Текст книги "АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914"

Автор книги: Доминик Ливен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Глава 10. Аристократия в политике

В девятнадцатом веке в большинстве английских округов сочли бы совершенно неподобающим поступком выселение арендатора без должного основания – такого, как, например, невыплата ренты в оговоренный срок при отстутствии оправдывающих обстоятельств. Хотя в принципе аренда основывалась на добровольных началах, и до 1882 г. не существовало узаконенного права требовать компенсации за произведенные усовершенствования, на практике, как правило, отношения определялись взаимным доверием между землевладельцем и арендатором, интересы и нужды которого также принимались в расчет. Усилия радикалов, стремившихся разжечь среди фермеров недовольство аристократией, пропадали втуне в первую очередь потому, что в отношениях землевладелец – арендатор «инстуционные установления, теоретически спорные, на практике работали вполне успешно». Обычаи, присущие различным местностям, разнились как в некоторых деталях, так и в степени строгости, с которой они соблюдались. Например, «Линкольнширская традиция» возникла в начале девятнадцатого века как реакция на крупные вложения, которые требовались от арендаторов, поскольку на скудных почвах графства не обойтись было без передовых сельскохозяйственных методов. Эта традиция имела силу закона и гарантировала выплату компенсаций за все произведенные улучшения; с другой стороны, в соответствии с ней арендатор не мог быть выселен с занимаемых земель – разве только в исключительных обстоятельствах. Следование этой традиции было в интересах землевладельцев, так как именно благодаря ей земли оставались в руках наиболее надежных и трудолюбивых арендаторов; земледелец чувствовал уверенность в завтрашнем дне, и, следовательно, мог решиться на различные сельскохозяйственные усовершенствования. Эти фермеры-арендаторы совершенно не походили на крестьян, покорно выполняющих прихоти своего господина. Как утверждает Р. Дж. Олни, в 1830-х годах фермеры-арендаторы, хорошо одетые, владевшие хорошими лошадьми и нередко обеспечивавшие себе доход свыше 1000 фунтов стерлингов в год, отнюдь не были склонны к безропотному подчинению. Более того, в тяжелые времена доводы в пользу трудолюбивых фермеров-арендаторов становились особенно резонными [347]347
  Thompson F. М. L. The Second Agricultural Revolution // Economic History Review. V XXI. 1968. P. 72; Olney R. J. Lincolnshire Politics 1832–1885. Oxford, 1973. P. 24–42.


[Закрыть].

Проявляя власть и силу, землевладельцу следовало помнить обо всех этих жизненных реалиях. С точки зрения Фрэнка О'Гормена, «почтительные отношения и соответствующие им ценности не только узаконивали социальный и политический авторитет элиты, но также определяли четкие границы этого авторитета». В случае, если аристократия не оправдывала оказанного ей доверия и пренебрегала местными интересами, были возможны протесты. Например, еще в 1843 г. линкольнширский фермер, сторонник протекционизма, сетовал, что в результате всех бурных восторгов правительства консерваторов в отношении свободной торговли «наши местные лидеры бросили нас». Когда в 1846 г. сэр Роберт Пиль окончательно отказался от политики протекционизма, это привело к волнениям среди фермеров-аредаторов, и в результате ряд членов парламента, проголосовавших за отмену Хлебных законов, либо лишились своих мест, либо предпочли отказаться от них, но не подчиниться диктату возбужденных избирателей-фермеров [348]348
  O'Gorman Fr. Electoral Deference in «Unreformed» England:1760–1832 // Journal of Modern History. 1984. V. 56. № 3. P. 399; Crosby T. L. English Farmers and the Politics of Protection 1815–1852. Hassocks, 1977. P. 129.


[Закрыть].

Землевладельца, который держал своих арендаторов, что называется, в ежовых рукавицах, на выборах скорее всего ожидал неуспех. В определенной степени политическая поддержка завоевывалась благодаря щедрости, направленной на всех избирателей, включая арендаторов. В избирательных округах-графствах, которых до реформы 1867 г. насчитывалось 144, а после – 172, электорат был слишком велик, и один «заступник» не мог контролировать ситуацию. Однако, существовали и исключения: «В Дербишире после 1832 г. влияние герцогов Девонширских сосредоточилось в северном округе графства, и в результате до 1867 г. на выборах места в парламенте неизменно получали два представителя партии вигов, а западная часть графства – выделившаяся в самостоятельный округ в 1868 г. – вплоть до 1914 г. и даже после оставалась чем-то вроде феодального владения» [349]349
  Beckett J. V. The aristocracy of England 1660–1914. Oxford, 1986. P. 430.


[Закрыть].

Как бы то ни было, выборы в графствах традиционно являлись платформой не только для аристократов, но и для представителей независимого нетитулованного джентри. До 1832 г. ключевую роль в завоевании власти играли так называемые «карманные местечки» [350]350
  Имеются в виду городки и поселки городского типа, имевшие право быть представленными в парламенте одним депутатом или более. В таких избирательных округах, часто обезлюдевших в период промышленной революции, кандидаты практически назначались местными лендлордами. Отсюда названия – «гнилые местечки», «карманные местечки».


[Закрыть]. В 1830 г., по всей видимости, 98 пэров контролировали «выборы» 214 членов парламента. Имена кандидатов не только назывались самими пэрами; но еще и само собой разумелось, что взгляды будущих членов парламента будут всецело соответствовать взглядам их патронов (в противном случае они должны были уйти): в большинстве своем избранники оправдывали подобные ожидания. Даже после Билля о реформе 1832 г., практически уничтожившего «гнилые местечки», свыше 70 членов парламента по-прежнему были ставленниками своих патронов-аристократов. Но даже во многих «карманных местечках» патрону нередко приходилось прилагать усилия для поддержания собственного влияния. Например, в начале девятнадцатого века «тот, кто в Ньюарке отдавал свой голос за ставленника четвертого герцога Ньюкасльского, получал к рождеству полтонны угля, а арендная плата для него снижалась по сравнению со средней примерно на 30 процентов. Между 1812 и 1815 гг. второй маркиз Стаффордский напротив, поднял ренту, и в результате лишился двух парламентских кресел в Ньюкасле-на-Лайме» [351]351
  Sack J. J. The House of Lords and Parliamentary Patronage in Great Britain, 1802–1832 // Historical Journal. 1980. V. 23. № 4. P. 914–915.


[Закрыть].

В дореформенном парламенте графства, и, даже в большей мере, растущие индустриальные города, имели весьма незначительное представительство в парламенте, в то время как крошечные, а в ряде случаев и вовсе несуществующие электората маленьких городков в совокупности выбирали почти половину Палаты общин. Не удивительно, что в Нижней палате, избираемой подобным способом, преобладали представители аристократии и джентри. 30 процентов членов парламента, избранных в период между 1734 и 1832 гг., являлись выходцами всего из 247 семей. «Даже в 1868 г. 407 членов парламента были отпрысками семей, владеющих 2000 акрами земли или более». Двенадцать лет спустя количество таких членов парламента сократилось до 322. Уменьшение числа аристократов среди членов парламента было ощутимым, но едва ли стремительным: в 1895 г. 60 процентов членов парламента составляли праздные джентльмены, сельские сквайры, отставные офицеры и юристы; в палате по-прежнему заседало 23 старших сына пэров. После того, как реформаторские билли, следующие один за другим, предоставили избирательные права сначала половине, а затем, в 1885 г., основной части рабочего класса, старой элите оставалось использовать по-прежнему всецело аристократическую Верхнюю палату для того, чтобы препятствовать реформам, предлагаемым Палатой общин. Лишь в 1911 г. было уничтожено право Палаты лордов накладывать абсолютное вето на законодательные проекты; факт весьма примечательный, особенно если учесть, что этот всецело монополизированный семьями крупных землевладельцев законодательный орган, членство в котором передавалось исключительно по наследству, являлся пережитком прошлого даже по стандартам прочих европейских верхних палат, также весьма далеких от демократии [352]352
  Статистические данные и цитаты взяты из кн. Beckett J. V. aristocracy… Op. cit. P. 432–433. Гл. ГУ кн. Bush М. L. The European Nobility. V. 1. Noble Privelege. Manchester, 1983 – является ценным источником информации о парламентских правах дворянства по всей Европе.


[Закрыть].

Среди премьер-министров королевы Виктории трое – Пиль, Вильям Гладстон и Бенджамен Дизраэли не были выходцами из традиционного высшего класса. Ни одного из них, однако, нельзя с полным правом назвать человеком, пробившимся наверх собственными силами. Все трое с рождения предназначались для того, чтобы стать членами правящей элиты. Но при всем том они являлись исключениями из правила, в соответствии с которым среди членов кабинета преобладали представители аристократии и джентри. Это правило сохраняло силу до 1885 г., когда виги вышли из состава либеральной партии, после чего либералы сформировали кабинеты, состоявшие в основном из представителей среднего класса, с умеренными вкраплениями аристократии. Последним кабинетом, всецело характерным для Старого Режима, был кабинет, сформированный в 1890-х годах лордом Солсбери, знаменитый Отель Сесил, в котором сановники-виги сидели бок о бок с обычной для тори смесью аристократов, поместных дворян-джентри и разобщенных представителей интеллектуальных и деловых кругов. Дэвид Кэннедин, рассуждая об этом кабинете, отмечает, что «тон его был столь же аристократичен, как и его состав. Лорд Рандольф Черчилль уволил Ричарда Кросса и У. X. Смита – оба приобрели имения – как «Маршалла и Снелгрува» [353]353
  Cannadine D.The Decline and Fall of the British Aristocracy. Newhaven, 1990. P. 208.


[Закрыть].

В викторианскую эпоху британский парламент и кабинет главенствовали над административной системой, которая, по европейским стандартам, была столь незаметна, что, казалось, в некоторых отношениях и вовсе не существовала. Все без исключения представители сельского управления и судьи были в своем деле не профессионалами, а дилетантами. Почти на всем протяжении викторианской эпохи судебная и исполнительная власть в графствах находилась в ведении принадлежавшего непременно к аристократии лорда-наместника, который, в свою очередь оказывал решающее влияние на выборы мировых судей. По традиции жизнь графства контролировалась судебной властью. Представители аристократии и джентри, в восемнадцатом веке склонные пренебрегать своими обязанностями и уклоняться от службы в качестве мировых судей, в викторианскую эпоху вернулись в судейские кресла, и это было лишь частью усилий высшего класса, направленных на оправдание собственных привилегий путем честной и бескорыстной службы. Лишь в 1888 г., когда был принят Закон о Советах графств, органы сельского самоуправления были демократизированы. В большей части Ирландии и Уэльса эта демократизация положила конец контролю аристократии над местным управлением; в Англии ситуация была несколько иной, хотя в различных графствах картина складывалась по-разному. В большинстве районов представители аристократии и джентри сохранили главенствующее положение в органах местного управления, поскольку они располагали свободным временем, сохраняли традиции служения обществу и репутацию честных и справедливых людей. Так как жалованье служащих органов местного управления было скудным, а обязанности зачастую не относились к числу приятных и необременительных, должности эти отнюдь не являлись предметом конкуренции. В Уилтшире, который принято было считать на редкость благонамеренным и аристократическим графством, с 1889 по 1896 гг. совет графства возглавлял четвертый Маркиз Бата, на протяжении следующего десятилетия – лорд Эдмунд Фитцморис, и в период с 1906 г. до окончания Второй мировой войны – пятый маркиз Бата [354]354
  Dunhabin J. P. D. Expectation of the New Country Council, and their Realisation // Historical Journal. 1965. V. VIII. № 3. P. 353–379; также гл. XI кн. Beckett J. V. The arictocracy of England.


[Закрыть].

Должности лорда-наместника (номинального главы судебной и исполнительной власти) и мировых судей в Англии соответствовали на континенте должностям министров внутренних дел, которые, как правило, являлись центральными и облеченными наибольшей властью столпами внутренней администрации. По европейским стандартам центральный отдел британского Министерства Внутренних Дел (Хоум офис), где в 1876 г. насчитывалось всего тридцать шесть постоянных служащих, был до абсурда мал, и то же самое можно было сказать про другие главные министерства. Пока министерства оставались столь небольшими, они нередко возглавлялись отпрысками дворянских семей (джентри), но когда в конце девятнадцатого века начался стремительный рост правительсвенных учреждений, высшие должности в различных гражданских службах быстро заняли представители новой элиты, которые по происхождению в большинстве своем были выходцами из среднего класса, а по образованию – выпускниками различных паблик-скул и Оксбриджа [355]355
  См. например, кн. Pellew J. The Home Office 1848–1914. London, 1982. P. 5–10, 33–36; Cannadine D.Decline… Op. cit. P. 240. Весьма важной работой, посвященной сравнению европейских бюрократических систем, является кн. Armstrong J. A. The European administrative Elite. Princeton, NJ, 1973.


[Закрыть].

Как и можно было ожидать, учитывая европейские традиции, Министерство Иностранных дел (Форин офис) и дипломатическая служба были намного аристократичнее, чем внутренние государственные службы. Говоря о периоде с 1898 по 1914 год, Зара Стейнер отмечает, что «все клише по поводу служащих Форин офис были чистой правдой; в действительности это министерство представляло собой оплот класса землевладельцев, и для того, чтобы сохранить его характер и клановую структуру, делалось все возможное <…> между 1908 и 1913 гг. девять из шестнадцати кандидатов были выпускниками Итона <…> в дипломатическом корпусе к этому классу питали еще более очевидное пристрастие и в предвоенный период социальный круг скорее сужался, чем расширялся. В дипломатическом корпусе были хорошо представлены наиболее выдающиеся семьи Англии. Из 23 секретарей, получивших назначение между 1908 и 1913 гг., восемь были сыновьями лордов и два – баронетами». В тот же период среди добившихся успеха кандидатов на дипломатические посты «не менее 25 из 37 являлись выпускниками Итона» [356]356
  Steiner Z. S. Foreign. Office… Op. cit. P. 16–20.


[Закрыть].

В противоположность дипломатическому корпусу, ни Министерство по делам колоний, ни Министерство по делам Индии не пользовались особой популярностью у аристократии и джентри. Что касается Министерства по делам Индии, «в начале 1850-х годов, когда назначения все еще устраивались по протекции, более четверти из вновь назначенных чиновников имели дворянское происхождение. Но в период между 1854 и 1856 гг., когда кандидаты стали добиваться назначения на должность в открытых конкурсах, число землевладельцев среди чиновников снизилось, причем чрезвычайно стремительно и резко – в 1860-е годы оно составляло одну десятую всех служащих, а в 1890-е – всего 6 процентов». Единственной сферой деятельности этих министерств, которая действительно сохраняла популярность среди аристократов, была служба при дворах и в штатах различных вице-королей, губернаторов и проконсулов Британской империи. Должности при этих дворах давали возможность расширить свой кругозор, приятно провести время и завязать полезные знакомства. На подобных должностях аристократы составляли представление о Британской империи и проникались чувством имперской гордости; однако эта служба вовсе не налагала на аристократов обязательства провести всю жизнь вдали от родины, в неблагоприятном климате, в социальной изоляции или же среди людей, которых они считали во всех смыслах ниже себя. Отдавая справедливость британской аристократии, отметим, что немного найдется еще стран, где социальная элита в изобилии поставляла добровольцев для ссылки длиной в полжизни. Более того, в пользу подобной службы можно отметить, что будущие правители империи в молодые годы знакомились с колониями, прежде чем занять в Лондоне облеченные влиянием и властью посты. Воздействие имперского образа мыслей на поздне-викторианскую и эдвардианскую элиту было огромным, и вспоминая колониальную службу Уинстона Черчилля, «политическое детство» лорда Мильнера в Южной Африке, или же сходные эпизоды из биографий так называемых «твердолобых» тори 1911 года, понимаешь, что истоки подобного мышления таятся в личном жизненном опыте [357]357
  Cannadine D.Decline… Op. cit. P. 420–429; Phillips G. D.The Diehards. aristocratic Society and Politics in Edwardian England. Cambridge, 1979. Ch. 5.


[Закрыть].

В России и Германии аристократы, как правило, уступали в богатстве представителям английской знати, а их притязания на политическую власть оспаривались крестьянством, бюрократией и монархом. Однако в своих владениях крепостник, в отличие от английского аристократа, пользовался непререкаемой властью. Даже в южной и западной Германии до 1848 г. Standesherr соединял влияние, связанное с богатством и социальным положением, с полномасштабной судебной и полицейской властью. Лишь после окончательного упразднения последних элементов крепостничества в 1848 г., он стал просто землевладельцем [358]358
  Хорошим источников сведений о высшей знати в эту эпоху является кн. Gollwitzer Н. Die Standesherren. Stuttgart, 1957. abt. 2.
  См. также Eltz Е. Е.Die Modemisierung einer Standesherrshaft. Sigmaringen, 1980. S. 15–73 и Weber H.Die Ftirsten von Hohenlohe im Vormarz. Stuttgart, 1977.


[Закрыть].

С одной стороны, события 1848 г. резко уменьшили политическое значение дворянства западной и южной Германии, в особенности Standesherren. Утратив остатки и внешние атрибуты власти, они превратились в обыкновенных состоятельных граждан в обществе, где богатство вскоре стало распространенным явлением. С другой стороны, в результате событий 1848 г. многие дворяне-католики получили больше возможностей для того, чтобы выступать в качестве знаменосцев религиозных и партикуляристских ценностей своих сообществ, противоборствуя экспансии индустриального капитализма и модернизации, проводимой протестантским государством.

Некоторые из этих дворян взяли на себя подобную роль еще в период с 1815 по 1848 годы. Одной из причин этого явилась преданность католической вере, более сильная и эмоциональная, чем та, какая была присуща поколению их отцов. Другой причиной был гнев, который у дворян Рейнской области, Вестфалии и Швабии вызывали протестантские государства, присоединившие к себе их земли и лишившие их как положения, так и дохода. Наиболее серьезный конфликт между аристократией Вестфалии и Прусским государством возник в связи с вопросами о смешанных браках и достиг наибольшей остроты во время так называемых Кельнских событий в 1827 г., когда в тюрьму был заключен Архиепископ (граф) Клеменс август Дрост Вишерингский. Подобные столкновения бушевали в 1830-х и 1840-х годах в Вюртемберге, где Standesherren католического вероисповедания, заседавшие в Верхней палате, служили источником постоянного раздражения как для либералов, так и, прежде всего, для представителей бюрократического аппарата Вюртемберга. Standesherren противились усилиям государства контролировать назначения на церковные посты, правовую деятельность священников и связи католического духовенства с Римом. Они настаивали на правомочности требования церкви, в соответствии с которым дети от смешанных браков должны были воспитываться в католической вере. Запрет католической печати, а также излишнее, по их мнению, расположение правительства к старому Вюртембергу за счет Швабии, вызывали у Standesherren негодование.

В обеих западных провинциях Пруссии и Швабии предпринимались некоторые усилия побудить простой народ, исповедующий католицизм, оказать поддержку защите церкви, осуществляемой аристократами. Однако, большинство дворян ужасала сама мысль о возможности протеста крестьян против законно установленной власти. Более того, растущее напряжение между аристократией и крестьянством говорило о том, что все эти усилия вряд ли могли принести успех. Взоры аристократии были по-прежнему устремлены в прошлое, на права и привилегии, утраченные с падением Старого Рейха. За сохранившиеся привилегии, например, за право охоты, аристократы цеплялись с железным упрямством. Не прекращались яростные столкновения из-за доступа в леса, а также из-за пошлин и крестьянских повинностей. Оставшиеся в распоряжении Standesherren полицейские и судебные функции, учитывая, что они дублировали государственные структуры, воспринимались крестьянами, как излишнее, и к тому же бессмысленное бремя. В 1848 г. Карл Эгон II, напуганный надвигавшейся революцией, бежал из Фюрстенберга. Дом графа Клеменса фон Вестфалена, наиболее убежденного сторонника Вестфальской католической церкви, был сожжен дотла. В этих обстоятельствах швабский Standesherr, граф Константин фон Вальдбург-Цайль-Траухбург, повел себя неожиданно; он принял свои католические и партикуляристские обязательства столь серьезно, что в некоторой степени оказал поддержку революции и был избран в Национальное Собрание Франкфурта от демократической платформы. Более всего заботясь о независимости католической церкви и интересах Швабии, Вальдбург-Цайль пришел к убеждению, согласно которому аристократия, выступи она на защиту этих интересов против Вюртембергских либералов, обязательно нашла бы общую почву с католическими массами. С этой целью он стал сторонником всеобщего равного избирательного права, заключения договора о щедрых выплатах и включения Вюртемберга в управляемую Габсбургами Grossdeutchland (Великую Германию) [359]359
  Главным источником являются кн. ReifH. Westfalischer adel 1770–1860. Gottingen, 1979 и Kircher W. S. adel, Kirche und Politik in Wurttemburg 1830–1851. Stuttgart, 1973. Зейл является ключевой фигурой последней работы и его позиция в 1848 году обсуждается на с. 180 и далее.


[Закрыть].

Однако события 1848 г. уничтожили многие причины конфликтов между аристократами-католиками и крестьянами. Доходы, получаемые от акций и облигаций, создавали меньше напряженности, чем попытки обложить местное крестьянство пошлинами и повинностями. Благодаря растущему благосостоянию, дворяне с легкостью проявляли щедрость, превращаясь в склонных к благотворительности местных лидеров, к тому же многие аристократы принялись за возделывание оставшихся у них земель и теперь у них с крестьянством были общие интересы. Во второй половине столетия все аграрии оказались перед лицом обострившихся проблем, порождаемых развитием индустриального сектора и растущей зависимостью от ценовой политики международного рынка. Сторонники традиций – как дворяне, так и крестьяне – с неприязнью относились к городским ценностям, которые благодаря росту грамотности и улучшению средств связи, значительно сильнее, чем прежде, посягали на деревню. Но самое главное, католикам пришлось столкнуться с крепнущим господством протестантов в правительстве, культуре и экономике Германии; этот процесс был узаконен победой Пруссии над католической Германией между 1866 и 1871 годами. Католики ощущали себя презираемыми и второсортными жителями протестантского государства. Мэтгью Арнольд, защищая прусский либеральный средний класс, к которому относился с искренним восхищением, заявлял, что «римская партия в германских государствах является также партией невежд, партией людей, незатронутых гуманизмом и культурой». Тот факт, что в этом утверждении была некоторая доля истины, делает его тем более несправедливым, особенно если учесть, что к подобному оправданию прибегали, объясняя отказ предоставить католикам право занимать должности в правительственных учреждениях. В 1870-х годах, когда, в добавление ко всему прочему, прусское либеральное государство предприняло попытку навязать католическому меньшинству свои образовательные и культурные принципы, стремясь попутно осуществить разрыв связей церкви с Римом и заточить в тюрьму большинство прусских епископов, практически все аристократы-католики ответили на эти происки яростным отпором [360]360
  Arnold М.Higher Schools and Universities in Germany. London, 1892.


[Закрыть].

Аристократия играла значительную роль в создании католической оппозиции Kulturkampf. Если говорить о тех, кто в 1870-е и 1880-е годы занимал господствующие позиции в Католической партии центра, можно отметить, что в своих интересах и даже ценностях аристократы зачастую были ближе к крестьянству, чем многие руководители профессионального среднего класса из крупных городов. К тому же, примитивные и иррациональные проявления католицизма, которые он принимал в народе, раздражали невежественных сельских дворян значительно меньше, чем представителей по всем правилам образованной буржуазии. В 1862 г. Бургхард фон Шормлемер-Альст основал в Вестфалии первую влиятельную Крестьянскую лигу. Два десятилетия спустя в Рейнской области и Силезии также были созданы Крестьянские лиги – их основателями явились, соответственно, Феликс фон Лоэ и Карл фон Хойнинген-Гуен. Ведущим баварским центристом был граф Конрад фон Прейсинг; одним из наиболее известных лидеров Силезии выступал граф Франц фон Баллештрем, который в двадцатом веке был президентом Рейхстага. По меркам Баварии и Силезии, вряд ли можно было обладать происхождением более аристократическим, чем у этих дворян. Некоторые из них были слегка удивлены, обнаружив, что оказались под началом Людвига Виндхорста, обладавшего весьма заурядной внешностью буржуа из Ганновера. Если они все же признали его первенство, в значительной степени это было связано с необходимостью единства в период Kulturkampf. К тому же, склонить людей на свою сторону Виндхорсту помогали выдающиеся способности парламентария.

Партия центра представляла собой довольно странную смесь. Представители католического рабочего класса Рейнской области, где недавно начался процесс индустриализации, соседствовали здесь со своими единоверцами – весьма состоятельными крестьянами из западных провинций и менее процветающими крестьянами юга Германии. Растущая католическая буржуазия Рейнской области и Вестфалии представляла собой важную составную часть Центра, но то же самое можно было сказать и о силезских поляках. Над всем этим возвышалось католическое дворянство, само по себе разобщенное, но вынужденное принимать в расчет интересы различных общественных слоев, которые оно представляло и возглавляло, так как к тому времени политика вращалась вокруг всегерманского Рейхстага, выборы в который осуществлялись на основе всеобщего избирательного права для всего мужского населения. Что же касается верхних палат различных германских государств, они неуклонно утрачивали влияние. Вестфальская и Рейнская Крестьянские лиги, возглавляемые Шормлером-Альстом и Доз, могли сколько угодно проповедовать корпоративные и антикапиталистические доктрины, однако силезские католические магнаты, наиболее характерным представителем которых был граф Франц фон Баллештрем, оставались наиболее богатыми промышленниками Германии. Иную разновидность католического аристократа являл собой граф Георг фон Хертлинг, с 1909 г. возглавлявший фракцию Центра в Рейхстаге; университетский профессор, он происходил из чиновничьей семьи, сравнительно недавно удостоенной дворянства. Хертлинг питал явные симпатии к католической социальной теории, но как профессор викторианской эпохи он не мог представить себе, как можно повернуться спиной к прогрессу или усомниться в том, что капиталистическая экономика и конституционная парламентская политика являются воплощением основных прогрессивных принципов. Пропасть разделяла Хертлинга и князя Карла фон Левенштейна, убежденного реакционера, сторонника корпоративности и абсолютной власти папы.

Католические лидеры-аристократы неизбежно различались по своим политическим взглядам, при этом провести отчетливую грань между ними и католическими вождями недворянского происхождения не представляется возможным. Напротив, дворяне в большинстве своем склонны были разделять с наиболее консервативными буржуазными лидерами неприязнь и тревогу, которую у тех и у других вызвали популярные политические требования и методы ведения политической игры. В целом близкие идеям теократии, многие аристократы хотели, чтобы призыв к примирению с Бисмарком, который в 1880-е годы исходил от папы Льва XIII, не остался без внимания. Когда Kulturkampf завершилась, большая часть аристократов желала объединиться с другими консервативными силами и считаться лояльными и благонамеренными гражданами Рейха. У них вызвал неприязнь либерализм Виндхорста, который находил выражение в оппозиции, направленной как против репрессивной, авторитарной политики Прусского правительства, так и против попыток этого правительства ввести в 1889–1890 гг. страховые пенсии по старости и инвалидности; авторитарный патернализм, помимо всего прочего, вполне отвечал аристократическим традициям католицизма.

В начале 1890-х годов положению аристократии постоянно угрожала сельскохозяйственная депрессия, вследствие которой взгляды избирателей, занятых в этой сфере, стали более радикальными. По мере развития индустриального капитализма беднейшее крестьянство и отчасти представители низших слоев среднего класса оказались на грани вымирания. Их ответом чаще всего был яростный популизм – антилиберальный, антиправительственный и антиинтеллектуальный. Респектабельным аристократам, стремящимся достичь компромисса с правительством по таким вопросам, как оборона и экономическая политика, было весьма трудно удовлетворить электорат, враждебно настроенный против любой элиты и с примитивным эгоизмом требовавший льгот и субсидий, которые позволили бы ему выжить в наступившие суровые времена. Призывы католических популистов к установлению прогрессивной ставки подоходного налога усиливали тревогу аристократии, а провал, который на выборах 1893 г. потерпело большинство кандидатов дворянского Центра, подтверждал, что тревога эта не безосновательна. Как отмечает Вильгельм Лот, «когда в 1893 г. Рейхстаг собрался вновь <…> аристократическое крыло Центра уже не располагало хоть сколько-нибудь значительным влиянием».

Но в 1893 г. католическое дворянство еще не исчерпало свою роль в политике. Когда сельскохозяйственная депрессия пошла на спад, некоторые аристократы вновь вернулись на политическую арену. Дворянство сохраняло свое влияние в Силезии и в аграрном крыле центристов. Консервативно-центристский блок 1909 г. осуществил свои давние упования, добившись уклона партии вправо благодаря достигнутому между центром и правительством компромиссу по военно-морской политике. Но после 1893 г. аристократия уже никогда не занимала в партии Центра таких выдающихся позиций, как во время Kulturkampf. Теперь партией управляли профессиональные политики (в основном буржуазного происхождения), которые, в качестве специалистов, прежде всего могли безошибочно определить настроения католических масс и уравновесить требования различных составляющих электората. К 1914 г. влияние, которым аристократы-католики пользовались в партии Центра, примерно соответствовало влиянию британских либералов, а не той ведущей роли, которую традиционный высший класс все еще играл в английской или прусской консервативных партиях [361]361
  Мои основные источники включают кн. Loth W. Katholiken in Kaiserreich. Dusseldorf, 1984 (цитата на стр. 51); Ross R. J. Beleaguered Tower: The Dilemma of Political Catholicism in Wilhelmine Germany. Notre Dame, 1976; Blackbourn D. Populist and Patricians. London, 1987.


[Закрыть].

В отличие от юнкеров, у представителей католического дворянства в девятнадцатом веке не было собственного могущественного государства, обладавшего армией и гражданскими службами, где они могли бы главенствовать вместе со своими сыновьями. К тому же, католическое дворянство намного уступало юнкерам в численности. Но, и это главное, дворяне-католики и юнкеры придерживались различных традиций в области ведения хозяйства и управления крестьянами. Юнкеры лично руководили собственными фермами и распоряжались рабочей силой; к тому же, в их среде издавна существовал обычай отправлять сыновей на военную службу, и это наложило на их менталитет особый отпечаток, который проявлялся в сознании, что они идеально соответствуют главенствующему положению и обладают исключительным правом руководить и командовать. Во многих отношениях эти восточные дворяне имели больше общего с российскими крепостниками, чем с аристократией западной или южной Германии. В восточной Пруссии, как и в России, деревни лишь изредка встречались на бескрайних просторах, которые по западным стандартам были весьма скудно населены и не имели городских традиций. Даже в конце восемнадцатого века сельские общины были полу-авторитарными и находились в сильнейшей зависимости от своего владельца. В 1863 г., в первый раз путешествуя по восточной части Германии, баронесса Шпитцемберг отмечала, что деревни здесь совсем не походят на западные. Лачуги работников тесно обступают дом помещика, а сами деревни разительно отличаются от западных по степени благоустроенности и процветания; на всем здесь виден отпечаток дворянской семьи, которой принадлежат селения. До 1811 г. крестьяне, наследуя собственные фермы, присягали на верность своим владельцам, как правило, видевших в крепостных неразумных детей, которых следует приучать к строгой дисциплине. Лишь от личного расположения дворянина зависело, будет ли эта дисциплина соединяться с элементами отеческого благоволения. В конце восемнадцатого века в большинстве поместий подобный патернализм был забыт, так как поместья эти покупались, сдавались и брались в аренду с головокружительной быстротой. Тем не менее, в Пруссии, как и в России, крепостному крестьянину нередко было выгодно играть роль дитяти [362]362
  Berdahl R. The Politics of the Prussian Nobility. Princeton, NJ, 1988 – подчеркивает значение господствующего положения, или, иными словами, власти, на образ мышления юнкерства. См. также его «Preussisher adel. Paternalismus als Herschaftssystem» в кн. Puhle H.-J., Wehler H.-J. (eds.), Preussen in Hinblick. Gottingen, 1980. S. 123–145; Spitzemberg, Tagebuch; Field D. Rebels in the Name of the Tsar. Boston, 1976 – является превосходным исследованием, посвященным отношению крестьян к власти, в этом случае, пожалуй, скорей монарха, чем дворянина.


[Закрыть].