Текст книги "Момент"

Автор книги: Дуглас Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Я умею обращаться с малярной кистью, – сказал я.

– Завтра сможешь встать пораньше?

– После вчерашней ночи, думаю, сегодня завалюсь спать часов в девять.

– Договорились, тогда завтра в восемь утра я приду и принесу все, что нам понадобится.

– Буду тебя ждать.

– Спасибо.

– Не надо меня благодарить, – сказал я.

– Нет, надо. Потому что я знаю, что тебе можно доверять. Потому что ты болеешь за него душой. И потому что он говорил мне, что ты ему нравишься, а Аластеру мало кто нравится.

Перед уходом Мехмет осмотрел спальню и сказал, что закажет новый матрас. Он собрал всю окровавленную одежду Аластера и загрузил ее в большой полиэтиленовый мешок, сказав, что отнесет все в свою прачечную. Мы попрощались.

На меня вдруг накатила страшная усталость – неудивительно после жутких событий последних суток. Я посмотрел на часы. Семь вечера. Хоть я и не ел целый день, голода не чувствовал – не хотелось ни есть, ни пить, только спать. Я поднялся к себе, долго стоял под горячим душем, а потом завалился в постель, поставив будильник на четыре утра.

Я спал таким глубоким, беспробудным сном, что, когда проснулся по звонку будильника еще до рассвета, почувствовал невероятный прилив сил и подумал: Господи, я родился заново.Но тут снова нахлынули воспоминания о вчерашнем дне, и в голове застучала беспокойная мысль о том, что Аластер мог не пережить эту ночь. То, что случилось с ним, было чудовищно и несправедливо, и, по правде говоря, теперь я действительно думал о нем как о своем друге. Мне так хотелось позвонить копам и потребовать отчета о состоянии его здоровья, узнать, вернулся ли он к жизни, и если да, когда я смогу его увидеть. Но поскольку дело было ночью, а звонок в полицию мог быть неверно истолкован – меня могли принять за сумасшедшего или, того хуже, за преступника, обуреваемого чувством вины (это если бы я еще нашел исправный телефон-автомат, поскольку в Кройцберге с этим была проблема, а «Стамбул» открывался только в шесть утра), – выход был только один: взяться за работу. Поэтому я сварил кофе, съел бутерброд с сыром и, вооружившись остро отточенным карандашом, сел править свое эссе, безжалостно сокращая излишне затянутые описания и плохо прописанные наблюдения, сглаживая стилистические шероховатости и добавляя рукописи блеска. К тому времени как я закончил вычитку, на часах было начало седьмого. Сварив свежего кофе, я заправил лист бумаги в пишущую машинку, закурил первую за утро сигарету и застучал по клавишам. На то, чтобы перепечатать отредактированное эссе (с учетом того, что приходилось замазывать опечатки корректирующей жидкостью и ждать, пока она просохнет), у меня ушло меньше двух часов. Я как раз завершил работу, когда услышал, как в замке поворачивается ключ. Пришел Мехмет:

– Ты не мог бы помочь выгрузить кое-что из моего фургона?

«Кое-что» включало в себя четыре галлона белой эмульсии, малярные поддоны, валики и кисти, большой циклевочный аппарат для пола и маленький, ручной, для мебели, дюжину сверхпрочных мешков для мусора и две лестницы.

– Боже, как тебе удалось собрать все это за один вечер? – спросил я.

– Мой кузен держит малярный цех недалеко отсюда.

Пока я варил нам кофе, Мехмет вводил меня в курс дела.

Он сказал, что лучше всего начинать со стен. Но прежде надо было вынести мусор из мастерской Аластера. Я отлучился на минутку, чтобы переодеться в самые потрепанные джинсы и футболку из своих запасов, а когда вернулся, застал Мехмета за работой. Он скидывал в мешок сломанные кисти и перевернутые банки краски с рабочего стола Аластера. Я подключился, и вместе мы убрали большую часть мусора всего за полчаса. Когда дошло до изрезанных холстов, Мехмет хотел их выбросить, уверяя, что Аластер вряд ли захочет держать их у себя – ему будет больно на них смотреть. Но я все-таки убедил его оставить полотна, сложив их в углу, пока я не поговорю с Аластером.

– Пусть сам решит, захочет он их видеть здесь или нет, – сказал я.

Мехмет обдумал мои слова и в конце концов согласился.

– Никаких новостей? – тихо спросил он.

Я покачал головой.

Он снова замолчал и начал открывать баллон с краской, разливая ее по двум поддонам. За следующие три часа мы едва обменялись несколькими фразами. Я спросил, не возражает ли он, если я включу музыку. «Нет проблем», – ответил он, и под «Хорошо темперированный клавир» Баха в исполнении Гленна Гульда из фонотеки Аластера мы покрасили две стены из четырех.

В одиннадцатом часу я объявил десятиминутный перерыв и побежал в «Стамбул» позвонить Павлу на «Радио „Свобода“». Он снял трубку на пятом звонке.

– Чему обязан такой честью? – сухо произнес он, услышав мой голос.

– У меня готово эссе.

– Надо же, какой энтузиаст.

Все потому, что Петра Дуссманн не выходит у меня из головы.

– Ты же сказал, что нужно срочно. Поэтому…

– Сможешь принести сегодня после обеда?

– Нет проблем.

– Тогда жду тебя в три.

И он повесил трубку.

Потом я попросил у Омара телефонный справочники обзвонил все шесть госпиталей Западного Берлина. И везде мне отвечали, что не могут подтвердить, поступал ли к ним человек по имени Аластер Фитцсимонс-Росс. Мне было сказано, что я должен явиться лично и с документом, только тогда мне сообщат, есть ли у них такой пациент. «Таков порядок, – неизменно говорили мне, когда я начинал давить на жалость, умоляя сказать только „да“ или „нет“. – Мы не можем его изменить».

Я вернулся и рассказал Мехмету, что обзвонил все госпитали, но безрезультатно. Никаких сведений об Аластере добыть не удалось. Он лишь пожал плечами, и мы продолжали красить до полудня, когда Мехмет объявил, что ему пора на работу, но он вернется завтра утром, в восемь.

– Нам надо управиться за три-четыре дня, – сказал он.

– А если я сегодня что-нибудь узнаю в полиции?

– Придется подождать до завтрашнего утра. Никто не должен знать о том, что я здесь бываю. Никто.

– Даю слово.

Мехмет ушел, и я поднялся к себе, принял душ, переоделся в голубые джинсы и черную водолазку. Потом еще раз перечитал эссе и подумал: Наверное, ему не понравится, и это будет конец всему До Петры дойдут слухи, что я не оправдал надежд, и вряд ли она захочет иметь дело с неудачником.

Однако спустя пару часов, когда я вышел из подземки на станции «Веддинг», навстречу мне шла Петра. Она была одета в поношенную черную кожаную куртку, застегнутую наглухо, короткую черную юбку и плотные черные колготки. Проблеск зимнего солнца коснулся ее каштановых волос, и ее образ заискрился. Поначалу она меня не увидела. Она шла опустив голову, и печать глубокого горя лежала на ее лице. Мне захотелось окликнуть ее по имени. Но я знал, что это будет некстати, настолько она была поглощена своими переживаниями. Впрочем, когда мы вместе подошли к офису «Радио „Свобода“», она меня заметила и смущенно улыбнулась.

– А, это вы, – сказала она. – Что так скоро вернулись?

– Подготовил эссе для Павла.

– Вы быстро работаете.

– Жесткие сроки всегда подстегивают.

– Рада вас видеть снова, – сказала она.

– Послушайте, у меня есть два билета в филармонию на сегодняшний вечер. Будет весь Дворжак, дирижирует Кубелик, чех. Знаете, Дворжак в его исполнении…

– Извините, но я занята, – сказала она, не замедляя шага. – Нов любом случае, спасибо за приглашение.

И, повернув за угол, исчезла.

Не передать словами, какое разочарование и обиду испытал я. Что ж, получи. Она ясно дала понять: ты мне не интересен.Или: в моей жизни есть другой мужчина.Или еще проще: нет, спасибо.Я все пытался подыскать какое-то разумное объяснение прозвучавшему отказу – может, она действительно занята завтра, может, сейчас она торопится на совещание, поэтому была так резка с тобой, – не в силах смириться с тем, что получил от ворот поворот.

– Я смотрю, ты в печали.

Подняв взгляд, я увидел улыбающегося Павла, который заходил в вестибюль. Уже познакомившись с ним поближе, я узнал, что редкую улыбку Павла могло вызвать только чужое несчастье.

– Временный вельтшмерц, – сказал я.

– По своему опыту знаю, что он никогда не бывает временным. Следуй за мной.

Я пошел за ним, намеренно не глядя по сторонам, чтобы ненароком не увидеть Петру. Когда мы подошли к его берлоге, он жестом указал мне на свободный стул.

– Итак… можно взглянуть? – спросил он.

Я протянул ему эссе. К моему удивлению, он тотчас принялся читать. Это был хороший знак. Хоть я и старался не таращиться на него, время от времени все-таки поглядывал в его сторону, пытаясь оценить реакцию. Но выражение его лица оставалось бесстрастным. Оно вообще ничего не выражало. Наконец через десять минут, которые показались мне вечностью, он швырнул мою рукопись на стол и сказал:

– Годится. Ты можешь писать. Более того, можешь писать хорошо. Но у меня есть несколько предложений…

Ровно за три минуты он изложил суть тех изменений, которые хотел бы внести. По большей части они касались моих наблюдений о восточногерманском обществе, которые, по его мнению, были несколько прямолинейными и их следовало выразить более тонко. И еще он хотел, чтобы я убрал «эту муть в духе Ле Карре» про переход через чекпойнт «Чарли».

– Я уже наслушался этих рассказов, – сказал он. – А в остальном – отлично. Сможешь внести правки до завтрашнего утра?

– Конечно.

– Если успеешь передать их охраннику до девяти утра, тогда я свяжусь с тобой и уточню время, когда ты нам понадобишься для записи. А пока отдам рукопись в перевод, чтобы начинали.

– Нет проблем. Завтра все будет у тебя.

На самом деле исправленную рукопись он получил уже в семь утра на следующий день. Переписав эссе сразу по возвращении домой – и опять рано завалившись спать, – я вскочил с рассветом и в половине седьмого был в подземке. Вручив экземпляр рукописи охраннику на входе, я сразу поехал обратно в Кройцберг и в восемь уже стоял на лестнице, закрашивая пятна крови побелкой. Как и накануне, Мехмет работал со стеной напротив и даже не пытался завязать разговор. Так что, если не считать двух перерывов на кофе с сигаретой и ни к чему не обязывающего обсуждения хода ремонтных работ («Завтра мы сможем начать циклевку пола и мебели»), мы практически не общались. Как обычно, около полудня он ушел. Приняв душ и переодевшись, в половине третьего я был в кафе «Стамбул».

– У меня для тебя сообщение, – сказал Омар, завидев меня. – Минут двадцать назад звонила фройляйн Дуссманн.

– Ты серьезно? – услышал я собственный голос.

– Конечно серьезно. Я принял сообщение. Она хочет, чтобы ты ей перезвонил.

Он передал мне трубку вместе с клочком бумаги, на котором были записаны ее имя и номер телефона.

Трубку сняли сразу же. Это была она. И это был ее прямой телефон.

– Значит, тебе передали мое сообщение, – произнесла она. – Павел сказал, что только так можно с тобой связаться.

– В ближайшие дни у меня обязательно будет свой телефон.

– Но тогда ты будешь доступен. И пропадет романтика общения через турецкое кафе.

Ее тон удивил меня. Он был легкий и игривый. Я снова поймал себя на мысли: она – чудо.

– Павел дал мне твое эссе на перевод. У меня есть несколько вопросов. Можешь уделить мне пару минут прямо сейчас?

– Выпей со мной чашку кофе.

– Ноу меня не так много вопросов.

– Выпей со мной кофе, Петра.

Последовало долгое молчание. Это всего лишь чашка кофе,хотел крикнуть я. Впрочем, вряд ли это было правдой. Затянувшаяся пауза подсказывала, что и она знает то, что знаю я… что все гораздо серьезнее. Или, по крайней мере, я пытался убедить себя в том, что она тоже это понимает.

Я вслушивался в это молчание, не осмеливаясь разрушить магию момента, и был весь в ожидании ответа. Прошло, должно быть, с полминуты, прежде чем она наконец произнесла:

– Хорошо. – Ее голос прозвучал чуть громче шепота. – Встретимся за чашкой кофе.

Глава вторая

Мы договорились встретиться в кафе на другой стороне Кройцберга – «моей стороне», как сказала она, когда узнала, что я живу неподалеку от Хайнрих-Хайне-штрассе.

– Не боишься злачных мест? – спросила она с шутливой серьезностью, усиливающей двусмысленность вопроса.

– Нисколько.

– Я, разумеется, имела в виду географию. Ты ведь живешь в престижном районе Кройцберга.

– Это для меня новость, поскольку мой уголок совсем не тянет на rue Saint-Honoré… [63]63
  Улица Сент-Оноре ( фр.) – фешенебельная улица Парижа.


[Закрыть]

– Никогда не была в Париже. Я вообще нигде не была, кроме Берлина, Лейпцига, Дрездена и Халле.

– О последнем никогда не слышал.

– Как и большинство людей за пределами Германской Демократической Республики. Даже из жителей ГДР мало кто бывал в Халле… по вполне понятным причинам.

– Но ты ведь былав Халле.

– Хуже того. Я родилась и выросла там.

– И что, это хуже, чем трущобы Кройцберга?

– Какой самый убогий город в Соединенных Штатах?

– О, за это звание идет нешуточная борьба, но я бы выделил Льюистон в штате Мэн – депрессивный фабричный городок с уродливой архитектурой, вялой экономикой и общей атмосферой упадка.

– Очень похоже на Халле, хотя в ГДР его всегда превозносили как великий триумф индустриальной мощи диктатуры пролетариата.

– В Льюистоне пили только франкоканадские католики.

– О, в Халле пили все. Алкоголь был единственным антидотом против токсичных выбросов местных химзаводов.

– В Льюистоне были только вонючие бумажные фабрики.

– Но ты не рос в Льюистоне.

– Я и не говорил, что это мой родной город. На самом деле я его знаю только потому, что, когда учился в колледже, соревновался в марафоне со студенческой командой из Льюистона.

– Манхэттенский марафонец – из Кройцберге? По-английски это, кажется, звучит как дауншифтинг.

– Да, за исключением того, что я не типичный манхэттенский мальчик.

– Ты мне расскажешь об этом потом, а сейчас у меня срочный перевод. Я и так заболталась с тобой по телефону.

– Это претензия?

– Просто замечание.

Она дала мне адрес кафе «Анкара» на Кандерерштрассе, у станции метро «Борман».

– Ты не против, чтобы поменять Стамбул на Анкару? – спросила она, вновь обезоруживая меня интонацией своего вопроса.

– Да уж, из Стамбула в Анкару – это как границу перейти.

– Тогда не забудь прихватить паспорт. Восемь вечера завтра тебя устроит?

– Вполне.

– Ну, приятного тебе вечера с Дворжаком.

Она повесила трубку. Что и говорить, я был на седьмом небе от счастья, тем более что она заметно сократила дистанцию, а ее чувство юмора заинтриговало и восхитило меня. Но главное, она согласилась встретиться со мной не только для того, чтобы обсудить профессиональные вопросы, и я уже знал, что ожидание завтрашнего вечера будет долгим и мучительным.

Нетерпение – любопытное чувство. Мы хотим, чтобы завтра наступило прямо сейчас, хотя втайне сознаем, что все может сложиться совсем не так, как мечталось. Нетерпение – это жажда результата, который вам никто не гарантирует. Поспешно открывая свои чувства, вы рискуете получить отказ. А потому надо научиться демонстрировать интерес, но без фанатизма. Надо учиться терпению.

Впрочем, передо мной стояла и другая проблема, пусть и не столь масштабная. Приглашая Петру в Берлинскую филармонию, я даже не задумывался, удастся ли мне достать билеты хотя бы на стоячие места; и вот теперь надо было как-то извернуться и найти билет для себя, чтобы не ударить лицом в грязь, если (или, скорее, когда) она спросит, как прошел концерт. Кубелик, дирижирующий концертом Дворжака, – это было событие. Поэтому у меня созрел план: выйти из дому в шесть, доехать на метро до Потсдамской площади и попытать удачу с лишним билетиком.

Но ближе к вечеру раздался громкий и настойчивый стук в дверь моей квартиры. Я открыл, и прямо передо мной нарисовался офицер полиции, который допрашивал меня после нападения на Аластера.

– Можно войти? – спросил он.

– Конечно, – сказал я, распахивая дверь. – Есть новости?

Он зашел.

– Вашему другу повезло. Медикам удалось вовремя остановить кровотечение. Он оказался довольно крепким для наркомана. И хорошо перенес переливание крови. Пока его состояние тяжелое, но он поправится. Конечно, сейчас у него ломка ввиду отсутствия «вещества», но вы ведь не знаете, где его искать, не так ли?

– Ваши коллеги перевернули все вверх дном. И что, нашли наркотик?

– Я пришел не для допроса, герр Несбитт. Просто чтобы вернуть паспорт. Сегодня утром мне удалось побеседовать с герром Фитцсимонс-Россом, и он не только подтвердил ваше алиби, но и дал мне адрес джентльмена, который напал на него. Похоже, в прошлом у них были стычки, хотя и не такие жестокие. Ваш друг, как назло, случайно встретил его в баре позапрошлой ночью. Но вы ведь там не были, не так ли?

– Боюсь, что нет.

– Конечно, конечно. Вы – невинный иностранец. Ничего не видели, ничего не знаете. И, к счастью для вас, мы ничего не нашли.

Он полез в карман и достал мой американский паспорт вместе с увесистым блокнотом, который я уже видел в прошлый раз.

– Мне нужно, чтобы вы подписали документ, подтверждающий, что паспорт вам вернули.

Я поставил свою подпись.

– Теперь вы можете сказать мне, в каком он госпитале?

Он назвал госпиталь неподалеку от зоопарка.

Никогда бы не подумал, что Аластер загремит в госпиталь по соседству с зоопарком.

– И он сказал, что был бы рад, если бы вы навестили его сегодня вечером.

– Спасибо вам.

– Очень надеюсь, что мне не придется снова встретиться с вами по долгу службы.

– Я постараюсь избегать неприятностей, сэр.

– Конечно, постараетесь, раз вы такой безобидный человек.

После ухода офицера я поборол искушение разыскать Мехмета и поделиться с ним радостной новостью. Понимая, что вечер в Берлинской филармонии накрылся, ровно в шесть я сел в метро и доехал до «Зоопарка». В пяти минутах ходьбы от станции стояло обшарпанное здание 1950-х годов постройки, табличка на въездных воротах указывала на госпиталь «Кранкенхаус».

Мне повезло. Вечерний прием посетителей только начался. В магазине подарков в вестибюле я купил коробку шоколадных конфет, в придачу к журналам и книгам, которые собрал в своей личной библиотечке. Администратор в окошке сверилась с картотекой и – после того как я предъявил обязательное удостоверение личности – подтвердила, что герр Фитцсимонс-Росс находится в отделении «К», блок «Б», и подсказала, как туда пройти.

Буквами «К» и «Б» было зашифровано отделение государственной медицинской помощи, и находилось оно на четвертом этаже госпиталя. По дороге мне встретилась супружеская пара – измученные, печальные родители везли в инвалидном кресле маленького изможденного мальчика, на вид не старше семи лет, с пергаментной кожей и лысой головой, явно после химиотерапии. Потом мне на глаза попался страдающий ожирением мужчина лет сорока, который стоял в коридоре и, прижавшись лицом к зеленой стене, сотрясался в безудержных рыданиях. Чуть дальше я увидел женщину лет тридцати – сгорбившись над ходунками, она пыталась медленно идти по коридору.

Писатель во мне снова взял верх, и я жадно впитывал каждую мелочь, проникаясь безысходностью, отчаянием и горем, мысленно делая пометки, которые когда-нибудь непременно выложу на бумагу. Но другая моя половина – сострадающая – заставляла отводить взгляд (особенно при виде ребенка, истерзанного борьбой с раком). Когда я наконец подошел к отделению, у меня уже выработался рефлекс смотреть под ноги, и я лишь изредка поднимал глаза, чтобы не пропустить нужную мне кровать под номером 232 – ее, по словам дежурного администратора, занимал пациент по имени Аластер Фитцсимонс-Росс.

– Ты разве не знаешь, что я терпеть не могу этот чертов шоколад?

Это было первое, что я услышал, подойдя к его койке. Он осунулся за эти дни: щеки впали, лицо было мертвенно-бледным. Аластер лежал под капельницей, над ним висели два больших мешка с кровью для внутривенного вливания. Вокруг стояли мониторы и экраны, на которых отражалось его сердцебиение. Он выглядел почти трупом. Но его глаза по-прежнему горели голубым огнем.

– И не хочу я читать эти идиотские романы, – сказал он, когда я распаковал свои сумки. – Ненавижу их. Имитация жизни, придуманная онанистами. Такое же дерьмо, как книги о путешествиях.

Я не смог удержаться от смеха:

– Наконец-то я вижу, что ты на пути к выздоровлению.

– Думаю, после всего этого я превращусь в вампира – столько чужой крови в меня закачали.

– По крайней мере, ты жив…

– Полиция сказала, что это я тебе обязан жизнью. Никогда тебе этого не прощу.

– Они говорят, что знают, кто на тебя напал.

– Маленькая поправочка: это я знаю ублюдка, поскольку имел глупость познакомитьсяс ним когда-то. Надо же быть такому дураку: решил, что если он не пырнул меня ножом в тот первый раз, когда мы провели ночь вместе, то безопасно путаться с ним и дальше. Проблема в том, что Хорст рисует…

– А я еще подумал…

– Что ты хочешь этим сказать?

Я задумался на мгновение, но решил, что рано или поздно все равно придется сказать правду, так чего уж ходить вокруг да около.

– Тот, кто напал на тебя, изрезал и три холста, над которыми ты работал.

Его губы сжались, и он закрыл глаза. Мне стало безумно жалко его.

– Сильно попортил?

– Очень сильно.

– А подробней?

– Восстановлению не подлежат.

Он еще крепче зажмурился, вдавливая голову в подушку. Мы замолчали. Я слышал, как он с трудом сдерживает всхлип.

– Я очень сожалею, – наконец произнес я.

– Тебе-то что сожалеть, черт возьми? – со злостью выпалил он. – Не ты же бездарное дерьмо, сотворившее такое.

Он снова замолчал. И вдруг сказал:

– Лучше бы ты дал мне умереть.

Снова молчание. Потом:

– Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что сказал сейчас. Если бы дождался, пока я выйду, я бы тебя презирал.

– Я вчера видел Мехмета.

– Ты сказал ему?

– Он сам пришел и увидел, что произошло.

– О боже! Ты рассказал ему, как все было?

– Сказал, что вор забрался в окно, пока ты спал. Ты проснулся. Завязалась драка…

– Уверен, он не поверил ни одному твоему слову.

– Он сейчас помогает мне с ремонтом. Вернее, это Мехмет все организовал, привез краску, инструмент…

– Какого черта вы красите стены?

– Кровь была повсюду. Но к тому времени, как тебя выпишут, все будет готово. И кстати, я действительно очень рад, что ты по-прежнему с нами.

– Я не с вами. Те картины – черт возьми, никогдабольше не называй их холстами, – те картины, они были хороши.

– Я знаю писателя, который однажды потерял рукопись своего романа, над которым работал больше года. В его квартире на Манхэттене случился пожар. Он уснул с зажженной сигаретой, выжил лишь чудом. Но оба экземпляра – оригинал и копия – сгорели дотла. И знаешь, что он сделал?

– Ты, случайно, в свободное от работы время не толкаешь эти бредовые мотивационные спичи, которые так обожают на твоей родине?

– Извини, что попытался развеселить тебя.

– Меня уже ничем не развеселишь. Я безнадежен.

– Ты снова начнешь писать картины… и они будут ничуть не хуже. Может, тебе и покажется, что они все равно не дотягивают до тех, но…

– Ты чересчур добренький, черт тебя дери. Как там Мехмет?

– Он очень переживает за тебя. Так переживает, что каждое утро приходит красить стены. Как ты думаешь, когда они тебя отпустят?

– Меня здесь держит не только кровопотеря. Есть еще одна маленькая проблема. Они держат меня на «заменителе». Этот шарлатан, который занимается мной, сказал, что не выпишет меня, пока не убедится, что я окончательно избавился от зависимости.

– И как ты справляешься на метадоне?

– Учитывая, что я был в этой чертовой коме, без проблем. Но сейчас… я уже могу сказать, что ломка, даже с метадоном, предстоит чудовищная. У меня есть близкие друзья-наркоманы, которые проходили «заместительную терапию». Все в один голос говорят: это настоящий ад.

– Ну, по крайней мере, ты избавишься от зависимости.

– Прекрати эти разговоры. Послушать тебя, так я всю жизнь только и ждал, когда меня забьет ножом какая-то бездарность из подворотни, чтобы я наконец освободился от порока, который губил мою жизнь. Так вот знай: я люблю наркотики.

– Но раз они сказали, что не выпустят тебя отсюда, пока ты не соскочишь с иглы…

– Знаешь, я ведь и сам могу выписаться, как только в меня закачают достаточно крови. Как объяснили мне мой врач-шарлатан и коп, который меня допрашивал, тот факт, что я – проклятый иностранец, усложняет дело, тем более что у них есть физические доказательства моей наркозависимости. И это означает, что они могут официально вышвырнуть меня из страны. Впрочем, немцы не так суровы на этот счет, как бритты или те же французы. Слава богу, они не стали обыскивать квартиру.

– Кто тебе сказал?

– Я сам предположил, что раз это дело о попытке убийства…

– Ты – наркоман. Они перевернули квартиру вверх дном.

– И что, нашли?..

– Нет, я успел выбросить в окно, а на следующее утро снес на помойку.

– Ты все выкинул?

– А что я должен был делать, черт возьми? Хранить до твоего возвращения? Представь, что было бы, найди копы твое дерьмо?

– Этого «дерьма» там было на семьсот дойчемарок.

– Невелика плата за то, что тебя не упекли за решетку и не вышвырнули из Бундесрепублик.

– Мы живем не в Бундесрепублик. Мы живем в Берлине.

– Все равно они бы тебя депортировали. А теперь ты можешь вылечиться за их счет.

– Мне надоел этот прагматик,что сидит в тебе. Когда ты снова встречаешься с Мехметом?

– Завтра в восемь утра. Начинаем циклевать пол.

– Попросишь его навестить меня?

– Я передам твою просьбу, но ты же знаешь, что ему нельзя встречаться с тобой на людях.

– Это он тебе сказал?

– Да, он.

– Тогда ты сможешь прийти завтра вечером и сориентировать меня?

– В чем именно?

– Во всем, что происходит за пределами этого чертова госпиталя.

– Завтра вечером невозможно.

– Что так?

– Я занят.

– Как ее зовут?

– Я тебе скажу, если из этого что-то получится.

– Обязательно получится.

– Почему ты так уверен, черт возьми?

– Потому что ты и сам это знаешь. Тогда послезавтра?

– Приду, конечно.

– И скажи Мехмету, что я по нему скучаю.

Я передал это Мехмету на следующее же утро. Стены мастерской были полностью перекрашены, и мы четыре часа занимались ужасно утомительной циклевкой пола. Пыль поднималась столбом. Мехмет заметил, что паркет дешевый и щербатый, поэтому работать с ним сложно. Когда он пришел в то утро, я сразу же сообщил ему новость, что Аластер идет на поправку и, судя по тому, что в разговоре со мной он привычно не стеснялся в выражениях, с мозгами у него все в порядке. Мехмет скромно кивнул и надолго замолчал, а потом принялся объяснять мне, что нужно делать, чтобы очистить пол от пятен крови. Выполнив половину этой грязной работы, мы сделали перерыв на кофе, и он вдруг спросил:

– Ты говоришь мне правду? Он действительно будет жить, да?

– Очень похоже на то. И он много раз спрашивал о тебе. Почему бы тебе не сходить в «Кранкенхаус» и не навестить его? Я хочу сказать, мы ведь живем не по ту сторону Стены и никто не контролирует каждый наш шаг. Даже если так случится, что ты встретишь кого-то из знакомых, подумаешь, велика беда. Ты навещаешь друга, не более того.

Мехмет покачал головой и сказал:

– Все не так просто.

Мы продолжали работать молча до самого полудня. Мехмет помог мне подмести пол, потом помыл руки, завязал галстук и сказал:

– Завтра в восемь.

Как только он ушел, я посмотрел на часы. Понимая, что надо как-то убить время до встречи с Петрой, я решился на то, чем не занимался с последнего курса колледжа: отважился на пробежку.

Признаюсь, было время, когда я действительно видел в себе марафонца. Или, по крайней мере, марафонца-любителя. Я занимался бегом еще в школе. Моей любимой была дистанция в десять километров, и однажды я пришел третьим в студенческом марафоне. Два года я числился в университетской команде бегунов, пока моя любовь к сигаретам не положила этому конец.

Выбежав на берлинский асфальт, я удивился тому, как быстро вспомнились старые навыки. Я будто снова услышал голос своего школьного тренера из Нью-Йорка, бывшего морского пехотинца, мистера Тула:

– Четыре шага бегом, затем четыре выдоха, еще четыре шага, еще четыре выдоха. И никогда, никогдане сбивай этот ритм. Стоит забыть про «четыре на четыре», так сразу полетит дыхалка, и ты потеряешь шаг, скорость, силу. Начнешь делать глупости – вроде того, чтобы задержать дыхание, а я видел, как даже маститые марафонцы невольно допускали такую ошибку, – и все, можешь сходить с дистанции. В беге дыхание – это энергия, и я буду жестоко наказывать тебя, Несбитт, если ты об этом забудешь.

Но я не забыл, и сейчас, когда бежал по Кройцбергу, повторял про себя ту же мантру.

Четыре шага, четыре выдоха. Выдыхай медленно через нос. Четыре шага, четыре выдоха. И никогда, никогда не задерживай дыхание дольше, чем нужно.

Молодость – великий дар… но оценить его мы можем лишь спустя годы, когда тело воздает нам по заслугам за наши излишества. Преодолев первую отметку в один километр, все, о чем я подумал, больше походило на издевку: выходит, я могу курить и бегать.

Город становится другим, когда бежишь. Расстояния, прежде казавшиеся длинными, поразительно сокращаются, вот и до станции метро на Хайнрих-Хайнештрассе от моего дома, как я обнаружил, было рукой подать. Я бежал, и мне не мешали ни прохожие, ни машины, а ориентиром для меня была Стена. Мой маршрут получился зигзагообразным, и я то приближался к ней, то отклонялся, спускаясь вниз по улочкам, и Стена все больше напоминала мне бесконечное препятствие. Я мог свернуть налево, но никак не направо. Повторяя ее траекторию, я в конце концов уперся в Бранденбургские ворота и руины Рейхстага. Поворот налево – и я оказался в Тиргартене, общественном парке, печально знаменитом факельными шествиями нацистов, а до поджога Рейхстага, в период экзальтированного декаданса Веймарской республики, известном как излюбленное место встреч проституток обоих полов. Теперь здесь обитали тени имперского и фашистского прошлого, а красоту безжалостно уничтожила уродливая линия идеологической демаркации.

Но эти мысли пришли позже. А пока Тиргартен был для меня лишь зеленой лужайкой, которую надо было пройти марафонским шагом… все так, но голод дал о себе знать, и я почувствовал тяжесть в ногах. В горле пересохло, и сдавило грудь. Я остановился, опустил голову, положил руки на колени, и из моих прокуренных легких в рот поползла лава флегмы. Но я утешил себя тем, что после пятилетнего перерыва все-таки умудрился пробежать сорок минут без остановки. Посмотрев на часы, поднял руку и поймал такси до дома.

Через несколько часов, свежий и гладко выбритый, в черных джинсах, черной кожаной куртке и черной водолазке, я пешком за двадцать минут добрался до кафе «Анкара». Петра была права: в сравнении с моим, пусть и неряшливым, но полным жизни уголком Кройцберга, ее окраина была совсем уж ветхой и депрессивной. Безликие кварталы дешевого жилья с вкраплениями уцелевших зданий постройки конца девятнадцатого века, редкие торговые точки – бакалейная лавка, прачечная, грустный хозяйственный с допотопной утварью, магазин одежды, ориентированный на турчанок (судя по странным манекенам в витрине), которые здесь разгуливали в чадре, нисколько не оживляли общую атмосферу уныния.