Текст книги "Гибель веры"

Автор книги: Донна Леон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Нет, ни с кем.

– Они знают, куда вы делись?

– Не думаю, – помотала она головой. – Им неоткуда было узнать.

– Те люди с Лидо не могли им сообщить?

– Нет, я просила их никому обо мне не говорить и думаю, не скажут. – Вспомнив, что он уже выказал какую-то обеспокоенность, поинтересовалась: – А почему вы спрашиваете?

Что ж, почему бы не открыть ей хотя бы что-то.

– Если есть хоть доля правды в вашем… – начал Брунетти, но тут же понял, что не знает, как это назвать: обвинение не обвинение, скорее комментарий к некоему совпадению. Он переиначил фразу: – Исходя из того, что вы мне рассказали, вам, скорее всего, лучше не сталкиваться с руководством casa di cura. – И тут комиссар сообразил, что понятия не имеет, кто там всем заправляет. – Когда вы слушали этих старых женщин, у вас не сложилось впечатления, кому – я имею в виду кому лично – они хотели оставить свои деньги?

– Я думала об этом, – девушка понизила голос, – и не хотела бы говорить.

– Ну будет вам, Мария, мне кажется, вам нельзя уже выбирать, о чем вы хотите говорить и о чем нет.

Она кивнула, но как тот, кого вынуждают признать справедливость слов, которые от этого не становятся приятнее.

– Они могли бы оставить деньги всему casa di cura или директору. Или ордену.

– А директор кто?

– Доктор Мессини, Фабио Мессини.

– Еще кому?

Подумав с полминуты, она ответила:

– Может быть, падре Пио. Он так добр к пациентам, многие его очень любят. Но не думаю, чтобы он принял хоть что-нибудь.

– А мать-настоятельница?

– Нет. Орден запрещает нам чем-либо владеть. Точнее, женщинам.

Брунетти потянул к себе листок бумаги.

– Вы знаете фамилию падре Пио?

Тревога появилась у нее в глазах.

– Вы не собираетесь его допрашивать, правда?

– Нет, думаю, что нет. Но хотел бы ее знать. На случай необходимости.

– Кавалетти.

– Вы что-нибудь еще о нем знаете?

– Нет. Он просто приходил дважды в неделю выслушивать исповеди. Если кто-нибудь очень плохо себя чувствовал, приходил соборовать. У меня редко было время с ним поговорить. В смысле, вне исповедальни. – Она примолкла, потом добавила: – В последний раз я видела его примерно с месяц назад, на именинах матери-настоятельницы – двадцатого февраля.

Внезапно рот ее сжался, глаза сузились, – так бывает, когда неожиданно настигает боль. Брунетти наклонился вперед в кресле, испугавшись – уж не упадет ли в обморок. Но глаза ее вновь распахнулись, и она, глядя через стол, подняла руку, отстраняя его.

– Вот ведь как странно: помню день ее именин, – девушка отвернулась, потом опять посмотрела на него, – а вот своего дня рожденья не могу вспомнить. Только именины Иммаколаты – восьмого декабря. – Она покачала головой – то ли сокрушенно, то ли удивляясь. – Как будто часть моего «я» была от меня отторгнута на все эти годы. Не могу вспомнить, когда он, мой день рождения.

– Можно считать днем рождения дату вашего ухода из монастыря. – Он смягчил свое предложение улыбкой, не желая ее обидеть.

Она встретилась с ним взглядом на секунду, потом поднесла два пальца правой руки ко лбу и потерла его, опустив глаза.

– La Vita Nuova, – промолвила она скорее себе, чем ему, и без предупреждения поднялась на ноги.

– Я, пожалуй, пойду, комиссар.

Глаза ее были не так спокойны, как голос, и комиссар не сделал попытки ее задержать.

– Не могли бы вы назвать мне пансион, где остановились?

– «Пергола».

– На Лидо?

– Да.

– А людей, которые помогли вам?

– Зачем вам их имена? – Она не на шутку встревожилась.

– Потому что не люблю пребывать в неведении, – дал он честный ответ.

– Сасси, Витторио Сасси. Улица Морозини, номер одиннадцать.

– Спасибо. – Имена он записывать не стал.

Она повернулась к двери, и на миг ему показалось, – сейчас спросит, что он собирается делать в связи с тем, что уже узнал, но она не спросила. Он встал, обошел стол с намерением по крайней мере открыть перед ней дверь, но она его опередила. Сама открыла дверь, глянула на него, не улыбнулась и вышла из кабинета.

Глава 2

Брунетти вернулся к созерцанию своих штиблет, но мысли его унеслись далеко. Ими полностью завладела его мать, годами странствовавшая по неизведанным тропам безумия. Страх за ее безопасность бился в сознании раненой птицей, хотя комиссар прекрасно знал, что для нее осталась лишь одна, последняя, окончательная безопасность – та, которой он не мог желать для нее сердцем, что бы ни подсказывал разум. Невольно его затянуло в воспоминания о последних шести годах, и он не заметил, в какой момент стал перебирать их, словно бусины каких-то отвратительных четок.

Внезапным яростным пинком Брунетти закрыл ящик и поднялся. Сестра Иммаколата – пока он не мог называть ее иначе – уверяла, что его матери ничего не угрожает; но не было и доказательств того, что опасность существует для прочих. Старики умирают, и часто это освобождение для них и для окружающих, вот и у него… Он снова подошел к столу, взял список, который она ему оставила, снова пробежал глазами: имена, возраст…

Как узнать побольше о людях из списка, об их жизни и смерти… Сестра Иммаколата указала даты смертей, по ним можно найти в муниципалитете свидетельства о смерти. Вот и первая тропинка в обширном бюрократическом лабиринте, которая приведет его прямехонько к завещаниям. Паутинка… любопытство его должно быть легким и воздушным, как паутинка, вопросы – деликатными, как прикосновение кошачьих усов. Брунетти попытался вспомнить, говорил ли когда-нибудь сестре Иммаколате, что он комиссар полиции. Возможно, упоминал когда-нибудь, в один из тех долгих дней, когда мать позволяла ему держать себя за руку, – но только если эта славная молодая женщина, к которой она так привязалась, оставалась с ними в комнате. Они о чем-то разговаривали – он и сестра, вдвоем; мать, бывало, молчала часами, лишь что-то тихонько напевала. Сестра Иммаколата никогда ничего не рассказывала о себе, как будто облачение убило ее личность, – во всяком случае, он ничего не помнит. Скорее, он ей рассказывал, чем занимается, когда перебирал разное, чтобы заполнить эти бесконечные тягостные часы. И она услышала и запомнила и вот пришла к нему год спустя со своим рассказом и тайным страхом.

Много лет назад Брунетти не допускал или с трудом допускал возможность совершения людьми некоторых поступков. Когда-то он был убежден или убеждал себя: есть пределы человеческой безнравственности. Постепенно, навидавшись ужасных примеров того, насколько далеко заходят преступники ради удовлетворения своих разнообразных страстей (жадность из них самая распространенная, но далеко не самая неодолимая), он убедился, что эта иллюзия тонет в неумолимом приливе преступности. И наконец сам себя ощутил в положении того рехнувшегося ирландского короля, чье имя ему никогда не удавалось правильно произнести, который стоял на берегу моря и рубил набегающие волны мечом, взбешенный неповиновением неуклонно прибывающих вод.

Теперь его больше не удивляло, что стариков убивают ради их состояния; его удивлял способ их устранения, потому что, по крайней мере на первый взгляд, он был чреват осечками и разоблачениями.

За годы работы Брунетти усвоил, что первым делом нужно брать след, оставленный деньгами. Место, где он начинается, обычно известно: это персона, у которой деньги отняты, силой или хитростью. Конец следа отыскать трудно, хотя и жизненно важно, ибо там находится тот, кто применил силу или хитрость. Cui bono[9]9
  Кому выгодно (лат.) – юридический термин, означающий: ищи того, кому пошло на пользу преступление, и найдешь преступника.


[Закрыть].

Если сестра Иммаколата права (он заставил себя начать с этого «если»), следует начинать поиск с завещаний.

Он удивился, застав синьорину Элеттру за компьютером, а не за чтением газеты или решением кроссворда в ознаменование продолжительного отсутствия Патты.

– Синьорина, что вы знаете о завещаниях? – спросил он, входя.

– Что у меня его нет, – с улыбкой бросила она через плечо.

«И пусть оно вам никогда не понадобится», – неожиданно для себя подумал Брунетти и, улыбнувшись в ответ, посерьезнел.

– А тогда – о чужих завещаниях?

Поняв, что он задал этот вопрос не просто так, она повернулась на крутящемся стуле и оказалась лицом к нему.

– Я хотел бы выяснить содержание завещаний пяти человек, которые умерли в этом году, здесь – в доме престарелых Сан-Леонардо.

– Они были венецианцами? – спросила она.

– Не знаю. А что, разве есть какая-то разница?

– Все завещания оглашает нотариус, который их составлял, независимо от того, где человек умер. Если завещания составлены здесь, в Венеции, тогда имя нотариуса – все, что мне нужно.

– А если его у меня нет?

– Тогда посложнее.

– Посложнее?

Улыбка ее осталась спокойной, голос – ровным.

– Вы не хотите просто связаться с наследниками и попросить копии, комиссар. Это наводит меня на мысль, что никто не должен знать, что вы ими интересуетесь. – Она снова улыбнулась. – Есть центральная нотариальная контора. Там вся документация хранится в компьютере, значит ее можно извлечь. А вот если нотариус работает в какой-нибудь деревушке, которая еще не компьютеризирована – это труднее.

– Если завещания составлены здесь – сможете вы их раздобыть?

– Конечно.

– Как?

Она опустила глаза и смахнула с юбки невидимую соринку.

– Боюсь, что незаконно.

– Что именно незаконно?

– Путь, которым я ее получу.

– То есть?

– Не уверена, что вы поймете, комиссар, точнее, что смогу вам правильно объяснить. Есть способы вычисления кодов, которые дают доступ практически к любой информации. Чем более открыта эта информация – муниципалитет, архивы, – тем легче подобрать код. А когда он у кого-то есть, это вроде… ну, как если бы все ушли домой, оставив открытой дверь офиса и включенный свет.

– Это относится ко всем правительственным учреждениям? – обеспокоенно осведомился он.

– Мне кажется, вы предпочли бы этого не знать. – Она не улыбнулась, отвечая.

– Насколько доступна эта информация? – спросил он.

– Я бы сказала – ее доступность прямо пропорциональна искусству лица, которое добывает сведения.

– И насколько искусны вы, синьорина?

Улыбка мелькнула снова.

– Вот на этот вопрос я предпочла бы не отвечать, комиссар.

Брунетти пристально вгляделся в ее лицо: нежные очертания, две едва заметные морщинки, бегущие от внешних уголков глаз, – результат частых улыбок – и склонился к тому, что эта особа вряд ли владеет криминальными навыками, а тем более имеет криминальные намерения.

И не подумав вспомнить о служебной присяге, он спросил:

– Но если бы завещатели жили здесь, вы сумели бы получить эту информацию?

Комиссар подметил, что она старалась говорить нейтральным голосом, но нотки гордости в нем все же прорывались.

– Бюро записей актов гражданского состояния, комиссар?

Его позабавил снисходительный тон, которым бывшая служащая Банка Италии произнесла название правительственной конторы, но он только кивнул в ответ.

– Имена главных наследников будут у вас после обеда, комиссар. Поиск копий завещаний займет день-два.

Что ж, только молодые и привлекательные могут позволить себе так рисоваться.

– После обеда – это замечательно, синьорина. – Комиссар положил ей на стол листок с именами и датами смерти и ушел к себе в кабинет.

Усевшись за свой стол, взглянул на два записанных имени: «Д-р Фабио Мессини; падра Пио Кавалетти». Ни то, ни другое ему не знакомы, но в таком богатом всякого рода связями обществе, как в Венеции, для желающего получить сведения это ничего не значит.

Комиссар позвонил в отдел, где сидели полицейские:

– Вьянелло, можете подойти сюда на минутку? И прихватите с собой Мьотти, ладно?

Ожидая прибытия этих двоих, Брунетти машинально чертил что-то под именами и, только когда Вьянелло и Мьотти появились в дверях, понял, что получились крестики. Он отложил ручку и жестом показал полицейским на стулья перед своим столом.

Вьянелло сел, форма его распахнулась, и Брунетти заметил – здорово похудел с зимы.

– Вы на диете, Вьянелло?

– Нет, синьор, – Сержант не ожидал, что Брунетти заметит. – Тренировки.

– Что-что? – Брунетти, стеснявшийся даже помыслить о подобном, не пытался скрыть, что поражен.

– Тренировки, – повторил Вьянелло. – Хожу после работы в зал и провожу там полчаса или около того.

– И чем занимаетесь?

– Тренируюсь, синьор.

– Часто?

– Так часто, как могу, – с неожиданной уклончивостью ответил Вьянелло.

– И как часто вы можете?

– Ну, три-четыре раза в неделю.

Мьотти сидел молча, только вертел головой от одного к другому: ну и чудной разговор. И это борьба с преступностью?

– И что же именно вы делаете?

– Тренируюсь, синьор.

Ударение на глаголе возымело свое действие. Брунетти заинтересовался – явно не ко времени, – наклонился вперед, поставил локти на стол и оперся ладонью на подбородок.

– Но как? Бегаете на месте? Подтягиваетесь?

– Нет, синьор, тренируюсь на аппаратах, – объяснил Вьянелло без улыбки.

– Каких аппаратах?

– Тренажерных.

Брунетти перевел взгляд на Мьотти: парень молодой, он-то понимает, о чем речь. Да нет, тот явно ни о чем таком не заботится – за него пока юность, знай себе головой крутит туда-сюда.

– Ну ладно, – заключил Брунетти, когда стало ясно, что Вьянелло больше ничего не собирается выкладывать, – вы очень хорошо выглядите.

– Спасибо, синьор. Вы, может быть, тоже хотите попробовать?

Но Брунетти только втянул живот, сел попрямее в кресле и перешел к делу.

– Мьотти, – начал он, – ваш брат священник, так ведь?

– Да, синьор, – подтвердил Мьотти, явно удивленный, что начальству это известно.

– Какого ордена?

– Доминиканец, синьор.

– Он здесь, в Венеции?

– Нет, синьор. Был здесь четыре года, но потом, три года назад, его отправили в Новару – преподавать в школе для мальчиков.

– Вы с ним поддерживаете отношения?

– Да, синьор. Каждую неделю разговариваю с ним, три-четыре раза в год вижусь.

– Так. Когда в следующий раз будете с ним разговаривать, хотел бы, чтобы вы кое о чем его расспросили.

– О чем, синьор? – Мьотти достал из кармана тужурки блокнот и ручку.

Не полюбопытствовал зачем – комиссару это понравилось.

– А вот о чем: не знает ли он чего-нибудь о падре Пио Кавалетти. Этот падре – член здешнего ордена Святого Креста.

Сержант Вьянелло только брови вздернул.

– Есть ли что-нибудь особенное, о чем мне надо спросить, синьор?

– Нет, ничего такого, – все, что думает, помнит.

Мьотти открыл было рот, поколебался, но все-таки уточнил:

– Не сочтете ли возможным что-нибудь еще о нем сообщить, синьор? Что я мог бы рассказать брату?

– Он капеллан в доме престарелых, что за больницей Джустиниани, – это все, что я о нем знаю.

Мьотти, опустив голову, записывал.

– Нет ли у вас насчет него каких-либо мыслей, Мьотти?

Молодой полицейский поднял глаза:

– Нет, синьор. Я никогда не имел близких контактов с церковными друзьями брата.

Брунетти отреагировал больше на его интонацию, чем на слова:

– Для этого есть какая-то причина?

Вместо ответа Мьотти деловито помотал головой, глядя на страницы своего блокнота и добавляя что-то к написанному. Брунетти поверх его склоненной головы глянул на Вьянелло, но сержант лишь чуть-чуть пожал плечами, и тогда начальник, бросив на него молниеносный взгляд, неприметно кивнул в сторону Мьотти. Вьянелло понял – это сигнал вызнать о причинах такой сдержанности молодого коллеги, пока они будут спускаться к себе, и кивнул в ответ.

– Что-нибудь еще, синьор? – вслух произнес Вьянелло.

– После обеда, – ответил Брунетти, размышляя о копиях завещаний, которые обещала ему синьорина Элеттра. – Я должен получить несколько имен – с этими людьми мне надо пойти и побеседовать.

– Мне тоже с вами, синьор?

Брунетти кивнул.

– В четыре, – решил он: как раз достаточно времени, чтобы вернуться с обеда. – Пока это всё. Спасибо вам обоим.

– Я за вами зайду, – сказал Вьянелло.

Когда его младший товарищ двинулся к двери, Вьянелло повернулся, указал на исчезающего Мьотти и кивнул начальнику. Пусть он будет уверен: если есть что выяснить относительно нежелания Мьотти проводить время с церковными друзьями брата – Вьянелло вытащит это наружу в течение дня.

Оставшись один, Брунетти открыл ящик и вынул «Желтые страницы». Просмотрел перечень докторов: в Венеции ни одного Мессини. Проверил «белые страницы» – нашел троих, один из них доктор Фабио, адрес в Дорсодуро. Отметил его телефон и адрес, потом взял трубку и набрал другой номер, который знал на память. Трубку взяли после третьего гудка, откликнулся мужской голос:

– Алло!

– Чао, Леле. – Брунетти узнал хриплый басок художника. – Я звоню по поводу одного из твоих соседей, доктора Фабио Мессини.

Леле Бортолуцци, чьи предки осели в Венеции еще во время крестовых походов, знал всех, кто жил в Дорсодуро.

– Это у которого афганка?

– Собака или жена? – переспросил со смехом Брунетти.

– Если тот, о ком я думаю, жена – римлянка, а вот собака – афганка. Прекрасное, изящное существо. И жена тоже, если ты о ней подумал. Выгуливает ее под окнами моей мастерской по крайней мере раз в день.

– Мессини, которого я ищу, держит дом престарелых неподалеку от Джустиниани.

Леле знал все:

– И он же управляет тем, где Регина?

– Да.

– Как она, Гвидо?

Леле был лишь на несколько лет моложе его матери, знал всю ее жизнь и дружил с ее мужем.

– По-прежнему, Леле.

– Спаси ее Господь, Гвидо. Извини.

– Спасибо. – Больше сказать было нечего. – Так что насчет Мессини?

– Насколько я помню, он начинал с амбулатории лет двадцать назад. Но потом, когда он женился на этой римлянке, Клаудии, деньги ее семьи помогли ему основать casa di cura. После этого он перестал практиковать. Ну, думаю, что перестал. А теперь, кажется, у него четыре или пять таких заведений.

– Ты его знаешь?

– Нет, иногда случайно встречаюсь – не часто. Уж точно не так часто, как вижу его жену.

– Откуда ты знаешь, кто она?

– Купила у меня несколько картин за эти годы. Она мне нравится. Интеллигентная женщина.

– И с хорошим художественным вкусом?

Смех Леле вырвался из трубки.

– Скромность не позволяет мне ответить на этот вопрос.

– О нем что-нибудь говорят? Или о них?

Последовала долгая пауза, наконец Леле ответил:

– Я ничего не слышал. Но могу поспрашивать, если хочешь.

– Только чтобы никто не догадался, что ты что-то выведываешь.

Брунетти знал, что это излишне, но все-таки.

– Не бойся, комар носу не подточит, – пообещал тот.

– Буду очень признателен, Леле.

– Что-нибудь связанное с Региной?

– Нет, совсем нет.

– Вот и славно. Она была чудесной женщиной, Гвидо. – И, будто внезапно осознав, что употребил прошедшее время, он быстро добавил: – Позвоню тебе, если что-нибудь выясню.

– Благодарю, Леле. – Брунетти чуть не напомнил о деликатности дела, но ограничился лаконичным прощанием: чтобы процветать, как Леле, в мире венецианского искусства и антиквариата, надо иметь в характере шелка столько же, сколько и стали.

Еще не было двенадцати, но запах весны, ведшей осаду города всю последнюю неделю, так и манил его из кабинета. Да и вообще, он начальник, так почему бы просто не встать и не уйти, раз вздумалось? Комиссар не счел себя обязанным остановиться и оповестить синьорину Элеттру, куда идет. Вероятно, она увлеклась компьютерным взломом, и он не собирался быть ей ни помощником, ни, по правде говоря, помехой. Вот и оставил ее за этим делом и направил свои стопы к Риальто и к дому.

Выходил он из дома холодным, сырым утром, а сейчас сияющий день, тепло… Брунетти расстегнул пиджак и пальто, размотал шарф и засунул в карман, но все равно ему было жарко – аж спина взмокла, ознаменовав открытие сезона. Шерстяной костюм превратился в вериги, и комиссара посетила предательская мысль, что брюки и пиджак стали теснее, чем были в начале зимы, когда он начал их носить. Добравшись до моста Риальто, он рванулся вперед с внезапно нахлынувшей бодростью и побежал по ступенькам. Через дюжину скачков запыхался, пришлось перейти на шаг. Наверху сделал передышку – остановился и посмотрел налево, в сторону излучины, где Большой канал поворачивал в сторону Сан-Марко и Дворца дожей. Солнце ослепительно сверкало на воде, на которой качались первые черноголовые чайки.

Дыхание выровнялось, и он начал спускаться вниз. Умиротворенный ласковым деньком, Брунетти не чувствовал обычного раздражения из-за того, что улицы запружены народом и повсюду топчутся туристы. Проходя между рядами фруктовых и овощных лавок, он обнаружил, что привезли первую спаржу. Удастся ли подбить Паолу, чтобы купила? Взгляд на ценник – и все ясно: надежды нет, по крайней мере до следующей недели, когда спаржа наводнит рынок и цена упадет вдвое. Прогуливаясь, комиссар разглядывал овощи, изучал цены, время от времени кивая и раскланиваясь. Вот в последней лавочке справа знакомые розетки молодых листьев – надо зайти, взглянуть поближе, спросить.

– Это пунтарелле? [10]10
  Овощ из семейства сложноцветных, или астровых, близкий к цикорию. «Перья», или розетки, молодых листьев очень тонко нарезают вдоль и замачивают в большом количестве холодной воды на несколько часов. За это время цикориевая стружка завивается совершенно особым образом. Хрустящие завитки подают сырыми, полив оливковым маслом, уксусом и измельченными анчоусами.


[Закрыть] Вот не ожидал увидеть его на рынке так рано.

– Да, и самый лучший на Риальто! – заверил его лоточник с лицом, горевшим от многолетних винных возлияний. – Шесть тысяч кило, и это еще дешево!

На такие глупости Брунетти отвечать не стал. Когда он был мальчишкой, килограмм puntarelleстоил несколько сот лир и его почти никто не ел, а кто покупал, так в основном уносили домой и скармливали кроликам, которых незаконно держали во двориках или садиках на задах дома.

– Я возьму полкило. – И он достал из кармана несколько бумажек.

Лоточник перегнулся через груды овощей, разложенные перед ним, и подцепил щедрую жменю острых, едких зеленых листьев. Жестом фокусника он извлек из ниоткуда лист оберточной бумаги, шлепнул на весы, обрушил на него листья и быстро свернул все вместе в аккуратный кулек. Положил его на коробку с ровными рядами мелких кабачков и протянул ладонь. Брунетти отдал ему три тысячелировые банкноты, не спросил полиэтиленового пакета и двинулся домой.

Под часами повернул налево и направился к Сан-Апонал и к дому. Бездумно нырнул в первый переулок справа и вошел в закусочную, где заказал прошутто [11]11
  Пармский окорок.


[Закрыть], обернутый вокруг тонкой хлебной палочки, и стакан шардоне, чтобы смыть соленый вкус мяса.

Через несколько минут, снова запыхавшись – ступенек больше девяноста, – он открыл дверь своей квартиры. Желанное приветствие – поток знакомых запахов согрел душу и пропел о доме, очаге, о семье и радости.

– Паола, ты здесь? – воззвал он, хотя неистовый аромат чеснока и лука сообщил ему, что она дома.

Крик «да» донесся из кухни и повел его по коридору. Он положил бумажный кулек на стол и прошел через кухню поцеловать жену и глянуть, что жарится на сковородке.

В густом томатном соусе булькали желтые и красные полоски перца, и в воздух поднимался аппетитный запах колбасы.

– Тальятелле? – назвал он свою любимую домашнюю пасту.

Она улыбнулась и нагнулась помешать соус.

– Оно самое. – Повернулась к столу, увидела кулек. – Это что?

– Пунтарелле. Подумал – сделаем салат с анчоусовым соусом.

– Хорошая мысль, – одобрила она. – Где ты его нашел?

– У того типа, который бьет жену.

– Что-что? – в замешательстве переспросила она.

– Последний справа по пути к рыбному рынку, с прожилками на носу.

– Бьет жену?

– Ну, мы его в квестуру три раза таскали. Но жена, как придет в себя, всегда отзывает заявления.

Паола восстанавливает в памяти лица торговцев по правой стороне рынка, понял Брунетти.

– Это та, которая в норковом жакете? – наконец спросила она.

– Да.

– Я и не подозревала. Он пожал плечами.

– А ты не мог тут вмешаться? – спросила она.

Он голоден, а из-за дискуссии откладывается обед; ответил кратко:

– Нет. Не наше дело.

Брунетти перекинул пальто и пиджак через спинку кухонного стула и пошел к холодильнику налить себе вина. Обходя жену, чтобы взять стакан, шепнул:

– Пахнет вкусно.

– Это правда не ваше дело? – не отставала она. Оседлала своего конька, подсказал ему ее тон и собственный долгий опыт.

– Нет, не наше, пока женщина не подаст жалобу официально, а на это она никогда не пойдет.

– Может, боится его.

Пришлось ей ответить:

– Паола, она в два раза больше него – сотню килограммов весит. Уверен – она могла бы выкинуть его в окно, если б захотела.

– Но?… – Фраза показалась ей неоконченной.

– Но не хочет, как видно. Дерутся, процесс выходит из-под контроля, и она вызывает нас. – Брунетти наполнил стакан и сделал глоток, надеясь, что на этом все.

– А потом? – не унималась Паола.

– А потом приезжаем мы, забираем его и увозим в квестуру. Держим его там, пока она утром не придет за ним. Это происходит примерно каждые полгода, но ни разу на ней не было обнаружено никаких признаков серьезного насилия, и она довольно радостно получает его обратно.

Паола некоторое время обдумывала это, но в конце концов жестом показала, что оставляет обсуждение темы, заметив лишь:

– Странно, правда?

– Чрезвычайно, – согласился Брунетти, зная опять-таки по долгому опыту: конек уже расседлан.

Нагнувшись, чтобы забрать пальто и пиджак и отнести в прихожую, он увидел на столе коричневый конверт и спросил, протягивая за ним руку:

– Это Кьярин табель?

– Ум-гу. – Паола добавила соль в кастрюльку с кипящей водой на задней горелке.

– Ну и как? – спросил он. – Хорошо?

– «Отлично» по всем предметам, кроме одного.

– Физкультура? – предположил он неуверенно.

С первого класса начальной школы Кьяра среди первых, уже шесть лет. Как и для него, для дочери лучшее упражнение – поваляться на диване, вот он и не может вообразить, что она не справляется с каким-то другим предметом.

Комиссар открыл конверт, вытащил листок, пробежал его глазами.

– Религиозное воспитание? – промолвил он. И еще раз: – Религиозное воспитание?

Паола не откликнулась, и он стал смотреть дальше: ага, вот пометки учителя в объяснение оценки «удовлетворительно».

– «Задает слишком много вопросов», – прочел он. И далее: – «Подрывное поведение». Это что же такое? – вопросил он, протягивая листок Паоле.

– А ты бы ее и спросил, когда вернется.

– А ее еще нет?

Что если Кьяра, зная о плохом табеле, где-нибудь прячется, не желая идти домой… Брунетти взглянул на часы: да нет, рано еще; должна прийти не раньше чем через пятнадцать минут. Паола, расставлявшая на столе четыре тарелки, слегка оттолкнула его в сторону бедром.

– Она что-нибудь тебе говорила об этом? – Он послушно отодвинулся.

– Ничего особенного. Говорила, что ей не нравится священник, но никогда не говорила почему. Или я не спрашивала.

– А что за священник? – Он взял стул и сел на свое место.

– В смысле?

– Ну, он, как это назвать… из черного духовенства, то есть член какого-нибудь ордена?

– Думаю, обычный приходский священник, из церкви около школы.

– Сан-Поло?

– Да.

Пока говорили, Брунетти прочитал все отзывы других преподавателей – все в один голос признавали и хвалили Кьярин интеллект и старательность. Учитель математики: «Исключительно талантливая ученица, одаренная математически»; итальянского: зашел так далеко, что употребил слово «утонченность», определяя, как она пишет. Ни в одном отзыве ни следа естественного страха любого учителя перехвалить.

– Не понимаю я что-то. – Брунетти засунул листок обратно в конверт и перекинул его осторожно на стол. Он поразмыслил с минуту – как лучше спросить об этом Паолу.

– Ты ей ничего такого не говорила, а?

Паола была известна широкому кругу своих друзей во многих качествах, и весьма разнообразных, но все, кто ее знали, считали, что она «unamangiapreti», – «пожирательница священников». Антиклерикальный раж, временами находивший на нее, до сих пор удивлял Брунетти, а ведь далеко не часто она могла его теперь хоть чем-то удивить. Но это та самая красная тряпка, которая вгоняет ее, без предупреждения, без промаха, в моментальную ярость.

– Ты же знаешь – я не возражала. – Она произнесла это отвернувшись от плиты и глядя прямо на него.

Брунетти всегда удивляло, что Паола с такой готовностью, так спокойно согласилась на общее семейное предложение – крестить детей и разрешить им посещать уроки религиозного воспитания в школе. «Это часть западной культуры», – часто говорила Паола с леденящей вежливостью. Дети не дураки – скоро освоили: Паола не тот человек, к которому надо обращаться по вопросам веры; впрочем, столь же быстро они сообразили, что их мать – настоящий знаток истории церкви и религиозных разногласий. Теологические основы арианской ереси она разъясняла с объективностью и вниманием к мелочам, свойственными ученому, проводящему исследование. А ее суждения о веках кровопролитий как следствии церковных споров, мягко говоря, мягкостью не отличались.

Но все эти годы она держала свое слово и никогда открыто не высказывалась, по крайней мере в присутствии детей, против христианства или вообще любой религии. Значит, неприязнь к религии или каким-то идеям, – что могло привести Кьяру к «подрывному поведению» – не от каких-то неосторожных слов Паолы.

Оба повернулись на звук открывающейся двери, но под родную кровлю явился Раффи, а не Кьяра.

– Чао, мам! – крикнул он, удаляясь в свою комнату положить книги. – Чао, пап!

И тут же выскочил в коридор и на кухню. Наклонился, чмокнул Паолу в щеку – да он выше, что ли, стал, подумал Брунетти, который сидел.

Раффи поднял крышку сковороды и, увидев, что там шипит, снова поцеловал мать.

– Умираю с голоду, мам! Когда есть будем?

– Как только твоя сестра материализуется. – И Паола повернулась прикрутить пламя под закипевшей водой.

Раффи отвернул рукав и взглянул на часы.

– Ты же знаешь – она всегда вовремя. Еще семь минут – и войдет в дверь. Так почему бы тебе не загрузить макароны?

Он потянулся через стол, вскрыл целлофановый пакет хлебных палочек и вытащил три тонких гриссини; захватил их кончики зубами и, как кролик, жующий три длинные травинки, зажевывал, пока они не исчезли. Извлек еще три и повторил процедуру.

– Ну, давай же, мам! Прямо как зверь голоден, а мне днем к Массимо надо, физику готовить.

Паола поставила на стол блюдо жареных баклажанов, кивнула, соглашаясь, и принялась кидать мягкие полоски пасты в кипяток. Брунетти вынул листок из конверта и вручил Раффи с вопросом:

– Ты что-нибудь об этом знаешь?

Только в последнее время, когда закончился его «марксистский», по определению родителей, период, табели Раффи стали образцово-показательными, какими были у Кьяры с первых школьных дней. Но даже в самые «пофигистские» моменты он чувствовал только гордость за успехи сестры.

Парень повертел листок так и сяк, посмотрел и отдал отцу без единого слова.

– Так как же? – настаивал Брунетти.

– Подрывное, значит? – только и ответил Раффи.

Паола, мешая пасту, несколько раз тяжело звякнула по стенкам кастрюльки.

– Знаешь или нет? – повторил ему отец.

– Вообще-то, нет, – буркнул Раффи, не желая ничего объяснять.

Родители хранили молчание, и Раффи опечалился, его выдал голос:

– Мама сейчас рассердится.

– На что? – с ненатуральной беззаботностью поинтересовалась Паола.

– На… – начал Раффи и смолк: в двери повернулся ключ – это Кьяра.