Текст книги "Целый осколок (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ясный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Он вызвал слепок с памяти Леонардо. Герцог Локкский, неверный как шлюха и изворотливый как угорь союзник империи, вечно воюющий то с империей, то с Островным королевством за спорные земли. Вследствие этого и всюду нанимающий кампании с патентами и просто отряды наемников. Как его до сих пор не занулили империя с королевством – непонятно. Очевидно кому-то нужно такое, вечно конфликтное государственное недоразумение. Теплые берега – та самая спорная территория, где часть прибрежной полосы захвачена много лет назад Островным королевством.

В герцогстве Локкском три портовых города и три верфи, по одной в каждом городе. Две строят любые корабли, любому, кто делает заказ, но качество постройки чуть выше среднего. Одна верфь стоит наособицу – строят корабли только океанского класса. Вооружают эти корабли там же – свои литейные цеха, оружейный завод с многолетней историей и мастерами, зарекомендовавшими себя. Идеально? Возможно.

– Все что я слышу, ты говоришь верно и правильно, Жан Лоддо. Но ты не говоришь истины. Не говоришь правды. Теперь скажи мне Жан Лоддо, по прозвищу Локоток, честно и правдиво – зачем тебе это? Что ты от меня хочешь? Для чего ты с утра маячишь у меня за спиной?

Жан дернулся и замер на месте, вытянувшись в струну и продолжая тянуться дальше. Бруно не просто мгновенно возник за его спиной с кинжалом у горла, а давил лезвием под подбородок, заставляя Локотка вытягиваться и постепенно вставать на цыпочки.

– Бруно, ты ему голову не отрежешь?

– Не извольте беспокоиться, ваша милость. Если только побрею немного. Ему не помешает.

Чудно, чудно! Вот мы и шутим. Скоро совсем на людей станут похожи его Звери и не отличишь их ни с первого, ни со второго раза от простецов. А третьего раза не будет, так как невежливо столь нагло пялиться, можно и нарваться!

На остальных трех спутников Локотка он не оглядывался и лень было использовать Силу для контроля пространства за спиной – там Себастьян и пара младших зверей, рядом с ними Заря. Беспокоиться не о чем.

– Я слушаю тебя, Жан Локоток.

– Ваша… Милость… Знает меня?

– Бруно, помоги нашему новому другу правильно ответить.

Неуловимый глазом тычок двумя пальцами в поясницу. Локоток падает на землю, жадно глотая болезненно искривлённым ртом так желанный ему воздух. Нога Бруно с силой впечатывает, придавливает его к земле.

– На службу… Вашей милости! В лейтенанство ваше!

– Отпусти его, Бруно.

Локоток отдышался, потер поясницу, болезненно морщась и злобно оглядываясь на Бруно, отхаркался, встал чуть пошатываясь, склонился, изображая официальный поклон свободного просителя – обе руки на сложены на груди иксом, подбородок плотно прижат к груди:

– Примите на службу в ваше лейтенанство, ваша милость! Меня, Жана Лодда по прозвищу Локоток и соратников моих – Фрица Безносого, без второго имени, Пьера Ламакко, по прозвищу Три дырки, Прескотта Фитца, по прозвищу Фитиль. Клянусь Господом и святым Бесконечным Кругом, что нет за нами проступков пред богом и людьми. Нет не закрытых контрактов и в листах розыскных мы не значимся.

– Ну прямо агнцы божьи – чисты и непорочны как Дева Мария. Не дефлорированы еще ни разу, целки нетронутые. Небритые ангелы.

– Как кто, ваша милость? Чего мы?

Он коротко и сердясь сам на себя отмахнулся. Локоток понятливо замолк.

– И кто вы по ВУС? – да что же такое!

– Стрелки, пикинеры, арбалетчики? Кто вы? Ты и твои соратники?

– Я ваша милость, очень хороший револьвист! Равных мне еще поискать по империи – голос Локотка наполнился нотками самодовольства – Пьер – стрелок из трехствольной винтовали, оттуда и прозвище. Прескотт и Фриц младшие фейерверкеры с нагрудной бляхой подтверждения. За вашими мортирками как за своими женами глядеть будут! Не пожалеете, ваша милость!

– Заря! Пусть Себастьян приведет его… – он усмехнулся, глядя в лицо Локотку – Таких же невинных друзей. Я хочу посмотреть, какие ныне у небесных агнцев рожи. С рогами или без.

Встали они кривой шеренгой, по стойке «вольно», пузо вперед, ноги не вместе. Но по росту, руки за спиной, ладони сложены в «крест» на пояснице. Что-то и где-то из понятий армейской дисциплины в них вколотили. Возраст у всех от двадцати пяти – двадцати семи, не меньше, но и не больше тридцати пяти. Битые, тасканные, потасканные. Плохо выбритые и обросшие. Пахучие. Не вонючие нет, но с ощутимо веющим запахом старого пота. Одежда, вроде бы и чистая, не откровенное тряпье, но тем не менее видно, что это их единственная «шкура». Замены ей нет. У двоих на мятых и обрюзгших лицах розоватые пятна давно заживших подпалин. черные, намертво въевшиеся в кожу, точки от пороха. И желтеющий стоп-сигнал от больной печени. На их грудях на медной цепи медная же начищенная бляха вице-фейерверкера. Это Прескотт и Фриц. Пьер Ломакко стоит перекошенным на левую сторону, тяжеленая трехствольная пулевая винтоваль тянет его к земле. Взгляды как у битых псов. Настороженные, быстро полосующие всех и все вокруг – кто пнет, куда бежать, кого половчее прихватить клыками. Красавцы!

– У меня пока нет лейтенантского патента, поэтому предлагаю временный найм как охране. Срок найма – пока месяц. Плата за это время будет как две трети от платы линейному стрелку первой линии. Перезаключим договор на лейтенанство, добавится доля в добыче. Согласны?

Переглянулись, молча переговорили взглядами. Мелькнули быстро стираемыми улыбками – глупый этот ваш милость, ровных и правильных цен за «кровь и плоть» не знает. Какая может быть плата на испытании? Да почти никакая, испытание же! А его милость денег кладет как отконттраченному «гусю».

– Да, ваша милость. Мы – гнусавое перечисление имен с прозвищами и без него – отдаем нашу кровь и плоть в руки господина баронета Дарт Серенус с правом выкупа отданного и возврата отданного по концу срока.

Все, формула «присяги» произнесена.

– Заря, займись составлением с ними контрактов на испытание. Пока без моего имени.

– Слушаюсь, господин барон. Контракты как длинные открытые составлять с местом под изменения или короткие испытательные?

– Длинные.

Опять улыбаются, отблески насмешек над уже очень-очень глупым бароном почти не прячутся в темных уголках их век. Смейтесь, смейтесь, мои будущие звери. Что у нас насчет смеющегося последним, стреляющего первым? Заря тоже искриться смехом, отблескивает лакированной гладью ямочек на румянящихся щечках, вспархивает ресницами и сверкает жемчугом зубов. Она не читает мысли Владыки, но тут и не нужно их читать, достаточно чувствовать веселое настроение Повелителя, разглядывающего этих низших. Владыка бесконечно мудр и сети его никогда не рвутся. Ее господин не погрешим, ее господин велик.

Улыбались и Бруно, и Себастьян. Как улыбается сержант-сверхсрочник, добро так, по-отечески, когда смотрит на стриженных тонкошеих призывников с оттопыренными ушами и трепетными взглядами. И даже младшие звери тоже улыбались.

А Жану Лоддо, Пьеру Ломакко, Прескотту Фитц и Фрицу Безносому без второго имени, вдруг стало не уютно и очень захотелось поежиться под этими лучами счастья. Такими добрыми и теплыми.

Дижон самый образцовый город империи. Его можно как эталон выставлять в Палату мер и весов, накрыв стеклянным колпаком и привинтив табличку с надписью6 «Эталон».

Стандартные городские стены, стандартно обветшали, как и в других городах обленившейся и зажиревшей империи. Они уже давно прикрыты от разглядывания толстыми каменными стенами домов Застенного квартала и их высокими черепичными крышами. И тонкими, из всякого мусора – обзол, дранка, кривые жерди, побеленными и снаружи почти приличными, домов Внешнего пояса. Ратуша как ратуша, соборы как соборы. Ах, да, площадь! Дижонская городская площадь не стандартна – это длинный-длинный эллипс с памятником графу Гутто Артур Мария Шэгрро де ла Пинно Корсунскому по прозвищу Длинный. Что именно у графа было длинным или длинным он был сам, неведомо, но памятника он удостоился по праву. За долгие годы его правления Дижон богател, ширился и разрастался. А в году Небесного цветения, граф много имен, даровал городу самоуправление и вскоре скончался, ввергая в искреннею скорбь добрых горожан. А в остальном, более никаких достопримечательностей. Улицы как у всех носят названия простые и конкретные – Рыцарская, Булочников, Ратушная, Королевская миля и так далее. Сами улочки кривые, в центре мощенные, на окраинах грязью навощенные.

В общем это город, в городе дома, в домах живут люди. И достаточно о городе Дижоне. А если хочется большего, то наймите мальчишку за полпенни, и он вам расскажет, кто и с кем спит, кто что печет, тачает, клепает. Где и как поймали стражники неуловимого Дейнека Кровавая Шея – мошенника, вора и многократного осквернителя святого места дочки бургомистра. Сколько ступеней в лестнице до дворца Наместника, камней в фундаменте собора святого Маслотара, сурового изгонятеля злых духов из прихожан и прихожанок очень страшным способом!

«Еще полпенни благородный сэр, месье, герр, лэр и я вам такое про святого расскажу!».

И он вам расскажет, неимоверно привирая и постоянно шмыгая сопливым носом, такое же и прочее, неистребимо местечковое и невероятно скучное.

Он, Заря и Себастьян – Бруно остался на «хозяйстве, и двое младших зверей, не нанимали мальчишку-проводника и не расспрашивали прохожих. Он чувствовал где его другие «младшие», которым он приказал сопровождать и охранять Сюззи и Паккету. А если приложить еще немного усилий, то и ощутить в каком состоянии «младшие» – спят или бодрствуют, по насыщенности оттенка свечения их «искры». И «младшие» чувствовали приближение своего Владыки.

Узкие, если вносить что-то крупнее корзины с продуктами, то придется поворачиваться боком, двери двухэтажного, вытянутого в высоту дома, открылись, когда он был от них в пяти шагах. «Младшие», выскользнув из темноты дома, встали на одно колено, низко склонили голову.

– Вам есть что мне сказать?

– Нет, Владыка. Ваша драгоценность в безопасности. Никаких повреждений, Владыка.

Драгоценность? Повреждения? А, ну да, сразу вспомнилось: «Беречь как драгоценность, оберегать от всего и всех. Варианты выполнения моего приказа – любые». Но почему все же драгоценность? Неудачно подобранное определение? Или ситх что-то вкладывал в это слово?

– Где драгоценность?

– В доме, Владыка. Второй этаж, комната налево. Ведется обучение высокому готику преподавателем нанятым госпожой Паккетой.

– Чудно.

Он вошел в дом, задев ножнами шпаги косяк, брякая шпорами и отзанивания на каждом шаге стальными подковками по плиткам пола. Немного раздражало – ненужный и глупый шум, но положение обязывало шуметь, греметь, бряцать этими признаками статуса. Огляделся – чистенько, просторно, виден не выпячиваемый, но крепкий достаток. Ну да, денег он тогда дал им прилично. И обезличенный вексель на тысячу флоринов. Десять кило золота. Состояние.

При его появлении в низком поклоне склонилась выглянувшая из-за двери на шум сухая вобла в глухом сером платье и с непривычно большим святым Кругом на плоской груди. За ее спиной полез толстым телом в дверной проем бородатый мужик. Да, мужик, не мужчина. Он поднял бровь в немом вопросе:

– Я духовная сестра Елина, владетельный. Я бегинка. Я помогаю по дому и наперсница госпожи Паккеты. Это Клаус, слуга госпожи Паккеты.

Ни разу не добавила господин. В атаке она что ли, на тропе войны чутье потеряла? Спина склонена в поклоне, но пряма, словно стоит на плацу. Нагла не в меру, не очень умна и полностью обделена чутьем. Или тупа и непробиваема в своей броне веры.

– Более тут ваши услуги не нужны. Покиньте дом.

– Так расчет надо бы свести, владетельный господин.

Голос у мужика сволочной, звучит как холодец, дребезжит как надраенная под вид дорогого металла латунь.

– Заря, займись.

– Я исполню, господин.

Женщина же вновь низко поклонилась и исчезла за беззвучно притворенной дверью, напоследок полоснув взглядом как ножом. Пиявка-бессребреница. Явиться в свой Gotteshauser, Божий дом, и перемоет ему все кости, растворив их в кислоте своей слюны. Тем более прочь и более никаких «духовных» надсмотрщиков. Паккета почувствовала себя госпожой и окружила себя свитой? Выходит так. Ну и какая госпожа, такая и свита.

Ох, женщины, женщины… Любопытны как кошки, наглы как вороны, шумны как сороки. В меру умны и подобны дельфинам – красивые, вечно улыбающиеся, ничего не говорящие, не создающие, не изобретающие, ни открывающие, но милашки и вторая разумная раса. Дрессуре поддаются, приручаемы, но постоянно косятся в сторону открытого океана. Правильно их японцы ловят и жрут. Гордых самураев не проведешь, расовое чутье не подводит – только притворяются друзьями человека, касатки карликовые.

Он прислушался, со второго этажа глуховато и плохо слышимо донеслось: «Аcc. Аccusativus являются sc. Casus, то есть винительный падеж. А dat, dativus sc. Casus и есть тот самый дательный падеж, что вы никак не хотите запомнить, юная госпожа!».

Ученье – свет.

– Сюззи!

Его громкий голос многоголосым эхом – интересный акустический эффект, разнесся по всему дому, заставив замереть с занесенной лапкой тараканов, притихнуть наглых крыс и притвориться мертвыми пауков в недоступных углах балок перекрытий. На верху что-то с шумом опрокинулось, кто-то охнул, снесенный в сторону ураганом из сияющих глаз, голенастых нижних и плоских верхних, переполненных до краев счастьем. Настоящим, искренним, ничего не требующим, только дающим – истинным.

– Дядя Лео! Дядя Лео приехал! У-иии!

Визжащий, пританцовывающий, подпрыгивающий и как стробоскоп, выстреливающий улыбками и сиянием радости, теплый костлявый сгусток веселья закрутился вокруг него, крепко обнял, прижался полыхающей щекой к коже куртки и затих. Только сердечко стучало так-так-так, быстро-быстро.

– И тебе доброго дня, маленькая фрау Сюззи.

– Ох, дядя Лео! Я такая… Я такая… Простите меня, высокий господин Лео. Доброго вам дня, высокий господин Лео!

– Сюззи! Мы договаривались без высоких господ.

– Да дядя Лео! А вы надолго дядя Лео? Вы за мной дядя Лео? – за мной, не за нами. Где-то в доме есть постоянно пробегающая черная кошка – Я сегодня с вами уеду?

Даже так?

Он приподнял осторожно и нежно лицо девушки-подростка вверх, к своему. Глаза к глазам. Смотрел недолго, хватило времени и увидеть, и понять. Все что он хотел увидеть и предположил, что увидит и поймет. Госпожа Паккета, значит. Не мать, госпожа.

В доме похолодало, увял солнечный свет, поблекли цвета покрашенных стен комнаты. Себастьян хищно напружинился, младшие звери натянули полоски губ ощериваемыми клыками. Заря, впорхнула в комнату не заметив двери, острая как кончики стилетов в рукавах платья.

– Тихо, тихо дети. Сюззи, скажи мне – а где твоя мама?

– Мама, дядя Лео? – не моя мама, просто мама. И с ответом тянет.

– Мама, Сюззи, твоя мама. Где она? Где добрая госпожа Паккета?

Мужик, что выглядывал очумело и испуганно в дверной проем без двери, вынесенный небесным порхающим созданием в одно касание хрупкого плечика, побледнел и растворился в глубине комнаты свернувшей свое дыхание кляксой.

– Она ушла на рынок с добрым господином Готтье, дядя Лео. Он владелец мясной лавки на углу Ратушной и Каменщиков.

– Мы ее подождем. А пока ты позволишь воспользоваться гостеприимством в твоем доме, маленькая госпожа Сюззи?

Он легко щелкнул девочку по носу, оживляя засыхающий росток улыбки.

– Да, дядя Лео! Будьте как дома, дядя Лео, в нашем… Вашем доме.

Госпожа Паккета вошла в дом величаво, неся себя, держа себя как благородная дама. Голова поднята, на лице раздраженно-недовольное выражение – не встретили, дверь пришлось открывать самой. Как неудобно перед господином Готтье, что любезно проводил ее домой и согласился остаться на обед. Где эти тупые чурбаны-охранники? Где этот лентяй Клаус? Где Элина?

– Паккета, что я велел тебе?

Сердце обмерло, ссыпалось горохом вниз, к сбитым пяткам неудобными, но очень новомодными туфлями. Там, где сходятся вместе ноги, мокро затеплело. Голова закружилась, колени ослабли, вялая рука еле ухватилась, скользя слабыми пальцами по ткани рукава камзола доброго господина Готтье. Это он…

Это то чудовище, что смотрело на нее своими демоническими глазами при их отъезде в Дижон. Это то чудовище, что сгорело в святом пламени отцов-инквизиторов в Гигрушском лесу. Оно не сгорело. Обманули святые отцы как всегда.

– Я осмелюсь…

Когда за твоей спиной возникает кто-то смертельно опасный и просто стоит, не хватает за плечо, не чисти ногти устрашающим тесаком и не тычет острым в спину, а просто стоит и ждет твоей ошибки, тени ее, смелость куда-то исчезает. И спрашивать уже ничего не хочется. Хочется исчезнуть, отмотать время до того момента, когда тебя тут не было.

– Паккета, ты виновна в неисполнении воли моей. Ты ведь понимаешь, какое наказание понесешь?

Упала. Мертвенно бледная, сломанная как кукла.

– Заря, как ты думаешь, что она ожидала в качестве наказания?

– За невыполнение воли господина наказание одно – смерть.

Добрый господин Готтье шумно испортил воздух.

– Вон!

У господина Готтье вынести дверь как у Зари, не получилось, но он очень старался.

– Заря, но ведь ты не ловишь комара, зудящего рядом, не судишь его и не казнишь. Ты просто отмахиваешься от него.

– Я поняла свою ошибку, господин. Я подумаю, где обманулась в понимании вашей воли.

– Чудно. Ты у меня умница.

Он повернулся к все это время молчащей и затаившей дыхание Сюззи. Девочка вырастет красавицей, будет повелевать мужскими сердцами и владеть их кошельками. Если вырастет. Стоит ли, нужно ли это ему? Будет ли она ему благодарна за ее судьбу, выбранную им? Или возненавидит и проклянет?

– Сюззи.

– Да, высокий господин Лео.

– Я спрошу один раз и ответ твой должен быть искренним и правдивым. И ответить ты должна будешь только «Да» или «Нет». Прежде чем ты ответишь, знай – твоя жизнь изменится бесповоротно навсегда. Навсегда это навсегда. Ты это понимаешь? – короткий кивок – Хорошо. Ты будешь рядом со мной – рядом со мной в огне, в холоде, в смертельной опасности. Да, я буду тебя беречь и оберегать как самое себя и больше, но даже Великая Сила не может предусмотреть всего. Сюззи, ты…

– Да!

Он помолчал, неожиданно для себя пожевал губами – что за мерзкий жест! – легко погрозил пальцем:

– Я еще не спросил тебя, Сюззи. Больше так не делай.

– Простите меня, дядя Лео. Я больше так не буду.

– Чудно.

Указательный палец самопроизвольно лег на ямочку подбородка. Чужой это жест, знакомый, но не его. Это даже не привычка, это подражательство, это обезьянничанье.

– Сюззи, желаешь ли ты стать моей Ученицей?

– Да, мессир! Я желаю!

– Сюззи, Сюззи…

– Да!

И когда звонкая гласная «а» стихла, он почувствовал, как что-то коснулось его плеча и ненадолго сжало его. Так кладут руку на плечо и сжимают его, одобряя и поддерживая. Что ж, если сама Темная Мать не отвергает и не порицает его спонтанное решение, а наоборот, то он все сделал правильно.

– Собирай свои вещи, Ученица. Утром мы покинем этот город. Нас ждут и не дождутся Теплые берега и герцог Локкский.

– Я быстро-быстро, дядя… Да, Учитель. К утру я буду готова.

– Чуд… Гм-м! Прекрасно, Ученица. Младшие?

– Да, Владыка.

– А где тут самый лучший бордель? Необходимо продолжить ваше обучение, Себастьян и Заря, как вам казаться людьми. Простецами. Низшими.

– Владыка?

– Вот же валенки боевые. Урфин Джюса деревянные бойцы. Себастьян, узнай.

– Да, ваша милость. Я мигом!

– Заря, а ты не лыбься кисло, как преподаватель нравов и доктор морали – ты идешь с нами.

– Ох, Владыка!

Он заинтересованно посмотрел на своего ангела эфирного, не способного взлететь к небесам из-за тяжести стали острой, что под лифом и в лифе, под корсетом, платьем, нижними юбками, кружевами, в волосах и даже неудобно предположить где, спрятано.

– Я не могу понять, Слуга, чего в твоем восклицании больше – удивления или предвкушения?

– Мой господин, больше всего в моем ответе вам – скромности.

Засранка.

Дижонский бордель произвел впечатление. Себастьян даже не рассматривал варианты «подешевле» и «попроще», да и в средствах он его непредусмотрительно не ограничил. Велели ему найти, они нашел – самый лучший, самый дорогой бордель, грандбордель.

Трёхэтажный, мать его, почти дворец, с широким пространством перед входом. Суровые охранники на дверях. Множество светильников – на масле никто не экономит – гонят тьму и тени прочь. Брусчатка подметена и вымыта, пара мальчишек с холщовыми мешками в полной готовности прибрать конские «яблоки». Напротив борделя трактир, выше среднего уровня. У входа в него и рядом трутся, кучкуются в группы суровые усатые и бородатые мужчины с ног до головы обвешанные оружием. Охрана решивших отдохнуть благородных, владетельных и прочих господ. Правильно он решил не брать с собой младших. Смотрелись бы они здесь как линкор «Ямато» в полной боевой готовности, среди юрких миноносцев и стремительных эсминцев. Мрачно, сурово и вызывающе. К ним бы прицепились, они бы всех убили. Не нужный ему шум и проблемы с их нанимателями. И это однозначно, пусть эти усачи хоть пушками вооружаться.

Толку то от размера твоего тела, будь ты хоть трижды матерый и опытный телохран, если рядом с тобой режет океанскую волну нещадно тяжелым форштевнем прирожденный убийца. Монстр с двумя сердцами и бешеной регенерацией. Продержишься на половину секунды больше и все. А приказывать «младшим» никак не реагировать на откровенные наезды, это ломать об колено их нежную и ранимую психику. Дети же, сущие дети. Такие же бездумно жестокие и делящие мир на своего Владыку и просто «мясо». Цвет на белый и черный. А мир они не делят, они в нем живут. Просто живут.

Что-то он излишне задумался. Прочь, прочь мысли! Он ведь пришел сюда развлекаться, отдыхать, набираться новых впечатлений и ощущений. Да, Леонардо был в разных борделях и жаркий опыт его стучался в его сердце огнем воспоминаний об испытанном, но это был он, а сейчас это… Гм, это он. Что-то все-таки необходимо предпринимать со соей звуковой и смысловой идентификацией, господин баронет Дарт Серенус. Тьфу!

Он вошел в услужливо распахнутые перед ним двери – низшие «на дверях» умеют каким-то взращенным долгими годами работы чувством определять, КТО перед ними. И пусть на нем скромная кожаная куртка, прикрытая плащом, серебряная цепь баронета, ножны шпаги просты и не изукрашены драгметаллами и драгоценными камнями, двери распахнулись как перед герцогом. Стремительно быстро, широко, с глубокими поклонами и опущенными глазами. Чуют, директора «вертушек», верно чуют.

Хаос круглых столиков, кресел, диванов, диванчиков, банкеток, соф и изогнутых в спинках невесомых стульев. Свет приглушенный, шум оживленный, звенит хрусталь, злится на него и громко брякает стекло. Смех, смех, смех. Заигрывающий, сытый, мурлыкающий, обещающий, натужный, вынужденный. Разные голоса. В основном звонкие или бархатные женские. Девушки, женщины, дамы, девчушки на вид и на вес вьются малыми роями, перемещаются, порхают. Теплом своего тела греют сидя на коленях иззябших в одиночестве мужчин. Мелкими глотками пьют легкое вино, машут на себя или едва касаемо бьют по шаловливым ручонкам веерами. Смеются, закидывая далеко назад голову, удлиняя и обнажая красивую беззащитную шеи – кто как хочет это видеть. Встряхивают локонами, буйными гривами, красуются строгими прическами. Смеются широко открывая рот, хвалясь жемчугом зубов и розовыми невероятно чистыми – однозначно лезвиями налет соскребали, язычками. Буйство красок, буйство плоти. Кто-то так уже говорил? Ну пусть предъявит за свои авторские права.

Он ледоколом пронзил, расколол смесь горячего дыхания и ароматов, сел, сразу откинувшись на широкий дива. Подтянул носком сапога банкетку, выложил на нее ноги, безнадежно портя бархат обивки шпорами. Встретил лучиками долгожданного веселья взгляд дернувшегося неприметного человечка у стены, громила-горилла рядом с ним был умнее, стоял недвижимой статуей. Соображает человек.

Он щелкнул пальцами в никуда, не сомневающийся, что тут же появятся исполнители его желаний.

Он отдавал себе отчет, что его несет, он ведет себя вызывающе, на грани, но… Но ему было наплевать. Тесные оковы вдруг разжались, душный воротник расстегнут, пуговицы вырваны с мясом, ремень ослаблен.

– Владетельный господин желает вина, сладостей… И сладостей?

– Для начала вина. Фринийского. Много. Виноград, сыр. И пусть девочки, словно невзначай проходят мимо меня. Все девочки – он не посмотрел, не повернул голову, просто выделил тоном, но он уверен – перед ним пройдут все, даже те, что сейчас «работают» в комнатах на верху – Нет, не все. Только те, что сегодня еще ни с кем не были.

– Есть невинные, владетельный господин. Очень юные.

– Не интересует. Я не собираюсь проводить обучение начальным азам за собственное золото.

– Владетельный мудр.

– Ты даже не представляешь насколько я умудрен. Да, и пусть пройдутся мальчики. Так, чтобы они не мне мозолили глаза, а ей – он кивнул на Зарю – Или пусть будут и мужчины, Заря?

– Простите мою дерзость, мой господин, но – нет! Только мальчики. Ну или нежные, еще пахнущие молоком, юноши. Для меня существует только один мужчина в мире – это вы, мой господин.

И головку склонила и румянец на щеках и ресницы так трепещут, так трепещут! А взгляд буквально плещет смехом. Но необходим подзатыльник:

– Ты почти рядом с границами, Слуга.

– Прости меня, мой господин!

– Все. Запомни. Не забывай. Веселись. Себастьян?

– Мне бы в возрасте, ваша милость. Ну и чтобы побольше сверху… Снизу тоже можно побольше.

Бровь в удивлении ползет сонной мухой вверх – такого скорее ожидаешь от Бруно, но не от юного Себастьяна. М-да, о вкусах не спорят, душа – потемки.

– Ты меня слышал. Их тоже. Исполняй.

Неслишимо появившийся, неслышимо исче. Тут же на столике материализовался хрустальный графин с вином и фужеры. Виноград, плачущий прозрачной слезой сыр. А перед ним запорхали яркие бабочки – махаоны, кометы, парусники. Только блеклых «капустниц» не было.

Он улыбался, пил вино, брызгал соком виноградин, смотрел наслаждаясь или наслаждаясь смотрел. Он отдыхал.

Заря как-то быстро определилась с выбором и уже, вдруг лизнув юношу в щеку, кормила его виноградом с рук. Себастьян же еще мучился муками выбора. Хмурился, вздергивал голову, пару раз невольно развел руки в сторону, задумчиво сравнивая параметры демонстрируемого с массогабаритными характеристиками своего идеала. Наконец выбрал и он.

Ему же приглянулась чернявая, вертлявая, вся какая-то порывистая. Да и она сама крутилась перед ним, отталкивала других девушек, словно бы неосторожно плеснула вином на платья пары товарок, устраняя конкуренток. Ужом проскальзывала вперед, жгла взглядом, сыпала улыбками, расточала себя, не обращая внимания на все более хмурый взгляд – кто он тут? – распорядителя, смотрителя, сутенера. Распорядитель даже сделал ей пару знаков, но чернявая игнорировала всех и все, кроме господина баронета.

– Мне вон ту, черненькую. Заря, Себастьян вы закончили выбор?

– Я выбрала, мой господин. Я выбрал, господин – с секундной задержкой, но почти одними словами.

– Веди нас, Вергилий. В лучшие комнаты.

Тонкие ловки пальчики быстро пробежали невесомыми мотыльками по его телу, избавляя от перевязи со шпагой, оружейного пояса, куртки, взлетевшей облаком сорочки. Стащили сапоги, развязали тесьму штанов, расстегнули поясные пуговицы. Жаркие мягкие губы приняли в себя его восставшую плоть, обхватили, втянули в себя. Язычок чернявой нежно щекотнул, страстно облизал, крепко обвил ствол не дерева.

Снизу-вверх поцелуи торили дорогу вверх. Бесстрашными альпинистами покорили пики сосков, обогнули долины ключиц, рискнули «провесить» путь к ушной раковине. Ее губы коснулись его губ. Руки ее вились вымпелами на ветру. Ощупывали, оглаживали, вцеплялись жадно в ягодицы. Ее руки не находили себе места, в отличие от его рук, твердо возлежащей на груди левой и по-хозяйски обхватившей ягодицу чернявой правой.

Шаг в сторону постели и на нем повисает двурукий и двуногий питон, старающийся задушить его в своих объятиях. Только жало змеи жаркое и не раздвоенное. Он нежно развел ее ноги, скользнул ладонью – мокро, можно, нужно, да заждались его уже! Вошел, вдвинулся-выдвинулся, чувствуя, как его там, внутри, пытаются удержать стенками, не выпустить из себя. Нарастил темп, амплитуду, пытаясь отследить нужную скорость и глубину проникновения. Еще, еще, еще. Так, так, сильнее, быстрее, глубже! Водопад страсти, стремнина чувств уносила, возносила его. Роняя и поднимая. К бесконечным небесам и в бездонную пропасть. На штампы хотелось злобно оскалиться в перерывах между непроизвольным рычанием и жаркими долгими выдохами. Дыхание горело огнем и одновременно затихало, успокаиваясь. Семя давно изверглось, но не эта позорная преждевременная эякуляция, а им самим определенная, бурная. Но он все двигался, он все еще ощущал себя «каменным», не закончившим.

Что-то не то. Что-то не так.

Сила внутри него взбурлила гневным потоком, расплавленное золото глаз диким зверем рванулось из глазниц. Только каким-то чудом не разрывая в клочья оскалившуюся чернявую с выпущенным иглами белоснежных клыкчков. Бушующая внутри него Сила в пыль разнесла одуряющую вязь плетений. Кто-то внутри него скучным голосом прокомментировал: «Магия крови. Так себе, ниже среднего». Внутри метрономом бухнуло ярящееся сердце. Его хотели… Его приняли за пищу?! Что-то клейкое, липкое коснулось его. В голове многоголосием зазвучало, забило каждым звуком, ломая все, что пыталось цепкими лианами связать его. Связать его?!

…Через мощь я познаю победу. Через победу мои оковы рвутся. И великая Сила освободит меня!

Рухнуло осыпаясь. Просочилось сквозь щели половиц измельченным и насильно просеянным прахом, пеплом. Чернявая забилась в угол, крупно дрожа, скаля клычки и метаясь взглядом. Так беспомощный котенок вздувает шерсть, трубит хвостом, скалится и обреченно шипит, встретив на пути крысомордого подслеповатого бультерьера. Бежать некуда, да и не убежать, а так может и полениться связываться с ним это чудовище.

– Все чудесатее и чудесатее, говорила девочка Алиса, выпивая пятую рюмку. Только познакомишься с пудингом, а он на тебя с ножом. С зубами то есть. Ты кто, чудо? Кровосос вульгарис? Или что-то еще из рода пиявочных?

Чернявая молчала. Он пожал плечами, нашел Силой «искры» Зари и Себастьяна, вгляделся. У Себастьяна оттенок искры ровный, сильный, периодически вспыхивающий мощными всполохами – работает человек, трудится в поте лица. А вот у Зари какой-то странный, двоящийся и мерцающий… Гневом? Яростью? Злостью на себя или кого-то еще. Досадой. Надо бы посмотреть, что со Слугой.