Текст книги "100 запрещенных книг. Цензурная история мировой литературы. Книга 2"

Автор книги: Дон Б. Соува

Соавторы: Алексей Евстратов,Маргарет Балд,Николай Дж. Каролидес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Стеклянный колпак

Автор: Сильвия Плат

Год и место первой публикации: 1963, Соединенное Королевство

Опубликовано: «Уильям Хайнеман Лтд»

Литературная форма: роман

СОДЕРЖАНИЕ

«Стеклянный колпак», впервые опубликованный под псевдонимом Виктория Лукас, – это автобиографическое повествование о внутреннем конфликте, нервном срыве и выздоровлении девушки, студентки колледжа, в 1950-е годы. Роман в трех частях охватывает около восьми месяцев жизни Эстер Гринвуд, девятнадцатилетней рассказчицы. В первой части Эстер на месяц приезжает в Нью-Йорк в качестве приглашенного редактора студенческого выпуска модного журнала. Стоит ей оказаться в городе, как она начинает вспоминать ключевые моменты прошлого. Свидетельством внутреннего эмоционального и интеллектуального разлада является то, что воспоминания для нее становятся более реальны и значимы, нежели события ее повседневной жизни. Отношения с мужчинами не ладятся, и это занимает все ее мысли.

Читатель узнает о неудачных свиданиях Эстер с Константином, который даже не пытается ее соблазнить; с жестоким женоненавистником Марко, который избивает ее; с приличным и заурядным ухажером из колледжа Бадл, и Уиллардом, мечтающим о женитьбе и жизни «как у всех». В конце первой части, в свою последнюю ночь в Нью-Йорке, Эстер выбрасывает всю свою одежду с крыши отеля. Эта нелепая церемония обнаруживает растерянность девушки.

Во второй части (главы с десятой по тринадцатую) состояние Эстер продолжает ухудшаться, когда она возвращается домой и видит «белые и сияющие одинаковые дощатые дома с их тщательно подстриженными газонами», которые кажутся ей клетками. Погружаясь еще глубже в депрессию, Эстер не может работать или спать, она перестает мыть голову и переодеваться. Курс лечения шоковой терапией усиливает ее депрессию и добавляет к ее навязчивым идеям мысли о смерти и самоубийстве. В конце второй части Эстер приходит на могилу отца, затем – ползает около своего дома и глотает снотворное до тех пор, пока не теряет сознание.

Третья часть (главы 14–20) описывает медленное и болезненное выздоровление Эстер после попытки самоубийства. Попав в палату государственной больницы, она отвергает любые попытки ей помочь. Но перевод в частную психиатрическую клинику дает положительный результат. Во время короткой отлучки из лечебницы она едет в Бостон и покупает противозачаточный колпачок, а затем получает свой первый сексуальный опыт, целиком и полностью неудачный. Несмотря на постигшее ее разочарование и смерть Джоан, другой пациентки клиники, с которой они сблизились, Эстер мечтает покинуть лечебницу и вернуться в колледж. Хотя она не уверена, что срыв не повторится: «Откуда я могла знать, что когда-нибудь – в колледже, в Европе, где-то, где угодно – стеклянный колпак, с его душащим искривлением, не опустится на меня вновь».

ЦЕНЗУРНАЯ ИСТОРИЯ

«Стеклянный колпак» привлек внимание цензуры дискуссиями о сексуальности между персонажами и оправданием «предосудительного» образа жизни. Главная героиня, например, замечает, что гениталии бой-френда разочаровали ее, потому что они напоминают «шею индюшки». Юные студентки мечтают о сексуальном опыте, а главная героиня покупает противозачаточный колпачок и хочет заняться сексом с незнакомым человеком. После признания романа непристойным последовали обвинения в открытом неприятии традиционного брака и материнства. Описывая брак как тюрьму с тупыми домашними обязанностями, Плат изображает матерей батрачками с грязными, капризными детьми, а жен – раболепствующими и пресмыкающимися перед своими мужьями.

В 1977 году в Варшаве (штат Индиана) Терезе Бернау, молодой учительнице средней школы варшавской общины, поручили вести курс по выбору под названием «Женщины в литературе» с использованием предварительно отобранных и назначенных для курса текстов. Перед началом учебного года директор приказал Бернау исключить из списка для чтения антологию «Женщина-подросток в Америке» и роман «Женщины Степфорда». Книги были исключены из-за того, что «кого-нибудь в общине может оскорбить критика традиционной роли женщины». В середине октября директор потребовал исключить из списка роман «Спроси-ка Элис» – из-за использования автором «грязных словечек». В ноябре судьба предыдущих книг постигла и «Стеклянный колпак»: директор просмотрел книгу и решил, что она «неприемлема», так как в ней говорится о средствах предохранения от беременности (колпачок) и встречаются «богохульства». Бернау написала протест, результатом которого стало предупреждение, что она будет уволена за нарушение субординации, если включит книгу в рекомендательный список. Несмотря на то, что Бернау подчинилась и выкинула книгу из списка, директор позже написал в ее досье, что она выказывает «негодование и плохое отношение». Школьный совет не возобновил контракт с Бернау, объясняя это тем, что она не сумела показать свои способности и демонстрирует «плохое отношение».

Семнадцатилетняя ученица школы и ее родители выразили протест против решения школьного совета. В начале 1979 года Брук Зикан, ее брат Блэр и их родители выступили истцами в процессе против школьного округа, который обвинялся в нарушении прав студентов, гарантированных Первой и Четырнадцатой поправками к Конституции. Истцы призвали суд аннулировать решение школьного совета об исключении этой и ряда других книг («Женский род, множественное число: рассказы женщин о подростках», «Новая женщина: антология освобождения женщин») из списка для чтения. Была создана группа «Заботящиеся», которая включилась в полемику с целью содействия изъятию «грязных» сочинений из классов; она опубликовала свою программу. Как заявил один из членов группы: «Решение школы должно быть основано на христианской морали». В деле «Зикан против Корпорации и Совета попечителей школьного совета Варшавы (1980)» истцы заявили, что школьный совет исключил книги потому, что «слова в них оскорбляли социальный, политический и нравственный вкус, а не потому, что этим книгам в целом не хватает образовательной ценности».

Адвокат Американского союза за гражданские свободы принял участие в разбирательстве, полагая, что государство признает академическую свободу правом, гарантированным Первой поправкой. Школьные власти обвинялись иском в нарушении «права на знание» студентов и конституционной гарантии академических свобод. 3 декабря 1979 года окружной суд Индианы отклонил иск и прекратил процесс. Истцы пробовали обжаловать это решение, но Апелляционный суд занял сторону школьного совета и заявил, что последний не нарушил ничьих конституционных прав, потому что право на «академическую свободу» в средней школе ограничено. 22 августа 1980 года судья Уолтер Дж. Каммингс определил, что «права студента и его потребности в такой свободе ограничены уровнем его (или ее) интеллектуального развития» и заметил, что местные школьные власти обладают в классах средней школы самой широкой властью. Этот прецедент способствовал укреплению авторитета школьных советов в выборе книг для школьных библиотек и классов (а равно и изъятии из них отдельных изданий) и вызвал беспокойство у тех, кто добивался соблюдения академических свобод в школьных структурах.

Alexander P. Rough Magic: A Biography of Sylvia Plath. New York: Viking Press, 1991.

Butscher E. Sylvia Plath: Method and Madness. New York: Seabury Press, 1975.

Hawthorn J. Multiple Personality and the Disintegration of Literary Character: From Oliver Goldsmith to Sylvia Plath. New York: Ballantine Books, 1983.

MacPherson P. Reflecting in the «Bell Jar». New York: Routledge KeganPaul, 1991.

Newsletter on Intellectual Freedom. 1980. March. P. 40; 1981. July. P. 102.

Убить пересмешника

Автор: (Нелле) Харпер Ли

Год и место первой публикации: I960, Нью-Йорк

Издатель: «Липпинкотг энд Компани»

Литературная форма: роман

СОДЕРЖАНИЕ

Единственный роман Харпер Ли завоевал американское общество сразу после своего появления на свет. Моментально став бестселлером, он был высоко оценен критиками и в 1961 году получил Пулитцеровскую премию. Автор утверждала, что история о проявлениях расизма в сонном городке Мейкомб в Алабаме целиком вымышлена. Однако репортеры, приехавшие в родной город писательницы, Монровиль, на празднование тридцатой годовщины публикации романа, обнаружили поразительные совпадения с местом действия и персонажами. Проявления расизма, запечатленные на страницах книги, походят на дословное описание реальных событий из жизни автора.

Повествование ведется от лица Джин Луизы Финч по прозвищу Глазастик, рассказывающей о трех годах своего детства, начиная с шестого лета в ее жизни. Глазастик вместе со своим братом Джимом, на четыре года старше ее, и приезжающим в их городок на лето приятелем Диллом (прототипом этого персонажа послужил товарищ по детским играм писательницы – будущий писатель Трумэн Капоте) придумывает, как выманить из дома их загадочного соседа, Артура («Страшилу») Редли. Первые главы романа рассказывают об уютном коконе детства Глазастика, о том, как она идет в первый класс, дерется с мальчишками, делится своими переживаниями с отцом, адвокатом Аттикусом Финчем.

Понятный и простой мир детства Глазастика рушится в тот момент, когда ее отец соглашается защищать чернокожего рабочего Тома Робинсона, обвиненного в изнасиловании белой девушки Майеллы Юэл. Жители городка жаждут смерти Тома, но Аттикус верит, что Том невиновен. Он устанавливает, что Том с его усохшей левой рукой не мог ударить Майеллу по правой стороне лица.

Тревога охватывает городок, Аттикусу приходится не только защищать своего клиента в суде, но и спасать от линчевания. Аттикусу удается доказать, что Том физически не мог совершить этого преступления. Более того, выясняется, что Майелла сама домогалась Тома, а он отказал ей, опасаясь за свою жизнь. Но несмотря на это присяжные выносят обвинительный приговор. Вдобавок жители городка разгневаны тем, что Том проявил жалость по отношению к белой женщине.

Аггикус намеревается подать апелляцию, но Тома убивают при попытке к бегству во время предварительного заключения. Последние главы рассказывают о том, как Боб Юэл пытался отомстить Аттикусу за защиту Тома и как Страшила Редли вышел из дома, чтобы спасти Джима и Глазастика от ножа Юэла.

ЦЕНЗУРНАЯ ИСТОРИЯ

Несмотря на огромные тиражи книги и включение ее в списки обязательной литературы во многих высших учебных заведениях по всем Соединенным Штатам, роман «Убить пересмешника» часто казался сомнительным властям и отдельным группировкам, протестовавшим против его языка и поднятых в нем вопросов расизма. Комитет по интеллектуальной свободе Американской библиотечной ассоциации включил роман в десятку наиболее часто запрещаемых романов. В 1977 году школьный округ Иден Вэлли (штат Миннесота) временно запретил книгу из-за встречающихся в тексте слов «проклятый» и «шлюха», в 1980 году родители учеников школьного округа Вернон-Верона-Шерил (штат Нью-Йорк) потребовали запретить этот «грязный, дрянной роман». Чернокожие родители в школах Уоррен Тауншип (штат Индиана) заявили, что из книги следует убрать эпизоды, изображающие покорность Тома Робинсона, Кэлпурнии и других черных, а также часто повторяемое слово «ниггер», потому что они пропагандируют расизм и пагубно сказываются на процессах расовой интеграции. Но несмотря на эти выступления, попытка подвергнуть книгу цензуре не удалась. В результате трое черных родителей в знак протеста вышли из городского консультативного совета по взаимоотношениям граждан.

В 1984 году в Вокигене (штат Иллинойс) оспаривалось включение романа в школьную программу из-за употребления в нем слова «ниггер». В 1985 году в Парк-Хилл (штат Миссури) родители учеников средней школы протестовали против романа из-за расистского содержания и грубых выражений. Последний случай произошел в 1985 году в школьном округе Каса Гранде (штат Аризона), где чернокожие родители и «Национальная ассоциация развития цветного населения» выступили против изучения книги в средней школе. Школьная администрация изменила статус книги, исключив ее из списка обязательного чтения и внеся в список рекомендованного.

Another Furor over Books // Ohio State University Monthly. 1963. № 55. P. 8–12.

Bruell E. Keen Scalpel on Racial Ills // English Journal. 1964. № 53. P. 658–661.

Dave R.A. «To Kill a Mockinbeard»: Harper Lee's Tragic Vision // Indian Studies in American Literature. Dharwar: Karnatak University, 1974. P. 311–323.

May J. In Defense of «To Kill a Mockinbeard» // Censored Books: Critical Viewpoints. Metuchen: Scarecrow Press, 1993. P. 476–484.

Newsletter on Intellectual Freedom: 1) 1966. March. P. 16; 2) 1968. March. P. 22; 3) 1978. March. P. 31; 4) 1980. May. P. 62; 5) 1982. March. P. 47; 6) 1984. July. P. 105; 7) 1986. March. P. 57–58.

Skaggs M. The Folk of Southern Fiction. Athens: The University of Georgia Press, 1972.

Философические письма

Автор: Петр Чаадаев

Год и место первой публикации: 1836, Москва (первое письмо)

Опубликовано: в журнале «Телескоп», № 15

Литературная форма: трактат

СОДЕРЖАНИЕ

Восемь «философических писем» были написаны по-французски в 1828–1830 годах. Связное развитие мысли в них предполагает внутреннее единство, однако современникам автора (как мы увидим ниже) было вполне достаточно одного, первого, письма, чтобы оценить направление мысли Чаадаева.

Адресат писем – Екатерина Дмитриевна Панова, женщина, в которой Чаадаев некогда принял участие и в беседах с которой провел немало времени. В ответ на ее письмо (которое она называет последним) Чаадаев задумывает серию философских посланий. Первое из них стало будоражащим введением к остальным.

Смута, царящая в мыслях корреспондентки, по мнению Чаадаева, господствует и в умах ее соотечественников.

Мыслитель пробудил в девушке религиозное чувство, а теперь советует ей соблюдать церковные обряды, чтобы его укрепить. Духовная составляющая в человеке требует не меньшего внимания, чем физическая, – истина избитая, но Чаадаев замечает, что «одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас». Россия находится вне времени и пространства, не имеет традиций и не принадлежит ни Востоку, ни Западу. То, что в других странах лежит в основе повседневного быта, для нас – «только теория и умозрение».

Все потому, что у нашего народа не было необходимого периода бурного и героического созидания: «Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть», – такова, по Чаадаеву, история юности нашего государства. Мы выглядим путешественниками, кочевниками в собственных домах, ибо живем одним только настоящим. Отсутствие индивидуального или воспринятого опыта ставит нас перед необходимостью повторить «у себя все воспитание человеческого рода», ибо мы пришли в этот мир незаконными детьми. Культура, основанная на заимствовании и подражании, лишена внутреннего развития, прогресса: «Мы растем, но не созреваем».

Тем не менее нам присуща некоторая исключительность: наша нация существует лишь для того, чтобы преподать миру, человечеству какой-нибудь важный урок. Идеи долга, справедливости, права, порядка образуют «физиологию европейского человека» и, подкрепленные уверенностью, умственной методичностью, логикой, составляют наследие европейских народов. Русский чувствует себя заблудившимся в мире из-за отсутствия связи с традицией; его существование в мире – это мимолетное, сугубо индивидуальное присутствие. Обращаясь к общему духу нашего народа, автор замечает в нем полное равнодушие к добру и злу. Нам присущи некоторые добродетели малоразвитых, но не зрелых народов – у нас нет мудрецов и мыслителей.

«Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь».

Эта филиппика Чаадаева направлена против наследников Византии, живущих в лачугах «из бревен и соломы». Плоды христианства еще не созрели для нас, и именно римско-христианский импульс должен помочь нам повторить все развитие человечества. Иначе мы останемся в стороне от семьи европейских народов, которые, несмотря на «неполноту, несовершенство и порочность» европейского мира, по мнению мыслителя, живут в царствии Божьем. «То, что я говорил о нашей стране, должно было показаться вам исполненным горечи; между тем я высказал одну только правду, и даже не всю», – резюмирует, обращаясь к адресату, Чаадаев.

ЦЕНЗУРНАЯ ИСТОРИЯ

««Письмо» Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утрате или о том, что его не будет, – все равно надобно было проснуться», – пишет в «Былом и думах» Александр Герцен, восхищаясь силой речи статьи Чаадаева и сравнивая впечатление от нее с впечатлением от «Горя от ума» (см.).

Выход в начале октября 1836 года 15-го номера журнала «Телескоп» вызвал, как пишет редактор журнала Николай Надеждин своему помощнику Виссариону Белинскому, «ужасный гвалт», «большие толки» и «остервенение». Виной такому ажиотажу была статья «Первое философическое письмо» Петра Чаадаева. В рапорте генерала Перфильева, уже 15 октября поданном шефу жандармов графу А. X. Бенкендорфу говорилось, что статья «произвела в публике много толков и суждений и заслужила по достоинству своему общее негодование, сопровождаемое восклицанием: «как позволили ее напечатать?» В публике не столько обвиняют сочинителя статьи – Чеодаева, сколько издателя журнала – Надеждина, цензора же только сожалеют». Номер «Телескопа» был вместе с всеподданнейшим докладом доставлен государю. Упоминания о статье в периодике были запрещены. Волнение читающей публики выплескивалось в письмах. Директор Департамента иностранных вероисповеданий Филипп Вигель писал митрополиту Серафиму, называя Чаадаева «извергом»: «Среди ужасов французской революции, когда попираемо было величие Бога и царей, подобного не было видано. Нигде, нигде, ни в какой стране, никто толикой дерзости себе не позволил». Митрополит Петербургский, в свою очередь, возмущался в послании Бенкендорфу: «Суждения о России, помещенные в сей негодной статье, столько оскорбительны для чувства, столько ложны, безрассудны и преступны сами по себе, что я не могу принудить себя даже к тому, чтоб хотя одно из них выписать здесь для примера». Николай I тоже откликнулся (22 октября), но – резолюцией; впрочем, тоже достаточно эмоциональной: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор. Велите журнал закрыть, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу».

«Дело о запрещении журнала «Телескоп» – один из самых захватывающих сюжетов в истории русской цензуры. По подсчетам В. Сапова, опубликовавшего часть обширного документального наследства этого дела, журналу со статьей Чаадаева пришлось пройти семь инстанций: 1) III отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии; 2) Министерство народного просвещения; 3) Канцелярию Московского военного генерала-губернатора Д.В. Голицына; 4) московскую полицию; 5) московскую жандармерию; 6) Главное цензурное управление и подчиненные ему Московский и Санкт-Петербургский цензурные комитеты.

29 октября квартиру автора статьи обыскали и конфисковали бумаги. Чаадаева помещают под медицинский надзор, а министр народного просвещения С. С. Уваров циркулярно пригрозил неблагонамеренным цензорам и издателям судьбой «Телескопа». Известный цензор A.B. Никитенко писал в конце октября в дневнике: «Ужасная суматоха в цензуре и в литературе <…>…весь наш русский быт выставлен в самом мрачном виде <…> Подозревают, что статья напечатана с намерением, и именно для того, чтобы журнал был запрещен и чтобы это подняло шум <…> Думают, что это дело тайной партии». Созданная 5 ноября 1836 года следственная комиссия поначалу не знала, какую версию предпочесть и готовила, на всякий случай, обе – на выбор Государя: версию тайной партии, «школы, проникнутой адскими идеями», и версию слабоумного автора и цензора, выказывающего «нерадение по службе». Граф Татищев в секретном письме Уварову стоял за первый вариант подоплеки обнародования «Первого философического письма»:

«Факт его опубликования очень важен для правительства; он доказывает существование политической секты в Москве; хорошо направленные поиски должны привести к полезным открытиям по этому поводу. Принадлежит ли автор к тайным обществам, но в своем произведении он богохульствует против святой православной церкви. Он должен быть выдан церкви. Одиночество, пост, молитва пришли бы на помощь пастырским внушениям, чтобы привести домой заблудшую овцу».

(Примечательно, что позже Федор Достоевский постфактум предлагал аналогичный способ «приведения домой» заблудшего Чаадаева.)

Власть, однако, предпочла второй вариант толкования публикации. За это говорит и относительно скромный масштаб предпринятых репрессий и «официальная болезнь» Чаадаева. В этом контексте тон письма Бенкендорфа князю Д. В. Голицыну кажется издевательским:

«…жители древней нашей Столицы, всегда отличающиеся чистым здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому <…> не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но напротив изъявляют искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. – Здесь получены сведения, что чувство сострадания о несчастном положении г. Чеодаева единодушно разделяется всею Московскою публикою. – Вследствие сего ГОСУДАРЮ ИМП<ЕРАТОРУ> угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицйнских пособий. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г. Чеодаева, и чтобы сделано было распоряжение дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредоносному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья».

В ответ на недоумение Бенкендорфа, «каким образом Русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать», и на последовавшее предписание правительства Чаадаев прослезился и сказал: «Справедливо, совершенно справедливо». Сам автор в разговоре с чиновниками неоднократно удивлялся тому, как могла цензура пропустить статью, и подтвердил, что во время написания ее был болен. Весть о сумасшествии Чаадаева быстро разнеслась по Москве, равно как и подробности его визита к графу С. Г. Строганову. Председателю московского цензурного комитета писатель якобы жаловался на журналиста и цензора, а себя оправдывал временным помешательством.

Следственная комиссия, составленная из чиновников самого высокого ранга (А. X. Бенкендорф, С. С. Уваров, Н. А. Протасов, А. Н. Мордвинов), действительно, Чаадаева особенно не беспокоила. «Главным обвиняемым» стал Н. И. Надеждин, которого по приезде в столицу посадили под арест в дом III отделения. По словам В. Сапова, «за «телескопную историю» Надеждин не только поплатился своей карьерой, не только годом ссылки в Усть-Сысольск, но, по-видимому, и личной судьбой: окончательно расстроился его брак с Е. В. Сухово-Кобылиной…» Цензора Болдырева, отвечавшего за московский журнал, уволили без пенсиона. Хозяин типографии отделался замечанием. Переводчика статьи искали, но не нашли.

Чаадаев провел под медико-полицейским надзором год. Для него закрытое 16 ноября 1837 года дело закончилось безжалостным повелением Николая: «От[ставного] Рот[мистра] Чеодаева освободить от учрежденного за ним медицинского надзора под условием, дабы он не смел ничего писать».

Только в 1861 году А. Герцен перепечатал перевод «Философического письма» за границей – в своей «Полярной звезде». Через год И. С. Гагарин издал в Париже и Лейпциге «Избранные сочинения Петра Чаадаева», где был помещен французский текст шестого и седьмого писем. По-русски в России они были впервые напечатаны в 1906 году М. О. Гер-шензоном. Недостающие письма были обнаружены достаточно поздно, их публикация состоялась в 1935 году.

Дело о запрещении журнала «Телескоп»: Новые документы о П.Я. Чаадаеве // Вопросы литературы. 1995. Вып. 1. С. 113–152; Вып. 2. С. 56–110.

Тарасов Б.Н. Философические письма. Комментарии // Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М.: Современник, 1989. С. 542–546.

Тарасов Б.Н. Чаадаев. М., 1990.