Текст книги "Я захватываю замок"

Автор книги: Доуди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

IX

Описание званого ужина в Скоутни заняло у меня три дня. Я специально не отмечала разрывы: хотелось, чтобы тот вечер уместился в одну главу. Жизнь стала такой увлекательной! Дневник теперь похож на роман.

Новая глава начинается с событий вчерашнего дня. Мне не терпится перейти к главному, но попытаюсь сдержаться – введу в курс дела.

С одним искушением справиться не удалось: с фантазиями. После того как Роуз предложила мне заняться Нейлом, я все-таки немного помечтала. Едва пробудившись, я представила, как он делает мне предложение в саду у пруда. И я соглашаюсь. Мы с Роуз решаем устроить двойную свадьбу и накупаем роскошное приданое. Тут я снова задремала, и мне привиделось, будто мы с Нейлом в самом деле женаты! Заперты постыднейшим образом в ванной миссис Коттон, а в зеркальных стенах маячит отражающееся лицо Стивена. Как же я обрадовалась, когда пробудилась! Слава богу, это был лишь сон. Разумеется, теперь, когда я вообразила свадьбу, Нейл ни за что не сделает мне предложение. Не то чтобы я против. А может, сделает… Но точно не у садового пруда.

Утром, заправляя кровати, мы с Топаз всласть посплетничали о минувшем вечере. Дела Роуз, по ее мнению, складывались превосходно. А вот отец мачеху расстроил – не захотел рассказывать, о чем беседовал с миссис Коттон.

– Только резко бросил: «Не глупи, дорогая! Как можно передать подробности такого разговора? Миссис Коттон высокоинтеллектуальная женщина. Умеет не только говорить, но и слушать». А потом знаешь, что сказал? Что ошибся, определяя ее место в своей классификации американок! Она, видите ли, очень начитана и прекрасно разбирается в литературе. «Это доказывает, – наставительно заявил он мне, – что судить о целой нации на основании беглого знакомства со страной весьма опрометчиво». Словно это моя привычка обобщать все и вся!

– Понимаю, тут разозлишься! – ответила я, стараясь не засмеяться. Забавно, что отец принял так близко к сердцу маленькую отповедь миссис Коттон.

– Почему он с ней может обсуждать литературу, а со мной – нет? Я всегда пытаюсь заговорить с ним о книгах, только он отчего-то поддерживать беседу не желает.

У отца много недостатков, не спорю, но тут его сложно упрекнуть: обсуждать книги с Топаз – мука мученическая! Завела я однажды разговор о романе Толстого «Война и мир», а мачеха в ответ: «О, там чудная многомерность! Я как-то пыталась запечатлеть это на круглом полотнище». А кто такая Наташа Ростова, даже не вспомнила.

Горячо посочувствовав Топаз, я поспешила свернуть разговор и занялась дневником. До обеда удалось урвать всего час, зато вторая половина дня была полностью в моем распоряжении. Я ушла на чердак.

Вскоре с фермы вернулся Стивен и, поднявшись ко мне, протянул свернутый листок бумаги. Внутри все оборвалось. Зря я надеялась, что с дурацкой привычкой дарить переписанные стихи покончено!

По первой же строке стало ясно: сочинял сам. Речь шла обо мне, о том, как я сидела на лестнице в Скоутни, глядя на танцующие пары. Господи, что бы сказать о стихотворении?.. Но Стивен вдруг вырвал у меня листок и разодрал его на клочки.

– Кошмарно, сам знаю.

Я возразила, что ничего кошмарного в нем нет.

– В некоторых строках рифма подобрана блестяще. А главное, Стивен, ты сложил его сам! И оно мне понравилось куда больше переписанных.

Удачный момент намекнуть, чтобы прекратил копировать чужие стихи.

– Я не совсем переписывал… – пробормотал он, глядя куда-то в сторону. – Всегда менял слова. Я не хотел обманывать, Кассандра. Просто собственные стихи казались мне такими слабыми!

Я ответила, что прекрасно его понимаю, но впредь он должен всегда писать свое. И посоветовала ни в коем случае не подражать другим поэтам.

– Разумеется, в этом стихотворении все твое, до последнего слова, – добавила я, – однако в нем чувствуется влияние Херрика. Я имею в виду строки о розах, лилиях, фиалках. Ты ведь на самом деле не видел их вчера – в холле стояли нарциссы.

– А я уверен, Херрик тоже не видел всех цветов, о которых писал, – усмехнулся Стивен. – К тому же со словом «нарцисс» рифмуется только «суп прокис».

Рассмеявшись, я заметила, что есть вещи и поважнее.

– Ты не представляешь, сколько великолепных стихов сложено вообще без рифмы. Главное – писать искренне, о настоящих чувствах.

– Я не смог, – ответил он. – Тогда вообще ничего не получилось бы.

– Но почему, Стивен? Непременно получилось бы!

– Нет, – повторил он и вдруг рассеянно улыбнулся в пространство, будто вспомнив о чем-то смешном.

Давным-давно, когда мы расставляли на чердаке кастрюли, спасая дом от потопа, Стивен так же сам себе улыбался.

– Стивен, – начала я, – ты помнишь… Боже! Да ведь в тот день приехали Коттоны! Помнишь, мы выглядывали в окно, а ты сказал: «Начало – самое лучшее время»?

Кивнув, он хмуро проронил:

– Только я не предполагал, что явятся какие-то Коттоны. Ты с ними танцевала?

– Разок, с Нейлом.

– Со стороны танцы выглядят отвратительно, я бы сгорел со стыда. Ты ведь не будешь танцевать, как та, именующая себя Ледой, правда?

– Правда, – улыбнулась я. – Так хорошо танцевать мне в жизни не выучиться. Но я понимаю, о чем ты. Она практически ложится на партнеров. Ты же не собираешься ей позировать?

Я спросила как бы между делом, словно мне все равно. А Стивен вдруг обратил на меня заторможенный взгляд. Не путать с глуповатым! Глуповатый – это мечтательная рассеянность; в заторможенном сквозит упрямство, почти злость. Таким он порой одаривает Роуз, меня – никогда.

– Почему бы нет? – проговорил Стивен. – Раз людям хочется выбросить деньги на ветер…

– Стивен, я думала, тебя воротит от такой «работы»!

– За пять гиней – пусть воротит. Этих денег почти хватает… – Резко умолкнув на полуслове, он отвернулся и зашагал вниз по лестнице.

– Хватает на что?! – крикнула я вслед.

– О, н-на… уйму вещей, – не оборачиваясь, ответил Стивен. – Мне ведь столько и за год не насобирать.

– Но вчера вечером ты твердо решил к ней не ездить!

Он выглянул из-за поворота узкой чердачной лесенки – над полом виднелась лишь голова.

– Мож, да. А мож, нет. – И сбежал вниз.

Его тон меня взбесил. «Черта с два я позволю тебе позировать этой Леде Фокс-Коттон!» Тут прозвенел колокольчик к чаю, и я спустилась следом.

Топаз отварила половину окорока. Нарезать его, по словам мачехи, следовало в остывшем виде, но Томас просто сгорал от нетерпения (он вообще относился к окороку как к личному трофею). Мы дружно замахали над дымящимся мясом газетами.

Окорок был восхитителен! С горчицей – вообще лучшее кушанье в мире.

После чая в гости заглянула мисс Марси, ей хотелось узнать, как прошел ужин в Скоутни. Она сказала, что миссис Фокс-Коттон – действительно известный фотограф и ее работы публикуют в журналах. Ей даже запомнился один снимок: маленькая девочка прячется за створкой огромной ракушки, а над ней нависает черная тень мужчины.

– Причем такое впечатление, будто на нем… э-э-э… ни клочка одежды. Удивительно! Настоящая картина! Нечасто встречаются такие высокохудожественные снимки, правда? Вероятно, на мужчине был купальный костюм, но по тени ведь трудно определить.

Я рассмеялась. Обожаю нашу милую мисс Марси! Ее рассказ еще больше укрепил меня во мнении, что Стивену и на пушечный выстрел нельзя приближаться к миссис Фокс-Коттон.

* * *

На следующее утро, вооружившись двадцатью фунтами, вырученными у викария за лохматую полость, Топаз, Роуз и я отправились в Кингз-Крипт. Мне купили первое взрослое платье! Льняное, бледно-зеленое. Сестра взяла розовое. Мачеха сказала, что ей ничего не нужно; в любом случае, магазинная одежда Топаз не идет. Еще я купила белые туфли и пару почти шелковых чулок. Теперь можно и на прием в саду!

По возвращении домой отца мы в замке не обнаружили. Даже обед стоял нетронутый. Появился он около девяти вечера, объяснив, что ездил на велосипеде в Скоутни. Саймон на время их отсутствия позволил ему свободно пользоваться библиотекой. Я спросила, есть ли там что-то особенно интересное.

– В основном я читал американские журналы. Еще просмотрел несколько критических эссе, – ответил он. – В Америке так развито это направление! Я и забыл.

Топаз собралась принести ему еду, но отец сказал, что пообедал и поужинал в особняке.

– Видимо, миссис Коттон распорядилась, чтобы меня покормили, если я приду. – И он с самодовольным видом ушел в караульню.

А я поднялась с дневником на чердак.

Спустя некоторое время я вновь спустилась в кухню. Стивен что-то писал на куске мешковины, но, увидев меня, покраснел и торопливо скомкал ткань. Из сада вернулась Топаз, босоногая, в черном тетушкином плаще. Понятно: очередное слияние с природой.

– Хоть природа никогда меня не подводит, – вздохнула она и, тяжело ступая, двинулась вверх по лестнице.

Я обернулась. Стивен заталкивал мешковину кочергой в пылающий очаг.

– Новое стихотворение? – Теперь, когда он начал писать стихи сам, мне хотелось его поддержать. – Ну, зачем жечь?

– Потому что не получилось… – пробормотал он.

Щеки его горели. Быстро взглянув на меня, Стивен выбежал в сад.

Я посидела у огня с Абом и Эл, ожидая, что он вернется… Напрасно. И я ушла наверх.

Роуз, взгромоздившись на кровать, красила ногти лаком – маленькое роскошество на деньги викария. Себе я купила лавандовое мыло.

– Рано ты взялась за пузырек, – заметила я. – Коттоны вернутся только через двенадцать дней.

Но увидели мы их всего через четыре дня. Кто бы знал!

* * *

Вчера было первое мая. Я люблю особые дни: День святого Валентина, Хэллоуин. А больше всего – день летнего солнцестояния. С погодой в первый майский день везет редко, но в этом году она не подвела. Свесившись в окно надо рвом, я подставила лицо теплому бризу; ослепительно искрилась подернутая рябью вода. Боже, какое счастье! День явно сулил удачу.

Утро не задалось.

Отец спустился в кухню в своем лучшем темном костюме, который не надевал уже лет сто. Мы с Роуз изумленно на него вытаращились, а Топаз, бросив помешивать кашу, растерянно проговорила:

– Мортмейн… с какой радости…

– Я в Лондон, – коротко обронил он.

– Зачем? – воскликнули мы хором. Получилось излишне громко.

– Дела! – еще громче ответил отец и вылетел из кухни, оглушительно хлопнув дверью.

– Не надо его нервировать, не спрашивайте ничего, – прошептала Топаз, а затем с несчастным видом жалобно меня спросила: – Как, по-твоему, он поехал к ней… к миссис Коттон?

– Нет, конечно, он бы не посмел! По крайней мере, без приглашения… – пробормотала я.

– Еще как посмел бы, – фыркнула сестра. – Сама посуди: три дня подряд катается в Скоутни, позволяет слугам себя кормить, свободно роется в книгах, журналах! Вот увидишь, в конце концов, его поведение их оттолкнет.

– Не так давно их оттолкнуло поведение совсем другого человека, – гневно оборвала ее Топаз.

Разговор грозил перерасти в скандал, и я ретировалась в гостиную. Отец сидел у окна, начищая туфли шторой. Когда он поднялся, оказалось, что брюки облеплены собачьей шерстью.

– В этом доме можно где-нибудь сесть в темной одежде?! – заорал он, выскакивая в холл за платяной щеткой.

– Нет. Если только покрасить Элоизу в черный цвет, – ответила я и принялась отряхивать костюм.

Мои старания особой пользы не принесли. Попробовал бы кто соскрести целую гору шерсти (неужели вся с Элоизы?!) почти лысой щеткой с вытертого сукна!

Топаз позвала нас завтракать, но отец заявил, что спешит на поезд. На ее уговоры съесть хоть кусочек он воскликнул:

– Да оставь меня в покое! – и грубо протиснулся мимо мачехи в дверь.

– Когда вернешься? – бросила вслед Топаз.

Отец запрыгнул на велосипед Роуз (на его велосипеде сдулась шина) и через плечо прокричал, что понятия не имеет.

Мы вернулись в дом.

– Что за муха его укусила? – растерянно сказала мачеха. – Он, конечно, всегда хмурился, нервничал, но не злился. А после поездки в Скоутни его поведение становится хуже и хуже.

– Пожалуй, это лучше апатичного смирения, – попыталась я утешить Топаз. – Помню, когда мы были маленькими, его любой пустяк выводил из себя… Когда он писал. Ты же знаешь о том случае с мамой и столовым ножом…

В глазах мачехи вспыхнула надежда.

– Пусть, пусть зарежет меня, если ему это поможет! – воскликнула она. Огонек в ее взгляде погас. – Нет от меня никакой пользы. Расшевелила его та женщина…

– Господи, Топаз, пока вообще неясно, расшевелился он или нет, – отозвалась я. – Сколько раз тревога оказывалась ложной. Кстати, откуда у него деньги на поездку в Лондон?..

Мачеха призналась, что дала ему пять фунтов из денег за меховую полость тетушки.

– Хотя я, конечно, не ожидала, что он потратит их на встречу с миссис Коттон, – горько усмехнулась она и храбро добавила: – Нет, я не против, раз общение с ней его вдохновляет.

Из кухни вышла Роуз с куском намазанного джемом хлеба и молча прошествовала мимо нас. Видимо, они с Топаз крупно поскандалили, пока я чистила костюм отца. Каша тем временем пригорела. Ужасно неаппетитное блюдо! А тут еще мрачная Топаз… Словом, завтрак не удался. (Мальчики ушли раньше, перекусив ветчиной.)

– Поработаю в саду, нужно вернуть душевное равновесие, – сказала мачеха, когда мы перемыли посуду и заправили кровати.

Решив, что равновесие легче вернуть в одиночестве, я ушла писать дневник. Рассказ о вечере в Скоутни был закончен, осталось добавить кое-какие размышления о жизни. (Размышления я так и не записала; теперь даже не помню, о чем думала.) Только устроилась на насыпи, смотрю – по аллее идет Роуз с кринолином миссис Стеббинс. Стивен как-то упомянул, что почтенная леди очень беспокоится о милой ее сердцу вещице. На уговоры сестры отнести кринолин на ферму он не поддался: вроде ему неловко. Роуз и сама выглядела странно с этой штукой на плече.

Прежде чем браться за дневник, следовало немного подумать. Лежа на теплой земле, я рассматривала бездонную голубую чашу неба; приятно припекало солнце, под ладонями пружинила весенняя травка, в голове витали возвышенные мысли. К сожалению, возвышенное у меня надолго не задерживается. Вот и теперь вспомнилось новое зеленое платье. Какое оно красивое! Интересно, пойдут ли мне локоны?

Я закрыла глаза: так лучше думается. В конце концов, мне представилась свадьба Роуз и Саймона (о других людях можно фантазировать, лишь о себе нельзя – не сбудется). После чудесного празднества мечты унесли меня вслед за новобрачными в номер парижской гостиницы. Сестра была немного напугана, но я представила, что страх этот волнующий, приятный. Саймон глядел на нее так же, как тогда за ужином, поверх бокала…

Я открыла глаза. Надо мной стоял Саймон Коттон. Из плоти и крови. Даже не услышала, как он подошел! Только что я отчетливо видела его в антураже парижской гостиницы, крошечным и далеким, словно отражение в изогнутом зеркале, а спустя миг он превратился в заслоняющего небо великана. Солнце чересчур долго светило мне на закрытые веки, поэтому теперь все вокруг казалось блеклым, а лицо Саймона – мертвенно-бледным. Лишь борода по-прежнему чернела как смоль.

– Напугал? – улыбнулся он. – Я поспорил сам с собой, что поднимусь на холм бесшумно, вы и не заметите. Э-э-э… вы ведь не спали?

– Кто же спит в разгар утра? – Я села, жмурясь от солнца.

Саймон опустился рядом на траву. Да уж, странное чувство, когда воображаемый человек вдруг становится реальным. Я представляла его таким прекрасным… В жизни он, конечно, совсем другой, хотя и очень, очень мил. Теперь-то я это знаю.

Братья приехали сюда на машине, всего на день; Нейл высадил Саймона у дороги к замку, а сам покатил в Скоутни. Очевидно, младшего Коттона мы не слишком интересуем.

– Жаль, что я не застал вашу сестру, – сказал Саймон. – Миссис Мортмейн думает, она скоро придет.

Я заверила его в том же, хотя раньше чем через час Роуз явно не вернулась бы. Интересно, сумею я его занять на столь долгий промежуток времени?..

– Вам весело в Лондоне?

– Да, разумеется… Я люблю Лондон. Хотя, по-моему, грех сидеть в городе, когда стоит такая погода. – Он откинулся назад, оперевшись на локти, и устремил взгляд куда-то за поля, к горизонту. – Английская весна просто ослепительно прекрасна!

Я ответила, что сами ей удивляемся каждый год.

– Через неделю мы ненадолго сюда вернемся. То есть я и Нейл. Мама целиком поглощена новой квартирой. Леда с Обри помогают ей выбирать мебель. Кстати, совсем забыл… – Он достал из кармана конверт. – Надо было оставить в замке. От Леды. Тому славному парнишке, Стивену. На поездку в Лондон.

– Я передам!

Неужели Стивен сам ей написал? Или она отправила деньги в надежде соблазнить его внушительной суммой?

Саймон протянул конверт.

– Кем вам приходится Стивен? Почему его произношение так отличается от говора деревенских мальчишек? Где он учился?

Естественно, выговор у Стивена такой же, как у нас, только слова он использует проще. Я вкратце обрисовала историю его жизни.

– Бедняга, что же он подумает о Леде! – улыбнулся Коттон. – Она хочет, чтобы он позировал с какими-то греческими изваяниями. Пусть не теряет бдительности! Иначе Леда вмиг облачит его в тунику. А то и совсем разоблачит. Лицо у него на редкость красивое. Кто знает, может, он, в конце концов, попадет в Голливуд.

Я положила конверт между страницами, чтобы его не унесло ветром.

– Что там? Уроки? – поинтересовался Саймон.

– Ну что вы, со школой я давно распрощалась.

– Не обижайтесь! – рассмеялся он. – Просто вы до сих пор мне представляетесь маленькой девочкой в ванне. Рассказ пишете? Прочитайте кусочек.

Пришлось объяснить, что это дневник, а последняя глава – описание ужина в Скоутни.

– Значит, и обо мне есть пара слов? Если позволите прочитать страничку, подарю коробку шоколада!

– Ну-у… хорошо, – улыбнулась я.

Саймон схватил тетрадь и спустя пару секунд растерянно поднял глаза.

– Провели, как мальчишку! Это шифр?

– В некотором роде. Сперва я пользовалась стенографическими знаками, но постепенно начала их изменять. Все больше и больше сокращала, чтобы не тратить лишнюю бумагу.

Он листал страницы, угадывал то там, то сям отдельные слова, но в целом дневник надежно хранил мои тайны.

– Вчера я перечитывал дневник в «Борьбе Иакова», – начал Саймон. – Оказывается, у меня первое издание. Когда читал роман в шестнадцать лет, я совсем не понял эту часть романа. Сплошной туман! Теперь даже не верится: все ведь кристально ясно. Разобрался в колледже.

– Меня до сих пор смущает лишь глава, написанная лесенкой… – задумчиво проговорила я. – Помните?

Так и напечатана: одно предложение – одна ступенька. Отца спрашивать бесполезно.

– Вероятно, он не знает, как ответить. Я всегда думал, что в ней описание некоего мистического опыта. Переходить нужно со ступеньки на ступеньку, даже если предложения как будто не связаны между собой. Знаете же эту теорию?

– Нет, – ответила я. – Так странно! По папиной книге строят теории, изучают ее в колледжах на другом конце света… Наверное, мы просто не осознаем, насколько важен его роман.

– «Борьба Иакова» – одна из первых ласточек, задавших направление послевоенной литературе. А ваш отец – из плеяды авторов, помешанных на форме. Если бы он только продолжил работу!

– Но вы ведь сами говорили, что у него не получится? Что роман «Борьба Иакова» – самодостаточен, а отец… Словом, вы сказали, будто продолжения не выйдет.

Он коротко на меня взглянул.

– Надо же! Вы помните тот разговор! Стыдно признаться, но… мои слова особого смысла не имели. Я лишь старался загладить невольную бестактность.

– Я догадалась.

Саймон рассмеялся.

– Ах, вы, сообразительная негодница! Но ваш отец, кажется, не заметил маневра. Нет, отчасти я сказал правду. Развить форму, использованную в «Борьбе Иакова», нельзя. Другие писатели, взяв похожий курс, давно продвинулись далеко вперед. Например, Джеймс Джойс. Чтобы их догнать, мистеру Мортмейну пришлось бы совершить огромный прыжок, миновать промежуточные этапы творческого развития. А он столько лет даже не интересовался… Я вот думаю: может, он и бросил писать потому, что следующую ступеньку – раз уж мы заговорили о лестницах – заняли другие? Как вам моя теория? Или я пытаюсь логически обосновать свое притворство в день нашей первой встречи?

– По-моему, замечательное предположение. Хоть какое-то разнообразие! А то все твердят одно, будто писать он не может из-за тюрьмы, – ответила я.

– По-моему, чепуха. Материалы дела – просто комические оперы Гилберта и Салливана. А его описание тюремной жизни, по словам матери, еще смешнее.

– Он… он ей рассказывал?! – ахнула я. В семье за долгие годы он и словом не обмолвился о заключении.

– Она спросила его в лоб. Я бы, конечно, не отважился! На миг ей показалось, что мистер Мортмейн ее ударит, а он разразился веселым получасовым монологом. Нет, жизнь в тюрьме отношения к его беде точно не имеет.

Я ответила, что и сама никогда не верила в эту отговорку.

– Но все-таки странно – после освобождения он не написал ни строчки.

– Правда, странно. Хорошо бы устроить ему сеанс психоанализа.

Наверное, в тридцатые годы двадцатого века любой нормальный человек имеет о психоанализе хотя бы смутное представление, но я – при всей своей начитанности – в этом вопросе полная невежда. Пришлось спросить Саймона.

– Вот так задачка! – рассмеялся он. – В двух словах не объяснишь. Сам дилетант. Ну, попробуем. Думаю, психоаналитик предположил бы, что тюремное заключение длиной в несколько месяцев тут ни при чем. Проблема кроется намного глубже, но, вероятно, из-за тюрьмы и вышла на поверхность. Конечно, ему потребуется тщательно разобрать тот период, выяснить мельчайшие подробности тюремной жизни – в некотором роде вернуть мистера Мортмейна в тюрьму.

– Не в физическом смысле?

– Разумеется, нет. Хотя… дайте-ка подумать… Да, пожалуй, и в физическом: раз тюрьма спровоцировала кризис, повторное заключение поможет его преодолеть. Однако моя теория притянута за уши и в любом случае не сработает. Если мистер Мортмейн добровольно сядет в тюрьму, то не почувствует себя по-настоящему заключенным. А загнать его в камеру насильно не посмеет ни один психоаналитик.

– Да психоаналитик к отцу и на пушечный выстрел не подойдет! Одно упоминание о психоанализе приводит его в бешенство. Он считает это чушью.

– Иногда чушь, – пожал плечами Саймон, – иногда нет. Кстати, предубеждение мистера Мортмейна против психоанализа – уже симптом. А вы уверены, что он не пишет тайком новый роман?

– Такое не скроешь, – ответила я. – Караульня словно на ладони, окна с обеих сторон. К письменному столу он почти не подходит, только сидит да перечитывает старые детективы. Несколько недель назад у нас, правда, мелькнула надежда – Топаз заметила его за столом. С ручкой! А оказалось, он разгадывал кроссворды.

– Мистер Мортмейн сам ходячий детектив, – улыбнулся он. – «Дело о зарытом таланте». Хотел бы я его раскрыть! С удовольствием написал бы о вашем отце.

Кто бы подумал – Саймон пишет! Интересно о чем?

Я уточнила.

– В основном критические эссе. Убиваю свободное время. Опубликовано всего несколько статей. Ваш отец – благодатная тема. Вот только докопаться бы до тайны: что мешает ему работать?..

– А еще лучше – подобрать к ней ключ, – добавила я.

– Но сначала докопаться.

Коттон лег на траву и, задумавшись, прикрыл глаза. Удобный случай хорошенько его рассмотреть. Все-таки в голове не укладывается: такая молодая кожа – и вдруг борода…

Чем больше мы разговаривали, тем больше он мне нравился; я решила расписать сестре его положительные стороны. Например, у него славные аккуратные уши – для Роуз это важно. С закрытыми глазами люди выглядят иначе, черты становятся выразительнее. Так вот у Саймона очень выразительные губы! Интересные. Я представила, как говорю Роуз: «Знаешь, по-моему, он мог бы быть просто красавцем!»

Веки Коттона дрогнули.

– Не нравится? – спросил он.

К моим щекам прилила кровь.

– Что не нравится?

– Борода, – пояснил Саймон. – Вы наверняка размышляли, как можно носить такое безобразие, если, конечно, этот кошмар вас по-своему не очаровал. Так как?

– На самом деле, я потихоньку привыкаю…

Рассмеявшись, он сказал, что это последняя капля в испитой им чаше унижений.

– Все, все привыкли, кроме меня, – добавил Коттон. – Каждый раз смотрюсь в зеркало и вздрагиваю.

– Ничего, если я спрошу, почему вы ее отпускаете?

– Да нет, вопрос естественный. В двадцать два года я отрастил ее на спор, а потом оставил. Чисто из ослиного упрямства. Она восхитительно диссонировала с офисом на Уолл-стрит. Я работал там с кузеном матери, мы с ним друг друга не переваривали. Пожалуй, я считал, будто борода связывает меня с миром литературы. А возможно, причина сугубо психологическая – вроде как я пытаюсь скрыть от мира скверную сущность.

– Это лучшая борода из всех, что я видела, – улыбнулась я. – Вы ее когда-нибудь сбреете?

Почему-то мой вопрос его рассмешил.

– Вероятно, – ответил Саймон, – лет через десять-двенадцать. Скажем, на сорокалетие. Подходишь погожим утром к зеркалу – и видишь, что помолодел на добрых двадцать лет! Приятное открытие, правда? Вашей сестре она противна?

Я на секунду задумалась. Что бы ответить? Допустим, «да». Побреется ли он ради Роуз? А может, ему вообще не стоит избавляться от бороды?

– Спросите саму Роуз, – со смехом ответила я.

Взглянув на часы, он с сожалением заметил, что ждать ее больше не может.

– Нейл должен подобрать меня у годсендской гостиницы в четверть первого. Будете доброй девочкой, прогуляетесь со мной до деревни?

Саймон вскочил на ноги и галантно протянул руку, чтобы помочь мне подняться. Его взгляд задержался на башне Вильмотт.

– Давно хотел попросить вас показать мне эту великолепную громаду, – проговорил он, – но сейчас нет времени. Вблизи она еще более впечатляющая.

– Вы уже привыкли, что это – ваше? – спросила я.

– Но это не наше… По крайней мере, на ближайшие тридцать лет. Пока я дни напролет приучаю себя к мысли, что Скоутни принадлежит нам.

По пути вниз я рассказала Саймону, как тогда, мартовским вечером, пыталась вообразить их первое впечатление от Скоутни.

– Большой дом, конечно… Хотя и несколько съежился.

– Как, вы видели его прежде?! – удивилась я.

– Да, когда мне было семь лет. Отец надеялся уладить ссору с дедом и взял меня с собой. К сожалению, едва он получил американское гражданство, страсти разгорелись с новой силой.

– Вы знали, что Скоутни достанется вам?

– Нет, конечно! От особняка меня отделяли целых шесть жизней… Хотя полюбил я его не по годам горячо. Помню, дедушка, отец, дяди и мой кузен-ровесник пили чай в столовой. А я смотрю на них с верхней ступеньки лестницы и думаю: «Если бы все умерли, Скоутни достался бы мне». И тут же с ревом кинулся в детскую – так ужаснулся своей мысли. Иногда мне кажется, что тогда я и накликал беду на родственников.

– Семилетнему ребенку могущества не хватит накликать такую беду.

Я вообразила маленькую темную фигурку на вершине лестницы в Скоутни, откуда я недавно наблюдала за танцами.

– Дедушка называл меня «маленьким янки». Я жутко злился. И все-таки он мне очень нравился. Жаль, не довелось повидать его перед смертью… Наверное, не стоило дожидаться приглашения, но мне не хотелось ему себя навязывать.

Саймон не знал наверняка, оставит ли мистер Коттон средства на содержание Скоутни, и это весьма осложняло дело. Особняк наследовался как майорат, но деньги могли отойти кому угодно, а без них пришлось бы сидеть в Америке, сдавая дом в аренду.

– Да уж, представляю, в каком подвешенном состоянии вы оказались, – кивнула я. – То ли обустраиваться в Америке, то ли готовиться к переезду в Англию…

– Вот именно – в подвешенном. Иногда я думаю, что до земли мне уже никогда не дотянуться. Нет, разумеется, постепенно я осяду, приживусь… Жаль, я об этом не догадывался в тот миг, когда малышом стоял на лестнице.

Мы подошли к ступеням, ведущим через забор к аллее. Наверху Саймон немного задержался – сел на перекладину и уставился на сарай.

– Просто великолепно! – воскликнул он. – Отличное старое дерево. Наверное, следует отремонтировать крышу? Я надеюсь стать хорошим хозяином.

Я ответила, что это не его забота: замок арендован с условием оплаты ремонта. Тут наши взгляды пересеклись, и мы захохотали.

– Вы ведь не рассчитываете, что мы займемся крышей в этом году? – добавила я.

Все еще смеясь, он помог мне спуститься, а затем медленно проговорил:

– Послушайте, Кассандра, мне нужно кое-что сказать вашему отцу, но самому неловко касаться такого вопроса. Не могли бы вы намекнуть, что я ничего не имею против задолженности? Ни сейчас, ни впредь. То есть даже если он до истечения срока договора не заплатит ни цента. Это честь для меня, что он арендует здесь жилье.

– Скорее гостит, а не арендует, – уточнила я, и мы снова расхохотались.

Я поблагодарила Саймона и пообещала передать его слова отцу.

– Только поделикатнее, хорошо? Не хочу, чтобы это выглядело милостью и покровительством.

– И все-таки это милость, но милость… хорошая. И покровительство тоже бывает… хорошим, достойным. Возможно, следующий роман отец посвятит вам. «Тому, кому обязан своим появлением» [10]10
  Посвящение в первом (незаконном) издании сонетов У. Шекспира, добавленное издателем Т. Торпом.


[Закрыть].

– До чего же вы славная девочка, – тихо проговорил он.

– Не сознательно наивная?

Клянусь, даже не думала говорить ничего подобного! Само с языка слетело. Наверное, из-за сарая. Пока мы болтали, я невольно вспоминала тот неприятный день, радуясь, как все теперь переменилось.

Саймон резко обернулся.

– Вы о чем?

– Ни о чем, – растерянно промямлила я. – Просто некоторым так кажется.

Мы поравнялись с сараем. Из оконца, через которое я подслушала разговор братьев, вдруг высунулась Элоиза и разразилась заливистым лаем. (Иногда она дремлет на соломе в пол глаза: караулит крыс.)

– Вы сидели в сарае? – догадался Саймон.

Я кивнула. Его лицо густо покраснело; мое, очевидно, тоже.

– И много услышали?

– Да вот, обо мне…

Элоиза, по-прежнему надрываясь от лая, стрелой вылетела на улицу. Слава богу! Хороший повод завершить беседу. Чтобы не смотреть Саймону в глаза, я нагнулась приласкать собаку. А она вдруг угомонилась. Коттон, присев на корточки, тоже принялся ее гладить. Наши взгляды пересеклись.

– Мне ужасно стыдно, – сказал он. – Приношу свои нижайшие извинения.

– Чепуха, – беспечно махнула я рукой. – Мне это пошло на пользу.

– Вы ведь слышали не только о себе? Вы слышали?..

Но я оборвала его на полуслове.

– Идемте быстрее, а то опоздаете на встречу с братом. Минутку! Спрячу дневник.

Я бегом бросилась в сарай и не спеша замаскировала тетрадь, а по возвращении решительно завела беседу о погоде.

– Это самое чудесное первое мая на моей памяти! Кстати, где Элоиза? – протараторила я и начала звать исчезнувшую бультерьершу.

Из бутеня вынырнула собачья мордочка, увенчанная, точно свадебным убором, белоснежной пеной цветов. Нашлась!