Текст книги "Парящий"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Однако, его ждало-то, что ни молодежном жаргоне именуется "облом". Словно, конечно, не хорошее, грубое, совсем и не идущее к моему повествованию, но как раз грубостью своею и передающее , как были приземлены, разбиты небесные Ванины мечты. Ведь Дима говорил, что Лена будет ни одна, так оно и выдалось. Она стояла с сокурсником, и он обнимал ее сзади, и целовал в пышные его волосы. Ваня подбежал к ним, весь растрепанный от поднебесного ветра, с пылающим, безумным взглядом пышные его волосы. Ваня подбежал к ним, весь растрепанный от поднебесного ветра, с пылающим, безумным взглядом, подбежал как-то дико, затравлено и иступлено взгляд на Лену, которая так же взглянула на него с изумлением, потом вопросительно посмотрела на Диму, который не предупредил ее об Ванином присутствии – хотел сделать из этого какую-то шутку, розыгрыш. А Ваня все пристально, с болью глядел на Лену, и в голове его бился раскаленный пульс – он никак не мог смириться, вот струйка крови потекла из носа, и, одновременно, он закашлялся, резко отвернул свой напряженный, иступленный лик. Лена предложила Ване платок, тот судорожно его выхватил, пробормотал что-то неразборчивое, вытер нос рукою, а платок, как сокровище, как дар, уложил в карман. Так ничем эта сцена и не разрешилась, и Дима предложил, прежде чем идти праздновать к нему домой, пойти погулять в том парке, в котором незадолго до этого опустился Ваня. Никто ему не стал перечить, и вся компания (а было человек десять), направилась под древесные сени. С Ваней пытались завести разговор, но он был еще более угрюмым и замкнутым нежели обычно, и даже совершенно не понимал, что это такое они у него спрашивают. Теперь все гости с недоумением поглядывали на Диму: зачем он пригласил этого затворника, который угрюмой замкнутостью своею только портил общее беззаботное веселье (да еще, к тому же, никакого подарка не приготовил). Дима и сам пытался развеселить Ваню, однако, тут только пробурчал что-то невнятное, отступил на несколько шагов, и плелся, чувствуя свою чуждость и неприкаянность, позади, время от времени, бросая короткие, напряженные взгляды на Лену, которая шла с другом своим, и сияла веселой непринужденностью любви (в потоке, каких-то своих, только двоим влюбленным понятных слов) и вовсе позабыла про этого угрюмца...

Вот и пар, уже вовсю наполненный солнцем, дальними и ближними голосами отдыхающих, а кое-где – побросанных ими горами банок, бутылок и прочей цивилизованной дряни. Такие парки представлялись Ване оторванными от природы кусками, в которых, однако, каким-то образом еще сохранилась жизнь, но которые отвратительно и целыми годами гнили, наполняясь подобной вот дрянью, дурными воспоминаньями, да еще пронизанные городским шумом. Впрочем, теперь ничего этого Ваня не замечал, но все свои тоскливые, мучительные чувствия не мог оторвать от Лены, и никак не мог смирится с тем, что видел. Они расположились на вытянутой, плотно окруженной деревьями поляне. Солнце уже стояло в зените, травы блистали, но совсем не так, как блистали они на открытой природе, здесь все и стеснялось, и боялось расцвести в полную силу, все было как-то блекло, забито, слышался и гул машин... Однако, компания уже привыкши не замечать угрюмого Ване, вовсе не замечало всех этих недостатков, им было весело, они были дружны. И что, право, разе это не замечательная пора, юность, когда вся жизнь впереди, когда открывается столько дорог, и можешь ты стать и художником, и космонавтом, а рядом то любимая девушка, которая, конечно, самая прекрасная во всем мироздании, которая и останется таковой до скончания времен. Ах, юность, юность – счастливая, светлая, чистая пора! Что ж делает с тобой людское сообщество; почему же так немногие сохраняют этот свет до скончания дней своих? В чем же тут причина?..

Ваня понял, какой бы невыносимой мукой, какой бы ложью было сейчас присоединится к ним, слушать какие-то слова, ловить недоумевающие его присутствием взгляды – и зачем, зачем, право, когда все это для него ничего не значило, когда единственное, что он действительно нес в своем сердце, было подхватить Лену, да и унести прочь, через ветры холодные к раю. И когда они только выходили на поляну эту, он незаметно от них отстал, да и спрятался за стволом одного из деревьев. Некоторое время он простоял там, без всякого движенья, напряженно вслушиваясь в их многоглоточный, перемешивающийся говор – старался уловить среди всех этих невыразительных, незначимых звуков ее, Ленин голос. Она действительно ворковала что-то со своим любимым, но вот отдельных слов было не разобрать и Ваня, все в прежних мучениях пребывая, сделал несколько гребков руками, почувствовал привычную легкость во всем теле, и вот уж оказался парящим в нескольких метрах над землею, возле одной из древесных ветвей – из-за этой ветви он и выглянул осторожно, увидел полянку под собою, головы всех их. И тогда же он осознал, что, ежели он сейчас улетит и не станет уже возвращаться, то его, быть может, покличут немного, но с надеждой, что он не откликнется, а потом, решив, что он предался очередной странности – убежал, уединился как всегда. И тогда ему до слез стало жалко себя, и страстно захотелось так и сделать: удалиться, пострадать, полюбоваться еще своим мученичеством, но тут же взыграло в нем его обычно никак не выражающееся самолюбие: "Ну, уж нет чтобы я отказывался от своей любви, от счастья своего?!.. Да, ведь, Лена даже и не знает, что я за человек такой, не знает о моем даре; не знает, что, ежели только захочу, то вон до того облака могу с нею подняться..." – и он метнул взгляд на широкое, клубистое облако, которое в нижней части отливало темно-синим светом, ну а верхними, вздымающимися на многие-многие версты вверх отрогами, сияло ослепительно ярко, словно бы за теми величавыми склонами, на непреступно даже и для птиц высоте, жил, сладостным светом наполнялся райский город. И он зашептал тихо-тихо, но при этом веруя, что Лена его слышит: "Пожалуйста, будь со мною – мы будем парить через это бесконечное небо – всегда, всегда..." – и действительно, Лена каким-то образом услышало его, и резким движением вскинула голову, сразу же, среди ветвей увидела его лик.

– Ваня... – проговорила она удивленно, и тут же обратилась уже ко всем. Нет – вы только поглядите, куда уже наш Ваня забрался...

Все довольно принужденно, так как не хотели видеть его угрюмый лик, обернулись, однако Вани не увидели, так как он уже успел отпрянуть назад, вновь сокрыться за столом , и застыть там. Но на этот раз он не стал оставаться на месте, сделал еще несколько стремительных движений вверх, пребольно ударился плечом об одну из мелких веток, а крона продолжала качаться, выдавая его присутствие .

– Во дает! Во чудик! – воскликнул один из парней, и тут же громовым голосом выкрикнул. – Эй, Ванек, хватит уж дурить то – упадешь, кто за тебя отвечать будет?!

– Слезай! Слезай! – испуганным хором воскликнули девушки.

Однако, Ваня больше и не шевелился, он припал к широкой ветви, и в небольшой проем между листьями видел их маленькие, да почти, пожалуй, совсем не различимые лица. Все-таки, он узнал, и не малых сил стоило ему сдержать порыв, чтобы сразу не бросится к ней, не подхватить, не унести к тому, огромному облаку, что плыло по небу. Все-таки, он сдержался, и все лежал без движенья; наконец ребята стали сомневаться, что он взобрался так высоко, а расспросив Лену, они решили, что Ваня спрыгнул с той ветви на которой она его видела, и убежал куда-то, ну а крону потревожила некая птица.

И вновь они вернулись на поляну, и принялись за те немногочисленные закуски и напитки, которые принесли с собою. Сначала, из-за этой выходки, разговор у них не клеился, но потом все перешло на обычный, веселый, непринужденный лад; и среди прочего Ване удалось услышать и нелестный отзыв о себе...

То огромное облако, которое, казалось, таило райский град, лишь краем своим загородило Солнце, и только на несколько минут на поляне потемнело; стало как-то тревожно, неуютно, и даже молодые люди почувствовали это. И тогда Ваня отчетливо услышал Ленин звонкий голосок:

– Вот хорошо, что мы сегодня встретились – погода еще хорошая, но к нам идет буря. Такая сильная, что и сторожила не помнят. Вот видите эти дерева пока они еще стоят такие могучие, спокойный, но пройдет немного времени, и многие из них будут сломаны силой урагана, а кого-то испепелит молния....

Стало еще мрачнее, но тут друг Ленин сказал какую-то шутку – все засмеялись; он рассказал еще что-то, и теперь уж разразился такой дружный и задорный юношеский смех, что и Солнце не посмело больше прятаться, и вот уже вся поляна вновь засияла...

* * *

Какое-то время, Ваня страстно хотел их оставить, предаться своему отчаянью, но при этом он знал, что никогда не сможет смирится с потерей Лены, все время будет страдать, воздыхать, и ничего то боле; и он, решив, что, все-таки, должен предпринять что-то решительное – вернулся к ним. Он поджидал их возвращение возле Диминого подъезда, и, когда увидел их лица, то, по выражению их понял то, что и ожидал: они недовольно, даже и раздражены его возвращением: "Вот он – опять – опять он будет портить угрюмостью и дурацкими выходками наш праздник. Даже и Лена, которая ко всем бывала обычно нежна и радушна, взглянула на него с укоризной, спросила сухо:

– Ну, и где ж ты был?

Ван ничего не приготовил, да и не умел он лгать, потому пробурчал только: "был" – сильно побледнел и потупился. Молодежь переглянулась, но уж делать нечего – пригласили и такого гостя.

Родители Димины уехали на дачу, оставив квартиру в полном его распоряжении, наказав, впрочем, чтобы: "особо то не баловали". В квартире было три комнаты, и в большой уже поджидал гостей обильно наполненный праздничный стол, иные две комнаты, пока шло пиршество, пустовали. Впрочем, в одну из них вскоре, не выдержав этой муки – видеть перед собою Лену, обнимающуюся с иным человеком – и удалился Ваня. За столом он почти ничего не ел, не пил – а то, что по необходимости, все-таки принял, теперь угрюмо бурчало в его ввалившемся животе. На его выходки уже перестали обращать какое-либо внимание, и, когда он стремительно вышел в эту комнату, то никто даже головы не повернул, никто слова ему не сказал, словно бы и не было его уже вовсе.

А в комната, в которую шагнул Ваня была небольшой, уже погружающейся в вечернюю мглу комнаткой. Целую стену занимал книжный шкаф, и книг там было столько, что всякий любящийся их человек пришел бы в восторг, ну а Ваня отметил толстый и высокий том на торце которого серебрились буквы: "АСТРОНОМИЯ"; он, впрочем, тут же повернулся к двери, и крепко прижался к щели ухом, напряженно выслушивал, что происходит в соседней комнате – слова, звон стаканов, смех, возгласы – все это, сливаясь с музыкой, неслось беспрерывным потоком, и Ваня в напряжении в эти звуки вслушивался, представлял, что вот сейчас зазвенит ее голос, и действительно, как отзвук некой чудесной музыки, звучали время от времени, ее слова. А в голове его с жаром билось: "Вот я оставлю этот дом, кончится день рожденья, и гости разойдутся, и что же.... и зачем же ты так мучался, ежили ничего не предпримешь, ежели ничего не изменится в ее ко мне отношении".

И он, стоял так, прислонившись ухом к двери: гости уж были изрядно навеселе, и такая у них без Вани сложилась хорошая, веселая компания, что они позабыли не о его присутствии, но и о ходе времени – непринужденный разговор не смолкал ни на минут, а сколько уж было этих минут – то бог весь. Так незаметно, в одно мгновенье, пролетел этот день, и теперь Ваня стоял в темноте, и эта наполненная книгами комната, как ему временами казалось, неприязненно глядела ему в спину, и шептала: "Ну, и что же ты? Долго еще будешь стоять здесь и страдать?.." А Ваня ожидал, когда же наконец она вспомнит про него, ну хоть одним словом помянет – он верил, что вот ежели помянет, так это будет ему знаком, он распахнет дверь и... однако, Лена говорила о чем-то постороннем, не имеющим для него никакого смысла, и, чем дольше он стоял, тем более невыносимым становилось для него это, тем больше его мучила та комната, и он понимал, что уж не решится открыть дверь, так, по видимому, и простоит на этом месте до самого конца.

Но вот каким-то сердечным чутьем, он явственно услышал слова, которые шептал Лене, тот любимый ее человек:

– Давай отойдем... Скажу тебе кое-что... Хорошо? Вон в ту комнату... – и уже громче, обращаясь к Диме. – Мы отойдем ненадолго.

Тут же холодная испарина выступила на лбу у Вани, и он стремительно отпрянул от двери – в голове его жарким пульсом билось: "Вот сейчас войдут, а я тут стою дурак дураком. И куда же мне деться, и куда же забиться?.." на мгновенье пришла дикая мысль распахнуть окно, и улететь, однако, в это время на дворе разорвалась хохотом какая-то иная компания, и он тут же отказался от этой мысли. Отступал до тех пор, пока не уткнулся спиною в книжный шкаф, и, услышав как тот заскрипел, сам передернулся. Скрипнула дверь и... тогда Ваня понял, что они направились в другую пустовавшую комнату; сначала расслабленно вздохнул, но тут же заскрежетал зубами, и решительными, широкими шагами, пересек эту комнату , пересек большую комнату (где никто даже и не заметил его), и вот схватился за ручку, и дернул резко дверь в ту комнату, где теперь должна была быть Лена. Ее кавалер еще не успел закрыть дверь, еще держался за ручку, а поэтому был вытолкнут, и столкнулся нос носом с Ваней. Кавалер был разгорячен от выпитого, лицо его приобрело густо-пунцовый оттенок; Ваня же напротив был очень бледен, все черточки в нем были до предела напряженны, и выступили частые крупные капли пота – это был нездоровый, иступленный лик. Сначала кавалер даже и не узнал его, принял неведомо за кого, даже и вскрикнул слабо. Ваня тоже растерялся, но, когда на свет выступила вся бледная, и словно из света сотканная Лена, вся прежняя решимость в мгновенье вернулась к нему, и он проговорил, обращаясь к ней, и глядел неотрывно на нее своими широко распахнутыми, блещущими очами:

– Лена... ты так смотришь на меня... Я чувствую – я, наверное, как больной выгляжу... Ну и что же... Леночка, ты, пожалуйста, послушай меня. Видишь ли, я тебе должен сказать что-то, и это такое важное, что ты не можешь отказывать. Пожалуйста, пожалуйста, Лена...

Он тут бы и пал перед ней нею на колени, но кавалер перехватил его за плечо, и довольно сильно встряхнул; проговорил раздраженно:

– Да что же это... Да как ты себя ведешь? Совсем, что ли, взбеленился?..

Однако, Ваня не замечал этого вызывающего тона, со все той же пронзительностью глядел он на Лену, и едва удерживался, чтобы не подхватить ее, да прочь не унести. Однако, та положила руку на плечо своего кавалера, и проговорила:

– Хорошо – если он действительно имеет сказать что-то такое важное, так я отойду. Почему бы и нет? Что за предвзятый взгляд на человека. Ваня, между прочим, очень хороший, начитанный парень...

И тут она одобряюще, добро улыбнулась Ване, так как по природе своей была очень доброй девушкой, и, видя чужие страдания, всегда готова была их разделит. Кавалер пробурчал что-то недовольно, но, все-таки, отпустил плечо Вани, поцеловал Лену в губы, после чего прошел к столу, налил себе полный бокал...

А в это время наступило мгновенье настолько прекрасное, что Ваня даже и не мог поверить, что оно и на самом то деле наступило. Он остался один на один с Леной в той комнате, в которой столько мучительного времени простоял до этого. Лена тут же прошла к столу, и зажгла стоявшую там лампу, однако, свет ее был таким тусклым, что едва-едва только мог высветить книги; углы же оставались погруженными в мягкий, женственный полумрак.

– Уф-ф... – вздохнула Лена, и даже вздох этот прозвучал у нее как-то чарующее прекрасно. – ...Умаялась то... В большой комнате забыли форточку открыть, да и тут... – она открыла форточку, и тут же нахлынул в комнату шелест деревьев и отдаленный гул машин. Вот она повернулась, стояла на фоне этой открытой дверцы в ночь нескончаемую, и выжидающе глядела на Ваню, у юноши же слова захлебнулись где-то в горле, и он не мог вымолвить больше ни слова.

– Так ты хотел что-то сказать?

– Да... – прошептал Ваня, и дальше совсем уж скомкано и невнятно пробурчал. – Лена, я давно... уж четыре года... Я люблю тебя... Давай будем вместе... Я летать умею... Давай улетим сейчас... Вот...

Пробормотав эти слова, он замолчал и некоторое выжидающе глядел на время (бесконечно долгое, мучительное, как показалось ему). Лена была разочарована – слова о полетах она посчитала бредом; иное же она предвидела, и только надеялась, что, быть, все-таки, не разрешится все такой банальностью. Этот порыв показался ей и глупым, и беспочвенным, сущим ребячеством, да еще, к тому же, изрядной порцией эгоизма приправленной. Она, все-таки, видя его муки, постаралась говорить мягким, сдержанным голосом, и хорошо построенными предложениями изъяснила, что с со своей стороны она подобных чувств к Ване не испытывала.

– Да нет же, подожди, подожди... – остановил ее Ваня, а по щекам его катились слезы.

В это же время распахнулась дверь и на пороге предстал Ленин кавалер, который был еще более пьян нежели раньше, и даже заметно покачивался. Он с неприязнью взглянул на Ваню, и развязным голосом, чувствуя свою правоту, проговорил:

– Ну, и долго ли еще?.. Ведь можно и в другое время, в институте пообщаться.

– Да, да, все уже – договорились. – громко сказала Лена, и в обход Вани шагнула было к двери, но тут Ваня рухнул-таки перед нею на колени, и перехватив ее невесомую ручку, прошептал. – Пожалуйста, я молю тебя – побудь со мной еще немножко – я кое-что очень, очень важное должен тебе рассказать...

– Да что же еще? – удивленно вскинула очами Ленами, которой действительно стало интересно, что еще такое может ей рассказать Ваня – своему кавалеру, и сказала, чтобы он подождал еще немного. Тот пробормотал что-то неразборчивое, и хлопнул дверь – вновь они остались вдвоем.

– Я летать умею. – проговорил Ваня, поднимаясь с колен, и отчаянно глядя в глаза Лены.

– Да что ты... – она было усмехнулась, приняв это за неудачную, глупую шутку, но только взглянула на сияющее, торжественное лицо Вани, так и поняла, что в душе его свершается какой-то огромный по своей значимости переворот. Она не улыбалась более, но смотрела на него выжидающее – что-то такое небывалое предпримет теперь этот безумец.

– Я правда, правда умею летать. За все эти годы только моя бабушка знала эту тайну. И вот я тебе раскрываю то, что и родителям никогда не говорил; потому что ты самая, самая близкая мне душа; потому что люблю тебя. Потому что очень, очень Люблю тебя, Леночка. Ты меня пока любишь, но вот узнаешь получше и обязательно полюбишь, потому что мы такие близкие... Леночка, пожалуйста, веришь ли мне?...

– Ну, ты говоришь так, что я даже и не знаю... ты про стихи, да ведь!

– Ах, да и стихи я пишу; сколько стихов я написал тебе, Леночка... Да нет же, я правда летать умею. Ну, вот смотри, смотри...

И тут он нервно, судорожно взмахнул руками, в результате чего пребольно ударился о потолок, и счастье еще, что за люстру не задел, а то бы непременно была она разбитой. Несмотря на сильную боль в расшибленной спине, он улыбнулся Лене, и сделал несколько кругов под потолком, после чего опустился чуть ниже, и медленно, очень стараясь ни за что не задеть, сделал один круг вокруг них:

? Ну, и как тебе? Хорошо я летаю? Так прекрасно это чувство полета!

Теперь Ваня говорил много уверенней, так как он парил, и испытывал это необычное, сладостное, ни с чем несравненное чувство полета – он чувствовал себя как во сне, и теперь, чуть наловчившись, ему уже никакого труда ни стоило лететь плавно. Он неотрывно глядел на лик Лены, и все улыбался.

Какой же прекрасный был у нее лик! Прекрасный, хотя бы потому, что Ваня, при всем богатстве своего, никогда бы не смог представить вот именно такой, такими сильными, живыми чувствами наполненный лик. Лена вообще, по природе своей была очень сдержанной девушкой и никогда старалась не проявлять как-либо своих сильных чувств. Однако, здесь лицо ее сделалось каким-то несколько иным. Теперь, впервые за все это время, Ваня почувствовал, что она действительно прониклась к нему вниманием, даже позабывала обо всех иных, и даже о кавалере своем – этого то и желал Ваня, а потому был счастлив, и когда дверь вновь начала открываться, он усмехнулся и легким, стремительным движеньем перелетел к двери. Без всякого труда, одной рукой закрыл ее, а другой – приставил тяжелое дубовое кресло. С той стороны возмущенно застучали, и довольно пьяный голос потребовал:

– Эй, да что же это происходит, на самом то деле?!.. Видали негодяя?... Да что это, а ну открывай дверь!.. Эй, Лена, отзовись! Что там происходит?! Слышишь, Лена?!..

Однако, Лена хоть и не издавала каких-либо громких вскриков, на самом деле была настолько изумлена – она, девушка рассудительная, не верящая во всякие там чудеса, что попросту ничего не могла ответить, но опустилась в то дубовое кресло, которое стояло возле стола... С той стороны к двери подбежало еще несколько человек и барабанили – вот створка начала медленно отползать в сторону.

– Нет, нет – вы даже и не понимаете, что делаете... – проникновенным голосом молвил Ваня, вновь надавливая на ручку, и в этом состоянии свободного парения без труда справился с теми, кто пытался отомкнуть дверь.

– Да что же это – сумасшедший какой! – нервно выкрикнула одна из бывших там девушек. – И зачем ты его только пригласил?!.. И что же теперь делать?.. Милицию что ли вызывать?!

Тут прямо за дверью раздался сильный, чеканный голос Димы:

– Иван, слышишь? Хватит безумствовать. Ты что? Ты у меня в гостях, и нехорошо пренебрегать чужим гостеприимством.

– Да, да! – выкрикнул Ваня, и тут же с мольбой обратился к Лене (при этом он все парил над полом). – Ну, успокой их что ли. Скажи ты им, Лена, чтобы подождали еще немного. Пожалуйста, пожалуйста... Леночка, еще немного. Я должен тебе сказать... Леночка, пожалуйста, успокой их!..

Лена смогла, все-таки, немного оправиться, и проговорила слабым голосом, который, однако, был услышан за дверью:

– Все хорошо. Подождите еще немного.

– Да что ж хорошо то! – взорвался ее кавалер. – Или не слышите, как говорит. Этот псих, может быть, ее заставил. Ломайте-ка дверь.

– Нет – дверь ломать не надо. – последовал рассудительный голос Димы. Тихо все...

И он, подойдя к самой двери, и приложив к ней, по видимому, руки, еще раз спросил, все ли хорошо. В наступившей тишине Лена ответила, что да – все хорошо. Голос ее был таким изумленным, таким непохожим на обычный ее голос, что кавалер опять предложил выломать дверь, но Дима, прождав в полной тишине секунд тридцать, предложил отступить к столу, и некоторое время посидеть там молча, подождать...

За дверью все смолкло, но Ваня, приникшей к щели между дверью и стеною, смог расслышать, что к столу на цыпочках отошли только несколько, иные же остались на прежних местах. Он даже слышал, их неровное, сбивчивое дыханье; знал, что они приникли ушами с другой стороны. И тогда Ваня совершенно беззвучно, и без всяких усилий приподнял и поставил на стоявшее у двери кресло еще одно такое же дубовое, которое стояло до этого в углу. Затем он в одном стремительном движенье перелетел к шкафу с книгами, и, чувствуя восторженное, торжественное состояние, выхватил ту книгу, которую приметил еще раньше – книгу, на торце которой серебрились буквы: "АСТРОНОМИЯ". Он почувствовал исходящую от толщи лакированных страниц прохладу, и прохлада эта, и чувство хорошей книги только больший восторг в нем вызвали. Он подлетел к столу, и бабахнул этот том перед Леной. Из-за двери тут же раздался встревоженный голос: "Эй, да что же там у вас?.."

Ваня распахнул книгу в середине, там, где рассказывалось про звезды, стремительно стал перелистывать страницы, но иногда, когда появлялась какая-то особенно красивая иллюстрация, глаза его вспыхивали, и он останавливался, любовался. Потом взглянул на Лену, и обнаружил, что она вовсе не на книгу астрономии, но только на него смотрит. Ваня, задыхаясь от восторга, проговорил:

– Знала бы ты, какой у тебя сейчас лик... О небо, о рай – сколько же в нем жизни! Ты знай, что я без тебя не смог жить, так что пообещай, пожалуйста, что мы больше не расстанемся... Ах, да ты посмотри пожалуйста в эту книгу – ведь это же теперь все нашим будет – все эти красоты, и еще многие иные, никогда человеком не представимые увидим мы, Леночка. Ведь раньше-то я только на сотню, ну на три сотни метров от земли мог подыматься, но теперь то, скажи, Леночка, если мы вместе то будем – разве же сможет нас какая-нибудь сила остановить? Леночка, разве же можно верить в эти физические законы? Разве же они значат, что-нибудь?..

– Нет, ничего не значат... – в растерянности проговорила Лена, которая только мельком взглянула на картинку, и вновь перевела взгляд на висящего в воздухе Ваню.

А тот больше просиял от ее голоса, и стал переворачивать страницы дальше, пока не добрался до раздела "Галактики". С какой же жадностью, с каким же восторгом цеплялся он теперь за каждую из картинок – буквально глазами их поедал. Вот галактика Андромеды – подобно огромному архипелагу, дивно прекрасных, почти неразличимых пылинок, плывущих в черных глубинах космоса.

– Смотри! Смотри, Леночка. Ведь каждая из этих пылинок – это звезда; у каждой есть какие-то свои тайны, миры; каждая из этих звезд неповторима, и ведь их там сотни миллиардов! Леночка, представляешь, как мало еще знает человечество, и как жалко, что все живущие сейчас, так, до самой своей смерти и не узнают тех тайн. А мы, Леночка, мы же прямо сейчас отправимся... Да, да – что же медлить!.. Господи, Леночка, ты только посмотри, красота какая!

Ваня перевернул страницу, и там была изумрудного цвета галактика напоминающая некое космическое, божественное око:

– И там ведь тоже миллиарды непознанных миров! Леночка, представляешь ли, какие это должны быть все прекрасные миры! И я знаю – мы можем познать все их тайны, всю мудрость их вдвоем, любимая, любимая... Да – я люблю тебя; мы будем парить через времена, через вечность. Да, да – в тех пространствах время будет идти совсем по иному! Люблю, люблю тебя – всегда любил! Ну, так и что же – подашь ли ты мне руку?! Теперь то, конечно подашь – теперь весь космос наш, Леночка...

Ежели вначале он еще говорил шепотом, то под конец перешел в такое могучее, восторженное состояние, что едва ли не кричал. Теперь тем, кто был по другую сторону двери совсем не обязательно было прислонятся к ней ушами глас Вани раскатывался по всей квартире.

– Да он точно свихнулся!.. И ведь не пил то ничего... Милицию, все-таки, вызвать надо...

– Нет, нет, обойдемся без милиции. – пророкотал Дима. – Давайте попробуем открыть дверь...

– Ну так, Леночка, летим прямо сейчас, я готов бросить этот мир постылый он мне. Постылый...

И Ваня протянул руку, веруя, что Лена непременно возьмет ее, и он уж приготовился выпрыгнуть в открытую форточку, и дальше – в бесконечность. Он настолько был уверен в этом, что даже и представить не мог, что Леночка теперь вот каким-то образом, по какой-то немыслимой причине может ему отказать. Ему казалось, что, раз уж он сделал признание, раз уж раскрыл ей самое дорогое, что в его сердце было, так они сразу отвечала ему сильным, преданным чувством, что он сразу же становился ей самым близким, ну а уж какой-то там "кавалер" и вовсе в расчет не брался.

Однако, именно кавалеру, который был немало разозлен, и готов был с Ваней "разобраться" – именно ему первому удалось протиснуть голову, в чуть приоткрывшуюся дверь (кресла со скрипом отползли в сторону) – однако, так как он был пьян, так как в комнате царил полумрак – он не смог понять, что там происходит на самом деле, но увидел то, что ожидал увидеть – Ваня якобы стоял возле стола, и тянул руку к Лене, а та, бедная, забилась в угол, и едва не плакала.

– Ну ты, псих, а ну отпусти ее! Отпусти, я требую!.. – вскрикнул кавалер, и бешено стал ударять о створку плечом. – Не хочешь?!.. Ну, я сейчас до тебя доберусь!..

При каждом его частом, сильном ударе, звенела где-то посуда, с потолка сыпалась обивка, ну а дверь медленно продолжала открываться; Ваня, весь дрожа от нетерпения, вытягивал горячую руку к Лене, с мольбою глядел ей в глаза, теперь уже шептал:

– Ну, что же ты – весь космос ждет нас! Вот послушай, пожалуйста – это тебе строки посвящаю:

– В золотистых колосьях, на поле,

В море теплых и сладостных трав,

На безбрежном и милом раздолье,

Или в тенях певучих дубрав,

Или в небе бескрайнем, безбрежном,

Там, где птицы летят на Восток,

Там, где в свете и мягком, и нежном,

Умирает закат... так далек...

Ах, нигде, и средь вечных просторов,

Там, где дальних светил череда,

Безразлична к людским нашим взорам,

Светит холодом чистым всегда...

Ах, нигде и в спокойствии вечном,

В нескончаемом смертии сне,

Как в дыханье земли быстротечном,

Не забуду нигде о тебе.

Что ты, дух мой, моя половина,

Только вместе сквозь вечность пройдем,

И холодная космоса льдина,

Скажет: "В вечности мы тебя ждем!"

Эти, придуманные в одно мгновенье, а потому и не претендующие на какую-то особую оточенность и правильность формы стихи, прозвучали, однако, с таким сильным трепетным чувством, которое заполнило всю квартиру, и вытеснило прежнее напряжение и что даже и кавалер остановил свои удары плечом, и кое-как смог протиснуть половину своего туловища. Теперь он уже отчетливо различил, что происходит возле стола, что Ваня словно бы лежит в полутора метрах от пола, ни за что не держится, и смотрит прямо в бледное, еще более прекрасное, нежели когда бы то ни было лицо Лена, которая вновь вскочила с кресла, и стояла теперь, вцепившись руками в стол. Похоже, что ничего вокруг не видела... Кавалер же сначала и не поверил глазам своим: вот протер их, еще раз глянул, вздохнул громко, и тут же отпрянул назад, в большую комнату, слышался его дрожащий, перепуганный голос:

– Там черт знает, что происходит – безумие какое-то...

И этот голос кавалера несколько привел в чувству Лену: по крайней мере, она вспомнила, что существует иной, привычный ей мир, и что надо жить по законам того мира, а не поддаваться только первому чувствию, которое возникло в ней при том небывалом, что она видела теперь перед собою (а ведь в какое-то мгновенье она действительно хотела подать ему руку и подняться, и лететь к этим прекрасным, неисчислимым миром). Но вот она проговорила, как могла сдержанно, спокойно: