Текст книги "Игра королев"

Автор книги: Дороти Даннет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Отголоски его слов стихли. Генеральный прокурор снял очки и продолжил мягко:

– Но требуются доказательства. Есть ли они у нас? Почти все свидетели умерли. При сделках такого рода обычно не ведется протокол, и все, кто мог бы оказать нам содействие, находятся во враждебном стане.

И все же у нас есть письменная улика. Заметки, найденные в Шотландии и приписанные господину Кроуфорду: тот документ, который, как он утверждает, был составлен неведомым английским соглядатаем и который приписали ему, опять-таки утверждает он, дабы окончательно погубить его в наших глазах. Если письмо поддельное, если господин Кроуфорд может доказать, что не имеет к нему никакого отношения, если оно было составлено без его ведома – обвинение лишается тогда своей главной улики. Господин Кроуфорд!

Все как один устремили глаза на обвиняемого. Дуглас, крепко сжав губы, о чем-то, казалось, размышлял; в утонченных манерах Херриса сквозило неподдельное участие; Бокклю вытянул шею вперед. Лорд Калтер на свидетельских скамьях закрыл лицо руками.

Всем теперь было видно, как Лаймонд устал. Тонкая, глубокая морщинка залегла между бровями; он сидел неподвижно, не сводя глаз с Лаудера, зная наперед, что тот скажет, – так опущенный клинок продолжает отражать блики. Их взгляды встретились.

– Господин Кроуфорд, – мягко повторил прокурор. – Документ, лежащий передо мной, был найден в кармане английского солдата после налета, в результате которого был разрушен монастырь в Лаймонде. В числе прочего там написано следующее:

«Монастырь находится в моих землях, в шести милях к востоку от дома, там мы спрятали порох непосредственно перед тем, как нас захватили у Солуэй. Если вы отправитесь туда немедленно, то еще обнаружите склад. Больше никто не знает о его существовании. В подвал, где сложен порох, ведет подземный ход, найти который можно следующим образом. Если вывезти порох тяжело, я советую взорвать монастырь».

Установилось долгое молчание. Лорд Калтер не поднимал глаз, и Эрскин рядом с ним сцепил руки и уставился в пол. Прокурор произнес решительно:

– Господин Кроуфорд! Признаете ли вы, что эти слова написаны вашей рукой и что их написали вы?

Ни гордость, ни сила ума – ничто не могло защитить Лаймонда на этот раз. Взглядом он ответил раньше, чем произнес ужасные слова.

– Да. Я написал это.

– Вы признаете, – попросил судейский, – что на последней странице этого документа стоит ваша подпись?

– Да, это моя подпись.

По лицу генерального прокурора пробежала судорога.

– Ясно. И, – продолжил Генри Лаудер самым серьезным тоном, – поскольку англичане последовали этим указаниям, нашли подземный ход, а когда на них напали, взорвали монастырь, послушавшись вашего совета, поскольку все это произошло, виновны ли вы в смерти четырех монахинь и десяти воспитанниц, среди которых была и Элоис-Анна Кроуфорд, ваша сестра?

Все замерли.

– Да, виновен, – сказал Лаймонд, и лицо его до самых корней выгоревших на солнце волос сделалось серым, как пепел.

Комната в башне Давида была набита битком, духота стояла страшная – не только узники, но и вся стража наблюдали за игрой. Более всех страдал от жары Фрэнк, который сидел у очага и держал признание Сэмюэла Харви у самого пламени.

Но если бы он даже и умер, истекая потом, никто бы этого не заметил. Взгляды стражников и англичан были прикованы к влажным рукам игроков и ухмыляющимся фигурам таро: вот нечестивая Жрица, вот сладострастный Любовник, вот глумящийся Шут. Две скатки все еще лежали на полу, но содержимое их не оставалось прежним: перед креслом Палмера громоздились монеты Скотта, а некоторые мелкие вещи, принадлежавшие инженеру, перешли во владение Уилла. Оба игрока сидели в одних рубашках.

В тусклом вечернем свете было видно, что Уилл бледнее противника. Тот играл уверенно, с нарочитой небрежностью: ходил, бил, сдавал мастерски, и несколько раз ему удалось наголову разбить Скотта. Но и Скотт выигрывал, и достаточно часто, а если и проигрывал, то не безнадежно.

К тому времени он научился уже уважать своего противника, и это пошло ему на пользу. Глядя, как инженер сидит напротив, могучий и крепкий, словно дуб, Уилл угадывал его упорство и начинал бояться, что сам он, сраженный усталостью, перестанет ясно соображать. Словно в подтверждение его мыслей Палмер постучал пальцем по столу:

– И Шут, господин Скотт. Шут и три Фараона: пятнадцать очков, правильно? Да. И я выиграл, полагаю.

Палмер выиграл, ухмылка, которой он обменялся с публикой, ничуть не утешила Скотта.

– Моя партия, ребята! Налейте-ка пива, а я пока выберу, что взять. Отличный у вас пояс, господин Скотт.

Скотт глубоко вздохнул. Игра эта будет длиться, пока у кого-то из них не останется больше вещей, а оба они играют так ровно, что проклятые эти вещи могут переходить от одного к другому неделями – разве что он, Уилл, не выдержит и потеряет все. А условие таково, что бумаги Сэмюэла Харви – последняя ставка Палмера.

При этой мысли он изнемогал от бессильного гнева. После того, что они пережили, после всех страданий леди Сибиллы, после гибели Кристиан, после того, как сам он двадцать раз выставлял себя круглым идиотом, Уилл никому не позволит помахать у себя перед носом такой наградой и отобрать ее, словно игрушку у котенка. Он стасовал карты и с треском швырнул колоду на стол.

– Моя сдача.

Палмер подмигнул:

– Он собирается выиграть на этот раз.

– Я теперь все время собираюсь выигрывать, – заявил Уилл Скотт. – Вы у меня останетесь без сапог, да и без штанов, еще прежде, чем займется заря.

И он начал сдавать.

– Ну наконец-то, – сказал генеральный прокурор, – мы добрались до правды. Не скажу, чтобы я этого ожидал. Признание делает вам честь, господин Кроуфорд. Вижу я: Quum infirmi sumus optimi sumus [11]11
  Лишенные сил, мы становимся лучше (лат.).


[Закрыть].

Лаудер, несомненно, праздновал победу: крепость пала, и брешь в стене проделало имя сестры Лаймонда.

Итак, он произнес латинскую фразу, и Лаймонд, с трудом возвращаясь к жизни, не остался в долгу:

– Всю честь я с охотой предоставлю вам. Quod purpura non potest, saccus potest [12]12
  У кого нет порфиры, тот надевает мешок (лат.).


[Закрыть], господин Лаудер. Я предпочел бы изложить правду простыми словами, минуя полноводный поток сладкозвучной риторики. Эти заметки – мои. Но писал я их для шотландцев, не для англичан. Как бы вы ни толковали мой характер, но ни поместье, ни любовница, ни ключи от всей английской казны не заставили бы меня…

– Обидеть женщину? – любезно подсказал судейский.

Бокклю громко проворчал:

– То, что парень кружил женщинам головы, вовсе не означает, что ему взбрело на ум подорвать четырнадцать девчонок в монастыре!

Лаудер возразил:

– Не думаю, что господин Кроуфорд, устраивая с помощью Кристиан Стюарт свои темные дела, попросту кружил ей голову. И вспомните: она тоже умерла.

Арджилл поддержал его:

– В любом случае, сэр Уолтер, информация по поводу монастыря в этом документе предваряется тремя страницами самых подробных сведений о планах шотландцев; недвусмысленно упоминаются предыдущие донесения английскому Тайному совету. Нелепо было бы предполагать, что это послание было предназначено для шотландцев, а не для англичан.

– Я как раз и пытаюсь объяснить вам. – Лаймонд глубоко вздохнул. – Первые три страницы письма подложные. Они основаны, несомненно, на донесении настоящего шпиона королю Генриху. А сведения о пороховом складе сообщал я. Я спрятал порох в подвале монастыря, где воспитывалась моя сестра, когда он пострадал во время одного из более ранних набегов и был покинут. Человек, который помогал мне, погиб при Солуэй, никто больше не знал о складе, а меня, судя по всему, собирались удерживать в Лондоне еще какое-то время.

Я знал, что правительству нужен порох, и беспокоился, что монахини могут вернуться в монастырь и как-нибудь пострадать. И я, будучи в Лондоне, написал письмо и велел снести его Хозяину Эрскина: его как раз освободили, и он собирался возвращаться в Шотландию. Мне не позволили общаться с другими пленниками.

Бокклю взглянул на Тома Эрскина, и тот сказал:

– Роберт погиб при Пинки.

– Так или иначе, он не получил моего письма, – спокойно продолжил Лаймонд. – Я обнаружил это позже. Письмо было перехвачено, адрес отрезан, а основной текст послужил концовкой для другого донесения, которое переписали, подражая моему почерку. Следующий же карательный отряд, прорвавшийся через границу, нашел монастырь, был застигнут на месте преступления, взорвал пороховой склад, и командир его не преминул оставить письмо, во всем обвиняющее меня.

Сэр Уот заорал вне себя:

– Чертов дурень! Если это все правда, как же ты не следил получше за своим письмом? Мог же ты догадаться, что произойдет, если оно попадет не в те руки, даже если и не знал, что девушки вернулись?

– Эта мысль для меня не нова, – произнес Лаймонд тусклым, безжизненным голосом. – Мне казалось тогда, что я принял все возможные предосторожности.

– Видно, не все.

– Разумеется. Если вы жаждете узнать о моих чувствах по этому поводу, – вдруг вскричал Лаймонд в каком-то диком порыве, – можете судить о них по той неумеренности, которую столь сурово заклеймил господин Лаудер.

– Чертов дурень! – повторил Бокклю. – Погоди-ка, Генри. Если письмо написано двумя людьми, почерк должен различаться, а?

Но прокурор покачал головой, встал и подошел к столу, за которым заседала палата.

– Судите сами.

Бумага шелестела, переходя из рук в руки; солнце, клонящееся к закату, заглядывало в окно, отбрасывая пестрые, геральдические блики. Эрскин прикрыл рукой глаза; Калтер сидел не шевелясь, устремив взгляд на свои ладони.

С противоположной скамьи вдруг поднялся Милн, подошел к узнику, склонился над ним и что-то сказал вполголоса. Лаймонд покачал головой. Лаудер, забрав письмо, уселся и метнул на них быстрый взгляд.

– Ну что, доктор?

Пожилой лекарь выпрямился:

– Если вы хотите, чтобы он дотянул до виселицы, следует быть осмотрительнее.

– Не угодно ли отдохнуть, господин Кроуфорд? Нехорошо, если вы лишитесь чувств.

Бокклю заворчал:

– Да я бы отказался от глотка воды в геенне огненной, если бы мне это так предложили! Лаудер берет верх и знает об этом. Только взгляните на него! Весь сияет, как свинья у корыта.

Он и впрямь улыбался, и улыбка сделалась еще шире, когда Лаймонд ответил насмешливо:

– На самом интересном месте? Нет уж, я как-нибудь потерплю до заключительной части, господин Лаудер.

Лекарь пожал плечами и удалился.

Генеральный прокурор подождал, пока ропот стих, и встал со своего места.

– Полагаю, нет надобности продолжать дознание. Мы выслушали объяснения господина Кроуфорда по поводу того, что произошло в Лондоне и в Лаймонде в 1542 году; мы убедились, что письмо, которое он признает своим лишь частично, написано одним и тем же почерком, и мы все явились свидетелями того, что он признал себя виновным в ужасном, хладнокровно задуманном преступлении.

С одной стороны, у нас есть объяснение происшедшему: оно чудовищно по своей жестокости и открывает невиданные глубины человеческого падения, зато оно простое, правдоподобное и к тому же подтверждено документальным свидетельством и отчасти тем, что нам рассказал сам господин Кроуфорд. С другой стороны, мы выслушали историю, полную невероятных превратностей судьбы, забросившей подсудимого в Лондон и отдавшей беззащитного юношу во власть могущественных враждебных сил.

Нам предлагают поверить в то, что одна из самых высокорожденных дам страны проявила к нему благосклонность, однако же не сделала ничего, чтобы помочь ему; что, будучи горячим сторонником дела Шотландии, он по неосторожности допустил, чтобы опасная тайна попала в руки врагов; что, словно в каком-нибудь романе, существовал некий ужасный английский заговор, в который ему удалось проникнуть. Можно ли все это счесть правдоподобным?

Он сделал эффектную паузу, но Гледстейнс, дотошный и хитрый, вставил свое слово:

– Я бы не мог безоговорочно утверждать, что обе части письма написаны одним почерком. Также и совет взорвать монастырь излишний, если письмо предназначалось для англичан. Это ненужно и предполагает бессердечность, в которую трудно поверить. Особенно если этот человек, будучи тайным соглядатаем, надеялся, что в свое время попадет обратно в Шотландию.

Епископ Рид перебил его:

– Чтобы ответить на это, нужно, как уже сказал Лаудер, изучить характер. Этот человек вел распутную, порочную жизнь, чего сам не отрицает. Вспомните слепую девушку. Вспомните жену брата. Вспомните мальчишку Скотта… – Он осекся: сэр Уолтер вскочил было, но сосед усадил его на место. – Все мы знаем, сколь неуравновешенные, неистовые чувства выказывал этот юноша по отношению к своему новому покровителю. Отвращение – может быть, к самому себе – заставило его вернуться на торную дорогу. Но привязанность, похоже, разгорелась с новой силой. Мы не знаем, что произошло за те месяцы, пока он находился в обществе подсудимого, но признаки крайней, нездоровой чувствительности, постоянных нравственных метаний налицо. Я бы, например, не стал полагаться на его свидетельства в пользу господина Кроуфорда, и мне приятно видеть, что юноша отсутствует, не решаясь, видимо, дать ложные показания.

Долее удерживать Бокклю было выше человеческих сил.

– Ложные показания! – заревел сэр Уот. – Нездоровая чувствительность! Отвращение к себе! Вы хотите сказать, что сына моего растлили?

– Я только показал, что…

– Этот парень, – орал сэр Уот, – был никчемным, беспомощным, вечно колеблющимся дурнем, пока не встретился с Фрэнсисом Кроуфордом. А теперь, Бог мне судья, хоть он раздумывает и передумывает трижды, прежде чем решится на что-то, но я бы предпочел иметь в споре ли, в битве на своей стороне его, а не какого-нибудь расфуфыренного франта, который всю жизнь просидел дома, обручился в соборе Святого Катберта, а все пищит, как желторотая птаха.

– Не отрицаю, – громко сказал епископ, – что сын ваш стал искусным бойцом: достаточно вспомнить, как он вас одолел. Я только пытаюсь доказать, что…

– Сдается мне, что вы пытаетесь доказать дюжину разных вещей, – угрожающе проворчал сэр Уот. – И все они чертовски оскорбительны.

– Так или иначе, – быстро заключил Генри Лаудер, – суть дела ясна. – Мы не виноваты, что самые разные пороки, естественные и противоестественные, так легко связать с личностью господина Кроуфорда. И тут мы должны, как это ни отвратительно, коснуться слухов, которые широко распространились в месяцы после несчастья в Лаймонде. Я вынужден напомнить вам, сэр Уот, что господин Кроуфорд мог иметь причины – крайне веские причины – желать набега на монастырь и даже настаивать на нем.

Лаймонд так резко вскочил, что тяжелое кресло повалилось на пол. Краем глаза он успел заметить, что брат тоже приподнялся, но нельзя было понять, что кроется в его бешеном взгляде. Судьи замерли в ожидании.

Лаудер возблагодарил Бога за эту передышку перед последней схваткой. Бурное проявление чувств могло бы вызвать сочувствие к лорду Калтеру, возбудить далеко не враждебное любопытство таких людей, как Херрис или Бокклю. Но оружие Лаймонда – ум, не сердце: он не сможет растрогать суд. Генри Лаудер вовсе не был циником, просто он прекрасно знал свое дело.

Лаймонд заговорил, обращаясь к палате, а не к королевскому прокурору. Звучный, язвительный голос поначалу был хриплым от холодной ярости, но очень скоро Хозяин Калтера взял себя в руки.

– Вижу, что мысль эта для вас не нова. Иные законники полагают, что грязь имеет силу свидетельства, но господин Лаудер, который жжется, но не дает света, подобно адскому пламени, не таков. Он просто пытается меня спровоцировать и конечно же не щадит при этом чувств ни лорда Бокклю, ни членов моей семьи.

Лаймонд прервался, и голос его, твердый как сталь сделался тише.

– Как и господин Лаудер, я выступал раньше на этих подмостках. Я знаю, что значит головокружение, обморок, вена, набухшая от гнева и боли. Этого господин Лаудер немного боится, но он рассчитывал, что я попытаюсь уязвить ваше самолюбие, как вы уязвили мое, и проиграю дело.

Вот почему вы услышали последнее обвинение, умело соединенное с предшествующим заявлением епископа по поводу Уилла Скотта из Бокклю.

Он снова помедлил.

– Оба предположения безосновательны. Уилл Скотт – нормальный, живой подросток. Он оставил меня потому, что думал, будто я собираюсь выдать его англичанам, имели место и иные недоразумения. Если вы ни во что не ставите опровержение отца, вспомните хотя бы, как сдержанно вел он себя сегодня в суде. Не тот человек сэр Уот, чтобы скрывать свои чувства. Что же до моей сестры… – Тут в голосе его зазвенел гнев. – Кто скажет слово в ее защиту? Может быть, мои родные, но поверите ли вы им? Да и кому понадобилось, чтобы звучали речи в ее защиту, в защиту обоих этих юных существ? Или вам не хватает розог, что вы ломаете саженцы? Или вам не хватает камней, что вы идете на кладбище и оскверняете могильные плиты?

Милорды, милорд прокурор, полагаю, вы узнали достаточно для того, чтобы вынести приговор. Ничего важного не извлечете вы, продолжая допрос, и особенно продолжая его в том направлении, какое задал господин Лаудер. Заклинаю вас вспомнить, что меня, и только меня, собрались вы сегодня судить.

Он сел, и в комнате воцарилась напряженная тишина, словно перед глазами присутствующих бесшумно взорвалась бомба.

– Боже милосердный! – прошептал Эрскин, взглянул в лицо Калтера и вытер вспотевший лоб.

Лаудер встал:

– Вы отказываетесь отвечать на дальнейшие вопросы, господин Кроуфорд?

– Нет, но…

– Но вы хотите, чтобы мы прекратили допрос из снисхождения к вашему недугу, – любезным тоном закончил прокурор, краем глаза заметив, как из зала к судейскому столу быстро передают записку. Бокклю смял бумажку в руке и возгласил:

– Мне тоже не нравится, Лаудер, тот оборот, который приняло дознание, но будь на то соизволение его чести, мы не должны закрывать заседание, не выслушав Уилла. Я так понимаю, что негодный мальчишка где-то застрял, но он должен появиться с минуты на минуту.

Арджилл, посоветовавшись с соседями, склонился вперед.

– Мы готовы, господин Лаудер, закончить на этом предварительное дознание. Не думаю, сэр Уолтер, чтобы ваш сын мог добавить что-либо важное к тому, что мы все и так уже знаем, но если он появится до окончания процедуры, мы, конечно, заслушаем его, хотя и не станем специально дожидаться. Во-первых, мы бы хотели, милорд прокурор, чтобы вы свели воедино те факты, что открылись перед нами, и установили между ними связь. Затем, буде таково его желание, может высказаться узник.

Эрскин вскочил:

– Милорды, заклинаю вас не закрывать заседания до того, как мы заслушаем Уилла Скотта. Он располагает свидетельством первостепенной важности.

– Что? – переспросил Рид раздраженно, приложив ладонь к уху. – Вам не давали слова, господин Эрскин. Сядьте.

Арджилл проявил больше терпения:

– Известно ли вам, что это за свидетельство?

– Я знаю только, что оно может стать решающим.

– Но вы понятия не имеете, что оно может в себе заключать?

Эрскин покраснел:

– Нет, но…

Верховный судья промолвил решительно:

– В таком случае, боюсь, нам придется придерживаться установленной процедуры. Если свидетельство поступит до конца этого заседания, мы примем его во внимание. Господин Лаудер… – Он прервался. – Господин Эрскин, вы можете сесть.

Том проговорил торопливо:

– Я должен был дать показания по поводу действий подсудимого в Гексеме. Могу я сделать это сейчас?

Арджилл, потеряв терпение, склонился вперед:

– Мы знаем, что произошло там, господин Эрскин, и рады, что вы можете это подтвердить. В настоящий момент, я полагаю, нам не требуется знать больше. Итак, господин Лаудер?

Генеральный прокурор сгорал от любопытства – настолько, что сам вступил в игру. Он сказал:

– Милорд, хотелось бы прояснить еще кое-что. Лорд Калтер не высказался ни разу – ни за, ни против своего брата. Как бы это ни было мучительно для него, он, возможно, мог бы пролить свет на злополучное происшествие в монастыре.

– Думаю, мы уже слышали достаточно… – начал было Арджилл, но осекся при виде сурового лица прокурора. Лаудер заявил:

– Лорд Калтер целый год преследовал брата, и в конце концов именно он доставил подсудимого в столицу. Не должны ли мы выяснить, по какой причине он так поступал?

Ошибка была невольной, и Лаудер совершил ее под занавес, так что интересы короны пострадали меньше, чем можно было ожидать. Верховный судья махнул рукой, и лорд Калтер встал, решительный и могучий, как Эбенезер.

– Это верно, что я не один месяц потратил, преследуя брата, – начал он, и Лаудер, уже все поняв по его голосу, выругался про себя. – Я поступал так вследствие печального недоразумения, – спокойно продолжал Ричард. – Я не верю, что он совершил те преступления, в которых его обвиняют, и должен сказать, что когда нас перехватили…

– Не трудись, Ричард, – быстро, язвительно проговорил обвиняемый.

– …когда нас перехватили, я собирался помочь брату покинуть страну.

Все были потрясены. В лице Лаймонда что-то дрогнуло, но он не пошевелился. Верховный судья выпрямился в кресле:

– Вы отдаете себе отчет, лорд Калтер, что, если этого человека признают виновным, вам придется держать ответ как соучастнику?

– Он невиновен, – отрезал Ричард.

Генеральный прокурор строго взглянул на него:

– Вы поразили всех нас, милорд. Я не собираюсь больше говорить о вашей сестре, но должен спросить следующее: имеете ли вы доказательства того, что прочие обвинения, означенные в этом акте, ложные?

Каптер беспокойно пошевелился, но ехидный голос Лаймонда зазвучал прежде, чем брат его успел открыть рот:

– Нет, он не имеет доказательств. Мне жаль, что приходится гасить этот чистый евангельский светоч, но даже Ричард не способен к столь быстрому преображению. Обеляя меня, он хотел, полагаю, защитить доброе имя сестры, вот и все.

Генеральный прокурор ничего не сказал; он откинулся в кресле, опустил на грудь свой синеватый подбородок и задумчиво уставился на Лаймонда, который столь же задумчиво взглянул на него в ответ. Первым заговорил Арджилл:

– Но мы и впрямь должны прояснить этот вопрос. Правильно ли я понял, что лорд Калтер все выдумал? Он не собирался помочь вам скрыться?

– Воображение отступает, – отозвался Лаймонд, – перед таким невероятно счастливым поворотом событий. Нет. Он вез меня на виселицу, а перед этим пытался убить на поединке по всем правилам. Господин Эрскин может подтвердить.

Господин Эрскин подтвердил скрепя сердце, не глядя на Калтера, который вскочил, захлебываясь словами.

– Полагаю, – мягко сказал подсудимый, – что тебе лучше сесть. Видишь ли, это теперь не играет роли.

И через минуту Ричард послушался.

Наступила странная тишина. Было поздно: время ужина давно миновало. Все устали от спора, от жары, от напряжения, от затаенного страха.

Но не были пущены стрелы, не были подведены мины. Ни одна репутация не пострадала. Справедливость восторжествовала, и приличия были соблюдены: глубокий, гибкий голос генерального прокурора зазвучал в тишине, излагая дело Фрэнсиса Кроуфорда.

Ему хватило ума оставить скудные оркнейские пастбища, вскормившие воображение епископа Рида. Он строго держался обвинительного заключения – придерживался и буквы его, и сурового духа, и не обращался более к сердцам: этот момент миновал. Зато всю силу своего ума он употребил на то, чтобы сплести стальную сеть, и дело представало таким прочным, таким непоколебимым, столь основательно подкрепленным, что ни один человек, как бы ни был он красноречив и одарен природой, не смог бы найти в нем лазейку. Из этих блестящих фраз кольцо за кольцом ковались цепи, которым на завтра суждено было сомкнуться. Закончил он очень спокойно.

– Итак, мы видим преступника, перед злодеяниями которого закон, милосердный и беспристрастный, останавливается, не ведая, как поступить. Мы видим человека, толкнувшего соплеменников своих на безвременную гибель, пролившего кровь их и растерзавшего плоть, разлучившего мать с сыном, сгубившего невинных детей ради горстки грязных, запятнанных убийством монет. Человека, вскормленного сим благодатным лоном, который смог восстать на свою мать-отчизну и торговать ею, бесчестить ее и предавать, отрекаться от нее и осквернять ее, словно пустое место, простое имя на карте, чуждое и постылое, служащее лишь источником распутных наслаждений и корысти.

Таков Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, и да не увидит подобного ему эта земля во все века своей многотрудной истории. Говорю вам: не стоит более тратить на него силы, а лучше приговорить его и предать самой страшной смерти.

Прокурор замолчал, и наступила тишина, на которую он рассчитывал: все сидели, словно громом пораженные, трепеща от еле сдерживаемых чувств. Затем за длинным столом пошевелился Арджилл, и двенадцать советников задвигались и перевели дыхание.

Эрскин, ошеломленный, поднял голову и увидел, что Ричард не сводит с брата широко раскрытых глаз. Но Лаймонд ни на кого не смотрел: его до странности яркий васильковый взгляд был устремлен в пространство. Верховный судья прочистил горло и заговорил:

– Мы выслушали вас, господин Лаудер, и приняли к сведению ваши слова: ваши сноровка и умение хорошо послужили нам в этом нелегком мучительном деле. Подсудимый также выслушал вас. Теперь мы предлагаем ему выступить в свою защиту и опровергнуть обвинения, выдвинутые в его адрес. Господин Кроуфорд.

В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.

– Мне нечего добавить.

В набитой битком комнате все вздрогнули, будто услышав крик.

– Нечего добавить? – воскликнул Арджилл. – Вас обвиняют в измене, сэр, и в прочих тягчайших преступлениях, а свидетельства ваши признаны не внушающими доверия. Вы не хотите оправдаться?

Лаймонд отвел взгляд, из которого исчезла насмешка, от лица верховного судьи, и опустил глаза на свои неподвижные, сцепленные пальцы.

– Так невелик зазор, – произнес он, – между жизнью и небытием, бывшим и выдуманным, изменой и патриотизмом, цивилизацией и дикостью. Если господин Лаудер может видеть его, он счастлив; если вы все убеждены в его существовании, значит, у вас больше прав судить, чем у меня – защищаться. Мне нечего добавить.

– Если вы не видите разницы между верностью и предательством, господин Кроуфорд, – сказал епископ, – тогда вас и вправду безопаснее будет повесить.

Лаймонд смерил его взглядом:

– А вы видите?

– Столь же ясно, – напыщенно возгласил Оркни, – как я вижу разницу между добром и злом.

– Да. Понятия схожи. Патриотизм, – сказал Лаймонд, – как и честность – дорогостоящая роскошь, спрос на которую вскорости исчезнет совсем на духовном рынке.

– Чувство любви к отчизне, – мягко заметил генеральный прокурор, – не предмет для голословных этических диспутов…

Приятный голос подхватил тему и поднял ее к заоблачным высотам:

– Нет. Это, конечно, чувство – и чувство, несомненно, рождается первым. Для ребенка родной дом и обычаи, принятые там, нечто священное, наилучшее, ненарушимое. Проходят годы, появляется уверенность в себе, копится жизненный опыт. И мы учимся относиться терпимо к нашим родственникам и нашим соседям, к жителям нашего города и, может быть, даже ко всем соотечественникам. Но тот, кто живет на дюйм дальше границы, – заклятый враг.

Он сплел свои длинные пальцы и поднял их, глядя на сомкнутые ладони.

– Патриотизм – теплица, где вызревают личинки. Он рождает нетерпимость, он вызывает несостоятельное, обманчивое буйство красок… Человек весьма средних способностей с радостью ощущает святость цели, непреложность обряда, слышит отголоски тайных, давно утраченных, царственных слов, по-детски ликует, отыскивая следы древней доблести в мифах, легендах, балладах. Он стремится к успеху – так чего же проще? Он устает от бесконечной смены дней, месяцев и лет, он жаждет движения, перемен, бурь и тревог; он счастлив видеть, как расцветает скромный дар, который зачах бы в скудных бороздах обыденной жизни. По всем этим причинам люди хотя бы раз в жизни бросаются в битву ради блага отчизны…

Патриотизм, – продолжал Лаймонд, – высокое слово, ключик, открывающий дверь в волшебную страну. Патриотизм, преданность, искреннее убеждение в том, что во всем мире, объятом яростной борьбой, земля твоих отцов благороднее и лучше всех. Состязание перед лицом небес за лучшую породу людей, средство развеять скуку, выказать больше мощи, больше дарований, потратить больше денег; ребяческая, ханжеская нетерпимость, разменная монета на рынке власти…

Мягкий голос Хозяина Калтера звучал в глубокой тишине.

В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.

– Это не патриоты, а мученики, и они умирают в радости, полные сознания своих заслуг, как первые христиане умирали в уверенности, что достигнут вечного блаженства, и их пример остается, и бродит, как вино, и вселяет новую жизнь в века. Они возглашают на всю Вселенную: «Преславна наша земля под солнцем». Я должен верить в это. говорят мне. Верить в это – признак доблести, к тому же я выжму из мертвого кома глины страсть, и могущество, и силу самоотречения, которые иначе остались бы погребенными во прахе.

Голос его звенел свободно, и все видели уже, куда ведет их эта отточенная, всем понятная и близкая мысль.

– И кто может сказать, что они не правы? – продолжал Лаймонд. – Всегда будут те, кто прилипает к живому лону отчизны, и те, кто, вырвав из земли свои корни, измышляет новые пути ради общего блага. Разве эта страна – исключение? Разве не найдется человек, который возьмет бесценную вещь и скажет «Вот народ, такова его душа, таковы его недостатки и таковы достоинства»? Как можно возродить этот народ к новой жизни, к новой судьбе, высокой и мирной, и кто, сочувствуя ему в мудрости своей, поведет его нужной тропой?

Две, три, четыре секунды продолжалась тишина. Затем Лаудер с блаженным, просветленным лицом испустил глубокий вздох; сам Арджилл перевел дыхание. Эрскин оторвал взгляд от кресла, где сидел подсудимый, и увидел, как Ричард смотрит на брата, и все его чувства ясно читаются на обычно непроницаемом лице.

Арджилл долго глядел на Лаймонда: раздумье, любопытство, невольное уважение отражалось на бледном, породистом лице. Наконец он произнес:

– Вы сказали то, что полагали нужным сказать в этот миг, и я понял так, что вы не собираетесь оспаривать те тяжелые обвинения против вас лично, какие были выдвинуты сегодня. Не думаю, чтобы вы ошибались, но здесь не место и не время отвечать вам, и я не уверен, что я либо кто-то другой в этом зале сможет сделать это… – Он прервался. – Мы сегодня присутствовали при публичном слушании необычного дела: перед нами прошла череда событий, которые направляла и вела к нужному концу личность сильная и незаурядная. Господин Лаудер по-своему истолковал нам характер этого человека. Но, полагаю, он первый согласится, что, преследуя свои цели, не показал нам этот характер в целости и что, какою бы ни была истинная натура господина Кроуфорда, она, конечно, не проста, не поверхностна и уж во всяком случае нельзя ее назвать пошлой.