла ее навсегда.
Следующие три дня я редактировала рассказ, добиваясь простоты и ясности изложения. Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел в нем насмешку. Что там сказал Пуччини своему либреттисту, когда они работали над «Богемой»? «Сантименты – да… но никакой сентиментальности». К этому стремилась и я – передать муки и восторг, но не опуститься до сентиментальной чепухи. В воскресенье я начисто перепечатала отредактированный рассказ под копирку, в двух экземплярах. Вечером снова перечитала его в последний раз. Я все никак не могла понять, как я к нему отношусь. Мне казалось, что он трогателен, пробуждает некую сладкую горечь… но, видимо, сюжет был слишком близок мне, и было трудно составить объективное мнение. Наконец я взяла оригинал «Увольнения на берег», сложила его пополам, запечатала в почтовый конверт, снабдив ею короткой запиской:
