Текст книги "Синее платье"

Автор книги: Дорис Дёрри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

* * *

Лишь неделю спустя Флориан возвращает ей синее платье.

– Спасибо, больше оно мне не понадобится. – Он извиняется и отказывается зайти.

– Дефиле в память о вашем друге вы уже устроили?

Он мотает головой.

– Нет, не получается. – И смотрит в пол. Носком ботинка чертит круги на земле.

Бабетта рассматривает его склоненную голову, густые волосы.

– Я не смог, – тихо поясняет он.

Бабетта держит платье в шуршащем пакете на руках, как ребенка. Ей страшно опять остаться одной. Вообще-то в одиночестве нет ничего плохого, если только его не прерывает некто, кто приходит, а потом опять исчезает.

– Слушайте, а давайте-ка я быстренько приготовлю макароны по-флотски. – Флориан поднимает голову. – Набьем животы до отказа, чтобы не продохнуть было. А, как думаете?

– Уговорили, – устало соглашается он.

Молча двигаются они по ее тесной кухне, ни разу даже не задев друг друга локтем. Флориан моет салат и давит чеснок. Плавными движениями передают они друг другу нож, доску, миску. Бабетта изумляется: с этим совершенно чужим молодым человеком ей так легко, а с Томасом – как на состязаниях по тяжелой атлетике: каждый мускул дрожит от напряжения, каждое движение дается с трудом. Почему так?

– Секс – вот источник всех бед. – Флориан выгребает из миски остатки макарон. – Из-за него все летит к черту. Это самое идиотское изобретение на планете. Без него жизнь бы наладилась мгновенно и стала безмятежной и прекрасной. – Оба смеются. – Я бы сейчас рыгнул.

– Давай.

Они рыгают и смеются громче.

– Он принимает виагру. Меня это оскорбляет, – жалуется хозяйка.

– А если бы у него вообще ни разу не встал, представляешь, как тебе тогда было бы обидно, – утешает гость.

– Сколько же напридумывали таблеток… Для любви, от любви – на все случаи жизни!

– Я принимаю гомеопатию с тех пор, как Альфред умер. – Флориан сгребает крошки на столе в одну кучку. – От этой дряни, конечно, самочувствие ни к черту, голова гудит, секс вообще не интересует. Но, с другой стороны, без таблеток уж и не знаю, как бы я дальше…

– А почему бы просто не наложить на себя руки? Что сложного? Что дурного? В конце концов все упирается в способ, – откликается Бабетта.

– Ничего достойного в голову не приходит, – жалуется гость.

– Да уж, – соглашается хозяйка. – Повесишься – язык вывалится, уродство редкостное. Выпрыгнешь из окна – будешь валятся в разодранном свитере, со съехавшим бюстгальтером. Еще и в газете в таком виде поместят. Ничего привлекательного.

Оба вздыхают.

– Я больше ни с кем об этом поговорить не могу, – ухмыляется он, – никто не выносит таких разговоров.

– Точно, не выносит, – соглашается она. – Спасибо синему платью, оно нас и познакомило.

– Вот видишь, – торжествует Флориан, – оно и впрямь изменило твою жизнь!

– Ну да, только не совсем так, как я себе представляла. – Бабетта опускает голову на руки и скользит взглядом по заляпанному столу.

– Надень его, – приказывает Флориан таким тоном, каким мужчины обычно говорят «раздевайся».

Синее платье падает на нее, как кусочек неба. Медленно и с достоинством, как по подиуму, прохаживается она перед Флорианом.

Он следит за ней горящими глазами.

– Повернись-ка.

Она поворачивается один раз медленно, потом быстрее, еще быстрее. Он встает, подходит, берет за руку и танцует с ней пару кругов.

– Вот, смотри, – он приподнимает ее руку и указывает на пройму рукава. – Альфред всегда следил, чтобы вырез был не слишком глубоким и не слишком узким. Если бы он вырезал побольше, здесь на предплечье образовалась бы уродливая складка. А если рукава врезаются под мышками, остаются пятна от пота, что может быть ужаснее?

Они лежат на диване и пьют вино, пиво, чинзано и домашний ром, все подряд. Бабетта залезает в ящик, где у нее хранятся чулки и носки. Там на самом дне в конверте осталось еще немного травки. Но это не помогает. Их память снова по бесконечной спирали устремляется в прошлое.

– Все наши слабости он хотел прикрыть платьями, – вспоминает Флориан, – закутать в ткань все мерзости человеческие. Но меня всегда удивляло: ему самому ничто в жизни не было противно или мерзко. Удивительно, правда? Мне легко было за ним ухаживать, любую немощь своего тела он воспринимал спокойно, мол, со всеми такое бывает – у каждого автомобиля рано или поздно летит аккумулятор или еще что-нибудь, когда-нибудь ломается любой пылесос, и ты лишь понимаешь, качая головой, что все, отслужил он свой век, что ж тут поделать. Так же и любое тело однажды приходится отправлять на свалку.

Флориан прижимает к себе подушку, словно у него болит живот. Стонет. Бабетта смотрит на него холодно. Его ад приятнее, чем ее, она уверена.

– Я бы предпочла ухаживать за Фрицем всю оставшуюся жизнь, нежели вот так внезапно остаться вдовой.

– Откуда тебе знать? Ты ничего об этом не знаешь.

– Не знаю. Но и ты не знаешь, что я чувствую. Ты не знаешь, как мгновенно все может измениться. Как от удара грома. Как будто кто-то зло подшутил над тобой. А новая жизнь похожа на страшный сон, от которого нет сил проснуться.

Мы хотели встретить Новый год где-нибудь подальше от дома. Далеко-далеко. Там, где никогда еще не были. Идея, кажется, была моя, точно не помню. Если и вправду моя, не знаю, как мне это вынести.

– Назови какое-нибудь место, – требовал Фриц.

Мы сидели в гостиной. Дождь шел, по телевизору крутили какую-то пошлятину, и мне страсть как хотелось ее посмотреть.

– Бали! – выпалила я, лишь бы он отстал. С чего мне пришло в голову это словечко, сама не пойму. Может, понравилось просто, как оно звучит? Да, наверное, так и было.

– Бали, – повторил Фриц и замолчал.

Мы сели рядом и уставились в телевизор, как всегда. При этом нас снова смутно кольнула совесть: сидим, в телик пялимся, а жизнь мимо проходит.

Но что мы можем сделать? Завести наконец детей? Мы пытались, долго и безуспешно. Старались, как могли, с искренним удовольствием, самозабвенно. И в итоге решили, что надо смириться, принять жизнь такой, какая она есть, и стареть с достоинством, ни на что не жалуясь и не озлобляясь.

Тем не менее порой наша жизнь казалась мне скучной, однообразной, тоскливой. И я слышала в собственном голосе обиду и разочарование. Только вот никогда не могла до конца понять, чем же это я, собственно, разочарована. В том-то все и дело – не знала я этого!

Тогда я еще работала дизайнером – разрабатывала рисунки для оберточной бумаги, в которую заворачивают подарки. Это началось просто как хобби, потом стало неплохим ремеслом, однако не приносило радости. По образованию я художник по текстилю.

Фриц «доставал» меня одним и тем же вопросом: «Какая тебе, черт возьми, разница – рисуешь ты зайцев на бумаге для подарков или эти твои зайцы скачут на постельном белье?» А разница огромная! На постели занимаются любовью взрослые и видят сны дети, а что происходит с оберточной бумагой? Сам подумай: рисую я белых медвежат на льдине или пасхальных зайчат среди пестрых тюльпанов и представляю, как в этой упаковке преподносят кому-то подарок, а он ее тут же срывает, комкает и швыряет в урну. Хороша работка, нечего сказать, – на помойку работаю, и больше ничего. Что может быть недолговечнее, чем обертка для подарков?

Фриц потратил годы на то, чтобы меня утешить, но потом бросил это занятие. Его профессия была, в общем-то, ненамного лучше моей: он работал учетчиком в фирме, продававшей клапаны. Но ему было хорошо там, и он ничего не собирался менять. В отличие от меня его ничто не угнетало.

– Господи, – кричала я, – до чего ж мы отупели! Жизнь проходит мимо, а мы чем занимаемся? Ты продаешь клапаны, а я рисую зайцев на подарочной обертке! Отлично!

– У других работа еще хуже, – отвечал он всегда. А если я не унималась, убегал из дома и напивался где-нибудь. К его возвращению я обычно уже выпускала пар. Фриц нравился мне пьяным – он становился немного невменяемым и диким, ну, насколько умел. Однажды швырнул вазу в стену, в другой раз даже свитер на мне разорвал.

Я за целый день только Фрица одного и видела. Жизнь моя вертелась в треугольнике «кухня – рабочий стол – гостиная». Раз в день я выходила в супермаркет на углу, по средам вечером – на компьютерные курсы, училась рисовать зайцев на компьютере. Хотя мне больше нравилось работать вручную, вырезать и клеить, как в детском саду.

В хорошем настроении я называла свою работу «пойти поиграть» и не задавала вопросов о смысле жизни. Фриц каждый день ходил в контору, ему следовало носить костюм с галстуком, и в таком виде он ежедневно представал перед миром, а я, завернувшись в халат, подсаживалась к столу и «играла».

Годами копила я страх перед внешним миром, тем, что за пределами квартиры. Он казался враждебным и суровым, и мне не хотелось по своей воле выходить за дверь. Фриц тащил меня в кино, где мы обычно ссорились, или на концерт, где он всегда начинал неудержимо кашлять. Не реже раза в год мы ездили куда-нибудь в отпуск: Испания, Италия, Франция, Ирландия. А на Рождество – всегда в Доломитовые Альпы.

Откуда взялся этот Бали? Четыре буквы. «Рождество под жарким солнцем» – кажется, это он первый предложил. Но Бали предложила я, здесь уж ничего не изменишь.

25 декабря, под утро, когда нам надо было вылетать, снегу навалило больше двадцати сантиметров. Фриц озабоченно поглядел в окно и пробормотал: «В такую погоду самолеты, может, и вовсе не летают».

Он произнес это тихо-тихо, но я расслышала. И еще подумала: надеюсь, и вправду не летают.

Вся эта авантюра с Бали вдруг показалась мне противоестественной. Все равно что клубника зимой. Ну, что мы там забыли, что будем там делать? В тропиках, на жаре… На пляже валяться?

– Пошли, сядем на автобус пораньше, – заторопил меня Фриц.

Мы вышли из дома, поплелись, утопая в снегу. Темно, ветер ледяной. Неужели через двадцать часов, а то и меньше, мы будем жариться на солнышке? Черт, забыла! Дорожную аптечку забыла! Мы же без нее пропадем! А комары? А лихорадка? Мы бросились назад, взяли аптечку, пропустили ранний автобус, а мне все думалось: мы никуда не едем! Мы остаемся!

На каждом шагу возникали препятствия и появлялась возможность обмануть судьбу. Но нет, мы упрямо шли к цели. «Последнее напоминание, уважаемые пассажиры. Господин и госпожа Шредер, проследуйте, пожалуйста, к месту регистрации!» – произнес строгий голос у нас над головами, и мы, еле переводя дух и обливаясь потом, примчались к выходу на посадку.

Вместе с сытыми младенцами, спросонья прижимающими к себе своих плюшевых зверей, измученными на вид матерями и раздраженными папашами нас погрузили в чрево «боинга» индонезийских авиалиний «Гаруда».

Мой муж засиял, как школьник на экскурсии. Подружился тут же со стюардессами, похожими на эльфов: все как одна идеально сложены, волосы черные как смоль, губы ярко накрашены. У меня заныло сердце: что если на Бали все женщины такие?

Фриц великодушно пропустил меня к окну, а сам остался у прохода, где порхали его эльфы. Пластиковая надувная подушка обхватила мою шею, как ортопедический воротник, что меня, видимо, вовсе не красило. К тому же эта штука загородила от меня Фрица, я вообще его больше не видела и только ерзала в кресле туда-сюда, пытаясь поудобнее устроиться. Во время взлета Фриц взял меня за руку. Я хотела положить ему голову на плечо, но надувной воротник не давал. На мониторе появилась маленькая белая стрелка, указывавшая путь нашего самолета на другой конец света. Что это нас понесло в такую даль, зачем мы вообще сорвались с места, что хотим в нашей жизни изменить? Что такого должно произойти на Бали, чего не произошло бы дома? Фрица спрашивать было бессмысленно – у него был готов сколь идиотский, столь и банальный ответ: там солнце светит, детка моя сладкая! – все, что я услышала бы в ответ. А я жару переношу плохо, у меня кровь холодная, он сам надо мной по этому поводу всегда подтрунивал.

Подали обед. Я решила ничего не есть, чтобы влезть в купальник, но рядом с индонезийскими эльфами с их мальчишескими фигурками худеть уже не имело никакого смысла. В итоге я проглотила все, что мне принесли, и еще закусила ванильным кремом Фрица. Тут меня разморило. Фриц заказал себе третью порцию пива, лицо его выражало полнейшее удовольствие.

– Ах, – вздохнул он, – как чудесно лететь куда-то, правда?

Я кивнула в ответ и продолжила скучать по своему надежному, спокойному местечку у стола, и о голубой елочке прямо у меня под окном, и о синицах на ее ветках.

Муж заботливо сжал мои пальцы.

Я взглянула на его худую бледную руку, что лежала на моей, и она показалась мне вдруг ужасно старой. Когда она успела постареть, почему я ничего не заметила? Эта рука вызывала отвращение и жалость одновременно. Кажется, Фриц тогда в последний раз держал меня за руку. Я только помню, что вдруг отчетливо представила себе, как мы вместе с ним тихо старимся. Уютно старимся и чуть-чуть душновато. Так что я время от времени распахиваю окна и выкрикиваю какую-нибудь глупость вроде: «Воробьев в парламент!» или «Не допускайте к власти драчунов и засранцев!». Какая чудная эта старушенция с третьего этажа, будут говорить обо мне, вечно порет всякую чушь, похоже, потихоньку выживает из ума. Хихикая, я закрою окно, а Фриц, сидя в кресле с подлокотниками, улыбнется и покачает головой, посмеиваясь надо мной, – так всегда было, всю нашу совместную жизнь. Я сварю ему томатный суп, он запачкает им рубашку. Вот так примерно все и будет.

Я закрыла глаза. Минут пять, кажется, прошло, и муж стал трясти меня за плечо:

– Мы приземляемся в Сингапуре!

Я с трудом очнулась от грез. Из иллюминатора ударил слепящий свет. Меня укачивало, тошнило, душила жара.

– Ты десять часов проспала, – упрекнул меня Фриц, – а я ни минуты не спал. Надевай ботинки.

Он вытащил из-под переднего сиденья ковбойские сапоги. Ну почему мы не можем носить кроссовки, как все нормальные люди? Фриц с превеликим трудом напялил сапоги мне на ноги, при этом ему пришлось залезть под мое кресло, и выпрямился – тяжело дыша, весь красный. Он часто ухаживал за мной, как за капризным ребенком, и мне это нравилось. Но в тот момент мне было не до телячьих нежностей. Я поднялась.

– Куда ты?

– В туалет, – грубо ответила я и протиснулась мимо него к проходу.

– Но мы же приземляемся.

Я молча двинулась к туалету. Занято. Я долго ждала, потом нетерпеливо постучала в дверь. Тишина. Я хотела уже было обратиться к стюардессе, но тут задвижка щелкнула, и на меня надвинулся весьма упитанный китаец. Я приготовила ему свирепую гримасу, но у него было на редкость милое лицо и он так дружелюбно мне улыбнулся, что я невольно ответила тем же.

За ним пронеслось облако лимонного аромата – так пахло средство после бритья. Я жадно вдохнула этот запах, провожая китайца взглядом. Его черные волосы стояли мокрым ежиком, как будто он только что вымыл голову в крошечном туалете. Прическа придавала ему что-то наглое, юношеское и в сочетании с его комплекцией подействовала на меня возбуждающе. Я не могла отвести от него глаз – это и была та самая другая моя жизнь, по которой я скучала за рисованием, о которой мечтала, как о новом платье.

Он придержал мне дверь. Я вошла, заперлась, продолжая улыбаться. По ногам тянуло сквозняком, будто я, как и наш самолет, зависла где-то в необъятном пространстве. Ухватившись обеими руками за раковину, я увидела в зеркале свою придурковатую улыбку и тут только заметила, что выгляжу ужасно: опухшая со сна, бледная как мел, волосы всклокочены.

Китаец оставил под зеркалом маленький тюбик пасты. Я выдавила немного на палец и стала втирать в зубы, потом вынула из кармана помаду, накрасила губы. Кажется, вид у меня стал поприличнее. Я даже попыталась кокетливо улыбнуться.

Ища китайца глазами, я пошла между кресел. Вот он! Ого, как сердце-то подпрыгнуло! Он поднял голову. Легкая турбулентность, меня качнуло. Он улыбнулся и протянул руку, будто мы старые знакомые. Еще толчок – и я ухватилась за спинку его кресла. И непроизвольно нагнулась пониже к нему. Он посмотрел мне в лицо – прямо, открыто, от него опять пахнуло лимоном, и он подхватил меня под руку, чтобы я не упала к нему на колени. «Спасибо», – произнесла я по-английски и покраснела.

Он снова улыбнулся. Я могла различить каждый волосок у него в брови, видела собственное отражение в его темных зрачках. Там была я, только в совсем другой жизни. Я живу с ним в Гонконге, Сингапуре, Шанхае, Пекине. Покупаю экзотические овощи на запруженных народом рынках, ношу шелковые одежды и вместе с тысячами других людей езжу на велосипеде по широченной, как автобан, улице. Вечером мой китайский муж приходит домой, и после ужина мы играем партию в маджонг, а потом засыпаем рядом, и он во сне держит меня за руку. Моя китайская жизнь была довольно суетливой, но при этом вполне реальной, и выглядела я совершенно счастливой. Боже! С испугом я выпрямилась, оторвалась от китайца и в смятении рухнула в свое кресло.

Как оглушенная стояла я в ожидании пересадки в ледяном (спасибо кондиционеру!) аэропорту Сингапура, а мимо меня, как стаи цветных рыбок, проносились потоки людей со всех концов света. В одном из бесчисленных магазинчиков электроники Фриц приобрел шагомер – считать шаги и километры во время утренних прогулок на Бали.

– Смотри, – он в восторге протянул мне маленькую штучку, – как она точно фиксирует каждый мой шаг! – Он прикрепил устройство к икре своей ноги. – С ума сойти, откуда эта штука знает, сколько я сделал шагов?! – продолжал изумляться он, бесшумно шагая по ковровому покрытию в своих ковбойских сапогах.

Я смотрела ему вслед и думала: а если мне потеряться здесь, в Сингапуре, что тогда будет? В голове у меня зашумело, и, осторожно переставляя ноги, я двинулась за мужем.

– Сто двенадцать шагов отсюда до выхода и обратно, – посчитал он и заинтригованно уставился на шагомер. – Потрясающе: и здесь сто двенадцать, ровным счетом! Невероятно! Бетти! Разве не прикольно!

Я слабо кивнула. Он поцеловал меня в щеку.

– Тебе не по себе после полета?

– Угу.

– Чем это от тебя пахнет?

– Духами, – нагло заявила я. – В «дьюти фри» побрызгалась духами с ароматом мандарина.

Запахи цитрусовых трудно отличить один от другого. И у меня возник план. Как только новый самолет взлетел и погасла надпись «Пристегните ремни», я встала с кресла.

– Опять в туалет? – Фриц неохотно пропустил меня.

Я вздохнула поглубже: китаец мог вообще остаться в Сингапуре. Но нет – вон он, я вижу его черный ежик среди кресел. Медленно-медленно поплыла я к нему, так, чтобы он смог увидеть меня и вдохнуть аромат моих духов. Ну, только бы никаких воздушных ям и тряски, мне надо дойти до него во что бы то ни стало! Но он читал газету и меня не заметил. Я задержалась в туалете: глядела на себя в зеркало и качала головой. Дура! Что ты вытворяешь? Пытаешься наверстать упущенное, ухватить шанс, которого никогда и не было? Зачем тебе бросать твою прежнюю жизнь? Тебе и там хорошо, тихо и спокойно, ты живешь там мирно и душевно со своим Фрицем.

Я прошла обратно, китаец так и не поднял головы. Мне хотелось расплакаться от разочарования, как будто я провалилась на экзамене.

Пыталась поспать, но никак не могла устроиться. Все было неудобно. Кроме того, пока я маялась дурью, Фриц стащил у меня надувную подушку и теперь мирно похрапывал с полуоткрытым ртом. Выглядел он весьма трогательно. Если приглядеться, так он даже очень симпатичный. Я давно заметила, что Фриц особенно хорош на фотографиях крупным планом. Я любила его пухлые губы, иссиня-черную небритую щетину, его почти греческий нос.

Я быстро его поцеловала. Он закрыл рот и вздохнул во сне. Я взглянула в окно: под нами проплывали индонезийские острова, похожие на зеленые подушки на синем огромном ковре. Ява, Суматра, Борнео, Калимантан, Ломбок, Бали. Как из детской считалки. Странно, столицу Бали, Денпасар, никто ни разу не называл, играя «в города»: Дюссельдорф, Дублин, Дели, но только не Денпасар.

С трудом передвигая отекшие ноги, я доковыляла до багажного конвейера и тупо уставилась на чемоданы и сумки, выплывающие из его недр. Сумка Фрица показалась сразу, а мой чемодан пришлось ждать. Ничего удивительного – я всегда и везде оказываюсь последней, так уж мне везет.

В изнеможении я вытерла со лба пот рукавом футболки и уловила слабый запах мандариновых духов. Где же мой китаец? Я огляделась. Нет его нигде. Мой китаец! Я посмеялась над самой собой.

– Твой чемодан! – крикнул Фриц.

Он снял мой новенький зеленый чемоданчик с бегущей ленты и взгромоздил его на тележку. Автоматические двери распахнулись, и нас, словно мокрой тряпкой, ударило влажным горячим воздухом. Я тут же показалась себе липкой и вдвое толще, чем есть, будто пропитанной жидкостью.

Пожилой балиец в красном с золотом саронге подошел к нам и, улыбаясь, несколько раз произнес наши имена. Раз на пятый мы его поняли.

В следующее мгновение такси, безбожно пропахшее потом, уже несло нас в отель.

Уж не знаю, как я представляла себе Бали, но кроме того, что здесь левостороннее движение, ничего интересного не заметила. Пожухлая зелень сменялась по временам магазинами, где торговали мопедами, мебелью, холодильниками и телевизорами, огромные рекламные щиты с обещаниями сказочного путешествия на плотах или пения райских птиц уродовали пейзаж, бесчисленные мотоциклы и микроавтобусы нещадно отравляли воздух.

Вдруг стало темно, будто дернули рубильник. Мы повернули с шумной центральной улицы в один из переулков, где в полутемных лавчонках продавали так называемые «сувениры»: бесконечных рыбок, фрукты и цветочки, вырезанные из кости и камня, кошек и лягушек в виде пресс-папье и прочую ерунду. Всего этого полно и в Германии, и годится оно только для того, чтобы в последнюю минуту купить хоть что-то на память о путешествии и подарить потом кому-нибудь, завернув сувенир в мою подарочную бумагу.

Я так и застонала. Такси в это время резко затормозило, и я ткнулась лбом в подголовник переднего сиденья. Когда я снова выпрямилась, в свете фар на дороге стояла белокожая блондинка в шортах и с виноватым видом махала руками.

– Туриста, – проворчал водитель, – не смотреть как следует на дорога!

– Движение левостороннее, – добавил Фриц, обращаясь ко мне. – Чтобы смотрела как следует, когда улицу переходишь!

Я осторожно потрогала пальцами лоб: приличная вздулась шишка, больно, черт!

– Ну-ка, покажи, – потребовал муж. Я отвернулась, но он положил свою горячую ладонь мне на лоб. – О-о, не хило! Зато будешь помнить: когда переходишь здесь дорогу, смотри сначала направо, а потом – налево.

Да ну вас всех! Я убрала его руку с моего лба и отвернулась к окну. Белокурая барышня на другой стороне улицы уже болтала о чем-то с длинноволосым балийцем.

Такси еще пару раз свернуло в какие-то темные проулки и наконец остановилось перед едва освещенным входом в гостиницу, крытую бамбуком.

Двое мужчин в таких же, как у нашего водителя, красно-золотых саронгах отворили дверцы и тихо, мягко, нараспев промолвили:

– Добро пожаловать в отель «Франджипани».

Я вышла. Ощущение было, как во сне. Воздух горячий, обволакивающий, сладкий. Цикады трещали без умолку. Один из служащих отеля ударил в большой гонг, возвещая о нашем прибытии. Его гудение прошлось по улице, как живое существо.

Наш багаж тем временем погрузили на тележку. Мы последовали за портье по узкой дорожке, усыпанной цветами франджипани. Я подобрала один из них и вдохнула его тяжелый, тягучий запах. С дорожки неожиданно открылся вид на бассейн, который блеснул в темноте, как огромный глаз. Чуть дальше уже шумел морской прибой и сияло немыслимое количество звезд.

Человек в саронге остановился перед маленьким бунгало и открыл перед нами дверь, покрытую искусной резьбой. Дверца оказалась такой узкой, что внутрь пришлось протискиваться боком, и то с трудом. Портье рассмеялся. «Балийская дверь», – пояснил он.

Однако сама хижина оказалась на удивление просторной. Посреди комнаты красовалась голубая ванна. Стекол в окнах не было, вместо них натянута противомоскитная сетка. В палисаднике росли гигантские банановые пальмы с красно-желтыми цветами, которые казались искусственными.

Портье осведомился: «О'кей?» Мы улыбнулись и молча кивнули. Он отдал нам ключи и откланялся.

– Ну как? – с гордостью спросил Фриц.

– Чудесно, – искренне ответила я.

– И вправду чудесно, – повторил муж и с довольным вздохом плюхнулся на постель. Через минуту он уже спал, свернувшись калачиком, как ребенок, и даже не сняв ковбойских сапог. Какой он маленький и хрупкий!

Десять лет назад я потому и заметила его. Моя прежняя любовь, верзила мордоворот физрук, периодически меня избивал. Интересное наблюдение: неужели мы выбираем новых друзей и возлюбленных, стремясь, чтобы они являли собой противоположность предыдущим? Насколько это верно? Что бы мы ни совершали, это всего лишь реакция на прошлый опыт? И если да, то в какой степени? Неужели у нас в жизни одна петля цепляется всегда за другую, как в вязаном свитере, и без предыдущей невозможна последующая? Мой свитер поначалу был вязан кое-как, и рисунок все время путался, зато последняя часть выполнена безукоризненно, без единой ошибки.

Я не могла уснуть. Маленькие неведомые звери копошились в листьях банановых пальм, птицы кричали незнакомыми голосами, гекконы сновали по стенам бунгало, шурша бамбуковыми стеблями, лягушка квакала где-то совсем рядом.

Я села в плетеное кресло на веранде и прислушалась к новым звукам. Издалека долетел звон ксилофона. Это их индонезийский оркестр – гамелан, я о нем читала в путеводителе. Говорят, он играет такую однообразную пятитактовую мелодию, и она гипнотизирует, как звуки кифары.

Моя белая кожа отсвечивала в темноте. Я сидела как на полотне Руссо – белая женщина среди тропических растений. Вместо льва, как на картине, меня охранял Фриц. Между тем я давно уже и не смотрела на мужа, я глядела вдаль. Грустно, конечно; впрочем, через десять лет совместной жизни, наверное, так оно и должно быть. Его бы это, думаю, не сильно расстроило.

На моих часах по-прежнему тикало немецкое время – два часа пополудни. В это время я шла бы по супермаркету и бросала в корзинку те же, что и каждый день, продукты. Трудно осознать, что я сейчас на другом конце света, оторвана от своей тихой надежной жизни. Телом – в тропиках, духом – в немецком магазине, размышляю: отчего это целая курица стоит дешевле, чем две отдельные упаковки куриного филе, вот ведь загадка.

Я открыла мой зеленый чемодан. Ой, что это? Разве это мое? Так, соберись, соберись давай, посмотри внимательно. Это что? Широченные хлопчатобумажные штаны. Голубые рубашки. Это мое? Нет, не мое. Что это значит? Это значит, что чемодан – не мой, вот что!

О-о! Ну, и что мне теперь делать без моих платьев? Что прикажете носить ближайшие две недели?

Потом любопытство пересилило страх. Осторожно погрузила я обе руки в недра чужого чемодана.

На свет явились мужские черные рейтузы большого размера. Ого, дядя-то немаленький! Белые хлопчатобумажные рубашки, напоминающие кимоно. Да, вполне идут к рейтузам, все вместе напоминает костюм для каратэ или дзюдо. Несессер с бритвенным набором, аспирин, зубная щетка, зубная паста, крем для загара, дезодорант-карандаш. Ага, уже хорошо: мужчина, использующий дезодорант, должен быть симпатичным. Хочется, очень хочется, чтобы вся эта куча чужих вещей принадлежала приятному, милому человеку. Далее я обнаружила приличные, скромные серенькие плавки и шлепанцы 46-го размера. На дне – несколько книг, все сплошь романы. Как это мило: мужчина, читающий романы! С ума сойти! Три на английском, один – на китайском. На китайском! Это мой китаец! Я так и подпрыгнула. Идея! Есть одна бредовая идея!

Имя на ярлыке: «Ци Ванг Шун, Нойсштрассе 37, Кельн». И кельнский телефон. Китаец из Кельна. Мой китаец. У меня есть его адрес и телефон! В любое время могу ему позвонить. В любое время… А, ерунда. На свете миллиард китайцев, половина из них женщины, и минимум у четверти миллиона мужчин-китайцев зеленые чемоданы. Чушь все это.

Я выползла из пропотевших тряпок, которые парились на мне вот уже больше двадцати часов, и нагая вышла на веранду, в тяжелый, сладкий воздух. Порыв ветра пробежал по растениям. Цветы франджипани, медленно кружась, попадали на землю, как белые платочки. Пошел дождь – не противная мелкая бесшумная немецкая изморось, а сильный, гулкий поток – будто кто-то включил на небе гигантский душ. Я подставила под струю воды сначала руку, потом ногу, а потом и вся, совершенно голая, встала под удивительно теплый ливень. Крупные капли расплющивались о мою кожу. Они так сильно по мне барабанили, что пришлось закрыть глаза. Вот радости-то было! Ослепшая от воды, счастливая как ребенок!

– Ты что здесь делаешь? – прозвучал голос Фрица.

Я вернулась на веранду и отряхнулась, как собака.

– Тепло-то как, – отвечала я.

– С ума сошла, – он зевнул, – тебя же могут увидеть.

– Да кто?

Он поглядел на меня, снисходительно качая головой.

– Раздевайся давай! Иди сюда! – Я потянула его за руку, не сильно, впрочем, надеясь, что он ко мне присоединится. У нас был с ним негласный уговор: мне разрешено быть слегка эксцентричной, а ему это должно нравиться.

Не говоря ни слова, он принес мне полотенце. Мы сели вместе на веранде и стали слушать дождь и фырканье гекконов. Как было в тот момент мирно, покойно, счастливо… Наш последний вечер вместе. Хорошо, что у меня остался тот вечер. Я берегу его, как драгоценный камушек в коробочке. Открываю время от времени крышечку и любуюсь на камушек.

Вообще-то мне следовало рассказать мужу о перепутанных чемоданах, но минута пролетала за минутой, а я молчала. Он наконец объявил, что пойдет еще немного поспит. И я его отпустила, а дождавшись, пока он заснет, снова кинулась к чужому чемодану.

В наружном кармане обнаружились миниатюрные акварельные краски и альбом. До чего же трогательно! Я извлекла также таблетки от изжоги, зарядное устройство для мобильного телефона и несколько нераспечатанных фотопленок. Все вроде как у обычного туриста. Я так его и увидела в тот момент, китайца моего: сидит, наверное, в растерянности перед моим чемоданом и вертит перед глазами не слишком привлекательное дамское нижнее белье. Ой, нет, только не это! Как вспомню свои дурацкие футболки с глупыми надписями, полинялые неряшливые шмотки, ношеные туфли и шелковое платье для новогодней ночи… А мой крем для эпиляции? Да уж, страшно предположить, что обо мне подумает китаец. Я наклонилась к чемодану, надеясь учуять лимонный аромат.

Точно, он. Я вспомнила, как он улыбнулся мне в самолете, и улыбнулась ему в ответ. С этой улыбкой упала в постель рядом с Фрицем и уснула.