Текст книги "Книга 2. Хладный холларг (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Всатен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– Погоди, – усмехнулся Эвланд, – пройдет совсем немного зим, и Налагт ослепнет так же, как и ты ослеп. Как ослеп твой сын. Как слепнете все вы, которые зовете себя воинами.

– Когда мы утрачиваем это, беллер?

– Беды накрывают покрывалом наши головы. Они слепят нас. Боги наперед выдумали это, дабы не наделали вы Владии большой беды, ибо, пока дети вы, нет сил на свершение волшебства, а когда сильны – то исчезает волшебство.

– В этом есть смысл, Эвланд. Боги, как и всегда, мудры.

Они стали спускаться по тракту, старательно огибая повозки и путников, замерших на нем.

– Я слышу песнь души твоей. Она поет о Слезе Огвиды, – сказал Эвланд. – Направим же туда стопы свои, и там будем говорить, мой боор.

Они неспешно пересекли долину и спустились в небольшой овраг, который вывел их к могучему дереву, на стволе которого из причудливого смешения коры проступало печальное лицо брездки. Дерево стояло подле озерца, опустив к нему свои руки-ветви. Ходили легенды, что дерево это было в стародавние времена Огвидой – брездкой, так и не дождавшейся своего любимого из дальнего похода. В успокоение боги послали ей лик воина, проступивший на большом камне, но девушка еще больше печалилась и наплакала озеро над каменным ликом, а сама окаменела от горя.

Слеза Огвиды было местом встреч вдов и влюбленных, ожидавших своих возлюбленных из долгого путешествия или дальнего похода.

В последнее время Комта все чаще тянуло приходить сюда. Душу теребила стародавняя рана, нанесенная в то время, когда он был еще юнцом. О несчастной любви знал лишь беллер.

Боор и сам не знал, почему к окончанию жизни лицо той, даже имени которой он не упомнит, все чаще наведывалось ему во снах. Они о чем-то говорили много и долго, а поутру Комт никогда не мог вспомнить, о чем, хотя воспоминания о неупомненном оставляли в его рту чувство сладости.

Эвланд снова что-то проговорил гортанно, и грухх повернул в сторону.

– Не опасайся, боор, он не уйдет с поляны, – сказал маг.

Громко дышащий зверь с внуком, болтавшим без умолку обо всем, что видел вокруг, скрылся с глаз боора за деревьями рощицы.

Боор подошел к озерцу и посмотрел на свое отражение в воде.

– Ты слишком часто стал смотреть в свое прошлое, Комт, – проговорил Эвланд. – Проглядеть настоящее и не предугадать будущее много опаснее, чем то, что тянется к тебе из прошлого.

– Знаю про то и без тебя, – нахмурился Комт, но, впрочем, его лоб тут же перестал хмуриться. – Я часто вспоминаю. Многое вспоминаю, беллер. Я, наверное, уже стар, и Кугун подослал мне свиток свершеного мной. В него смотрюсь.

– Цур желает вернуться в Земли Дыкков. Он прослышал об этом Маэрхе, что от холведов приходит, – резко перевел тему Эвланд.

Комт поморщился, словно бы ему дали понюхать что-то отвратительное.

– С каких это пор оридоняне справляются о холведах у меня?

– С тех пор, как воин по имени Маэрх ступил на Синие равнины с их земель. Я знаю лишь часть того, что скрывают они от нас. Но в узнанном мною, появление Маэрха – это дурная весть для оридонян.

– Не тот ли это Маэрх, что был рипс. Еще Могт гонялся за ним. Потом этот… как зовут того лизоблюда, который прислуживает Цуру?

– Ты говоришь о Кине Хмуром?

– Да. – Комт обернулся к магу. – Я устал. Сделай мне скамью. – Маг повел руками, и земля исторгла из себя удобный трон. Боор сел в него и откинулся назад. Он закрыл глаза и тяжело выдохнул. Это был знак Эвланду, что боор готов много слушать и мало говорить.

– Я пришел сказать тебе о миге, который отделяет величие твоего рода от его заката; о мгновении, в которое решается все. Подобно полету стрелы на входе в грудь…

– Эвланд, умерь пыл. Я слишком стар, а твои слова слишком красивы. Молодые оценят их, но старик – нет. Я могу уснуть, беллер, ежели ты продолжишь поэзию. Говори о сути. Мне не так долго осталось, а красоту я вдоволь испил за зимы, которые не вернешь.

– Оридоняне знают о некоем пророчестве…

– Пророчестве? – только со второго раза расслышал Комт. Он был дряхл, но когда что-то интересовало его, не было его уму равных по цепкости. – Расскажи мне его.

– Я многое не знаю, но, что известно, я расскажу. – Эвланд стал рассказывать:

– Многие зимы назад, оридонским магам снизошла от богов весть о Великонеобратимом, что ожидает весь род их. Великонеобратимое – именно так они называют пророчество – донесло о свершениях, которые уготованы их народу. Некто, кого они называют Слышащий Голос, сумел войти в поток Великонеобратимого и уяснить то, что несло оно в себе. Он и передал увиденное и услышанное владетелям оридонским. Они говорят о письменах, которые содержатся в месте, называемом Чертогом Трех.

Не знаю доподлинно, но, может быть, там и сидят те, кто повелевает нами и ими. – Губы Комта вдруг тронула улыбка, и Эвланд прочитал его мысли о том, что и оридонцами повелевают из темноты, как и владянами. Боора порадовала эта новость. Беллер продолжал: – Чернец из Глубокой пещеры поведал мне об этом. Он же наговорил и о пророчестве.

Настанет время, гласит оно, когда боги отвернуться от нас, а мы отвернемся от них. Никогда в веках не было такого времени, но оно настанет. То будет эпоха, когда старые боги оставят Владию. И народятся новые боги, которые будут нам хуже врагов. То будут не чужие боги, но наши. Душами своими, мыслями своими породим мы их, и от них сами претерпим великие страдания. И когда случится такое, то будет лучшее время, чтобы прийти во Владию всякому, кто хочет отъесть от тела ее, ибо новые боги с готовностью отдадут любой кусок от плоти нашей тому, кто поможет им нас пожирать. – Комт резко открыл глаза и вперил взгляд в мага. Губы его сжались так, что почти исчезли с лица. – Оридоняне…

– Чернецы знали об этом? – спросил вдруг боор, хотя в его правилах было не перебивать Эвланда, когда тот говорил.

– Да, боор.

– И…

– Да, боор, – расслышал мысли владыки маг, – но дай мне досказать и до этого. – Он продолжал: – Великонеобратимое было прочтено не только Слышащим Голос, но и другим магом. Никто не знает его имени. Чернец из Глубокой пещеры сказал мне, что имя его ушло со старыми богами. Тот маг передал весть о пророчестве доувенам. От них и чернецы узнали о нем. Так оридоняне стали властвовать над нами. – Беллер несколько нахмурился, ибо проговорил про себя фразу, которой завершил первую часть рассказа чернец: и начнется безбожие и новобожие, сказал он, с того, чье прозвище станет по другую сторону от дел его.

Комт, по прозвищу Верный, продолжал восседать на троне, внимательно слушая мага.

– После, гласит пророчество, много крови изольют старые и новые боги на Владию. Много претерпим мы, но с этого начнется то, чего боятся оридоняне более всего.

– Чего же они боятся?

– Великонеобратимое остановится, а после, потечет вспять.

– Как такое возможно? – удивился боор.

– Никому то не ведомо, но так будет.

– Что это значит?

– Никому то не ведомо, боор.

Комт задумался. По лицу его было заметно, что Верный пребывает в растерянности.

– А Маэрх? Этот рипс. При чем тут он?

– Он людомар, боор.

– И чего же с того?

– Людомары – это один из ликов Многоликого-безымянца. – Маг помолчал и решился: – Лишь ты из простых смертных будешь знать это. – Беллер огладил бороду. – Людомары равны пред ликом богов доувенам. Доувены знают об этом, а потому продолжают род людомаров, ибо лишь от доувена может родить людомара. – Брови Комта взлетели на середину лба, но он молчал. Беллер продолжал: – Но не одно дитя рождает людомара, а всегда двух. Одно из них с ликом доувена, а второе – людомара.

Повисла долгая пауза. Комт сидел, нахмурившись, и смотрел себе под ноги. У его ног тихо колыхалась гладь озерца. Старик видел в нем что-то, что было неведомо даже беллеру.

– Слушай далее, – осторожно приступил к продолжению рассказа маг. Комт едва заметно кивнул, слушаю. – Рипс Маэрх был сохранен Дорандом, беллером Глыбыра. Много зим старался я проникнуть в ту часть лугов Кугуна, где обитает дух Доранда, и лишь однажды увидел я его образ. Из этого понял я, что Доранд не оставил Владию, и дух его еще здесь, а коли так, есть на то воля Владыки, ибо не может Кугун возвращать живым увядший дух без воли Многоликого. Я уверился в том, что старые боги давно покинули нас, – глупец! – я видел лишь сущее, но битва скрылась от меня в мире бестелесном. И там она жарче идет, чем здесь была.

– Наши боги с нами пребывают? – лицо Комта неожиданно стало наливаться краской жизненной силы.

– Да, старые боги здесь, но они уже не наши боги, и потому я привел тебя сюда и говорю, берегись. Берегись, ибо ты положил начало окончанию их владычества, и до сих пор именно ты стоишь первым перед ними.

– Разве новые боги не охранят меня?

– Их слишком мало в тебе, боор. Еще много тебя преклоняется перед старыми богами.

– Я часто молюсь, беллер.

– То сложно объяснить, мой боор, ибо магия это, но, молясь новым богам, большей частью своей ты лобызаешь руки старым. Неизменно это для тебя. Слишком много ты отдал им в прошлой жизни.

– Чего мне бояться?

– Я вижу тучу, мой боор, собирающуюся на востоке, в землях Холведовых. Она нависает над Холведской грядой. Скоро, мой боор, очень скоро грянет гром, и смердящий вонью старины холодный восточный ветер придет в Синие Равнины. Он принесет с собой дыхание старых богов, от которого сгинет все то новое, что создано тобой. Он иссушит твой род и окончит его навсегда.

К удивлению беллера, его речь не произвела ожидаемого впечатления на Комта. Последний лишь усмехнулся.

– Налагт! – неожиданно позвал боор, поднимаясь с трона.

– Деда! – отозвался голосок внука из-за деревьев.

– Веди Бургона ко мне. Нам пора возвращаться.

– Мой боор, – подступил к нему маг.

– Эвланд, – резко обернулся к нему старый владыка, – я стар, а ты продолжаешь говорить со мной, словно бы за моими плечами несколько зим. Вы, маги, должны знать того, кому служите, и ты знал меня – хорошо знал – до недавнего времени. А теперь, вдруг, перестал знать. Вы прикрываетесь магией, но мне немало лет, и я вижу, где магия, а где политика, беллер. Ты изменил мне. Предал меня, и я это знаю, и не виню тебя, ибо предать предавшего не зазорно. – Боор подошел к магу и положил руку ему на плечо: – Когда в следующий раз захочешь истратить то немногое, что осталось мне здесь, – он обвел глазами долину, – помни о том, о чем я просил тебя сегодня: говори мне суть. Старость слаба и не любит слушать шелуху, ублажающую слух молодости. Слабость и есть моя сила сейчас. Ты говорил о богах и о туче, а я услышал приказ идти походом на Глыбыра; ты говорил об опасности моему роду от старых богов, но я услышал угрозу из уст новых. И я повинуюсь, беллер, так и передай тем, кто правит мной. Погоди, не ублажай мой слух елеем своего красноречия, он горек мне. Благодарю тебя за волшебство, что даровал ты моему внуку.

– Деда, погляди, что нашел я! – выскочил из-за ближайшего дерева Налагт и бросился к Комту. В руке он держал простую кривую палку. За ним, мерно покачивая боками, шел грухх. – Гляди, как змея она! И глазки есть, деда, гляди…

***

– Сопона, умерь недовольство. Долго не свидимся мы. – Комт нагнулся в седле и погладил девушку по голове. Сопона была его последней, девятой по счету женой. Она происходила из благородного брездского воинского рода и умела держать себя сообразно древним традициям брездов.

В глазах девушки проглядывала любовь и холодность, одновременно; на лице ее невозможно было прочитать чувств, которые обуревали ее сейчас – это была маска, маска благочестия, самоотстраненности и достоинства, присущая лишь женщинам из благородных брездских семейств.

Во Владии о брездах ходили не самые лучшие перетолки. Их считали солдафонами, которым не чуждо благородство и обостренное чувство справедливости. Их женщины, были уверены владяне, мало чем отличались от мужчин по замашкам и отношению к жизни. Однако в Боорбрезде наличествовала совсем другая картина.

Войско боора, состоявшее, большей частью, из брездов и холкунов, густым однородным потоком спускалось по тропе, коей еще несколько дней назад Комт вел своего внука, восседавшего на Бургоне. Теперь Бургон вез на себе самого боора, а Налагт с завистью смотрел на то, как его дед и отец, Могт, уходят в Синие Равнины на битву со злом, имени которого юному брезду не сказали.

– Лишь вернись. Об одном этом прошу, – проговорила Сопона и холодно улыбнулась. Она, все же, не сдержалась и несколько раз моргнула быстрее прежнего.

– Вернусь, – пообещал ей Комт, – иди за стену. Брур еще силен.

Ветер и впрямь мчался по глади реки, разрывая в клочья остатки утреннего тумана. Он выл в арке стены Боорбрезда и хищно набрасывался на знамена войска боора, древки которых стонали от его напора, а полотнища громко хлопали.

– Труби поход, – приказал Комт и радостно зажмурился, когда в небо взметнулись вихрями резкие звуки десятка боевых труб. Он ощутил, как тело его на миг сжалось, словно бы очнулось от долгого сна, встрепенулось и расправило затекшие от долгих годов бездействия мышцы.

Сотни глоток радостно загомонили, и войско пришло в движение.

Шли вдоль Синего Языка или Брездского потока, так называли во Владии реку, вытекавшую из Брездской долины и катящую свои воды по Немой лощине. К середине дня войско оказалось в землях дыкков.

Земли эти представляли собой широкий пояс укреплений, которые запирали Немую лощину с юго-востока, позволяя брездам беспрепятственно проникать лишь в безжизненные земли на Деснице Владыки. Сердцевина Владии была недоступна брездам, отделенная от своих бывших хозяев «землями дыкков».

Прошло совсем немного времени с тех пор, как Цур – рагбар-он оридонцев во Владии, неожиданно, известил Комта о том, что в Оридане принято решение передать земли дыкков брездам. Решение было странным, но Комт, умудренный жизнью, не стал задавать излишних вопросов и не потратил ни дня на размышление. Боор тут же распорядился отрядить к дыккам многочисленный отряд стражи, которая приняла укрепления из рук оридонцев.

Земля дыкков не представляла собой ничего особенного. Укрепления состояли изо рва, вала, низкого частокола и приземистых башенок, которые протянулись с юга-запада на северо-восток. Лишь провинциалу и невоину это громадное фортификационное сооружение могло показаться эпохальным. Для глаз опытного воина, коим был Комт, укрепление не представляло никакого интереса. Его умозаключения подтверждались действиями того, кто поднял во Владии такой переполох.

Маэрх без труда преодолевал земли дыкков вот уже несколько раз. Вернее сказать, его заметили всего один раз, а сколько раз не замечали.

– Открыть ворота! – закричали в голове отряда, и массивные деревянные врата, усыпанные громадными иглами, торчавшими во все стороны, жалобно скрипя несмазанными петлями, начали медленно открываться.

За стеной, обращенной в сторону Боорбрезда, не обнаружилось ничего необычного. Об укреплениях ходили невероятные слухи: будто бы это уже целый город: дворцы, заселенные оридонянами, – чего только не говорили во Владии про это место.

В действительности, глазам войск предстало убогое зрелище: покосившиеся казармы, зловонные сточные канавы и ямы, грязь и смрад, которые всегда сопутствуют местам, где долгое время стоят войска.

– Отец, – подъехал к Комту Могт, – Муравей просится к тебе.

– Не подпускай пока. Как расположусь, тогда и подпустишь. С ним разговор долгим будет. Негоже ему раньше времени меня рассмотреть, да что и как у меня разнюхать. Держи его к себе ближе. Прикажи беседой его извести, а как я с ним поговорю, так выпроводи далеко от войска.

Могт понимающе кивнул. Он с трудом, но постигал ту жизнь, которой жил его отец.

Могт был точной копией Комта, но увеличенной почти в два раза. Таких гигантов Владия навряд ли когда-либо носила на себе. Однако, рост забрал у царевича все умственные силы. Он был туповат и знал это, а потому робел и злился одновременно. Ему не исполнилось и двадцати лет, когда про Могта заговорили плохо. Тупость может мирно уживаться лишь с добродушием и прямотой, в самом наивном ее виде. Могт полностью соответствовал этому закону. Между тем, повзрослев, он осознал, что недостатков от «пустой головы» у него много больше, чем достоинств. Именно тогда, когда он понял это, тупость его стала приобретать самые омерзительные черты. Она переродилась в подлость и зависть.

В Могте словно бы поселилось два брезда: один беззлобно шутил и от всей души хохотал на пирушках, в кругу друзей и семьи, другой – постоянно прислушивался к шепотам за стенами, ловил взгляды, бросаемые по сторонам другими, и постоянно выдумывал себе все новые и новые загадки о том, кто и с кем хочет навредить ему и его семье.

Единственным живым существом, которому Могт безгранично доверял, беззастенчиво поклонялся и восхвалял, ставя выше себя, был Комт – его отец, ибо только Комт поощрял в нем то, что другие порицали.

– Когда ты станешь боором, то не будешь принадлежать самому себе, – учил сына отец. – Когда ты боор, твой народ – твоя семья, и думать тебе надлежит о благе твоего народа, как о благе твоей семьи. И для этого ни перед чем не остановись. Тебе все проститься, ибо ты заботился о многих. Кугун примет тебя на лугах своих и опоит медовым настоем, как героя и праведника.

Комт был тем, кто заложил в недалеком Могте веру в то, что политика – дело мерзкое, но необходимое, и подменять мерзость благонравием есть ни что иное, как пытаться уничтожить политику. Последнее же невозможно!

Для Комта уже поставили большой шатер, уставленный по кругу жаровницами, в которых горело разноцветье дорогих во Владии рочиропсов зеленого и красного цвета. У самого же ложа горели фиолетовые кристаллы.

Боор спустился с грухха. Мало, кто заметил, как подбородок его слегка дрогнул. Лишь пройдя в шатер и оставшись один, Комт тихо застонал, тяжело осел на ложе и потер рукой колени. Старость отдавалась в них нестерпимой болью.

Старый брезд приказал слуге придвинуть жаровни поближе, почти к самым коленям, и с наслаждением ощущал, как жар от кристаллов заставляет боль утихомириться.

Пола шатра шевельнулась и на пороге возникла невысокая фигура.

– Аб? – бросил в нее еле слышно Комт, и фигура приблизилась. Молча она протянула боору фолиант, поклонилась и выпорхнула вон.

– Отец, – заглянул в шатер Могт, – я прикажу вести его.

– Кого?

– Муравья.

– Да… да! Веди… теперь надобно мне его… – Говоря это, Комт незаметным движением убрал фолиант под валик подушки и уселся поудобнее.

– Мой боор, – вошел в шатер Эвланд и поклонился. За ним последовали еще несколько брездов. Предпоследним вошел Могт, а за ним Муравей.

Муравей был пасмасом невысокого роста с тем типом лица, которое не выражало ничего и не было заметно нигде. Муравей обладай той исключительной особенностью, которая подталкивает либо стать шпионов, либо вором, – внешность Муравья была настолько обычной, общепринятой и легко воспринимаемой, что он казался холкуном среди холкунов, реотвом среди реотвов и сараром среди саараров. Окажись он среди брездов и оридонян, он сошел бы и за них, хотя роста был малого и имел всего две руки.

– Владетель, – поклонился боору Муравей и замер.

– С чем вернулся ко мне? – спросил Комт.

– Хорошие вести, боор. Нам удалось выманить холведов. Едва перевалы откроются, они придут. В том Грозор заверяет тебя клятвой.

– Грозор слишком часто дает клятвы. Пусть клянется за себя, за других же нечего клясться. Не ему клятва за них принадлежит, но им только.

– Я передам Грозору твои слова боор.

– Что еще?

– Грозор также предупреждает тебя, что в ларгах неспокойно. Смута в них зреет. Против нас смута. Советы их промеж собой много разговоров ведут.

– Грозор может говорить лишь за Холкунию Прибрежную. В Чернолесской Холкунии нет такого, – вмешался в разговор Эвланд, испросив разрешение на это у боора одними глазами. – Но дурные вести это. Кого за смутой видит Грозор?

– Конублов саарарских, мой беллер, – обернулся на мага Муравей. – Много шуму делают они в Пасмасии и Холкунии Прибрежных. Земли скупают. Пасмасов притесняют, а с холкунами дела делают, соблазняя их доходами.

– Кто у нас там сидит хол-холларгом? – грозно спросил Комт. Один из стоявших рядом с Эвландом беллеров закопошился и изрек: «Неикарп». – Поступали ли от… Неикарпа подобные известия? – обернулся боор на сына. Тот, в свою очередь, обернулся себе за спину, что-то спросил и ответил: «Нет, боор». – Слепец, али предатель? – риторически бросил в толпу приближенных Комт. «Предатель», выдохнули стоявшие под сводами шатра. Боор кивнул в такт выдоху придворных и бросил грозный взор на сына. Последний тут же повернулся себе за спину и прорычал: «Пригнать сюда!» Один из воинов поспешно вышел вон. – Какие еще вести от Грозора? – продолжал выспрашивать Комт.

– Холмогорье замирено, хотя пираты продолжают тревожить прибрежье у Холведской гряды. Изловили их без числа в последний поход на них, поутихли… но это пред Хладовеем всегда бывает, а по Жаровею вновь обретем врагов у вод своих. Коли…

– Грозору надобно одно понять, – перебил вестового Комт, – рубить не ветви надобно, а коренья. Без толку гоняться за пиратами, коли деревни их в беспечности пребывают от разбоя. Повесите одних, народятся новые. Надобно сделать так, чтобы не нарождались. Реотвы, я слышал, нам подобны, и плодоносят через женщин. Здесь и корень. Али Грозору такую истину понять невмоготу?

– Понимает он, мой боор, – несколько быстрее обычного отвечал Муравей. «Неплохо ему при Грозоре живется, коли бросился защищать», – подумал про себя Комт, глядя на пасмаса. – Да только флот ты запретил держать при Грозной твердыне, а без него войску твоему, что в Эсдоларге стоит, не переправиться через Великие воды. Через холведов только Грозор сможет до Холмогорья добраться. Через…

– На перевалах Глыбыр Длинномеч стоит, мой боор, – шепнул на ухо Комту Эвланд.

Комт и не собирался гневаться на слова посланца, хотя они больно кольнули его. Боор был слишком мудр, да и слишком устал, чтобы тратить силы на гнев, причиной которому были вовсе не бездействие Грозора, а его собственное положение. Цур запретил брездам держать флот у Грозной крепости, ибо оридонцы отдали Великие воды саарарам, которые мало, что смыслили в мореходстве. Боор понимал, почему оридоняне совершили такое. Только через это, они могли малыми силами контролировать владянское прибрежье. Из этого и приходилось исходить Комту.

Он бесстрастно посмотрел на беллера. Тот угодливо кивнул, и не заметил, как в глубине глаз боора вспыхнули огоньки ненависти и обиды.

– Все ли у тебя? Коли нет, то остальное отдай Могту. Иди с ними, Эвланд. Я устал и хочу отдохнуть, – сказал бесцветным голосом Комт.

Когда все удалились, старый владыка боком повалился на свое ложе. Его глаза смотрели прямо перед собой, словно бы он видел нечто внутренним взором. Мысли, роившиеся в его голове, наконец, выстроились в правильные шеренги и медленно прошествовали во тьму.

Старость многому научила Комта, но самое главное, о чем он не уставал повторять всем, хотя и понимал, что его никто не слышит, – самое главное, чему научила старость, – видь корни проблемы.

Мало, кто понял бы сейчас, зайди он в шатер, что боор оглядывал далекое прошлое, настолько далекое, что даже и Эвланду не дано было проследить мысли боора на такое расстояние.

Комт любил власть. Сначала, он думал, что любит ее, и стыдился этого, ибо негоже воину любить власть. Власть сладка, учили его, а потому до нее падки лишь слабые, к коим причисляли беллеров, холкунов и реотвов. Именно поэтому все они находились в подчиненном положении к настоящим брездам-воинам. «Ни одна власть не защитит от удара добротного топора!» – гласила самая главная присказка брездов. Потому-то бооры, коими становились исключительно высокие брезды-воины, занимались военным контролем над Владией и мало внимания уделяли политике.

Таким был Глыбыр, этот выскочка-дровосек из бедняцкого полувоинского рода, таким же был и Фугт, великий боор до Глыбыра. А Комт таким не был.

Долгое время он пребывал у власти, ходил вокруг нее, как ребенок ходит у конфеты, лежащей перед ним, но запретной. У него текли слюнки; он изнывал от вожделения и томился истомой, попутно совестясь и изводя себя самобичеванием.

Комт был доблестным воином, и воин кричал в нем обидное в адрес тому, кто много лет зарождался в будущем бооре.

Эвланд много зим назад донес ему слова Черного мага-безымянца, возглавлявшего чернецов при Боорбрезде. Черный маг передавал ему послание богов о том, что во Владию пришли перемены, и что ему надлежит быть их орудием. У Комта-воина не хватило мозгов понять то, что потом понял Комт-боор. Но было слишком поздно.

Чернецы выполняли волю магов из Оридонии. Комту было неизвестно, когда они впали в зависимость (и впали ли вообще!) от воли оридонян, и почему позволили врагу захватить Владию, которая столько веков оберегала чернецов от доувенов.

Комт-боор не спрашивал ни о чем подобном. Он видел, все, кто задавался подобными вопросами, исчезали за непроницаемой завесой, которая отделяла мир живых от мира мертвых. Борясь с отвращением к себе, боор пил столько, сколько не пил никогда. В пьяном бреду он твердил лишь два слова: «обман» и «пользуют». В конце концов, он извел себя так, что хотел было восстать против оридонян, но Эвланд уговорил его не делать этого. «Коли и ты пойдешь против, лишь хуже сделаешь», – сказал он ему. – «С тобой владяне имеют правителя, и ты можешь защитить их в меру своих сил. Без тебя же они останутся сиротами, и претерпят многое из того, от чего ты их уберечь сможешь».

«Трус!» – кричал воин в Комте. Но боор задавил воина в себе и стал политиком. Душа его почернела от этого, он чувствовал, но мысль, единственная мысль билась в его голове подобно тонкой жилке: «Без тебя они останутся сиротами, и претерпят многое из того, от чего ты их уберечь сможешь».

Комт получил власть, но сладка ли была она для него?! Нет, она была горька. Очень горька! Ее вкус на губах боора отливал предательством, трусостью и терпким металлическим запахом крови.

Глыбыр был оболган и очернен. Из него сделали предателя, свалив на бывшего боора все грехи боора нынешнего. За Глыбыром придумали некий народ, который обозвали холведами. По Владии усиленно разносились слухи о том, что Глыбыр был не брездом, а полукровкой, холведом, а потому все сделал, чтобы холведам жилось хорошо.

Владяне плохо знали окружающий мир, а потому не составляло большого труда ввести их в заблуждение. На вопрос о том, кто такие холведы, лжецы боора отвечали, что это подленький народец, веками проживающий в Холмогорье. Такого объяснения было достаточно, чтобы все вопросы отпадали. Реотвов и Холмогорье во Владии никогда не любили. И мало, кто знал, что придумке о холведах нет еще и тридцати зим.

«Фр-р!» встрепенулся за стенкой шатра грухх. Что-то приснилось ему, что-то неприятное, раз он проснулся в восклицании.

Могт вздрогнул. Его взгляд, из помутневшего, стал ясным и живым. Боор перевернулся на спину, а после сел. Выудив из-под подушки фолиант, он углубился в его чтение.

***

«Мой боор, благословения тебе и долгих зим пребывания над нами», – так начиналось то, что оставила одному лишь Комту известная рука на шкуре-фолианте. Боор поморщился. Давно, очень давно он перестал придавать значение высокопарности, а потому пробежал глазами еще с десяток строк и… улыбнулся.

После множества восхвалений и низкопоклоннических витиеватых фраз письмо вдруг и сразу стало сухим и по-деловому прямым. Перед глазами старого воина всплыл образ грязной клетушки с низким потолком, черным от копоти, и согбенная фигура, сидевшая за рассохшимся подобием стола. Рядом с ней сидела еще одна фигура, много моложе.

Комт никогда не называл имена этих двух существ, не позволял себе даже думать о них определенно, ибо это были олюди, которым он доверял больше, чем себе.

«Ты многое написал мне про пророчество, многое объяснил, но того не знаешь, что очистил под ногами моими сор, и я вижу, ясно вижу теперь дорогу, по которой проведу тебя.

Эвланд – предатель, и о том я говорил тебе не раз. Ежели ты ему об этом прямо сказал, преклоняюсь я перед тобой, а коли у тебя после этого ни колик, ни резей зубных, али животных не было, то правильно все мы с тобой порешили. Нынче ты им нужнее нужного. Нужнее, чем когда-либо нужен был.

Пророчество, которое Эвланд поведал тебе, не пророчество вовсе, а легенда. Есть в нем и пророчества чуток, но более обман. Как и тогда обман был, когда чернец-безымянец тебе советы давал.

Ты выступил. Я знал, что выступишь. Не сможешь долго такое удерживать. И ты не смог. За то преклоняюсь перед тобой, ибо предавший оправдает себя только, ежели от удара всеискупающего падет, и тем обернет предательство свое на славу тому, кого предал.

Эвланд многое сказал тебе, но одного не сказал, – тот, кто прошел равнины, тот, кого зовут они Маэрхом – не есть он начало возврата к истинам владянским, ибо должен он встать на перепутье, и куда пойдет Великонеобратимое не ему решать, но тебе. Ты есть и начало, и конец Великонеобратимому. Это они от твоего ума охраняют. Этого более всего боятся, а потому, едва белое око Владыки достигнет середины небес, отпей. Но прежде, чем отопьешь, вспомни того, кого предал».

Комт отложил письмо и поднялся на ноги. Осторожно выглянув из шатра, он посмотрел на небосклон. Луна находилась в зените. Боор возвратился в полумглу своего становища, освещаемую всполохами кристаллов, и с тяжелым вздохом опустился на ложе.

Перед его взором встало молодое, но волевое лицо Глыбыра Длинномеча. Он смотрел на Комта с улыбкой, открыто и ласково. Никогда иного взгляда не видал от него Комт. Тем тяжелее было предательство, на которое пошел старый теперь боор. Эвланд призывал убить Глыбыра и всю его семью до третьего колена. И Комт поддался его уговорам, но когда воины вернулись на место битвы, то не смогли найти тело прежнего боора. В Боорбрезде также не оказалось ни самого боора, ни его семьи. Погоня настигла их лишь у Эсдоларга, но город не выдал их Комту. Потом была осада и резня за неповиновение, но и в том кровавом месиве семью боора эсдоларгцы сумели спасти и переправить за Меч-гору.

Комт заскрипел зубами. Как и всегда, когда он долго думал о Глыбыре, образ последнего перед его взором становился все более размытым и приобретал очертания зверя с ощерившейся пастью. Глаза его более не смотрели дружелюбно, но горели огнем ненависти.

Комт не выдержал, отвернулся и замотал головой. После этого, судорожным движением он схватил небольшой бутылек, вокруг которого был обернут фолиант, и залпом осушил его. Со вздохом облегчения боор улегся на ложе и тут же заснул.