Текст книги "АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914"

Автор книги: Доминик Ливен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

По мнению Гроноу, англичанки в период Регентства отнюдь не превосходили француженок добродетелью, напротив, с большей откровенностью демонстрировали свои супружеские измены. Основная причина этих измен заключалась в том, что «мужья их пропадали в охотничьих угодьях, или с головой уходили в политику». Граф Соллогуб, возможно, несколько преувеличивая, вспоминает, что в это же самое время «в высшем петербургском обществе редкий человек <…> в действительности являлся сыном своего номинального отца». Этот факт Соллогуб, убежденный русский патриот, без всяких веских оснований связывает с тем, что «некоторые дамы совершенно не умеют изъясняться по-русски». Двумя поколениями позже «граф Васили» тактично предостерегал молодых берлинских атташе аристократического происхождения от флирта с хорошенькими дочерьми еврейских буржуа, «так как манеры этих девиц совсем не те, что приняты в grande monde и у них <…> очень строгие правила» [257]257
  Gronow. Reminiscences… Op. cit. V. 1. P. 34; V. 2. P. 62–63; Vasili. Berlin… Op. cit. P. 140; Соллогуб В. А. Воспоминания. СПб., 1877.


[Закрыть].

Свобода нравов, царившая в аристократических кругах, отнюдь не удивительна. Помимо всего прочего, представители знати проводили свои дни в полной праздности, и развлечения любого рода зачастую являлись основными их занятиями. Браки заключались прежде всего с учетом социальных и финансовых соображений, и хотя некоторые представители аристократии горячо верили в нормы супружеской жизни, установленные христианской этикой и общественной моралью, другие полагали, что все эти ограничения необходимы для низших сословий, а их самих связывать не должны. Согласно требованиям общественного порядка, на супружескую неверность набрасывался стыдливый покров, дабы клубные разговоры не появились в печати; и, как правило, высший свет от своих членов большего и не требовал.

При всем том не так просто вынести обобщенные заключения относительно поведения целых классов и даже отдельных семей в этой сфере. Например, Шарлотта Ливен едва не отказалась от почетного положения воспитательницы отпрысков царствующего дома, так как она не одобряла той нравственной атмосферы, какая царила при дворе Екатерины II. Среди любовников ее невестки Доротеи, вместе с супругом-послом проживавшей в Лондоне, были Меттерних и Гизо. Внучка Шарлотты, княгиня Мария Ливен, также была хозяйкой лондонского светского салона, но отнюдь не походила на свою тетушку Доротею. Покинув Россию по политическим соображениям, она стала одной из убежденных покровительниц немецких радикалов, бежавших после революции 1848 года. Согласно воспоминаниям одного из ее proteges, который впоследствии стал сенатором США, в моральном отношении княгиня была «совершенно безупречна и неприступна», и «для многих изгнанников стала настоящей доброй феей». Следующему женскому поколению семьи любовные эскапады Доротеи Ливен были столь же чужды, как и политический радикализм Марии. Значительную часть своей энергии они отдавали религии и прежде всего стремились повернуть на путь истинный падших женщин. Все три дочери камергера Александра II так и не были представлены ко двору, так как, согласно убеждению их матери, придворное общество служило притоном разврата и рассадником венерических заболеваний [258]258
  Эта цитата взята из кн.: Schurz С. The Reminiscences of Carl Schurtz. New York, 1907. 3 vols. Здесь цит. V. 1, P. 391.


[Закрыть].

В начале девятнадцатого века курортные городки являли собой нечто среднее между пышными аристократическими столицами и тихой провинцией. В Англии наиболее знаменитым курортом был Бат, хотя благодаря принцу регенту не менее модным стал Брайтон. Что касается континента, то, хотя по численности курортных мест Франция превосходила Германию, немецкие курорты, и в первую очередь излюбленные королями и императорами Карлсбад и Баден-Баден, отличались большим космополитизмом и великолепием. В 1840 г. британский наблюдатель отмечал, что в летние месяцы «все, что есть выдающегося в Германии» можно встретить на курортах, здесь продолжается светская жизнь, однако в менее обременительном варианте, так как требования этикета менее строги, а развлечения представлены в изобилии: «Положение, формальности этикета и титулованная надменность в значительной степени отбрасываются во время непринужденного общения на водах». В объяснение причин чрезвычайно сильного влияния, которое курорты оказывают на жизнь Германии, в путеводителе Марри утверждается, что оно отчасти связано с отсутствием в стране как единой крупной столицы, так и культуры сельских усадеб, столь развитой в Англии. Немцы, лишенные и возможности проводить досуг в различных спортивных занятиях, предоставляемой загородными домами, и круговертью столичной жизни, нашли замену и тому, и другому в своих курортных городках [259]259
  Murray J. Hand-Book… Op. cit. P. 215–220.


[Закрыть].

На протяжении девятнадцатого столетия ведущие курорты Германии разрастались и становились все комфортабельнее. Один за другим появлялись роскошные отели: к концу 1860-х годов только в Баден-Бадене насчитывалось двенадцать крупных отелей, самым великолепным из которых был знаменитый Кур де Бад. Предпринимались значительные усилия для того, чтобы гости не скучали. Неподалеку от Баден-Бадена, в Иффезхейме, был построен ипподром, и теперь прибывавшие на курорт аристократы могли не изменять своим излюбленным привычкам. К тому же, по соседству устраивались великолепные охоты. На протяжении 1860-х годов Берлиоз дал множество концертов в Баден-Бадене, перед самой космополитической в мире аудиторией аристократов и богачей. Начиная с 1840-х годов, у многих русских аристократов вошло в обыкновение съезжаться на курорты Германии, где они смешивались со знатью из Центральной и Западной Европы [260]260
  Gerbod P. Le loisir aristocratique dans les villes d'eaux francaises et allemandes au XIX siecle (1840–1870) // Werner K. F. (ed.) Hof… Op. cit.


[Закрыть].

Растущая элитарность и космополитическая атмосфера знаменитых немецких курортов была возможна лишь благодаря железной дороге, обеспечившей недостижимый прежде уровень перевозок, обслуживания и развлечения летних посетителей. Современные средства связи оказали еще одно важное воздействие на стиль жизни аристократии. Английский джентльмен, живущий в Лондоне, мог теперь погрузить свою лошадь на поезд и скоротать день, охотясь в одном из провинциальных графств. Можно было без всяких затруднений проводить уик-энды за городом, что в эдвардианскую эпоху вошло у аристократов в обыкновение. Скачки стали в Англии одним из любимых занятий аристократов, начиная с шестнадцатого века, но внедрение в жизнь железной дороги отразилось и на них. Теперь присутствовать на скачках и любоваться холеными скаковыми лошадьми, которые, как правило, принадлежали аристократам, могли огромные толпы людей, для которых с 1870 г. была введена плата за вход. Остроумные пэры сравнивали торжество победителя Дерби с тем, что испытывал вновь назначенный премьер-министр. Подобно прочим развлечениям, характерным для девятнадцатого века, скачки с течением времени проводились все более организованно, и – их главный устроитель, Жокейский Клуб, членами которого были преимущественно аристократы, дал возможность высшему классу играть новую и весьма популярную роль. Благородный джентльмен, под восторженные возгласы толпы ведущий свою лошадь-победительницу в загон Дерби, в зависимости от ракурса взгляда, воспринимался по-разному: или как воплощение новой роли, оправдывающей существование аристократии в современную эпоху, или, напротив, как иллюстрация вырождения, опошления и вульгаризации того, что некогда было правящим классом. Несомненно, сближение города и сельской местности сказывалось не только на стиле жизни. Если английские привилегированные закрытые школы – паблик-скул – способствовали слиянию ценностей землевладельческой, интеллектуальной и деловой элиты, создавая неповторимый тип джентльмена-спортсмена, то железные дороги, а позднее автомобили позволили этому джентльмену соединять городские дела с приличествующими его положению спортивными развлечениями в загородной усадьбе.

Впервые в истории европейского дворянства английская аристократия стала образцом для подражания, причем не только в политических или сельскохозяйственных нововведениях, но и в способах проведения досуга. Английская загородная усадьба соединяла в себе комфорт и роскошь. Владельцем ее был относительно просвещенный и весьма самоуверенный светский человек, имеющий к тому же глубокие сельские корни и пользующийся уважением в своем округе, что не только усиливало присущее ему чувство собственного достоинства, но и обеспечивало политическое влияние в Вестминстере. Он разводил превосходных скаковых лошадей и натаскивал лучших охотничьих собак в Европе. Охоты на лис, которые он устраивал в своих владениях, были истинным испытанием храбрости и навыков, которые по части возбуждения нервов и риска затмевали battues [261]261
  Облава ( франц.)


[Закрыть]на животных, устраиваемые континетальными аристократами. По всей Европе скука, однообразие и замкнутость сельской жизни всегда нагоняли на аристократов тоску и побуждали их устремляться в города. В прошлом такая же ситуация была характерна и для Англии: «начиная с семнадцатого века высшие классы проводили все больше времени в Лондоне <…> Даже находясь в своих усадьбах, помещики зачастую рвались оттуда прочь». Однако, к началу девятнадцатого века соединение многих условий – улучшение связи, развитие загородных видов спорта и ощущение того, что аристократия, сталкиваясь в городах с растущими трудностями, должна искать опору в своих сельских владениях, – повернуло этот процесс вспять. Судя по всему, праздный класс английских землевладельцев предложил европейскому дворянству ответ на насущный вопрос – какая роль и стиль жизни ему необходимы, чтобы противостоять современному обновляющемуся миру.

Подражание англичанам, однако, влекло за собой множество трудностей, порой исключительно практического свойства. Английский стиль жизни и привычки основывались на солидном достатке: «К 1800 году английские лошади не знали себе равных», но охотничья лошадь, «способная брать препятствия и длительное расстояние промчаться во весь опор», порой стоила сотни гиней. Богатый английский землевладелец, который имел своры гончих и множество лошадей, ежегодно тратил тысячи фунтов на их содержание, а также на компенсации за причиненный фермерам ущерб и другие охотничьи издержки [262]262
  Garr R. English Fox-Hunting. London, 1987. P. 35, 120, 148.


[Закрыть].

Масштаб развития спортивных развлечений, весь уровень и стиль жизни, который был достигнут в английских загородных усадьбах, в девятнадцатом веке был невозможен для большинства представителей прусского дворянства. Из всех старых земель Гогенцоллернов, лишь в Восточной Пруссии насчитывалась горстка семей – Доны, Денхофы, Лендорфы, Эйленберги – чьи сельские особняки могли сравниться с домами английской знати, хотя даже там не встречалось ничего подобного Чэтсворту, Эвику или Вубену. Историк сельской жизни и архитектуры из Бранденбургской провинции (марки) отмечает, что «люди здесь в основном отнюдь не стремятся возводить chateaux (замки) или роскошные дома. Для этого они не только слишком бедны, но также слишком замкнуты, угрюмы и неотесанны. Большинство помещичьих домов в марке – относительно скромные сооружения». Если с конца восемнадцатого века бранденбургские дворяне с энтузиазмом принялись устраивать у себя английские сады, уничтожив бесследно все признаки прежних регулярных парков, это «отражало не столько влияние идей Руссо, или же победу романтизма и сентиментальности – в сельской местности эти идеи не слишком способствовали утонченности нравов; во многих случаях основной причиной перепланировки парков являлось то, что новый их облик требовал меньших расходов».

Бранденбургский дворянин, пожелавший подражать английским обычаям, должен был выделяться богатством среди соотечественников, но даже при этом условии ему приходилось довольствоваться стилем жизни заурядной английской сельской дворянской семьи, а не земельного магната. Карл фон Хертефельд, состоятельный отпрыск старинного знатного рода, владелец прекрасного дома, библиотеки, парка и поместья Либенберг, представлял собой образец прусского англофила. С детских лет Хертефельд разделял присущую сельской знати страсть к лошадям и собакам. Его англофилия зародилась в результате длительного визита в Британию в 1814 г., хотя ей, по всей видимости, немало способствовала и участие в рядах английских войск в битве при Ватерлоо. Эта англофилия выражалась во множестве проявлений, среди которых выделим постоянную заботу о сельскохозяйственных усовершенствованиях и либерально-консервативные политические взгляды. Но, разумеется, прежде всего Хертефельд был страстным приверженцем охоты и скачек в английском стиле. Он разводил скаковых лошадей, и, вместе с друзьями, создал в Берлине ипподром. Чтобы тешить свою страсть к охоте, он арендовал леса и пустоши за пределами своих владений. После 1848 г. ему пришлось отказаться от охоты в английском стиле, отчасти потому, что теперь его внимание было приковано к другому английскому новшеству, а именно к парламентской политике, в которой он играл активную роль, в итоге обеспечив себе место в Прусской Верхней палате (Herrenhaus). В 1867 г. Хертефельд умер бездетным, и поместье перешло к его внучатому племяннику, графу Филиппу Эйленбергскому. Сын графа был ближайшим другом последнего кайзера, и со временем Либенберг стал излюбленной загородной усадьбой Вильгельма II [263]263
  Fontane T. Wanderungen durch die Mark Brandenburg. Frankfurt, 1984), Funf Schlosser. S. 266–315. Вильгельм фон Кардорф также был землевладельцем, любителем охоты и скачек, но в отличие от своих друзей, силезких магнатов, не мог себе позволить английский стиль жизни. S. von Kardoff. Wilhelm von Kardoff. Ein nationaler Parlamentarier im Zeitaller Bismarks und Wilhelm II (1828–1907). Berlin, 1936. S. 22–25. Кардоф выучил английский и любил Карлейля и Троллопа.


[Закрыть].

Однако, подражание образу жизни английской аристократии зачастую требовало не только денег, и это подтверждает пример с охотой на лис. Благородному охотнику необходимы были огромные равнинные пространства, чтобы он и его друзья могли скакать во весь опор, сметая все на своем пути. Необходимы были также и лисы, чьи норы, используя законы об охране дичи или же социальное давление, нужно было оберегать от фермеров, стремившихся истребить хищников. В Англии, где большинство земель находилось в руках аристократов и трепетавших перед ними арендаторов, которые получали изрядные компенсации за причиненный ущерб, а зачастую и сами были страстными охотниками, все эти условия успешно выполнялись, по крайней мере, до начала 1880-х годов. На континенте, где преобладали мелкие крестьянские фермы, ситуация была совершенно иной. Попытки английских эмигрантов устроить на севере Франции охоту на лис в привычном им национальном стиле привели к столкновениям с полицией и крестьянами. Русские и немецкие крестьяне во второй половине девятнадцатого века также были не склонны безропотно взирать, как их посевы вытаптываются благородными охотниками. Так же, как и во Франции, к этому времени они могли в своих протестах опираться на поддержку закона.

В России, согласно наблюдению негодующего английского путешественника, «до сих пор не издано ни единого закона об охране дичи», хотя с точки зрения англичанина уже к началу 1800-х годов подобные законы стали насущной необходимостью. Уильям Тук с удивлением отмечал в 1799 г.: «Когда охотник вместе с друзьями, егерями и гончими пересекает поля и леса, не заручившись наперед разрешением владельца, это неизменно воспринимается, как должное. Лишь малая часть помещиков запрещает своим подданным ходить с ружьями; но и в случае запрещения достигается результат, совершенно противоположный желаемому, и вред, причиненный украдкой, оказывается куда больше явного» [264]264
  Tooke W. View of the Russian Empire during the Reign of Catherine the Second and to the Close of Present Century. 3 vols. London, 1799; здесь V. 3, P. 35–36.


[Закрыть].

Даже в 1865 г. путеводитель Марри советовал английским охотникам не рассчитывать, что battue в России принесет им завидную добычу, так как эта страна, в особенности поблизости от С.-Петербурга, не слишком богата дичью. «Зимой охотятся на медведей, волков, лосей и рысей <…> На волков устраивается или псовая охота, или же обычная облава, а порой их просто затаптывают лошадьми. Но такая охота требует плотного снежного покрова, или же земли, по которой можно скакать верхом». Даже конная охота в России редко напоминала традиционную английскую, с хорошо натасканными сворами гончих и псарями, одетыми в нарядную форму, оплаченную из кармана представителя местной знати. Подобные явления в России, в особенности в двадцатом столетии, как правило, относились к разряду исключительных – так, роскошные охоты устраивал великий князь Николай Николаевич, а также Школа кавалерийских офицеров – иными словами, они были доступны или членам императорской семьи, или государственным учреждениям [265]265
  Murray. Handbook… Russia. 1865. P. 43–46; «Охота» в кн. Полная Энциклопедия, т. VI (1902); «Столица и Усадьба», например, № 2 (15 января 1914); № 3 (1 февраля 1914).


[Закрыть].

Единственным исключением из этого правила являлись прибалтийские губернии Российской империи. Здешние помещики, по преимуществу немецкого происхождения, по-прежнему владели огромными сворами гончих и устраивали охоты в английском стиле, хотя к началу двадцатого века – так же, как и в самой Англии – редко кто из аристократов единолично брал на себя полное содержание собачьей своры. Журнал «Столица и усадьба», помимо всего прочего, связывает уникальную способность балтийских землевладельцев сохранять охотничьи традиции со следующим обстоятельством: в отличие от большинства русских аристократов, балтийское дворянство проводило в своих имениях круглый год. К тому же, законы, царившие во всецело феодальной Прибалтике, по-прежнему сохраняли за владельцами дворянских усадеб (Rittergütter) право охотиться с собаками [266]266
  Столица и Усадьба. № 3. 1 февраля 1914. С. 14.


[Закрыть].

В Германии истинные представители аристократии вели весьма решительные арьергардные бои в защиту своих охотничьих прав. Хельмут фон Герлах, рассуждая о юнкерах, отмечает, что «невозможно понять консервативных крупных землевладельцев до тех пор, пока не осознаешь, какое важное место в их жизни занимает охота». С весны до осени они со страстью предавались самому важному своему занятию – охоте на различных животных. Охотничьи права знати повсеместно вызывали негодование у сельского населения, отчасти потому, что они обязывали крестьян всячески содействовать благородным охотникам и предоставлять им загонщиков. Но еще серьезнее был вред, который причиняли скоту и посевам дикие животные – крестьянам же по традиции искони запрещалось не только использовать против них оружие, но даже строить надежные ограждения для своих полей и скота. Французская революция, уничтожив охотничьи права, усилила напряжение, которое связанные с охотой проблемы возбуждали в сельской местности Германии, и в 1848 г. разразился взрыв. Представители знати, защищая свои охотничьи права, проявили намного больше упорства, чем отстаивая прочие права и привилегии, которые они, в случае удовлетворительной компенсации, уступали практически без борьбы. Подобная несгибаемость в отношении охотничьих прав обуславливалась тем, что для некоторых аристократов именно охота была самым излюбленным удовольствием и более всего скрашивала сельскую жизнь. К тому же, охотничьи навыки относились у дворянства к числу наиболее древних и почитаемых. Но, возможно, прав X. В. Экхардт, усматривая здесь элемент оборонительной групповой психологии, характерной для класса, который все сильнее ощущая себя лишним и подвергаясь нападкам, упорно защищал свои охотничьи права, дабы оградить от вторжения современного мира хотя бы одну сферу жизни, которая традиционно являлась монополией аристократии и сохраняла для нее главенствующее значение [267]267
  Eckardt Н. W. Herrschaftlishe Jagd.baerliche Not und bürgeliche Kritik. Gottingen, 1976; Gerlach M. Von Rechts nach Links. Zurich, 1937. C. 35–36.


[Закрыть].

Однако в 1848–1850 гг. аристократия, как правило, терпела в этой битве поражение. В Пруссии, Баварии и некоторых других германских государствах охотничьи права дворянства были отменены навсегда, причем без всяких компенсаций. В Ганновере, Саксонии, Бадене и Брюнсвике за них полагался выкуп. В 1848 г. крестьяне начали настоящую войну против диких животных, неуклонно уничтожая их, и в результате количество дичи, обитавшей в сохранившихся небольших дворянских усадьбах резко сократилось. Адам Шваппах писал в 1883 г., что «пересмотр охотничьих законов, исчезновение дичи и отказ от обязанности способствовать охотникам привели к тому, что старые методы охоты претерпели важные изменения. Прежние охоты, проводимые с большим размахом, и величайшая их гордость – преследование зверя с гончими собаками, почти полностью отошли в область воспоминаний, и исключения становились все более редкими» [268]268
  Schwappach A. Gundriss der Forst und Jagdeschichte. Berlin, 1883.


[Закрыть].

На их место пришла стрельба из засады, которая к 1914 г. стала популярнейшим времяпрепровождением аристократии – для некоторых ее представителей подобная охота стала, в сущности, настоящей страстью. Стрельба-battue требовала куда меньшей ловкости и храбрости, чем конная охота на лис или пешее преследование крупного зверя. Современное огнестрельное оружие и патроны, не говоря уже об искусственном разведении диких птиц, позволяло аристократам возвращаться с охоты с полными сумками дичи; охотничья добыча стала предметом состязания и подсчитывалась с азартом, который предки этой знати направляли на более важные дела. Пожалуй, наиболее отталкивающей была охота на чрезвычайно редких диких животных, например, на силезских зубров, или даже на экзотических зверей, специально приобретавшихся в зоологических садах и становившихся мишенью наиболее выдающихся участников охоты. В 1913 г. егерь едва не набросился с кулаками на молодого адъютанта: тот, по его словам, навел ружье на кенгуру, приберегаемого для королевских гостей, прибывающих на бракосочетание дочери кайзера, которому сопутствовали различные развлечения, в том числе и охота. Этот случай свидетельствует о причудливом соединении аристократической страсти к охоте, современных транспортных средств и технических успехов в области баллистики [269]269
  Anon (am Hofe des Kaisers. S. 38–40) описывает охоту в поместье Плесе, «Эльдорадо охотников», специально устроенную для одного из Гогенцоллернов. Мой отец сам слышал эту историю об адъютанте, которая относится к 1913 году. Возможно, она не вполне соответствует истине, но даже если это преувеличение, оно отражает охотничье безумие, наблюдаемое в предвоенные годы.


[Закрыть].

Среди всех представителей европейской аристократии лишь высшая знать Австрии с успехом переняла английские обычаи. Отчасти это произошло потому, что по богатству австрийские аристократы немногим уступали английским. Возможно также, что исключительно замкнутая и обособленная, но при этом интернациональная по своему воспитанию австрийская элита нашла для себя легкий способ уйти от современности, удовлетворяясь лошадьми, сверхэлегантными и недоступными простым смертным светскими собраниями и прочими весьма изысканными способами скоротать досуг, которые не требовали чрезмерных умственных усилий. Наследники Лихтенштейна и Шварценберга, вступившие во владение отцовскими землями в 1830 г., в ранней молодости оба совершили длительную поездку в Англию и вынесли оттуда много уроков. Казалось, что главенство в сельском хозяйстве, стремление к изяществу и сельское общество обещают дворянству, которое государство и его чиновники вытеснили из управления страной, новую и устойчивую роль. Анти-централисткие и бюрократические устремления взращивались на романтическом неофеодализме сэра Вальтера Скотта, горячо обожаемого, например, принцессой Элеонорой Шварценберг. Проявления подобной тенденции усматриваются и в романтическом жесте владельцев Лихтенштейна, в 1807 г. выкупивших владения своих предков, и в растущей популярности «естественных» (пейзажных) английских садов. Обеды, которые в начале века обычно начинались в два часа пополудни, с течением лет, в подражание английскому обычаю, передвигались на все более и более позднее время. В период между 1840 и 1857 годами Шварценберги даже перестроили замок Фрауенберг в стиле нео-Тюдор. Однако ни в одной сфере жизни англомания не заходила так далеко, как в увлечении лошадьми, которое приобрело размеры подлинного культа. Жокейский клуб превратился в «социальный центр притяжения аристократии». Принц Карл II Шварценберг потратил на своих скаковых лошадей целое состояние. Принц Алоиз II Лихтенштейн питал страсть к охоте на английский манер. Его конюшни, управляемые исключительно англичанами, поглощали от 3 до 5 процентов его годового дохода. Как отмечает Ганс Кудлих, принц Лихтенштейнский «подражал изысканному образу жизни старой английской аристократии и стремился познакомить высшую австрийскую знать с чопорным стилем этой жизни, со всеми ее обычаями, лошадьми, скачками, экипажами и вышколенными слугами» [270]270
  Stekl Н. Osterreich.V. Op. cit.; в частности S. 112, 141, 154–155, 173–178; Brunner О. adelidges Landleben und Europaischer Geist. Salzburg, 1949; в частности S. 330–337.


[Закрыть].

Русские аристократы также нередко подражали английским, хотя и не столь самозабвенно, как австрийские. Согласно утверждению Д. В. Уоллиса, крупнейшего викторианского специалиста по России, только петербургская аристократическая элита усвоила холодную, сдержанную неприступность английской знати, решительно пойдя вразрез с привычными для русского просвещенного общества обычаями и устремлениями. На протяжении всего девятнадцатого столетия доминирующим стилем русских помещичьих усадеб оставался «ампир», хотя русский неосредневековый стиль, погружающий интерьеры домов в угрюмый полумрак, также имел своих почитателей. При этом к началу девятнадцатого столетия в России приобрели немалую популярность английские сады, горячей поклонницей которых была императрица Екатерина II. К 1914 г. спорт приобретал все большее значение в кругах аристократии; например, граф Сумароков-Эльстон стал российским чемпионом по теннису. Тем не менее, единственной российской школой, отдаленно отразившей спортивную манию, столь характерную для английских паблик-скул, стало одно из самых аристократических цивильных учебных заведений империи, а именно Александровский Лицей. Однако и коннозаводчество, и скачки были широко распространены в России и имели там давние традиции. Впервые крупные скачки были проведены в Москве в 1785 г., и главным их устроителем являлся ведущий коннозаводчик империи, один из графов Орловых. В высших кругах российской аристократии умение выносить суждения о лошадиных статях и возвращаться с охоты с полными сумками дичи ценилось так же высоко, как и повсюду в поздне-викторианской и эдвардианской Европе. К 1914 г. в моду также вошло отдавать детей на попечение английской няни [271]271
  «Столица и Усадьба», несомненно, является лучшим источником сведений о досуге аристократии, в особенности в годы, предшествующие революции, но также и в более ранние периоды, сведения о которых представлены в историческом разделе журнала; см. например, в номере 22 (15 ноября 1914) статью о скачках; в номерах 36–37 (1 июля 1915) статью о загородных усадьбах. Как ни удивительно, но недавно вышло исследование, посвященное истории императорских и дворянских садов: Вергунов А. П. и Горохов В.«4.. Русские сады и парки. М., 1988. X. М. Гроув отмечал в 1912 году, что в большинстве аристократических или состоятельных русских семей «дети поручены попечению англичанина или англичанки»; Томас Дарлингтон, выдающийся английский специалист по вопросам образования в России, в 1909 году отмечал, что «игры… занимают в общественной жизни лицея более значительное место, чем это обычно принято в русских школах», Board of Education, Special Reports on Educational Subjects. Volume 23. Education in Russia. London, 1909. P. 233.


[Закрыть].

Однако, учитывая русские традиции, попытки российских аристократов внедрить у себя стиль английской усадебной жизни сталкивались с исключительными трудностями. Веками наиболее выдающиеся представители российской знати становились придворной аристократией. Таково было желание царей. Экономическая отсталость, слабо развитые средства связи и разделение наследственных владений делали невозможным получение значительных доходов с помещичьих имений: если крупные землевладельцы желали поддерживать аристократический стиль жизни, им необходимо было заручиться благосклонностью монарха. В семнадцатом и восемнадцатом веках, по мере расширения империи, с головокружительной быстротой росли и размеры вознаграждений, раздаваемых царствующими особами своим царедворцам. Западнические устремления аристократии, усилившиеся в восемнадцатом веке, расширяя культурные горизонты, тем самым пробуждали у дворян желание жить в столичном городе, а не хоронить себя в селе, в лесной глуши, за сотни, а то и за тысячи километров от цивилизации.

В воспоминаниях Ф. Ф. Вигеля, посвященных крупным землевладельцам конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века, которые в силу различных соображений были вынуждены безвыездно жить в своих поместьях, весьма рельефно показано, что люди эти вели крайне уединенный образ жизни и по отношению к сельскому обществу держались особняком. И князь С. Ф. Голицын, и князь А. В. Куракин не испытывали ни малейшего желания жить в деревне: однако оба пали жертвами императорской опалы. Голицыну пришлось удалиться на Украину, а Куракину в свое поместье на границе Саратовской и Пензенской губерний, и хотя их владения не были столь уж отдаленными уголками империи, все же, в отличие от близлежащих к Москве губерний, отнюдь не являлись центрами дворянской культуры. Как ни хороши были пейзажи, окружавшие имение Голицыных, с точки зрения владельцев, они жили в настоящей глуши. К соседнему мелкому дворянству, несопоставимому с ними ни по социальному статусу, ни по культурному развитию, знатные изгнанники относились с откровенным пренебрежением, а от имений аристократов, которых они считали ровней, их отделяли многие и многие версты. В этой сравнительно недавно освоенной местности, где семья провела всего год, деревянный господский дом отнюдь не отличался великолепием и изысканностью планировки, а сады лишь начали разбивать. Положение князя Голицына, который проводил целые дни в охоте на зайцев, не слишком отличалось от положения английского пэра, изгнанного в 1760-х годах в далекую американскую колонию. Князь Куракин, имение которого, напротив, располагалось в обжитой местности, избрал для себя образ жизни польского магната. Удалившись в свое превосходное имение Надеждино, он обустроил свой быт в соответствии со строгими правилами чуть ли не королевского этикета. Целый рой мелких провинциальных дворян, которые исполняли при своем повелителе должности мажордомов, дворецких, секретарей и управляющих, составлял «двор» князя Куракина. Куракин, преклонявшийся перед королевой Марией Антуанеттой, потешил себя, выстроив в сельской глуши церковь в память о ней [272]272
  Вигель Ф. Ф. Воспоминания. М., 1864. Часть 1. С. 124–132, 203–204.


[Закрыть].

В губерниях, расположенных ближе к центру России, в первой половине девятнадцатого столетия образованные дворяне жили совсем не так уединенно, как Голицын или Куракин. Гаукстгаузен описывает жилища и образ жизни многих просвещенных дворян в 1840-е годы. Мемуары и воспоминания, относящиеся к этому периоду, подтверждают, что в царствование Николая I во многих губерниях проживало немало высокообразованных, достаточно состоятельных семей, по своим устремлениям даже не чуждых космополитизму. Именно из этой среды, из помещиков богатых черноземных губерний, вышли, например, наиболее выдающиеся славянофилы. Даже в нечерноземном Нижнем Новгороде можно было встретить такое, вовсе не столь уж нетипичное явление, как А. Д. Улыбышев, чье имение находилось примерно в тридцати верстах от города. Подобно другим представителям высшего дворянства, Улыбышев в течение ряда лет занимал государственный пост, прежде чем удалиться в свое имение, библиотека которого содержала богатейшую коллекцию драматической, философской, исторической и музыкальной литературы. Улыбышев содержал свой собственный маленький оркестр; к тому же, вокруг него собирался кружок друзей, «которые были замечательными и увлеченными музыкантами-любителями». Десятилетия между 1812 и 1861 годами стали значительным периодом в развитии русской усадебной архитектуры; именно в эти годы российская аристократия достигла наибольшей культурной зрелости и плодовитости. Усадьба просвещенного помещика все еще являлась истинным оазисом культуры посреди крестьянской дикости, и представляла собой резкий контраст с многочисленными гнездами невежественных мелких дворян; тем не менее, подобные оазисы встречались не столь уж редко, и уровень культуры в них был исключительно высок [273]273
  Hauxtausen А. V. The Russian Empire. Its People, Institutoins and Resourses. London, 1968, например, V. 1, P. 363, 375–376, 394–396; Serov V. I. The Mighty Five. The Cradle of Russian National Music. London, 1948. P. 14–15; Столица и Усадьба. № 33 (1 мая 1915). Первый раздел воспоминаний П. П. Семенова, озаглавленный «Детство и юность» (СПб., 1915), прекрасно передает впечатления детства, проведенного в образованной семье сельских дворян в период правления Николая I.


[Закрыть].

Однако по мере удаления от центра страны, как на север, так и на юг, культурная дворянская прослойка становилась все тоньше. На далеком юге, в Херсонской и Екатеринославской губерниях, в северной части Крыма, дворянские усадьбы были немногочисленны, и меж ними пролегали огромные расстояния. В. Н. Коковцев доводился племянником предводителю дворянства Новгородской губернии, расположенной в неплодородном северо-западном районе. В годы его детства, пришедшегося на 1840-е годы, яблоки считались роскошью, а образованные соседи были чрезвычайно редки и жили далеко друг от друга. После 1861 г. островков дворянской культуры в таких местностях стало еще меньше, и многие помещичьи усадьбы, даже и в богатых центральных губерниях, пришли в упадок. Однако появление железных дорог в значительной степени способствовало тому, что помещики уже не ощущали себя оторванными от мира, а создание земства обеспечило дворян новой сферой деятельности, дав им возможность участвовать в выборных губернских учреждениях. Столетие спустя после того, как князь А. В. Куракин в гордом уединении проводил свои дни в пензенско-саратовской глуши, князь А. Д. Оболенский, помещик той же самой губернии, вел в своем имении весьма насыщенную культурную жизнь, в качестве предводителя дворянства помогая превратить Пензу в выдающийся центр музыкальной культуры, и активно участвуя в деятельности земства. При этом он мог всего лишь за сутки добраться до С.-Петербурга, где работал в различных комитетах Государственного Совета, который после 1905 г. являлся высшим законодательным органом России [274]274
  Lieven D. С. В.Russia's Rulers… Op. cit. Ch. 3, 8.


[Закрыть].