Текст книги "Книга 2. Хладный холларг (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Всатен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Пускай этих, – приказал Рыбак.

Приходящим дали знать, что отпускают в бой.

Дикий рев огласил трюм гуркена и пять массивных тел выскочили на палубу. Сделав громадный прыжок, звери сверху обрушились на, опешивших от неожиданности, оридонцев. Удары лап-кувалд разметали в стороны ряды пехоты, разрушили строй и посеяли панику.

Сорок пять бооргуркенов пиратов были окружены семидесятью двумя линейными кораблями оридонцев и саараров. Еще около шестидесяти саарарских кораблей, стоявших на обоих флангах, рассыпались по морю в погоне за застрельными гуркенами.

В пылу боя ни саарары, ни оридонцы не заметили, что пятьдесят два легких гуркена, подобно крыльям летящей птицы, отвернули в стороны, а после резко схлопнулись, соединившись в стороне от основной битвы и обрушившись всей силой на саарарские корабли правого фланга, которые еще гонялись за застрельными. Все остальные втянулись в общую свалку в центре поля боя.

Каково же было изумление саараров, когда из застрельных кораблей на них хлынула волна тяжелой пехоты и лохматых чудовищ, вмиг смяв лучников. Сигналы несчастных к основному флоту: «Спасите», «Терплю поражение», не были никем приняты.

Командам бооргуркенов приходилось тяжело. Тех воинов, которые вышли на палубы, уже перебили, и битва переместилась под палубу, где, к удивлению оридонцев, были оборудованы перегородки с шипами, кипяток, лившийся из желобов под потолком и баррикады. Но это не остановило врага, а лишь сильнее разозлило его.

– Скорее, ребята! Скорее! – кричали на застрельных кораблях, перегружаясь в захваченные вражеские суда.

За короткое время флот пиратов пополнился двадцатью легкими кораблями. Эти гуркены бросились с тыла и флангов на флот оридонцев, сцепившийся с бооргуркенами в смертельной хватке. Не ожидавшие удара в тыл саарарцы, а именно по ним был нанесен первый удар, были быстро опрокинуты и смяты.

В команде корабля Нагдина погибло больше половины команды, когда натиск оридонцев резко ослаб. Атакующие их с тыла пираты развернули камнеметы и осыпали спины вражеских воинов кусками каменных глыб. Если удар приходился верно, прямо в самую гущу солдат, то палуба вмиг покрывалась телами убитых и покалеченных оридонцев. С нее в серые воды моря обильными потоками лилась кровь.

– Тяни сильнее, владяне, от дождичка жилы размокли! – кричали умельцы. – Так их! Так! – Кричали они же радостно, когда камни сметали на своем пути очередную группу вражеских солдат.

– Лучники, копейщики, вперед! – заревел Оррин Большерукий, вот уже в четвертый раз возглавлявший хитрый маневр.

Пришло время оридонцам скрываться под палубами чужих им кораблей.

Пираты же выбирались наружу через отверстия для весел, бросались в море и взбирались на соседние корабли, где их радостно встречали.

– Может, гур, переждем шторм? – спросил Палон, когда, насквозь промокший, бухнулся на палубу рядом с Нагдином.

– Нет, пока в смятении они, будем с ними говорить. Ежели нет, то, как и прежних…

Переговоры длились недолго. Саарары сдались очень быстро. Оридонцы же, наоборот, не сдались ни единым солдатом. Семнадцать кораблей, где они были заперты, были оставлены на волю Брура, остальные корабли отошли прочь.

Шторм крепчал.

Почти сорок легких гуркенов отделились от изрядно выросшего флота и направились к кораблям, как щепы носимым волнами. На их палубах были видны фигуры оридонских солдат и матросов. Они судорожно метались по палубе, выискивая необходимые кораблю снасти. Но канаты были порезаны на мелкие куски, большая часть весел выброшена в море, а руль разбит. Гуркены стали неуправляемыми.

Словно хищники на пир, из тьмы штормовой ночи, выныривали легкие застрельные корабли и, где втроем, а где вчетвером набрасывались на суда, проламывая им борта под ватерлинией и топя в бушующем море.

Саарарам повезло не больше. Жрецы Брура возносили буре молитвы, под звуки которых один за другим саарарские воины ложились на краю палубы и обезглавливались. Они открывали рты, пучили глаза и, видимо, кричали проклятья, но хохот Брура, мечущегося над палубой, срывал звуки ругательств с их уст и тут же проглатывал, оставляя мысли и желания несчастных молчанию Вселенной.

Ловля на живца. Ракита

Отряд всадников медленно продвигался по узкой неровной тропинке, петлявшей промеж стволов деревьев. Лес был пустынен настолько, насколько может быть пустынно пространство, засаженное высокими стройными деревьями. У их корней простиралось бестравье и лишь мох, то взбегая по стволам, то играючи свисая с ветвей, властвовал в этой густой зеленой пустыне.

Тяжелая поступь боевых коней гулко отдавалась от стволов деревьев и терялась где-то вдалеке, подобно зайцу перескакивая с одного корня на другой. Она разносила по округе весть о живом и сильном существе способном выбить звук из спящего подлеска.

Конники внимательно оглядывали пространство вокруг себя. Их руки лежали на рукоятях мечей и топоров, а ростовые щиты были плотно прижаты к телам, защищая от опасных неожиданностей. Животные под ними шли спокойно, лишь изредка поводя ушами и улавливая звуки безмятежности и спокойствия, которые порождал лес.

Начался подъем и кони, повинуясь молчаливым приказам своих седоков, один за другим делали могучие прыжки вперед, взбираясь по склону.

Наконец, всадники вышли на довольно широкий тракт, уезжанный колесами телег и бричек – верный знак наличия города на одном из концов этой дороги.

Перекинувшись несколькими гортанными звуками, конники разделились на два небольших отряда, и пошли по обеим сторонам дороги. Двое из них выехали на несколько десятков шагов вперед и пустили коней шагом, чутко вслушиваясь в окружающую чащобу.

Внезапно, разведчики поворотили коней и подняли руки. Отряд, завидев это, остановился. Еще два всадника поспешили вперед.

Они увидели впереди на тракте три телеги, стоявшие одна недалеко от другой. Подле них копошилось несколько холкунов и пасмасов. По виду холкунов можно было легко определить, что это конублы. Их внушительных размеров животы выдавали торговцев с головой. В сложные времена, которые боги наслали на Владию, живот мог содержать только хороший купец.

Саарарские конники знали особенности этих земель, а потому расплылись в улыбках, предвкушая богатый улов. Один из них обернулся к отряду и дал знак.

Кони с места пустились в галоп и быстро достигли небольшого каравана. Завидев их приближение, трое купцов бросились наутек, а пасмасы и несколько холкунов повалились наземь, прикрывая головы руками, и стали уползать под телеги.

Хохот разнесся над трактом. Смех разбойника, урвавшего свое.

Всадники сгрудились вокруг телег. Подле каждой их оказалось не более пяти.

– Керам гехе! – приказал главарь и указал рукой на спрятавшихся горожан.

Несколько саарарцев спешились и стали подлезать под телеги.

Каково же было изумление конников, когда оба их товарища задергали ногами и вывалились обратно с перерезанными шеями.

Из-за телеги поднялись четыре воина со щитами и копьями. Брошенные во всадников, копья выбили из седла еще троих саарарцев, а под одним поранили коня. Это действие быстро оборвало оцепенение, в которое погрузились конники.

– Деар! – заревел их главарь так, словно хотел, чтобы даже стены Ормларга содрогнулись в страхе перед ним.

Однако на холкунов и пасмасов, которые бросились пешими на конных, рык главаря банды не произвел никакого впечатления. Тот с ужасом подметил краем глаза, как его конники, спешившиеся у телег, один за другим валятся на землю пронзенные стрелами, а из придорожных зарослей один за другим выступают лучники со щитами на спинах. Только это он и успел заметить, прежде чем стрела, вылетевшая из-за стволов деревьев, впилась ему в ногу, а на торс его опала веревка.

Главаря и того конника, кто был ближе к нему, стащили с коней и приложили кулаками в скулы, отчего саарарцы задохнулись и потеряли сознание.

– Можно, а? – донеслось издалека испуганно.

– Можно-можно, – проговорил Вэндоб, связывая поваленных всадников.

Из леса осторожно ступая, вразрез со своим весом мягко, почти неслышно скользя, вышли три купца. Их лица были напряжены. Они с нескрываемым страхом смотрели на поверженных саарарцев – ужас их существования в пути.

Каум и Вэндоб стояли подле двух умиравших в муках всадников.

– … я и целил в загривок, – говорил Каум с жаром.

– Где ж это загривок?! Вот он, загривок! Ты ему не в загривок, но в горло угодил. Кабы целил в горло…

– Горло лучше, чем загривок.

– Не о том речь. Он для тебя открыт был. А кабы не был? Ежели тебе надобно было его в глаз поразить, потому как сам он, в остальном своем, был бы щитом, али чем иным сокрыт?

– Это да! Это ты прав, – согласился Каум. – Но ты сам промазал.

– Так не отрицаю жежь!.. Из леса оно всегда тяжело стрелять. Не отрицаю я это. Но стрела моя, как и всегда было, смертельная.

– Коли так, то и я признаю за собой промах.

– Хол, окончили мы, – подошел к ним Бванек Топорник – коренастый пасмас, умению которого обращаться с копьем и обоюдоострой секирой не было равных. Он вступил в их отряд совсем недавно, но уже успел измолотить троих врагов.

– Коней сколько получили? – спросил Быстросчет.

– Не знаю счета, – мотнул головой Бванек.

– Эй, конублы, – крикнул Каум, – сосчитайте мне коней, да надвое поделите.

– Шестнадцать, – угодливо проговорил один из купцов. – А надвое – то восемь и восемь получится.

– Хорошо то, – кивнул ему Каум и обернулся к Вэндобу: – Еще восьмерых принять сможем. Найдешь ли?

– Найду, – уверенно сказал тот. – Пока немного нас, то промышлять нам надобно только здесь – так ты сказал. Но мне уж подальше уйти хочется. Не лежит душа вот их, – он кивнул на купцов, – оберегать.

– Всему своя пора, и часу час свой.

К вечеру они вернулись в Ормларг. Как и всегда их встречала ватага мальчишек и несколько десятков зевак. Многие из них, завидев коней без всадников, стали подбегать к Кауму, хватать его за голень и проситься в отряд.

– К Однострелу идите, – кричал им Быстросчет, – не мое то дело, вас опрашивать. Другое мне дадено! – И молодые мужчины бежали донимать Вэндоба.

– Удача снова сопутствует тебе, – улыбнулся Дарул Грозноокий, спускаясь с высокого резного крыльца, которое было пристроено к роскошному своей искусной резьбой дворцу. Хотя и был он сплошь из дерева, но оставлял восхитительное ощущение невесомости и волшебства.

– Как и уговорились с тобой, привел восемь коней. А еще столько же за собой оставил, – проговорил Каум, соскакивая на землю и направляясь к холларгу. Они крепко обнялись.

– Рад, что живой ты еще.

– Боги благоволят мне. А коли так пока, то живой буду.

– И не страшно же тебе! – раздался молодой женский голос.

Оба обернулись. На крыльце стояли две холкунки. Та, чье лицо было покрыто морщинами, недовольно посмотрела на молодую, словно бы налитую молоком девушку, стоявшую подле нее, и смело смотревшую на воинов.

– Ракита! – укоризненно сказала ей немолодая женщина. – Негоже такое…

– Оставь ее, Урсуна, – махнул рукой Дарул и весело подмигнул Кауму. – Чего сказать хотела-то, дочка?

Девушка смутилась, но заговорила:

– Страшное дело, хотела сказать. Таким делом заниматься, с Кугуном играть. Сегодня сможется, а завтра, один Владыка знает, сможется али нет.

– Правду говоришь, хола, – ответил ей Быстросчет, и внимательно посмотрел в смелые глаза девушки.

Она напоминала ему ками – небольшого, похожего на лань зверька, обитавшего в Брездских горах, где Каум бывал не раз, торгуя с Боорбрездом. Как и у ками, глаза у Ракиты были ясные и смотрели в этот опасный мир открыто и смело. Но даже и в них проницательный наблюдатель мог без труда заметить тревогу, с которой само существо девушки внимало миру. Она относилась к тому типу женщин, которые болеют за всех, кого знают; всех стремятся, стыдясь, уговорить не рисковать, при этом сохраняя на себе отпечаток смелости. «С такой и в огонь не страшно!» – говорили раньше. – «С такой все преодолеешь! Все пройдешь!»

Каждый раз, завидев ее, Каум ощущал в себе это разоблачающее чувство. Его взгляд передавал ей, я знаю тебя, не пытайся сокрыться. И она, всякий раз, отводила глаза и смущалась, и злилась на то, что ощущала себя открытой ему и беззащитной.

Вот и теперь, ее слова относились к нему, и забота была слышима в них, но говорила она их отстраненно и словно бы даже и не о нем.

Дарул, мудрый годами, прекрасно понял мучения дочери, и Урсуна поняла ее тайные чувства, но если Дарул благоволил нарождавшемуся чувству Ракиты, то Урсуна отчего-то была недовольна.

– Негоже, негоже, – едва заметно ударила она ладонью о кисть дочери. – Уйдем отсюда. Иди за мной! – приказала она тверже.

Дочь послушно последовала в дом.

– Что делать надумал? – обернулся Грозноокий, радуясь возможности вернуться к мужским делам, где все понимается умом, а не ощущениями.

– Все то, что и ранее делал, – пожал плечами Каум. Он старательно изображал из себя недалекого холкуна, не знавшего того, что знал, и не задумавшего то, что задумал.

– То хорошо, – проговорил Дарул. – Конублы наши, за то, что их товары бережешь, просили меня тебе воинский скарб передать. Полный на четверых. Тебе один, а еще три – кому пожелаешь. Остальное же сам раздай, как нужным сочтешь. – И он указал на небольшую бричку, на которой под плотной шерстяной накидкой лежало воинское облачение и куча ржавого вооружения.

– Спасибо тебе, холларг, – приложил ладони ко лбу, а затем к груди – по-саарарски – Каум.

– Забыл даже, как благодарить по-холкунски надо, – улыбнулся Дарул и положил свою тяжелую руку ему на правое плечо и притянул к себе, зажав тело между руками. Впервые узнал Быстросчет такой жест. Велика Холкуния, подумалось ему тогда, велика и разнообразна.

– Руг, – подошел к нему Однострел. – Похоже боги снова благоволят нам, – он усмехнулся, – один из них речист оказался. Чудеса говорит.

– Ты о плененном нами?

– О нем.

– Веди к нему.

– Говори, – приказал Вэндоб, шмякнув пленного по окровавленному затылку. – Плохо говорит, но понятно, – повернулся он к Быстросчету.

– Деба… деба… много-много…

– Где?

– Там… там… я казать… казать…

– Чьи дебы? – спросил Каум, придвигаясь. – Да ты тише говори, чай не у лавки народ завлекаешь.

– Наши… там… там… много-много… я дам… тебе дам… все…

– Кто еще там будет?

– Они…

– Сколько их… сколько… много их?

– Два… два… я три…

– Чего взамен попросишь?

– Жить… жить дай…

– Ты будешь жить. Но не только. Я дам тебе столько дебов, сколько унести сможешь. Дважды поболе того, что было бы твое, не попади ты ко мне.

Пленный долго переваривал сказанное. На его лице одна гримаса сменяла другую. Наконец, он осклабился:

– Мне… дебы? – Он заворочался неимоверно. – Отпусти… рука… отпусти…

– Развяжи его.

– Ты, – посиневшая от пут рука саарарца уперлась в грудь Каума, – мне, – указал на себя пленный, – дебы? Много-много?..

– Да. Ты много должен был забрать. Я тебе дважды больше. Ты много. Я тебе много-много.

Пленный откинулся назад и посмотрел на холкуна как на умалишенного.

– Ты… увидить… увидить… клятву… клятву, и ты увидить…

– Клянусь Владыкой и Многоликим вкупе, что исполню свое обещание.

Саарарец расплылся в улыбке.

– Чего ты сотворил сейчас?

– Деболюбец он. Когда мы его убьем, так другие, неизвестные нам придут, а коли прикормим его, то он нам всех их передаст за дебы. Вот это я и сотворил. Нет у меня желания за ними гоняться, пусть они сами о себе нам говорят. Давно у меня думка такая.

– А ежели обманет?

– Коли так, на то воля богов. Только не обманет. Трус он. А я не пропущу возможность. На этом все о нем. – Каум отошел в сторону: – Пришел ли наш гонец?

– Нет еще, – отвечал Однострел. – Уже пора бы, но нет его.

Быстросчет нахмурился. Все, что было очевидно еще некоторое время назад; все, из чего и были выстроены задумки и планы, – все теперь поменялось.

Могт Победитель – предводитель брездов и сын Комта-предателя, остановился у второго города и не стал продолжать войну. Куупларг прельстил его чем-то. Ходили слухи, что породнятся конублы Куупларга с Могтом. Говорили также, что саарары связаны кем-то войной, а потому не придут ни в лето, ни после зимы. Холкуния знала о двух поражениях, которые были нанесены саарарам где-то далеко у Столпов Брура. Сведения оттуда почти не доходили до городов.

Гонец от Варогона, несший Кауму известия о том, что Эсдоларг освободился от власти саарарцев, и о том, что сам Ветер Равнин снимается со становища и идет в Холведскую гряду на помощь восставшим, еще не достиг Ормларга. Он плутал по бесконечным трактам Холкунии, тщетно опрашивая встречных о ближайших городах и теряя ровно один день на стояние на торговой площади у мер веса и длины. Гонец спрашивал условленный вопрос у всякого, кто казался ему подходящим и несся стремглав в другой город. До Илларга, где его ожидали соглядатаи Мавуша Мукомола – только он и знал, где находится Каум – гонцу оставалось еще несколько городов.

Гонец Каума дождался вестника от Варогона, то тот был отправлен еще до того, как весть о восстании в Эсдоларге достигла ушей Варогона, а потому он передал, что Ветер Равнин ожидает холкуна у перевала Обреченных. Гонец Каума передал вестнику Варогона, что холкун попытается склонить города к союзу, ибо брезды остановились, и тут же направился к людомарам и Бору.

Боги перетасовали события так, что от того, над чем раздумывали Каум, Варогон и Цитторн не осталось и следа. Все смешалось в их планах.

Быстросчет понимал это, но он видел перед собой хорошую возможность переиграть свои порушившиеся планы и прийти к тому же, что задумывал – склонить города к союзу. Несмотря на слом плана, точки встречи гонцов были не изменены, и связь можно было восстановить. Долгие ночи Каум размышлял над этим и пришел к выводу, что действовать надо так, как видится сейчас. Исходя из этого, он и готовился сделать очень опасный шаг – явиться в Фийоларг и захватить город.

***

«Едва лишь оридонская пята ступает в земли наши, как изрыгает лес на нас всю нечисть, сокрытую за ним. Не счесть их. Везде они!» Каум старательно вывел восклицательный знак и отложил палочку.

За окном шумел кронами городской сад. Четвертый этаж холларгского дома, хотя и чердак на поверку, как нельзя лучше подходил Быстросчету. Комнатка была небольшой. Почти закуток посреди городского скарба и навалов из какого-то мусора. Было так тесно, что Каум вел свои заметки, упирая дощечку в коленку. Однако он привык к лишениям и не обращал на них внимания. Главное, ему было тепло здесь.

– Руг, вы обещали мне прогулку, так хола велела мне сказать, – из-за груды хлама показалась голова холларгского служки в нарядном костюме.

Ракита никогда не говорила о таком сама, всегда присылала к нему слуг, но наказывала передать ее слова в точности, не от третьего лица, а непременно от первого. Она училась говорить с ним, ибо когда оказывалась рядом, смущалась и злилась сама на себя за это смущение. Впервые было с ней такое. Он это знал, а потому был деликатен.

– Я иду… сейчас же иду, – улыбнулся Каум. «Триста один всадник. Много это или мало? Где-то и много, но почти всегда и везде мало», – попытался вернуться он к своим размышлениям, но мысль о Раките уже увлекла его.

Каким милым, каким очаровательным было ее лицо, когда они покидали крепостные стены Ормларга. Он видел, как часто начинала вздыматься ее грудь, а сама она словно бы расцветала от ощущения повсеместной опасности. Ее глаза, небеса, погруженные в солнце, загорались удивительным огнем. Сколько в ней было страсти, сколько силы и мужества!

Однажды она призналась ему, что хотела бы быть воином, но не может даже удержать боевой топор.

– Посмотрите, – сказала она с горечью и показала ему свою тонкую нежную руку, – на что она способна эта рука? Вы думаете, на многое! Нет. Ничего. Она бесполезна сейчас. Вот если отрубить ее, то ничего для Холкунии не потеряется.

Каум тогда расхохотался. Впервые за долгие годы он хохотал легко и от души. Воистину, лишь женщина способна на непосредственность, которая заставит огрубевшую мужскую душу взметнуться в небеса!

Она обиделась и дулась целых два дня, а больше не смогла.

– Я в клетке, знаете ли вы? – бросила она ему в лицо при встрече. – И только с вами могу покинуть эту клетку. Кабы не это… то ни за что… слышите… вы меня понимаете?!

– Я понимаю, – смиренно проговорил он в ответ на ее оправдание.

Она смотрела на него хмуро и даже где-то наставительно, как на глупого ребенка. Потом, впрочем, она смягчилась:

– Сегодня едемте?

– Ваш батюшка меня с собой к Совету звал сегодня. Можно ли завтра?

– Хорошо… – согласилась она, и вдруг вскричала: – Нет… я не знаю, смогу ли… маменька мне… – Она не смогла придумать, что маменька ей, а потому поджала губы и покраснела.

– Тогда скажете завтра, – помог он ей.

– Я… да… завтра… завтра, – она облегченно повела плечами и быстро зашагала прочь.

Краем глаза Каум заметил, как одна из служанок пристально смотрела и слушала их разговор.

«Будь осторожней», – наказал он себе, – «не каждый день такое надо. Помни о том, что задумывалось там…»

– Просят вас, – вломился голос служки в мысли Каума, – готовы уж…

«Триста один! Триста один!» – твердил Каум, спускаясь вниз и этим счетом отсчитывая каждую ступеньку.

Во дворе у палат холларга было многолюдно. Тридцать всадников ожидали выхода Быстросчета, а когда он вышел, взгляды всех конников обратились и не на него вовсе, но на молодую девушку, которую он сопровождал.

– Прелестна, раздери мой живот, – не выдержал один из конников.

– Тише ты. Не то плетей наживешь.

– От такой бы никакие плети не страшны.

– Цыц, вы!

– Далеко не отъезжай, – как всегда напутствовал свою дочь холларг.

– Запахнись покрепче, не то продует тебя, – потянулась к дочери мать, но девушка отстранилась стыдливо и глубже погрузилась под меховую накидку.

– Не жарко? – спросил ее Быстросчет.

– Матушка, – посмотрела на него Ракита жалостливо. – Пусть ее. Как свернем, так разденусь я… накидкой… накидку сниму… раскроюсь… раскрою… – Она тут же смутилась и покраснела. Глаза его запылали. Она начинала злиться.

– Зачем вы так себя мучаете, хола? – спросил ее Каум. Поняв, что сама она никогда не перейдет грань в их отношениях, он ринулся на преграду сам.

– Сама то не знаю, – проговорила она хрипло и отпила из миниатюрной деревянной фляжечки.

– Как меня завидете, так краснеете. Неужто я вас чем обижаю…

– Нет… – воскликнула она так, что лошадь мотнула головой и тревожно заржала. – Нет… Тпру-у, Лията, девочка, спокойнее. – Она погладила кобылу по гриве.

– От чего же смешиваетесь предо мной?

– Не смешиваюсь я.

– Ракита, вы должны бросить это. На нас недобро смотрят. Вы призовете худшее, что есть, особенно в женщинах.

– Слухи?

– Слухи. Толки особенные. И оно бы ничего для меня, но… для вас. Для женщины это оружие всегда больнее. – Каум тихо засмеялся: – Да и к тому же, было бы из-за чего, но ведь нет ничего, а страдаем мы…

Девушка резко повернула к нему голову и пристально посмотрела в глаза. Он тут же сообразил, где в его фразе была для нее обида и исправился:

– Вы страдаете бесполезно. Кабы не нравились бы вы мне. Кабы сторонился бы вас. – Он внимательно следил за выражением ее глаз. О, боги, как же тяжелы разговоры с женщинами. Все лишь по взгляду, по блику на зрачке, по цвету кожи и изгибу губ! – Когда бы такое, то можно было бы и толкам злобу дать. – Ее глаза начинали смягчаться. – Тогда страдания бы были к месту. – Он старательно оборачивал свои слова против себя, и она приняла его тайный дар.

– А вы самонадеянны, хол Руг, – сказала она и губы ее презрительно дернулись. Он расслабился. Это был ее привычный тон. Сейчас она скажет, что должна, и этим исполнит ритуал поклонения своей необъяснимой злости на него – необъяснимой только для нее. А после будет обычный и легкий разговор о том о сем.

Часто она казалась ему пугливой лесной зверушкой. Он никогда не был лесолюбом, а потому не знал ни одного названия того, что водилось даже и при ларгах, но ему виделась пугливая лань, попавшая в силки и изо всех сил старавшаяся вырваться. Оттого и злость душила ее. Не злость это вовсе, а порыв свободной еще души и сердца уйти, умчаться прочь от прочных оков привязанности и любви.

– Я повода вам не давала, а вы…

– Руг, – подъехал к нему Цитторн и указал вперед.

По тракту навстречу отряду шли три всадника. Двух из них Каум знал – это была его разведка. Третьего он долго не узнавал, а когда узнал, то расплылся в улыбке.

Быстросчет пустил коня рысью и подъехал к знакомцу. Это был саарар. Один из разбойников, промышлявших в здешних лесах.

– Я сколько смогу… клятва… помнить ты? – обратился к нему саарар, улыбаясь.

– Сколько ты сможешь увезти – твое.

– Я и конь… я и конь… один… я… он… один…

– Согласен я, – кивнул ему холкун.

– Клятва?

– Клятва.

Саарар расплылся в широчайшей лучезарнейшей улыбке: – Люблю ты!

***

Каум стал богат.

«Я богат!» – думалось ему, и всякий раз, как он проговаривал эти слова про себя, замирал и чутко вслушивался внутрь, стараясь угадать, что же отныне поменялось в нем.

Думать про себя, побыть наедине со своими мыслями он не мог вот уже несколько дней.

Он и саарар, обозвавший себя Одвуконь, разделили сокровища в разбойничьем схроне, как и было оговорено. Каум отправил с саараром двух стражей, чтобы его не прихлопнули холкунские конные разъезды и наказал им относится к нему не как к воину, но как к конублу.

– Они потому и проигрывали нам всегда, что слишком продажны. И даже ежели и свой, то нет им в том разницы – продадут и своего! – презрительно сплюнул Цитторн, едва переодетый в торговца предатель со стражей скрылся за поворотом дороги. – Может, догнать все же. Один ведь удар ему, а с души такую грязь сотрешь? – умоляюще повернулся к Быстросчету Тихий.

– Нет, – покачал головой тот, – пусть идет. Коли правду я в его глазах увидел – мало ему того, что мы передали. Коли верно я его понял, слишком слаб он и труслив. – Каум посмотрел на Цитторна испытующе и, поняв, что тот так и не понял его, объяснил: – Воротится он к нам еще не раз. Свой он для нас среди них будет. Нам того и надо.

– Предатель ведь!

– Знаю, что предатель. Только он им предатель, не нам. Чтобы предать, доверие нужно, а у меня к нему веры нет.

Цитторн покосился на Быстросчета и вздохнул:

– Дюже хитрый ты стал, Лесоруб. Уж давно тебя не понимаю. Лишь слово держит при тебе. Без него, давно бы ушел прочь.

Каум улыбнулся, подъехал к воину и с трудом приобнял его за широкие плечи.

– Не держу тебя, Тихий. Слово твое возвращаю тебе. Ты ему отныне хозяин.

– Не твое слово держит, – усмехнулся Цитторн, – Варогону обещание давал. Да и несправедливо то будет, когда твой брат у него, а я от тебя отбуду. Неправильно это.

Быстросчет нахмурился.

– Ты это сказал, и мне тяжко стало, – признался он.

Остаток прогулки он был молчалив. Ракита, заприметив задумчивость на лице своего спутника, также не сильно тревожила его своими разговорами.

Они вернулись в ларг дотемна.

Спрыгнув с коня, девушка легким кивком головы поблагодарила Каума за прогулку и скрылась за широкими спинами нянек, матери и придворных девок. А Быстросчет до сна еще несколько раз подумал о том, что богат, и лишь когда лег и стал проваливаться в сон, его навестила мысль: «Богат, а что с того?!»

***

Поутру Дарул Грозноокий собрался и выступил из города. Хол-конублу донесли, что в окрестностях появились отряды саарарской конницы, идущие в Прибрежье. Дарул никогда не упускал возможности отплатить саарарам за «добро», которое они приносили в его земли.

Каум с двумя конными пориями следовал за ним, провожая. Дарул оставил его охранять город. На душе у Быстросчета было погано. Мысли тугими канатами ползли в голове.

Годы, проведенные в лишениях, научили его ценить дружбу и простоту олюдей, да и всех иных, с кем сводила его судьба, и кто выдерживал ее испытания рядом с ним. Тогда, размышляя над тем, что должно ему делать в изменившихся условиях, холкун обдумал все. Одно только не пришло ему на ум; одно, казавшееся тогда незначительным, как и все самое важное всегда кажется маловажным. Не подумал он об известной истине, что путь наверх лежит через долину Одиночества и пустыню Величия. То, что задумал Каум было делом большим, но был ли он сам готов к нему. В этом холкун начинал сомневаться.

Он стал богат, но как распорядиться богатством не знал. Первое, что приходило ему в голову – начать торговое предприятие. Это были мысли торгаша, но не правителя.

Он обрел душевный покой в глубине глаз Ракиты, но разум подсказывал ему, что так не должно быть, ибо дело зовет его, и в нем нет места для Ракиты. И Каум стал противиться делу, терзаясь самобичеванием и раскаянием.

Ему так хотелось домашнего уюта. Ему хотелось снова ощутить нежность и любовь женщины; молочный запах, который исходит от младенца. Ему хотелось просыпаться каждый день и осознавать, что день этот будет спокоен, как много дней до него, как и много дней после.

Но это было нельзя. Это было невозможно!

Холкуния страдала под пятой завоевателей и разбойничьих банд, а потому не дозволялось ему, Кауму, желать простого счастья.

Он стал богат. Богат тем, о чем мечтал ранее, имея семью. Но богатство это ему стало теперь не нужно, ибо само понимание его стало для него совсем другим. Домашний уют и покой стали тем богатством, о котором он мог только мечтать.

После того, как часть награбленных саарарами холкунских богатств была перемещена в иные тайники, ведомые только холкуну и Цитторну, Каум приставил к прежнему схрону соглядатаев. В схроне он оставил часть своей добычи, как приманку для остальных разбойников.

Через несколько дней соглядатаи донесли, что большой отряд саарарских всадников приходил к тайнику и многое оставил в нем. Быстросчет приказал вытащить лишнее из-под вновь привезенного, и расположил свой отряд так, чтобы до схрона ему было недалеко идти.

В то же время, Вэндоб Однострел и Бванек Топорник отправились в другие ларги дабы набрать в отряд Каума больше воинов. Они привели с собой две пории бывших солдат, влачивших нищенское существование в не нуждавшихся в их умениях городах. Быстросчет расположил этих воинов вдалеке от Ормларга, так, что слух о них не дошел до него, а Вэндоб с Бванеком умели молчать.

Быстросчет недолго думал над тем, когда саарары придут за своими богатствами. Приближалась зима. Она и была невидимым рубежом для разбойников. До первых сильных холодов они должны были уйти в Прибрежье. Награбленного добра в схроне было на шесть телег, а потому уход разбойников не мог быть быстрым.

Стоял морозный зимний день. Солнце светило с бирюзово-янтарного небосклона. Казалось, весь город вышел провожать своего хол-конубла в поход.