Текст книги "Мой бедный Йорик"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Поступаете в театральный? – спросил следователь, когда Аня закрыла за ним дверь.

– Неужели я сыграла на уровне абитуриентки?

– Значит, дипломный спектакль?

– А как насчет заслуженной артистки республики?

– Да вы и для диплома еще слишком молоды, – Корнилов прервал серию из одних вопросов.

– Для таких комплиментов я еще действительно не созрела, – сказала Аня разочарованно. – Проходите, следователь Корнилов. Но не чувствуйте себя, как дома.

– Откуда такое негостеприимство по отношению к нашему брату?

– А с вами надо быть все время настороже. Поднимайтесь сюда, на антресоли. Мы здесь обычно принимаем гостей. Присаживайтесь. У нас в классе был такой рыжий хулиган. Все время больно щелкал по лбу или делал «сливку». Не знаете? Это когда двумя пальцами стискивают нос, и он становится синим, как слива. Или «саечка»… «Саечку» вы знаете. Так вот, все девчонки его знали хорошо, и как только он приближался, поднимали портфели или мешки с обувью для удара. Он тогда стал хитрить. Попросит задачку помочь сделать или что-нибудь по секрету захочет сказать, а сам – хвать за нос! Вот и следователи все такие, рыжие. Только один сразу за нос хватает, а другой поближе подлезет, поразговаривает, а потом как схватит за нос или за ухо…

– За ухо – это еще не беда, – усмехнулся Корнилов. – Вот в ухо – это уже серьезно… Кстати, а когда придет Анна Алексеевна?

Аня удивленно посмотрела на следователя.

– Что такое? – он правильно прочитал ее взгляд. – Неужели это вы? Вы не обидитесь, если я попрошу вас показать мне документики. Чтобы снять все вопросы, так сказать…

Он так по-милицейски произнес «документики», что Аню передернуло. Она спустилась в прихожую, как всегда, долго рылась в сумочке, прежде чем найти свою двуглаво-орловую паспортину. Немного подумав, вложила в него сторублевую бумажку и вернулась к гостю.

Корнилов взял паспорт. Полистал его, достал купюру двумя пальцами, как насекомое.

– А это что такое?

– Закладка. На какой странице я остановилась. Вы, наверное, недавно в милиции? Не знаете, что лицу при исполнении пустой документ не подают.

Корнилов засмеялся, довольно сильно постукивая себя по носу указательным пальцем.

– Вы обиделись, Анна Алексеевна, а теперь решили обидеть меня, – сказал он. – Я понимаю. Пришел в чужой дом незванно, уселся тут, да еще и документы у хозяев спрашивает… У нас такой случай был на участке. На лестнице нашли труп. Стали опрашивать соседей. Один оперативник позвонил в дверь. Открывает ему парень. Опер его опросил, к тому же тот ему какие-то детали важные рассказал. Один записал, другой расписался. А на следующий день к нам обращаются хозяева этой самой квартиры по поводу кражи. Опер, оказывается, разговаривал с квартирным вором, даже снял с него свидетельские показания. А если бы спросил документы…

– Вы это сейчас придумали? – перебила его Аня.

– Только что, – вздохнул Корнилов. – А что, плохо получилось? Неправдоподобно?

– Не очень… Хотите кофе?

– А можно чаю… зеленого?

– За здоровьем своим следите? Ведете правильный образ жизни?

– Нет, просто люблю. Как говорят китайцы, чань чи ча.

– Я сначала заварю вам зеленый чай, у нас как раз есть очень хороший, даже настоящий, а потом вы мне скажете, что это значит. Или вы опять соврали?

Она встала, и следователь тоже встал.

– Видимо вы не большой специалист в зеленом чае, – сказал Корнилов. – Позвольте мне уж самому его заварить.

– Сделайте одолжение, – сказала Аня.

Они прошли на кухню, в Анины владения. Сюда, в основном, она и вкладывала свои деньги и теперь по праву гордилась ее комфортом, чистотой и даже дизайном.

– У вас тут довольно мило, – сказал Корнилов, оглядываясь вокруг и чему-то ухмыляясь.

– Вы попали не в мещанское болото, а на современное производство завтраков, ужинов и домашних заготовок. Поэтому ваши ухмылки тут неуместны, – заметила Аня.

– А я и не сомневался, – он пожал плечами. – Евроремонт, в холодильнике европродукты, в продуктах – еврокалории.

– Вам, видимо, не очень нравится «евро»?

– Предпочитаю Восток, – Корнилов сложил ладони и закивал, как китайский болванчик.

– Похвально, что у следователя вообще есть какие-то предпочтения, кроме уголовного кодекса и стакана водки в конце рабочего дня.

– Стереотипами питаетесь, – обиделся Корнилов.

– Послушайте, следователь Корнилов, – строго сказала Аня. – Вы еще даже словом не обмолвились о цели вашего визита, а уже стоите тут на моей кухне, пытаетесь быть остроумным, чай вот собираетесь заваривать. Не кажется вам, что пора выпускать злого следователя?

– Не понял.

– Вы же работаете попарно – добрый и злой следователь. Добрый уже был, понаврал тут всякого, а теперь, Корнилов, запускайте гориллу. Или вы сочетаете в себе два этих качества, как в китайской философии: черная и белая рыбки, кусающие друг дружку за хвост?

– Вы имеете в виду знак «тай-цзи», «великие перемены»? Вы все правильно говорите, но я хочу усыпить ваше внимание процессом заваривания чая. Вы и не подозреваете, насколько коварно может заваривать чай простой российский следователь…

Корнилов долго манипулировал с фарфором, кипятком и сухой китайской травой.

– Чань чи ча, – повторил он и на этот раз перевел: – Чань есть чай. Имеется в виду, что чань-буддизм и чай – это одно и тоже. Сейчас мы будем чай женить…

Следователь три раза вылил из заварного чайника мутную жидкость и столько же раз залил ее обратно.

– Вы будете пить чай? – спросил он Аню.

– Выпью за компанию, – кивнула она.

– Тогда давайте сюда ваши руки.

Корнилов вместо фарфоровой крышечки накрыл горячий чайник своей ладонью. Потом заставил Аню сверху положить свою ладонь, затем опять легла его ладонь, а уже последним слоем стала ее левая рука.

– Вам не горячо? – спросила Аня.

– Ни капельки. Надо только расслабиться. Расслабились?.. Теперь подумайте о чем-нибудь хорошем, – сказал Корнилов.

Аня закрыла глаза, хотя он об этом не просил. В голову сначала лезла всякая чепуха и ничего действительно хорошего. Девушка попробовала сосредоточиться, но тут откуда-то из художественной коллекции подсознания выплыл автопортрет художника Василия Лонгина с мачехой. Третьей фигурой на портрете был Вилен Сергеевич с торчащей из уха рукоятью заточки.

– Что с вами, Анна Алексеевна? – спросил Корнилов участливо. – Понимаю. Вы еще не отошли от утреннего происшествия. Переживаете?

Аня вырвала свои руки, едва не перевернув заварной чайник.

– Это новые методы допроса? Следователь-экстрасенс? Сначала идентифицирует человека по биополю, а потом снимает отпечатки пальцев. Хватит, господин Корнилов. Задавайте ваши вопросы. Мне действительно не очень хорошо.

– Вы переживаете за своего мужа или за убитого Пафнутьева? Вы позволите, я за вами поухаживаю?

Какой наглец! Он сосредоточенно разливал чай, видимо, думал о чем-то хорошем. Например о том, что запросто раскрутит это преступление, а прямо сейчас разговорит эту молоденькую дурочку. Пафнутьев был новым типом функционера, а Корнилов – новым типом следователя.

– Почему я должна переживать за своего мужа?

– Потому что вы – его жена.

– Разве с ним что-нибудь случилось?

– Не знаю, но, по-моему, любой человек всегда переживает за близкого. Разве не так?

– Постойте, негенерал Корнилов! Зачем вы скрываетесь за общими моментами? В вашем вопросе соседствовали убитый Пафнутьев и мой муж. Вы подозреваете моего мужа в убийстве?

– Подозреваю, – ответил следователь. – К чему темнить, Анна Алексеевна? Да вы и сами, хотя и не уверены до конца в том, что ваш муж – убийца Пафнутьева, но подозреваете его. Я прав?

– Нет! – вскрикнула Аня.

– Не уверены?

– Нет! Вы не правы.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь. Не хотите? Я не настаиваю. Про Пафнутьева говорят, что он был утонченным негодяем.

– Кто вам это сказал? Никита Фасонов? Почему же вы его не подозреваете?

– Вы думаете, подозревать можно только одного человека?

– Нет, пообщавшись с вами, я уверена, что можно подозревать весь свет, всех людей. Я знаю вашу модель идеального государства. Общество поделено на две части, сначала одни сидят в тюрьмах и лагерях, а другие их охраняют. Потом они меняются местами… Потому что все виновны. Профессор Иверин говорил об этом на лекции. Очень мудрый лектор! Наша литература открыла тип русского человека, который испытывает вину за весь мир, мучается всеобщими бедами, первородным грехом. Пока он мучился, появились люди, которые решили вопрос практически. Если вы чувствуете вину, значит, вы – виновны. Даже возвели собственное признание человека в ранг царицы всех доказательств. Что получилось? Ваша душа мучается сознанием собственной вины? Признай это ее состояние формально, напиши, что ты – японский шпион, и пострадаешь за все, за всех, ведь это и есть твой идеал, осуществление твоих самых заветных чаяний!… Что вы молчите? Пришли допрашивать – допрашивайте! Или следуйте себе дальше, следователь!

– Я не допрашиваю вас. Я просто разговариваю. Хочу понять вашего мужа, покойного Пафнутьева, вас. Я еще не встречал такой…

– …такой красивой девушки?

– …такой интересной девушки. Не в смысле внешности, а в общении.

– Это не мои мысли, а профессора Иверина, – заметила Аня. – Значит, внешне я вам не нравлюсь?

– Нет, – совершенно неожиданно признался Корнилов. – Мне никогда не нравились красивые женщины. Эта их красота мешает не только общению с ними, как людьми, все время сводит разговор к одной теме, она не позволяет разглядеть их истинную красоту. Сокрытую красоту человека добывает только другой человек, добывает непросто, порой мучительно. Но зато потом ценит ее, как собственное сокровище. Тогда красоту любимого человека он не может отделить от своей души. Поэтому такая любовь кончается только со смертью. Вот так.

– Получается, вы говорили, говорили со мной, а сейчас скатились опять к известной теме? Любовь, красота, о сексе вот поговорите…

– О сексе? Хорошо, – Корнилов нисколько не смутился. – Вилен Сергеевич недавно предлагал вам стать его любовницей?

– Откуда у вас такие сведения?

– Мне подробно известно о происшествии в Комарово, с индейцами и купанием. Свидетели этого конфликта уверены, что со стороны вашего мужа это не было простым хулиганством, а вспышкой ревности.

– Как вы хорошо успели изучить вопрос.

– С момента убийства прошло уже около десяти часов.

– Боже мой, уже вечер? – испугалась Аня. – Где же?..

– Где ваш муж Иероним Васильевич? – подсказал следователь. – Этот вопрос меня тоже волнует. Насколько я знаю, ваш муж, Анна Алексеевна, человек импульсивный, неуравновешенный. Что он может натворить в такой ситуации? Думаю, что ничего умного…

– В какой ситуации?

– Когда наличие нескольких мотивов, показания свидетелей указывают на него как на возможного убийцу. Вы думали об этом?

– При чем тут мои мысли? – спросила Аня. – Для подозреваемого в убийстве человека важнее, что думает о нем следователь. Вот вы что думаете о нем, следователь Корнилов?

Корнилов задумался. Он сделал несколько осторожных глотков.

– Очень хороший чай. Горький, как сама жизнь, но не сделать следующий глоток невозможно. Откровенно говоря, все сходится на вашем муже. Неприязненное отношение к Пафнутьеву и мачехе, зависимость от них…

Даже это ему успели рассказать. Фасонов, наверное, говорил особенно много, чтобы даже тень подозрения не упала на него. Сраженная горем Тамара, наверное, тоже была разговорчива. А еще Морошко, Ростомянц…

– …ситуация с отцовским наследством, – продолжил перечислять Корнилов. – Наконец, этот случай в Комарово, который кончился несколько комично… Кстати, вы общались после этого с Виленом Сергеевичем?

– Он звонил мне по телефону.

– Опять с тем же предложением?

– С тем же. Но он не уговаривал меня стать его любовницей.

– И у пруда в Комарово?

– И у пруда тоже. Пафнутьев только инсценировал приставание, когда заметил, что муж стоит за нашей скамейкой. На самом же деле он предлагал мне шпионить за Иеронимом. Докладывать обо всем, что касалось моего мужа: разговоры, записи, поведение…

Аня схватилась за голову. Она все выболтала следователю, даже не подумав, стоило ли это делать? Корнилов все-таки заболтал ее, а потом дожал, как опытный борец греко-римского стиля. Хотя в ситуации, когда убит человек, все это уже не играет особой роли? Нет, играет. Она убедилась в этом уже после следующего вопроса Корнилова.

– Вы согласились?

– Нет. К тому же, я все рассказала мужу…

Корнилов поднялся с табуретки и в задумчивости заходил по кухне.

– Анна Алексеевна, ведь это же еще серьезнее, – сказал он печально. – Мои подозрения только усилились после ваших слов. Вы это понимаете?

– Понимаю, – сокрушенно вздохнула Аня. – Зачем я вам это рассказала? Вы меня запутали, а я – дура.

– Вы все правильно сделали, рассказав мне. Этим вы не навредили своему мужу. Я обещаю вам, если вам, конечно, нужно мое обещание, что никакие ваши слова я не использую против вас.

– Потому что вы забыли предупредить, что все сказанное будет с этого момента использовано против меня и моего мужа?

– Нет, просто я не хочу вам навредить.

– Вы просто доктор какой-то. Не навреди…

– Большая разница. У врачей – «не навреди», а у меня – «не навреди ей»…

Аня посмотрела внимательно на следователя. На той практике в районной газете она написала несколько очерков и зарисовок про различные службы органов внутренних дел. Дознаватели, участковые, оперативники, следователи… Все они мало походили на героев сериалов. В основном, они были людьми обычными, неяркими, какими-то помятыми и усталыми. Конечно, попадались среди них интересные люди, но их неординарность внушала Ане опасение.

Корнилов старался внешне походить на людей своей профессии, но его старания были тщетны. Он располагал к себе, был свеж, как курортник, в общении с людьми, видимо, находил особое удовлетворение, казался искренним и благодушно настроенным. Самое удивительное, что он действительно получал от своей работы удовольствие. Временами, правда, на него нападали легкие приступы застенчивости, но стеснялся он как раз своего жизнелюбия перед человеческим несчастьем и страданием.

– Анна Алексеевна, я впервые у настоящего художника, – прервал неловкую паузу Корнилов. – Можно попросить вас показать мне саму мастерскую?

– Пожалуйста, если вам это интересно.

Они спустились по ступенькам и оказались среди творческого беспорядка, холстов, мольбертов, баночек, тюбиков и кистей.

– Мусор от творческой работы, искусства совсем не выглядит мусором, – сказал следователь. – Ведь никто же не знает, с чего начинается творчество. Черновик поэта – это уже стихотворение, эскиз художника – картина. Посмотрите, раздавленный тюбик – тоже прекрасен. Его жалко бросить в мусорное ведро, затереть высохший мазок тоже рука не поднимается. В искусстве нет ничего случайного, все имеет право на существование, отсюда, наверное, пошла абстрактная живопись…

– Вы, конечно, тоже рисуете, – усмехнулась Аня. – Как же иначе?

– Нет, совсем не рисую, – ответил Корнилов. – В детстве я очень хорошо рисовал. Так, по крайней мере, считали мои родители. В основном я рисовал батальные сцены. Греко-персидские, Пунические войны, Ледовое побоище, Куликовская битва… Я даже начал ходить в какую-то студию. Но там занимались ребята гораздо старше меня. Мальчики флиртовали с девочками, рисовали что-то быстро и легко, а с краю сидел такой маленький бука и мучительно долго выписывал римские легионы в боевом строю. Как-то руководитель дал нам задание – нарисовать автопортреты. Я до утра просидел перед зеркалом. Мне никак не давался собственный нос. Когда же я оставил все-таки один из вариантов, совсем замучился со своими ушами… Какая интересная картина, Анна Алексеевна…

Корнилов остановился перед несколькими картинами, стоявшими в сторонке. Он присел на корточки, чтобы рассмотреть крайнее полотно.

– Известный сюжет. Если не ошибаюсь, это из «Гамлета». Вот он сам, принц датский. Положил голову на колени Офелии. Перед ним артисты разыгрывают спектакль. Сцена в саду, когда убийца вливает яд в ухо несчастной жертвы… А я слышал, что ваш муж – авангардист, кубист, абстракционист… Нет, совсем обычная манера, реалистическая, как в жизни… Вы позволите?

Он вытащил следующую картину. Некоторое время рассматривал недоуменно, потом перевернул ее.

– А вот и абстракция. Что-то для меня непонятное. А с обратной стороны есть надпись, кажется, название. «Ухо Ван Гога». Так это ухо! Как я сразу не догадался! Конечно, ухо… А вот и еще ухо. На этот раз я уже понял. Только оно несколько вытянутое. Может ослиное? А рядом еще тростник изображен. Непонятно… Тут тоже есть надпись. «Ухо Мидаса»… Что-то из мифологии, но точно не помню, в чем там дело…

– Царь Мидас судил музыкальный конкурс и отдал победу Пану, а не Аполлону, – стала говорить Аня, понимая, что вряд ли ей удастся заговорить сейчас очередной намек на убийство. – За это Аполлон вытянул ему уши. Мидас носил фригийский колпак, чтобы скрыть свое уродство. Об этом знал только парикмахер. Его распирало от желания рассказать об этом, но он дал Мидасу клятву молчать. Тогда парикмахер выкопал ямку и сказал туда: «У царя Мидаса ослиные уши». В этом месте вырос тростник, из него сделали флейту, а флейта все разболтала миру.

– Очень правильный миф. Для людей моей профессии он особенно полезен. Правда всегда всплывет, тростник всегда прорастет, а флейта все расскажет. Очень хороший миф.

– Радуетесь? – спросила Аня.

– Чему, собственно, мне радоваться? – пожал плечами следователь.

– Не прикидывайтесь, – Аня смотрела на него строго, как учительница. – Такая удача для вашего следствия! Такая цепочка образовалась: Гамлет – Ван Гог – Мидас – Пафнутьев. Везде уши торчат. Хватайтесь, бегите, арестовывайте… Вы же собираетесь арестовывать Иеронима?

– Не арестовывать, а задерживать, – Корнилов тяжело вздохнул и опять посмотрел как-то сбоку. – Кстати, когда он появится, передайте ему, чтобы он сам пришел ко мне.

– Это в его интересах, для его собственного блага, для торжества справедливости, для всемирной гармонии… Правильно?

– Правильно.

Они стояли уже в дверях. Что-то Корнилов еще собирался сказать Ане на прощание…

– Даже если ваш муж совершил это убийство, и ему грозит суровое наказание, я ему все равно завидую.

Глава 17

Надо быть выше суеверий. На все Господня воля. Даже в жизни и смерти воробья…

Аня стояла на крепостной стене. Перед ней была каменная пустыня, а позади лежал причудливый город, составленный из разрозненных фрагментов-кварталов. Около Австрийской площади была маленькая железнодорожная станция ее родного поселка. Финская кирха прилепилась к Таврическому саду в том месте, где вообще-то должен был стоять музей Суворова. Музея Суворова стало жалко, но он тоже был здесь, совсем рядом. Стоило перейти через картофельное поле у железной дороги, где стоял Аполлон в окружении муз, и вот, пожалуйста, музей великого русского полководца. Справа на фасаде мозаичная панорама «Проводы Суворова», в левом углу которой елочка. Кривую веточку сделал сам писатель Зощенко, тогда еще маленький Миня. Слева – «Переход Суворова через Альпы». Лошадку полководца сработал Анин дядя, а вот копыта – она сама….

Ее королевство было равномерно освещено лунным светом, но луны нигде не было видно. Аня знала, что так было уже когда-то. Сначала был создан свет, а потом, задним числом, источники света – светила небесные. На башнях и стене стояли часовые маленького роста, в рыцарских доспехах. Аня где-то читала, что в средние века люди были мельче ростом, чем в наши дни. Стены ее королевства тоже охранял детский сад.

– В час между волком и собакой он появляется, – послышался рядом приглушенный голос. – Но вам, принцесса, подходить не следует к нему. Что ждать хорошего от призрака?

– А вы уверены, что это он – король датчан, отец народа, мой отец? – спросила Аня, не совсем понимая сама, что говорит.

– Его я видел так, как вижу вас. Ведь столько лет я подводил коня к его особе, придерживал я стремя и поправлял седло. Так неужель коня я не узнаю?

– Ты говоришь, что призрак на коне?

– Верхом. Видать, из преисподней путь не близок. Принцесса, видите? Вон из-за тучи грива показалась. Нет, то не облако, а пена с конской морды. Вот-вот он вам покажется опять между Восточной башней и вратами. Смотрите! Это он! Коня я узнаю…

Аню в детстве потряс фильм «Всадник без головы». Она смотрела его вместе с мамой в крымском санатории, а потом до самого отъезда домой не могла уснуть. Страшная фигура всадника без головы преследовала ее на Черном море и отстала только возле поезда «Евпатория – Ленинград». Сейчас она опять появилась, едва касаясь копытами крепостной стены.

Видимо, потому, что где-то в глубине души у нее были сомнения в серьезности происходящего, Аня смогла перебороть свой страх. Может, она в кино снималась или в компьютерной игре? Как и в фильме по роману Майн Рида, всадник без головы подъехал на обыкновенной лошади. Аня знала по неизвестно откуда взявшемуся опыту, что надо потерпеть немного. Чем он ближе подъедет, тем менее страшным покажется. Лошадь, по крайней мере, у него совершенно обыкновенная, травку ест.

Так и случилось. Всадник подъехал к ней вплотную. На нем было шикарное пальто, изысканный костюм и дорогие итальянские туфли, только головы не было. Он немного наклонился в седле и протянул Ане обыкновенный гардеробный номерок.

– А что у вас такое? – спросила Аня, недоуменно оглядывая уже одетого господина.

– Голова, принцесса, моя голова, – ответил всадник утробным голосом.

Аня беспомощно оглянулась. У каменной бойницы на табуретке сидела Нина Петровна с вязанием.

– В рукав надо голову сувать, – сказала старушка. – А то упадет голова с вешалки, а потом разбери, чья она. Головы такие еще неудобные пошли – за какое место их вешать-то? За нос неудобно. Разве за ухо? Пущай призраки головы свои в рукав суют, а так, Аня, не принимай!

Аня чуть не расхохоталась всаднику в то место, где должно было быть лицо, но раньше нее заржала лошадь…

Где-то рядом мобильник пиликал мелодию «Я – маленькая лошадка, и мне живется несладко». Аня с трудом оторвала голову от подушки. Сон она почти забыла, помнила только, что смеялась во сне над чем-то жутким. Кто же это звонит с утра пораньше? Розенкранц? Неужели сон продолжается? Ростомянц! Адвокат Ростомянц…

– Анечка, Павлин Олегович беспокоит. Я все время звоню Иерониму, но у него отключен радиотелефон. Помните, что я всегда готов оказать юридические услуги и Йорику, и вам. Прямых доказательств против Иеронима нет, только косвенные. На заточке, которой был убит Пафнутьев… какой был подлец-человек!.. отпечатков никаких не обнаружено. Поэтому не надо отчаиваться и совершать глупых поступков. Даже если это был он, ничего еще не доказано. Следователь, на мой профессиональный взгляд, слабоват… Пусть Йорик появляется спокойно, в обиду его никто не даст. Если что, и телевидение, и прессу подключим… Держитесь, Анечка…

Как хорошо, что нет отпечатков пальцев! Аня села на кровать и приступила к «сухому умыванию», то есть стала интенсивно растирать себя теплыми ладошками, начиная с самих ладошек, до покалывания в кончиках пальцев. Потом перешла на лицо: лоб, брови, щеки, затылок, уши… Как он все-таки мог ударить человека заточкой в ухо? Даже мерзавца, даже сумасшедшего, даже плюшевого мишку невозможно… Руки, плечи, грудь, живот, поясница… Когда горячие ладони скользнули по сонному животику, Аня вдруг подумала о… Нет, глупая мысль пришла сама, случайно, не в связи с касанием… Это Ростомянц сказал, что следователь слабоват. Аня поэтому про него и подумала сейчас. Некстати. Просто случайное совпадение… Надо пожестче растереть ноги, снизу вверх, а закончить массажем пяток, чтобы было не щекотно, а больно… Над чем же она смеялась во сне?

Сегодня только пресс и ничего кроме пресса. Увидела этим летом у одной молодой женщины слегка накачанный живот, с легким намеком на кубики, и позавидовала ей темной, как южный загар, завистью. Теперь Аня в быстром темпе поднимала туловище, считая вслух. Надо было сделать не меньше пятнадцати повторений, чтобы последние давались с трудом. Но, может, она была слишком легкой? Она отсчитала уже четвертый десяток, но ни капли не устала и не напряглась. Возможно, она прирожденная чемпионка, нераскрытое спортивное дарование. Но, скорее всего, мысли ее были сейчас далеко, а пустое тело работало само по себе, как механизм.

Она думала об Иерониме. Мечтала, как школьница, о Сибири, об остроге с высоченным частоколом, о кандальном звоне. Вот чиновник, похожий на Павлина Олеговича Ростомянца, с надутыми, как у пупсика, ладошками, уговаривает Аню вернуться, потом начинает пугать, стращать холодом, болезнями, неустроенностью, жестокостью и грубостью нравов. Она настаивает на своем, Ростомянц сдается и пропускает ее. Она везет с собой только Евангелие, пачки маленьких книжечек. Поселяется в темной, низкой избушке, живет тихо и незаметно, может, печет пряники и калачи. Ходит в острог каждый день… Каторжники сначала не любят Иеронима, он для них чужой, непонятный, хотят его даже убить. Но зато они любят Аню, не за внешность, а за сердце. Видя любовь к ней Иеронима, они должны полюбить и его…

Как только она могла подумать, что любовь кончилась, покинула их дом, оставив вместо горевшего огнями ее имени разбитые окна и выставленные рамы? Их любовь просто взрослеет, а пройдя через это испытание, опять вспыхнет огнями, еще более яркими. Ничего еще не кончилось! Все продолжается! Вот только где же Иероним?

Кажется, она может делать эти упражнения бесконечно. Даже не вспотела, а вот слезы от девчоночьих мечтаний выступили. Значит, контрастный душ и бегом в университет. Сегодня руководитель диплома Солохин должен был сказать свое мнение о первых двух главах. Старичку, никогда не работавшему в газетах, но всю жизнь обучавшему студентов газетному делу, было очень интересно, что же там, в этих таинственных редакциях, происходит, как же все-таки эти газетные полоски рисуют и печатают. Нельзя же обижать такого по-детски любознательного старичка.

Закрывая входную дверь, Аня вздохнула с облегчением. На самом деле, ей было неприятно оставаться одной в мастерской мужа. Ей было там неуютно и одиноко, к тому же хотелось действовать, что-то предпринимать, а что делать, чем помочь Иерониму, она не знала. Поэтому она просто оделась и поехала в университет.

На факультете журналистики было много молодых ребят с какими-то новыми лицами. По их лицам нельзя было понять, талантливы они или нет, но было видно даже со Съездовской линии, даже при Аниной близорукости, что ребята эти знают, что хотят от жизни. Аня же до сих пор не знала, чего ей, собственно, нужно от факультета журналистики, от семьи, знакомых, от мира вообще. Где же вы, заочники – домохозяйки, секретарши, провинциальные бездельницы, матери-одиночки, сторожа, кочегары, подсобные рабочие, гении, конечно? Валяете дурака, маетесь дурью, упускаете время, чтобы в последний день явиться в университет с десятком исписанных листков вместо отпечатанного на компьютере дипломного сочинения?

В коридоре Аня увидела худощавую фигуру доцента Каркаротенко. Он громко спорил с полной курчавой девицей. Девица была с ее курса, но фамилию курчавой Аня могла вспомнить только с подсказкой.

– Еще раз повторяю, – уже устало говорил Каркаротенко, – пока не поздно, поменяйте тему диплома. Время есть, больше половины заочников еще и не приступали к дипломному сочинению.

– Эта тема моя, и ничего я менять не буду, – упрямо отвечала курчавая.

– Послушайте, Синявина, если вам хочется писать диплом по Владимиру Соловьеву, ради бога. «Публицистика Соловьева последнего десятилетия XIX века» или еще как. Вы сами послушайте, так сказать, отстранитесь и послушайте, какую тему вы выбрали. «Любовь как эротический пафос в философии Владимира Соловьева»!..

– По-моему, прекрасно звучит! – парировала курчавая.

– По-моему тоже, но не для факультета журналистики. «Любовь как эротический пафос»! При чем здесь журналистика?

Аня остановилась перед расписанием, сама же с любопытством ждала ответа Синявиной.

– Разве журналистика не пишет про любовь? – спросила с торжеством в голосе заочница.

– Журналистика писала раньше про доильные аппараты, – проговорил Каркаротенко, находясь уже на первой стадии закипания, когда со дна поднимаются мелкие пузырьки. – Сейчас пишет про бордели, искусственные груди, фаллоимитаторы. Но никто никогда не защищал диплом по доильным аппаратам и не будет рассказывать перед комиссией об организации борделя или применении фаллоимитатора!

Каркаротенко был очень убедителен, потому что говорил о наболевшем, то есть не о фаллоимитаторе, конечно, а о пути, по которому движется современная российская журналистика. Краем глаза Аня увидела, как Синявина растопырила пятерню. Казалось, что она сейчас вопьется длинными когтями в неуступчивого доцента. Но рука ее опустилась в пакет и извлекла оттуда толстенную папку.

– Вот! Сто пятьдесят страниц…

– Он уже написан! – воскликнул пораженный Каркаротенко, который никогда еще не видел таких огромных дипломных работ. – Сто пятьдесят!

– Осталась последняя глава, заключение, список литературы…

Доцент взял в руки папку и крякнул, как штангист во время неудачного толчка.

– Только не думайте, что здесь пересказ чужих мыслей, – предупредила его Синявина. – Я вложила сюда очень много собственного, пережитого, авторского…

– Синявина, посмотрите, пожалуйста, на Лонгину, – оказалось, что Каркаротенко знал Анину фамилию. – Вон она стоит у расписания…

Аня повернулась к беседующим и поздоровалась самым глупым образом, как может поздороваться с экскурсией экспонат, когда на него укажет экскурсовод.

– Уверен, что у нее куда больше опыта в вопросах «эротического пафоса», чем у вас, – Каркаротенко нанес оппонентке очень болезненный укол. – Но Лонгина, в отличие от вас, уверен, выбрала нормальную журналистскую тему…

Ане стало так неудобно, словно про нее только что сказали: «Вот стоит замечательная шлюха, а корчит из себя рядовую студенточку». Она не стала слушать, чем закончится этот спор, а побежала в сторону деканата.

Был ли у нее опыт в «эротическом пафосе»? Откровенно говоря, очень средний, а для девушки с ее внешними данными почти нулевой. В понимании «эротического пафоса» следовало применять метод индукции, то есть двигаться от частного к общему. Но у Ани было слишком мало частных примеров, чтобы строить на них общие выводы.

Однажды Аня ехала на пригородном поезде в Комарово. Напротив сидела крашеная блондинка средних лет, судя по манерам, поселковая продавщица. Она была слегка навеселе и продолжала время от времени прикладываться к баночке джина с тоником. Ни с того ни с сего, глядя в окно на платформу очередной станции, женщина сказала вслух: