Текст книги "АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914"

Автор книги: Доминик Ливен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Хотя судьба аристократии частично зависела от факторов и сил ей неподвластных, в девятнадцатом веке история традиционной элиты определялась также и ее собственными характеристиками, большинство которых она унаследовала от предшествующих эпох. Прошлое формирует институты и ценности сословия, в значительной степени определяет его отношение к правительству и другим социальным силам, часто создавая те институты, через которое оно действует. Эта истина, справедливая и для других классов, для аристократии верна вдвойне, так как она по определению издревле существующее сословие, четко осознающее свое отличие от остальной массы человечества и обладающее, в целом, вековыми корпоративными институтами и традициями. Роль и судьба этого высшего сословия в странах Европы была в значительной степени определена его историей до 1815 года.

По современным стандартам, европейское доиндустриальное общество не отличалось особой сложностью. Политика была не приносящей выгоды игрой, в которой участвовало небольшое число группировок и отдельные лица. В тех странах, где аристократия обладала значительной силой, монархия, крестьянство, города и духовенство оказывались в тени. С другой стороны, властная абсолютная монархия в известной степени умеряла притязания аристократии, защищала земли крестьян от захвата и не была склонна отнимать у горожан их привилегии, потому что такая политика обеспечивала поступление налогов в королевскую казну. На равновесие между другими силами сильнейшим образом сказывалось положение церкви. Там, где церковь была по-прежнему богата, большое значение имело то, кто господствовал в особо лакомых приходах – местные аристократы или «профессиональные» священники низкого происхождения, часто назначаемые короной. Если же, напротив, церковь уже лишилась своих богатств, многое зависело от того, были ли ее земли скуплены аристократией, остались за короной или попали в руки буржуазии, а то даже и крестьян.

С этой точки зрения нетрудно объяснить огромное значение английской аристократии. К 1815 году, за исключением нескольких графств, крестьяне уже давно были согнаны с земли, которая примерно на три четверти попала в руки аристократии и богатых джентри. В течение более двух столетий в Англии действовала система землевладения, уникальная для всей Европы. Сельским хозяйством занимались фермеры, не имевшие никаких гарантий на пользование наделом и целиком зависевшие от условий аренды, диктуемых рыночными ценами. Монополизация земли аристократией и установление неограниченных прав на земельную собственность явились предпосылкой краха королевского абсолютизма в семнадцатом веке, хотя Стюарты и предпринимали кое-какие усилия, чтобы остановить этот процесс.

К 1815 году королевская власть была ограничена весьма узкими рамками. Господство крупных собственников оказалось совместимым с эффективным управлением страной. Главным фактором в усилении высшего класса явилась неспособность монархии удержать за собой отнятые у церкви во время реформы огромные поместья – примерно одну пятую всех земель Англии. Остальными богатствами английской церкви воспользовалась аристократия и ее преемники, заняв в восемнадцатом веке все высшие церковные посты.

Большие города, в особенности Лондон, обрели автономность и стали младшими партнерами аристократии по части управления страной. Союз между аристократией и лондонскими олигархами, действующий через парламентскую систему, сделал британскую государственность на редкость надежной, и это сыграло жизненно важную роль в том, что к 1815 году Британия получила превосходство на море и на рынке. Огромный рост благосостояния и могущества Британии после ста лет управления страной парламентом, где в основном заседали аристократы, необычайно подняло как престиж аристократии, так и тех институтов, с помощью которых она осуществляла управление страной [20]20
  Краткий обзор истории английской аристократии, который имеет свою ценность, поскольку рассматривает Англию в контексте Европы, дан в кн.: Bush М. L.The English aristocracy. A Comparative Synthesis. Manchester, 1984. Более узко и подробно данный вопрос освещается в кн.: Beckett J. V.The aristocracy in England 1660–1914. Oxford, 1986. Лучше всего начать изучение аристократии восемнадцатого века со сборника эссе: Cannon J.The Peerage of Eighteenth-Century England. Cambridge, 1984. Книга: Stone L., Stone J. C. F.an Open Elite? England 1540–1880. Oxford, 1984 – убедительно развенчивает миф о том, что попасть в ряды английской элиты не составляет особого труда.


[Закрыть].

Разительный контраст могуществу английской аристократии представляли собой южно-германские государства Вюртемберг и Бавария. Вюртемберг отличался тем, что среди собственников весьма значительных поместий числились горожане и духовенство, но не дворяне. Согласно одному из перечней восемнадцатого века, землей – единственно в Вюртемберге – владели всего одиннадцать дворянских семей. Большинство «вюртембергских» дворян были иностранцами, часто негерманского происхождения, служившими при герцогском дворе, и их присутствие в стране не раз вызывало открытое недовольство местной буржуазии. Традиции герцогства наложили свою печать на политические споры и культуру страны в девятнадцатом веке. Между 1796 и 1812 годами герцогство удвоило свою территорию и население, превратившись в королевство; в ходе этих преобразований в него вошли несколько знатнейших семей из южногерманского имперского дворянства. Не удивительно, что частично демократические, частично деспотические традиции Вюртемберга пришли в конфликт с аристократическими устоями Standesherren.В целом, победа осталась за демократическими началами. Баронесса Шпитцемберг, уроженка Вюртемберга и представительница одной из немногих его дворянских семей, но долго жившая в Берлине, сетовала на демократические манеры и ценности своих соотечественников. Напротив, Юрий Соловьев, русский дипломат, служивший в Германии времен Вильгельма, с удовольствием отдыхал в уютном обществе буржуазного Штутгарта, после того как нагляделся на аристократический милитаризм в Берлине [21]21
  Кроме кн.: Herdt G.Dier Württemburgische Hof im 19 Jahrhundert… Op. cit. – взаимоотношения короля с дворянством Вюртемберга после 1806 года представлены в ряде других работ. Среди них: Weber Н.Die Ftirsten von Hohenlohe in Vormarz. Politische und soziale Verhaltensweisen württemburgischer Standesherren in der ersten Halfte des 19 Jahrhuderts. Stuttgart, 1977. Kircher W. S.adel, Kirche und Politik in Württemburg 1830–1851. Kirchliche Bewegung, katholische Standesherren und Demokratie. Stuttgart, 1973. Об имперском дворянстве Швабии накануне присоединения к Вюртембергу см.: Bader S.«Zur Lage und Haitung des SchwSbischen adels am Ende des alten Reiches» // Zeitschrift fur Württemburgische Landesgeschichte. 1941. V. Jahrgang. S. 335–389. В качестве примера типичного взгляда служит дневник баронессы Шпитцемберг. См. начало записей от 3 декабря 1861 г. (с. 46), где она пишет, что в общественной жизни Вюртемберга благородное имя являлось не преимуществом, а препятствием. С ее точки зрения, в Вюртемберге демократы недолюбливали дворян еще больше, чем в Баварии. См.: Vierhaus R.(ed.) Das Tagebuch der Baronin Spitzemberg, Gottingen, 1960.


[Закрыть].

В противоположность Вюртембергу, Бавария не могла пожаловаться на отсутствие собственного дворянства. Несколько семей, живших в курфюршестве многие столетия, – прежде всего Торринги и Прейслинги – пользовались широкой известностью. Однако у баварской аристократии были могущественные соперники в лице монархии и церкви. В конце восемнадцатого века дворянство в Баварии владело немногим более пятой части ее земель. Это составляло куда больше доли самого курфюрста, но куда меньше того, что принадлежало церкви. Монастыри были гораздо богаче любого аристократического рода. Высшие церковные посты в Баварии восемнадцатого века занимали священнослужители буржуазного происхождения, и этим курфюршество отличалось от большинства других германских автономных государств, входящих в Священную Римскую империю. Когда же, в конце концов церковь лишилась своих земель, к аристократии отошла малая их часть, и в девятнадцатом веке земельными наделами в основном владели крестьяне. Впрочем, виною тому была не только история Баварии, но и ее география. Курфюршество Бавария, страна гор и долин, где природные для возделывания земли разбросаны небольшими участками, изначально куда более удобна для небольших ферм, а не для крупных поместий. Баварской аристократии, которая при Наполеоне получила превосходное подкрепление влившимися в ее ряды Standesherrenи имперским новым дворянством, предстояло, казалось бы, играть значительную роль в развитие своего государства вплоть до 1914 года. Однако вся ее предшествующая история предопределила, что роль эта будет не в пример скромнее, чем выпала на долю английской или даже прусской аристократии [22]22
  Изучение баварского дворянства лучше всего начать с работы: Freiherr von aretin Erwin. Vom adel in Bayern // Suddeutsche Monatshefte, 1926. 23/5 Feb. S. 385–391. Затем читателю следует обратиться к замечательному исследованию: Demel W.«Der Bayerische adel, 1750–1871», рукопись которого автор любезно предоставил мне. См. также: Hofmann Н. Н.adelige Herrschaft und Souveraner Staat. Munich, 1962.


[Закрыть].

До 1815 года как в Пруссии, так и в России аристократия не испытывала сколько-нибудь значительной конкуренции ни со стороны трона, ни со стороны церкви. Однако существенное значение имело то, что, если прусская церковь подверглась экспроприации в середине шестнадцатого века при весьма слабом короле, то в России похожий процесс начался лишь в середине восемнадцатого столетия, когда самодержавие Романовых окончательно укрепилось. В Бранденбурге из 654 церковных поместий, отошедших к королю в 1540 году при введении лютеранства, всего через десять лет 286 оказались собственностью дворян. Ничего подобного в России не произошло, и это было одной из причин, почему доля государственных земель в общем раскладе землевладения в России, по прусским меркам, была весьма велика. В восемнадцатом веке русский помещик-крепостник пользовался деспотической и почти неограниченной властью, какой в Европе не обладал ни один владелец «живых душ». Однако исключительным, по европейским меркам, было и число крестьян, приписанных к государственным землям, по отношению к помещичьим крепостным. В особенности на Севере дворяне-помещики встречались редко, а их усадьбы отстояли на значительном расстоянии друг от друга. В 1861 году, когда наконец произошло освобождение крестьян, менее половины их являлись собственностью частных лиц. В Пруссии королевские владения были куда как не столь обширны, а их размеры в разных частях королевства более или менее отличались. Так, в 1800 году в Силезии к королевским землям были приписаны всего семь процентов от общего числа крестьян, а в Восточной Пруссии – 55 процентов; в Померании же крупные прусские фермеры-арендаторы, хозяйствовавшие на королевских землях, представляли собой нечто совсем иное, чем русские крестьяне. В девятнадцатом веке прусский фермер вполне мог числиться в одном ряду с крупными землевладельцами капиталистического толка.

Как в Пруссии, так и в России главным конкурентом аристократии была монархия и созданная ею для выполнения своих приказов бюрократия. К 1815 году русское самодержавие вместе с весьма внушительным штатом бюрократии существовало уже несколько веков. Прусский абсолютизм создавался в семнадцатом (вторая половина) и восемнадцатом веках. Как русский самодержец, Петр I (1689–1725), так и прусский, Фридрих Вильгельм I (1713–1740), сумели ввести обязательную государственную службу для дворян, которых подчиняли строжайшей дисциплине, управляя ими железной рукой. Вплоть до 1815 года ни в России, ни в Пруссии в центре государства не было никаких представительных дворянских учреждений. Но, в отличие от России, в Пруссии были заведены дворянские учреждения на местах, в которых дворяне охотно служили, с глубоким почтением относясь к местному управлению и местным партикуляристским традициям [23]23
  Кн.: Carsten F. L.A History of the Prussian Junkers, aidershot, 1989 – представляет собой ценное краткое исследование. См. также более ранний и более сентиментальный обзор: Gorlitz W.Die Junker, adel und Bauer im Deutschen Osten. Limburg, 1964. До сих пор остается непревзойденной в своем роде кн.: Романович-Славинский А.Дворянство в России. Спб., 1870. Это крупное историографическое исследование русской аристократии и бюрократии до 1815 года – вопрос, который я попытался отразить в первой главе моей книги Russia's Rulers under the Old Regime London, 1989. О том, как производилась конфискация церковных земель русским и прусским дворянством, см.: Blum J. Lord and Peasant in Russia from the Ninth to the Nineteenth Century. Princeton, NJ, 1961. P. 363–367; и: Berdahl R.The Politics of the Prussian Nobility. Princeton, NJ, 1988. P. 17.


[Закрыть].

Во всех государствах исторически сложившиеся отношения между монархией, дворянством, церковью, городами и крестьянством определяли, в значительной степени, роль и судьбу аристократии девятнадцатого века. Однако соотношение размеров исторического центра страны и ее окраин также нельзя сбрасывать со счетов. В некоторых государствах присоединение новых территорий могло усилить исконную аристократию. Именно так произошло в Вюртемберге и Баварии. В Англии, Пруссии и России получилось иначе.

Аристократия, чрезвычайно могущественная в Англии, пользовалась меньшим весом в Шотландии, не говоря уже об Уэльсе и Ирландии, где она воспринималась как чужеродный нарост. После избирательной реформы 1832 года консерваторам пришлось примириться с тем, что в Шотландии они стали постоянной партией меньшинства. В Уэльсе и Ирландии даже полудемократические выборы в 1867 и в 1884 годах привели к господству антиаристократических сил в местных политических кругах. В Ирландии выборы оказались предвестником экспроприации. Не далее как в 1910 году при столкновении между Палатой лордов и демократически избранным либеральным правительством английский электорат дважды, пусть и небольшим перевесом голосов, но возвращал к власти консерваторов. Судьбу пэров решили голоса шотландских, уэльский и ирландских избирателей.

Перед прусской аристократией стояла даже более сложная дилемма, частично потому, что, в отличие от английской, она не сумела добиться поддержки буржуазии и рабочих своей родной страны. К тому же, стремительное расширение Пруссии в девятнадцатом веке, сначала присоединившей к себе Рейнскую область и Вестфалию, затем Ганновер и, наконец, в некотором смысле, всю Германию, вызвало существенные трудности для юнкерства. Даже в пределах Пруссии, какой она стала после 1866 года, не говоря уже о Германии в целом, господствующее влияние юнкерства встречало противодействие со стороны тех сил, которым старые прусские традиции были не только чужды, но которые активно проявляли к ним враждебность. Эти силы могли быть представлены партикуляристами, католиками, либералами, крестьянством или социалистами и – в любом из регионов – их соединением. Учитывая глубоко укоренившееся в Германии разделение по конфессиональному и региональному признаку, не говоря уже о том, что объединение в 1866–1871 годах на условиях, продиктованных Пруссией, было в известной степени навязано силой, совершенно ясно, что перед прусскими традиционными элитами стояла исключительно трудная задача – сохранить свое господство в стране, которая в девятнадцатом веке не только встала на путь модернизации, но и с невероятной скоростью увеличила свою территорию.

Позиция русской аристократии была, что и говорить, еще слабее. В исконном черноземном сердце России, южнее Москвы, старая аристократия занимала крепкое положение. Но Россия быстро расширялась, присоединяя к себе новые территории. В 1760-х годах, например, в знаменитой законодательной Комиссии, учрежденной Екатериной II, когда аристократы из центральных губерний подняли голос за более строгий контроль над возведением в высшее сословие, им противостояло новое дворянство из Украины, часто казацкого происхождения и резко враждебное любому слову, исходящему от господствующей верхушки. В результате притока дворянства из соседних территорий и западных иммигрантов, принятых на царскую службу, русская аристократия утрачивала свою силу и монолитность. Более того, в значительной части самой России общество стало разномастным, а потому зыбким, лишенным уложений и твердой иерархии. В некотором смысле русское дворянство представляло собой нечто среднее между европейской аристократией и плантаторской элитой ante bellum [24]24
  До войны ( лат.) – имеется в виду Гражданская война 1861–1865 гг. между Северными и Южными штатами.


[Закрыть], которая вобрала в себя как старых землевладельцев из Вирджинии, так и новых из Алабамы и Миссисипи. К 1900 году новым Фронтиром [25]25
  Фронтир – в американской истории западная граница территории США, постепенно осваиваемая американскими переселенцами, начиная с 1700 по 1890 год, когда закончилось заселение Тихоокеанского побережья.


[Закрыть](в американском смысле слова) для России была Сибирь, где практически не было дворян, но куда крестьяне-переселенцы прибывали толпами. Сибирь являлась для России аналогом Австралии и Канады вместе взятых, со всем тем, что это означало применительно к популистским и демократическим ценностям. Тот факт, что русская Австралия непосредственно примыкала к метрополии, облегчало задачи ее защиты от внешнего врага и позволяло предположить, что Россия останется великой державой еще долго после того, как рухнет английская заморская империя. Однако влиянию аристократии в русском обществе это отнюдь не благоприятствовало и ничего хорошего ей не сулило [26]26
  Эти вопросы будут более подробно рассмотрены в книге несколько позже. О законодательной комиссии Екатерины II и дворянстве в целом см.: Madariaga I de. Russia In the age of Catherine the Great. London, 1886. P. 140–144, 166–174; и: Dukes P.Catherine the Great and the Russian Nobility, a study Based on the Materials of the Legislative Commision of the 1767. Cambridge, 1967.


[Закрыть].

Сама структура высшего класса также воздействовала на его характер и роль. Между аристократией, в которой тон задавала небольшая группа несметно богатых собственников, и более широким кругом лишь относительно состоятельных провинциальных дворян существовала большая разница. Крупные аристократы были более космополитичны, лучше образованны и воспитанны – это особенно касается России и Германии начала девятнадцатого века. Провинциальные дворяне отличались узостью кругозора и привязанностью к одному определенному месту. Правда, они теснее общались с народными массами, чем вельможи, вынужденные, почти никогда не посещая многие из своих поместий, действовать через управляющих и приказчиков. В целом, крупному аристократу было легче вписаться в современный мир. Он, надо полагать, получал доходы не только со своих поместий, но и из других источников, что защищало его во времена сельскохозяйственных кризисов, позволяя снимать урожаи с капиталов, вложенных в акции, облигации и городскую собственность. Богатство, титулы и родовая слава гарантировали ему высокое положение в буржуазном обществе – положение, которое простому дворянину было недоступно. Именно поэтому многие крупные аристократы позволяли себе придерживаться более либеральных взглядов, чем провинциальное поместное дворянство. Свободомыслие стало до некоторой степени обычным в кругах французской аристократии в последние годы старого режима. И то же самое частично повторилось в Англии, России и Германии в девятнадцатом веке [27]27
  Различия между крупными землевладельцами-аристократами и провинциальным дворянством – основная тема кн.: Chaussinand-Nogaret G.The French Nobility in the Eightennth Century. From Feudalism to Enlightenment. Cambridge, 1985; в особенности см. гл. 3 и 5. Интересные комментарии по данной теме можно найти в кн.: Thompson F. М. L.English Landed Society in the Nineteenth Century. London, 1963; см, например, с. 22–24, 134–136. О различиях между тремя типами дворянства см. кн.: Higgs D.Nobles in Nineteenth Century France. The Practice of Inegalitarianism. Baltimore, Md, 1987. P. 70ff.; Stolberg-Wernigerode O.Deutschlands konservative Fuhrungsschichten am Vorabend des Ersten Weltkrieges. Mjnnich, 1968. S. 141–152, 169–205.


[Закрыть].

Но и среди аристократии существовало резкое различие, как между разными национальными элитами, так и внутри них. Крупные аристократы-землевладельцы – скажем, английские, – чье господство в родных местах являлось основой их власти в столице и парламенте, мыслили, вероятно, иначе, чем аристократы, пусть очень богатые, состоявшие при дворе абсолютного монарха [28]28
  О придворных кругах см.: Elias N.The Court Sosiety. Oxford, 1983.


[Закрыть]. Придворный в известной степени всегда произведение капризов и благорасположения своего господина. Можно ли сыскать человека более независимого в восемнадцатом веке, чем герцог Рассел, член партии вигов? Можно ли назвать фигуру более зависимую, чем русский аристократ при дворе своенравного деспота Павла I (1796–1801)? Правда, к чести русской аристократии следует сказать, что она ответила на деспотизм, задушив самовластного монарха [29]29
  Kenney J. J.The Politics of assassionation // Ragsdale H. (ed.) Paul I: a Reassessment of His Life and Reign. Pittsburg, Pa., 1979.


[Закрыть]. Индивидуальная история дворянской семьи всегда определяла многие из исповедуемых ею ценностей. Для члена родовитого рода Расселов конституционные ограничения королевской власти числились среди личных достижений семьи. Для представителя Standesherrenнасильственное разрушение векового законного уклада, гарантировавшего его семье политическую самостоятельность и положение в обществе, означало унижение – обиду, которую он носил в себе весь девятнадцатый век. Аристократу с семейной историей Расселов было легче играть конструктивную роль в Европе времен королевы Виктории, чем его немецкому собрату, все еще тосковавшему по утраченному статусу своей семьи при старом рейхе.

Прусские юнкеры были провинциальным поместным дворянством par excellence. Исповедуемые ими принципы определялись провинциальной узостью взглядов, лютеранством и милитаризацией юнкерства, приобретенной им на военной службе в Прусском государстве восемнадцатого века. В девятнадцатом веке эти ценности не только не пошатнулись, а скорее укрепились. Независимый, фрондерский дух юнкера подпитывался мыслью, что его семья жила на прусской земле еще до Гогенцоллернов и что сам он в своем крошечном поместье – вполне король. Его верность короне усиливало сознание, что его предки проливали кровь вместе с Фридрихом II в героические дни Семилетней войны, когда Пруссия одна стояла против трех великих держав континентальной Европы. Тот факт, что союз Гогенцоллернов с юнкерами увенчался успехом, возвысив незначительное Прусское королевство до мировой державы, придавал законную силу милитаризму, авторитарности и аристократизму – принципам, на которых зиждился этот союз.

И для русской аристократии память о военных подвигах предков значила очень много. Мемуары переполнены упоминаниями об участии дедов и прадедов в жестоких битвах, начиная от Куликовской в 1380 году, когда Московия нанесла поражение татарам. Сознание того, что офицер-аристократ, служа царю, превратил Россию в могущественную силу, с которой вынуждена считаться Европа, было главным источником чувства собственного достоинства, никогда не покидавшего аристократию. У русских было меньше фрондерского духа и значительно меньше провинциального верноподданичества, чем у пруссаков. Многие владетельные аристократы вели свой род от царствовавших домов, которые были древнее дома Романовых. Но этот факт мало что значил, так как будучи придворными, они жили лишь в лучах благоволения своего господина. Тем не менее, восемнадцатый век завещал русской аристократии идти путем просвещения и европеизации. Образованность, хорошие манеры и знание иностранных языков стали критерием статуса в дворянском обществе, куда не был закрыт доступ из низов, где титулы мало что значили, а деньги легко давались, но и легко тратились при дворе. Находясь на периферии Европы, образованные русские с головой ушли в национальные культуры европейских стран. Разрываясь между русскими традициями и европейскими культурами, русская элита чувствовала себя менее комфортабельно, чем английская или немецкая, зато проявляла себя более творчески.

Аристократия Англии также была военным сословием, гордясь славой своих пращуров, львиную долю которой они снискали в боях. Однако, испытав на себе в середине семнадцатого века весь деспотизм военщины в самой неприемлемой его республиканской форме, английская элита создала единственную в своем Роде аристократическую армию, где офицеры покупали должности, вплоть до высших. Такое управление армией могла позволить себе только островная страна. В восемнадцатом веке английскую аристократическую молодежь воспитывали не для службы в армии или бюрократическом аппарате с их строгой субординацией и дисциплиной, а для того, чтобы заседать в парламенте – произносить речи, вести дебаты и участвовать в вольнице, кое-как сдерживаемой правилами процедуры. Английские землевладельцы обладали властью, не будучи, как аристократы Восточной Европы, помещиками-крепостниками. В стране уважали парламентские и правовые традиции – отчасти потому, что они были детищами Англии, отчасти потому, что отменно служили ей в период ее беспримерного благосостояния и могущества. В 1815 году аристократия Англии, в противоположность дворянству бюрократических России и Пруссии, была правящим классом в полном смысле слова. На протяжении более столетия она непосредственно управляла самой процветающей в мире страной. В девятнадцатый век аристократия Англии вошла с огромным запасом политического опыта, который должен был сослужить добрую службу в новое время – викторианскую и эдвардианскую эпохи, – бросившие ей свой вызов.