Текст книги "Момент"

Автор книги: Дуглас Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава вторая

Сколько себя помню, я всегда хотел сбежать. Эта навязчивая идея овладела мною лет в восемь, когда я впервые познал прелесть побега.

Была суббота ноября, и мои родители ругались. Обычное дело в нашей семье. Мои родители всегда ругались. В то время мы жили в трехкомнатной квартире на углу 19-й улицы и 2-й авеню. Я был типичным манхэттенским ребенком. Мой отец был служащим среднего звена в рекламном агентстве – «бизнесменом», который мечтал стать «креативщиком», но, не обладая «даром слова», не мог написать ни строчки. Мама была домохозяйкой. Когда-то она начинала как актриса, но на карьере пришлось поставить крест, так как на свет появился я.

Наша квартира совсем не походила на хоромы. Две узкие спальни, маленькая гостиная и еще более тесная кухонька были не приспособлены для скандалов, которые мои родители устраивали с завидной регулярностью. Прошли годы, прежде чем я начал понимать странную динамику их отношений, в основе которых была острая потребность вспыхивать по любому поводу, жить в бесконечном противоборстве и ненависти. Но в то время я знал лишь одно: мои родители, мягко говоря, недолюбливают друг друга. Так вот, в ту субботу ноября их ссора достигла апогея. Отец сказал что-то обидное. Мать обозвала его ублюдком и бросилась в спальню. За ней громко захлопнулась дверь. Я оторвался от книги. Отец мялся у порога, явно намереваясь уйти куда подальше. Он полез в карман рубашки за сигаретами и закурил. Несколько глубоких затяжек – и ему удалось совладать с приступом ярости. Вот тогда я и задал вопрос, заготовленный еще несколько дней назад:

– Можно мне сходить в библиотеку?

– Боюсь, что нет, Томми. Я ухожу в офис, надо поработать.

– Можно, я пойду один?

Я впервые просил, чтобы меня отпустили из дома одного. Отец задумался.

– Ты думаешь, что сможешь дойти сам? – спросил он.

– Всего-то четыре квартала.

– Твоей маме это не понравится.

– Я ненадолго.

– И все-таки она не одобрит.

– Пожалуйста, отец.

Он снова глубоко затянулся сигаретой. Несмотря на всю свою внешнюю агрессивность и браваду – во время войны он служил морским пехотинцем, – отец был подкаблучником и слушался мою мать – миниатюрную сварливую женщину, которая никак не могла смириться с тем, что ее завышенные ожидания оказались несбыточными.

– Обещаешь, что вернешься через час? – спросил отец.

– Обещаю.

– Не забудешь смотреть по сторонам, когда станешь переходить улицу?

– Обещаю.

– Если ты опоздаешь, у нас будут неприятности.

– Яне опоздаю, отец.

Он полез в карман и вручил мне доллар:

– На вот, возьми.

– Мне не нужны деньги. Это же библиотека.

– На обратном пути зайдешь в аптеку и купишь себе коктейль с содовой.

Этот коктейль из молока и содовой воды с шоколадным сиропом был моим любимым.

– Но он стоит всего десять центов, отец. – Даже тогда я был весьма рачительным и знал всему цену.

– Ну, купи еще комиксов или положи сдачу в свою копилку.

– Так я могу пойти?

– Да, можешь.

Я надевал пальто, когда из спальни вышла мама.

– И что это значит? – спросила она.

Я все рассказал. Она тотчас обрушилась на отца:

– Как ты посмел дать ему разрешение, не согласовав со мной?

– Ребенок уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно пройти пару кварталов.

– Я не разрешаю.

– Томми, беги, – сказал отец.

– Томас, ты остаешься дома, – возразила мама.

– Проваливай! – сказал мне отец.

Пока мама высказывала отцу все, что она о нем думает, я пулей вылетел за дверь и был таков.

Оказавшись на улице, я поначалу струхнул. Впервые я был один в большом городе. Ни тебе родительского присмотра, ни контролирующей руки, никаких ограничений и одергиваний. Подошел к перекрестку. Подождал, пока загорится зеленый. Несколько раз посмотрел по сторонам. И наконец перешел улицу. Не могу сказать, чтобы я испытал какое-то особое чувство гордости или свободы. Я лишь помнил о своем обещании вернуться через час. Поэтому уверенно шел вперед, соблюдая все меры предосторожности при переходе через дорогу. Дойдя до 23-й улицы, свернул налево. Отсюда до библиотеки было рукой подать. Детский отдел находился на первом этаже. Я прошелся вдоль рядов книжных полок, нашел два новых детектива из серии «Мальчишки Харди», отметился у библиотекарши и поспешил обратно тем же маршрутом. По дороге зашел в аптеку на 21-й улице. Взгромоздился на высокий табурету прилавка, открыл одну из книжек и заказал себе коктейль с содовой. Продавец взял мой доллар и выдал мне девяносто центов сдачи. Я взглянул на настенные часы – у меня в запасе было двадцать восемь минут. Сидел и смаковал коктейль. Читал книгу. И думал: какое счастье.

Домой я вернулся за пять минут до срока. Пока меня не было, отец все-таки сбежал на работу, а мать я застал на кухне за огромной пишущей машинкой «Ремингтон». Она курила «Салем» и стучала по клавишам. Ее глаза были красными от слез, но она казалась сосредоточенной и решительной.

– Как в библиотеке? – спросила она.

– Все хорошо. Можно, я снова пойду в понедельник?

– Посмотрим, – сказала она.

– Что ты печатаешь? – спросил я.

– Роман.

– Ты пишешь романы, мам? – восхищенно спросил я.

– Пытаюсь, – ответила она, не отрываясь от клавиш.

Я устроился на диване и продолжил читать «Мальчишек Харди». Через полчаса мама закончила печатать и сказала, что собирается принять ванну. Я слышал, как она вытащила из машинки лист бумаги. Когда она скрылась в ванной и включила воду, я подошел к обеденному столу. Две перевернутые страницы рукописи лежали рядом с пишущей машинкой. На первой странице были напечатаны лишь название книги и имя автора.

КОГДА УМИРАЕТ ЛЮБОВЬ

Роман Алисы Несбитт

Я взял следующую страницу. Прочел первое предложение:

Что муж меня больше не любит, мне стало понятно в тот день, когда наш восьмилетний сын сбежал из дому.

Меня остановил крик матери:

– Как ты смеешь!

Она бросилась ко мне, пылая от гнева. Выхватила из моих рук листки и залепила пощечину.

– Ты не должен никогда, никогдачитать мою работу!

Я расплакался и побежал в свою комнату. Схватил с кровати подушку и сделал то, что обычно делал, когда в доме начинались скандалы: спрятался в шкафу. Рыдая в подушку, я с горечью думал о том, как одинок в этом очень сложном мире. Прошло десять, а то и пятнадцать минут. В дверь шкафа постучали.

– Я приготовила тебе шоколадное молоко, Томас.

Я молчал.

– Прости, что ударила тебя.

Я молчал.

– Томас, пожалуйста… я была не права.

Я молчал.

– Но ты же не можешь сидеть в шкафу целый день.

Я молчал.

– Томас, это уже не смешно.

Я упорно хранил молчание.

– Твой отец очень рассердится…

Наконец я подал голос:

– Мой отец поймет. Он тоже ненавидит тебя.

От этих слов мать зашлась в истерике. Я слышал, как она отпрянула от двери и вышла из комнаты. Ее рыдания становились все громче. Они были слышны даже из моего логова. Я открыл дверцу шкафа – в глаза ударил яркий свет из окна – и пошел на звуки плача. Мама лежала лицом вниз на своей кровати.

– Я соврал, когда сказал, что ненавижу тебя.

Рыдания не утихали.

– Я просто хотел почитать твою книгу.

Она продолжала плакать.

– Я опять пойду в библиотеку.

Плач внезапно прекратился. Она села на кровати.

– Ты хочешь сбежать? – спросила она.

– Как мальчик в твоей книге?

– Это выдумка.

– Я не хочу сбегать, – солгал я. – Я просто хочу сходить в библиотеку.

– Ты обещаешь, что вернешься домой?

Я кивнул.

– Будь осторожен на улице.

Когда я выходил из комнаты, мать сказала мне вслед:

– Писатели очень ревностно оберегают свой труд. Поэтому я так разозлилась…

Она не договорила.

И я ушел.

Спустя много лет, на нашем третьем свидании, помню, я рассказал эту историю Джен.

– Так твоя мать все-таки дописала книгу? – спросила она.

– Больше я никогда не видел ее за машинкой. Но, возможно, она работала, пока я был в школе.

– А что, если рукопись спрятана где-нибудь на чердаке?

– Я ничего не нашел, когда отец попросил меня разобрать вещи матери после ее смерти.

– Ее убил рак легких?

– Да, ей было всего сорок шесть. Мать и отец всю жизнь ругались и всю жизнь курили. Причина и следствие.

– Но твой отец, слава богу, жив?

– Да, со времени маминой смерти у отца уже пятая подружка, и он по-прежнему смолит по пачке в день.

– А ты так и не избавился от привычки сбегать.

– Вот тебе еще причина и следствие.

– Наверное, в твоей жизни просто не было никого, кто мог бы удержать тебя на месте, – сказала Джен, накрывая мою руку ладонью.

Я лишь молча пожал плечами.

– Ты меня заинтриговал, – продолжила она.

– У каждого есть старая боль, а то и две.

– Верно. Но есть боль, с которой можно жить, и есть та, что никогда не проходит. Какая из них у тебя?

Я улыбнулся и ответил:

– О, я уживаюсь со всеми.

– Ответ стоика.

– Не вижу в этом ничего плохого, – сказал я и сменил тему.

Джен так никогда и не узнала про боль, которая была моей постоянной спутницей. Я всегда избегал разговоров об этом. Однако со временем она все-таки догадалась, что мое прошлое не только живет в настоящем, но и отбрасывает тень на наши отношения. И еще она чувствовала, как что-то во мне сопротивляется нашей близости. Впрочем, к таким выводам она пришла уже гораздо позже.

А на следующем свидании – в ту ночь мы впервые были близки – я заметил, что она, оценивая меня, решила, что я… скажем так, другой.Джен была юристом, партнером в солидной бостонской фирме. Она зарабатывала большие деньги, представляя крупные корпорации, но каждый год обязательно вела один процесс на общественных началах, «чтобы успокоить совесть». В отличие от меня, она уже имела опыт длительных отношений; ее бывший бойфренд, коллега-адвокат, получил выгодное предложение по работе и воспользовался переездом на запад как поводом для расставания.

– Иногда думаешь, что все у тебя стабильно и прочно, а потом обнаруживаешь, что это не так, – призналась она мне. – И тогда ты задаешься вопросом, почему же интуиция не подсказала тебе, что все давно идет наперекосяк.

– Возможно, он говорил тебе одно, а думал другое, – сказал я. – Так часто бывает. У каждого в душе есть тайники, куда они предпочитают никого не впускать. Вот почему мы никогда не можем до конца понять даже самых близких. Проще говоря, чужая душа потемки.

– «И самая большая загадка – ты сам». Кстати, цитата из твоей книги об Аляске.

– Я бы солгал, если бы отрицал, что польщен.

– Отличная книга.

– В самом деле?

– Ты хочешь сказать, что не догадывался об этом?

– У меня, как у всех писателей, стойкое недоверие к тому, что я мараю на бумаге…

– Откуда такая неуверенность?

– Думаю, это всего лишь атрибут профессии.

– В моей профессии такое недопустимо. Юристу, который не уверен в себе, никто не станет доверять.

– Но доля сомнений всегда присутствует, не так ли?

– Никогда, если я защищаю клиента или привожу заключительный аргумент. Мои доводы должны быть неоспоримы. И наоборот, в личной жизни я сомневаюсь во всем.

– Рад это слышать, – сказал я, накрывая ее руку ладонью.

Собственно, так все и началось между нами; в тот самый момент, когда мы оба решили капитулировать и отдаться во власть чувства. Верно ли, что любовь приходит в назначенный срок? Как часто я слышал от своих друзей, что они женились, потому что были готовыжениться. Так было и с моим отцом. Свою историю он рассказал мне вскоре после смерти матери. И вот что я узнал.

Это был 1957 год. Четыре года прошло с тех пор, как отец демобилизовался из морской пехоты и по «солдатскому биллю о правах» поступил в Колумбийский университет. Он только что получил свою первую должность – помощника управляющего в компании «Янг энд Рубикон». Его сестра собиралась замуж за бывшего военного корреспондента, а ныне пиарщика; сразу после медового месяца в Палм-Бич их брак затрещал по швам, хотя и влачил свое печальное существование еще пятнадцать лет, пока муж окончательно не спился, отдав богу душу во время сердечного приступа. Но в тот счастливый день бракосочетания в переполненном банкетном вале отеля «Рузвельт» отец приметил миниатюрную молодую женщину. Ее звали Алиса Гольдфарб. Отец описал ее как полную противоположность ирландским девчонкам из Бруклина, взращенным на «тушенке и капусте». Отец Алисы был ювелиром, а мать – профессиональной сплетницей. Но их дочь ходила в правильные школы и могла поддержать разговор о классической музыке и балете, об Артуре Миллере и Элиа Казане. Мой отец – хотя и толковый, но интеллектуально уязвимый бруклинский ирландец – был очарован и слегка польщен тем, что красотка из Вест-Сайда проявила к нему интерес.

А почему бы и нет? Некогда мальчишка, прислуживающий в алтаре, а ныне ветеран корейской войны, перспективный служащий, не отягощенный обязательствами, отец в свои двадцать шесть лет чувствовал себя хозяином мира.

– И что же я делаю? – сказал он мне, когда мы ехали в лимузине, сопровождая гроб с телом матери на кладбище. – Я влюбляюсь в принцессу, хотя с самого начала знал, что никогда не смогу сделать ее счастливой, что она встречается с каким-то офтальмологом с Парк-авеню, у которого есть загородный домик по соседству с еврейским кантри-клубом на Лонг-Айленд. Но все это меня не останавливало. И что в результате…

Он так и не договорил, лишь сильнее вжался в мягкое сиденье и потянулся за сигаретами, сдерживая глубокие злые рыдания.

И что в результате…

Что? Разочарование? Несчастье? Грусть? Западня? Злость? Ярость? Беспокойство? Отчаяние? Негодование?

Пробел можете заполнить сами. В языке полно синонимов, отражающих неудовлетворенность жизнью.

И что в результате…

Несчастливый брак, который длился двадцать четыре года. Двое участников этой мелодрамы ведут бесконечную игру на самоуничтожение, и моя мать, по правилам этой игры, совершает самоубийство со злодейской помощью сигарет. А почему бы не представить, что моя мать, которая лишь за неделю до этого свадебного банкета окончательно порвала с блестящим аудитором по имени Лестер Гамбургер, не пришла бы в отель «Рузвельт»? Или, скажем, пришла, но под ручку с Лестером? Случился бы тот мимолетный судьбоносный взгляд? Может, отец встретил бы другую девушку – заботливую, любящую, не стервозную? И мама вышла бы замуж за богача из богемы, о чем всегда мечтала, хотя ни Лестер Гамбургер, ни мой отец, ярый сторонник Никсона, не были манхэттенскими копиями Рембо или Верлена. Одно можно сказать наверняка: если бы в тот вечер между Алисой Гольдфарб и Дэном Несбиттом не пробежала искра, их общего несчастья никогда бы не случилось, и их жизни понеслись бы по совсем другим траекториям.

Хотя кто знает…

Так же и со мной: если бы я не коснулся руки Джен Стэффорд на третьем свидании… уж точно не сидел бы сейчас в этом коттедже, нервно поглядывая на извещение о разводе, которое так и лежало на кухонном столе, где я оставил его несколько дней назад, когда спасался бегством. Наверное, это и есть осязаемая реальность подобного документа. Ты можешь отложить его в сторону или сбежать. Но он не перестанет существовать. И никуда не денется от тебя. Тебя уже назвали Ответчиком. И ты – участник официального процесса. Тебе не увильнуть, не отвертеться. Тебе будут задавать вопросы, требовать ответов. И за все придется заплатить.

С тех пор как мне вручили извещение, мой адвокат несколько раз связывалась со мной по электронной почте.

«Она просит дом в Кембридже и хочет, чтобы вы оплачивали учебу Кэндис в магистратуре, если ваша дочь решит туда поступать, – написала адвокатесса в одном из своих посланий. – Учитывая то, что доход вашей жены в пять раз больше, чему вас, – тем более что ваш доход зависит исключительно от того, что вы напишете, – мы могли бы оспорить ее требования, поскольку она находится в куда более выигрышном финансовом положении…»

Пусть забирает дом, а уж я придумаю, как оплатить учебу Кэндис. Не хочу ввязываться в дорогостоящие юридические споры или тяжбу. Я хочу раз и навсегда разорвать наши отношения.

Бумага полетела в сторону. У меня не было ни сил, ни желания заниматься этим делом. Встав из-за стола, я поднялся по узкой лестнице на второй этаж. Открыл дверь в свой кабинет: длинную комнату, где почти все свободное пространство занимали книжные полки и впритык к стене стоял мой письменный стол. Потянулся к бутылке односолодового виски – она была на картотечном шкафу слева от стола, – плеснул себе в стакан и опустился в кресло.

В ожидании, пока загрузится компьютер, я сидел и потягивал виски, чувствуя, как от разливающегося тепла и торфяного аромата немеет гортань. Странная штука – память, чем-то напоминает лихорадочную суету эмоций. Вот приходит нежданная посылка, и с ней в твой дом врывается прошлое. Нашествие воспоминаний и ассоциаций на первый взгляд кажется сумбурным, но в том-то все и дело, что память не хранит ничего случайного. В ней все переплетено и взаимосвязано, составляя цельное повествование. И одной из его сюжетных линий оказывается то, что мы называем собственной жизнью.

Вот почему – пока виски растекается по моему телу, а экран монитора заливает электронным светом темную комнату – я мысленно возвращаюсь за прилавок аптеки на 21-й Ист-стрит, и у меня перед глазами раскрытая книга, прислоненная к стакану с содовым коктейлем. Пожалуй, в тот момент я впервые познал счастье уединения. Как часто я с тех пор устраивался вот так же, где-нибудь в уголке – в местах знакомых или чужих, – с книгой, подпираемой бутылкой или открытым ноутбуком, куда заносил ежедневную квоту слов. В такие минуты, каким бы захолустным или неуютным ни было место действия, я никогда не чувствовал себя одиноким или оторванным от мира. Зато всякий раз говорил себе: пусть моя жизнь омрачена несчастливым союзом моих родителей, но я безмерно благодарен им за то, что они отпустили меня из дому в ту ноябрьскую субботу сорок лет назад и позволили открыть для себя великую благодать уединения – вдали от всяких потрясений и раздоров.

Но на самом деле жизнь никогда не оставляет тебя в покое. Можно запереться в коттедже, в глухомани Мэна, но служитель закона все равно отыщет дорогу к двери твоего дома. Или прилетит посылка из-за океана, и ты, при всем своем нежелании, перенесешься на два с половиной десятка лет назад, в берлинское кафе под названием «Кройцберг». Перед тобой на столике будет лежать тетрадь на пружинках, и старомодная красная ручка «Паркер» в твоей правой руке, подаренная отцом в дорогу, будет порхать по страницам. А потом ты услышишь голос. Женский голос:

–  So viele Wörter. [2]2
  Как много слов (нем.).


[Закрыть]

Ты поднимешь голову. И перед тобой будет она. Петра Дуссманн. С этого момента все в твоей жизни изменится. Но только потому, что ты сам произнесешь в ответ:

–  Ja, so viele Wörter. Aber vielleicht sind die ganzen Wörter Abfall [3]3
  Да, как много слов. Но возможно, что все эти слова – мусор (нем.).


[Закрыть].

Если бы ты не добавил самоуничижительных ноток, возможно, она прошла бы мимо. И если бы прошла…

Как объяснить эту загадочную предопределенность событий? Понятия не имею. Я знаю только то, что…

На часах начало седьмого, январский вечер. Мне нужно выдать суточную норму слов. Промотавшись полдня по заснеженным дорогам, к тому же только что из госпиталя, я мог бы с чистой совестью увильнуть от ночной работы. Но эта прямоугольная комната – единственное место на земле, где я могу хоть как-то контролировать ход событий. Когда я пишу, мир становится таким, каким я хочу его видеть. В нем восстанавливается порядок. Я могу добавить или удалить все, что мне вздумается. Я могу придумать любую развязку. Мне не придется отвечать за это перед судом. Ощущение личной несостоятельности и гнетущая тоска не окрасят мое повествование. И в нем не будет и намека на почтовую коробку, что стоит внизу с нераспечатанным содержимым.

Когда я пишу, в моей жизни царит порядок. И я его контролирую.

За исключением того, что все это ложь. Выдавливая из себя первое за вечер предложение – и отмечая это глотком виски, – я мучительно пытаюсь забыть о коробке, что стоит внизу. Увы, не получается.

Почему мы постоянно что-то скрываем от других? Может, все дело в том, что в каждом из нас живет один и тот же страх: ужас разоблачения?

Какая-то сила вдруг выдергивает меня из кресла и гонит наверх, на чердак. Там я разместил металлические шкафы, в которых хранил старые рукописи. Они переехали сюда из моего дома в Кембридже и с тех пор так и стояли мертвым грузом. Но я точно знал, в каком из них лежит то, что мне нужно. Я вытащил папку и сдул с нее толстый слой пыли. Шесть лет прошло с тех пор, как в этой рукописи была поставлена точка, хотя я так и не смог заставить себя перечитать ее. Она сразу перекочевала в шкаф, где томилась все эти годы. И вот дождалась своего часа.

Я спустился в кабинет. Положил рукопись на стол и налил себе вторую за вечер дозу виски. Со стаканом в руке вернулся в кресло, придвинул к себе папку.

Когда история перестает быть вымышленной?

Когда ты сам проживаешь ее.

Но даже и тогда это всего лишь твоя версия событий.

Все верно. Это мое повествование. Мой пересказ. И наверное, причина, которая привела меня к такому финалу.

Я достал рукопись из папки и уставился на титульную страницу, которую когда-то так и оставил чистой.

Тогда переверни страницу и начинай.

Я залпом допил виски. Тяжело перевел дух. И перелистнул страницу.