Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

* * *

– Я пришел церковь запирать, а он плачет, плачет, весь криком заходится. У нас тут один младенец на все Ключики, как было не узнать. Я туда, я сюда – нигде нет Прасковьи. Выбежал вон, а там уж зарево, даже пихта занялась… А раз пихта – одна она во всем поселке осталась, прочие давно уж вырубили – раз пихта, то, значит, ваш дом.

У отца Саввы дрожали губы и слезились глаза, но он продолжил, избегая глядеть на сгорбившегося, словно птица-гриф, Михаила:

– Заметался я: то ли на колокольню лезть звонить на пожар, то ли младенца хватать и куда-то нести из нетопленой церкви, то ли Прасковью бежать искать. Но тут уж все повыскакивали, понеслись – тушить. А тушить-то уж нечего – одни головешки раскаленные вокруг печной трубы. Пепел горячий да хлопья сажи летают. Быстро все сгорело, в момент, словно кто керосином облил. А может, она и опрокинула случайно.

Отец Савва перевел дух, сглотнул и, низко опустив голову, бормоча, продолжил:

– Вот только почему ребенка-то в церкви оставила? В забытьи была? Или. Я вот все думаю. Ах-х. Я младенца в дом к себе отнес да бабку Матрену позвал, что у меня стряпает и убирается. Велел ей присмотреть.

Савва замолчал, покачал головой из стороны в сторону китайским болванчиком, не в первый уже раз опрокинул в рот перламутровую сивушную муть из стопки и совсем тихо добавил:

– Нет, Михаил Александрович, я все-таки скажу вам. Я скажу, потому что никто не скажет, а вы должны знать. Может, вы что откроете для себя важное. Так вот, тут все уж на несчастный случай списали. А я скажу, что не была она в забытьи, иначе не оставила бы ребенка с документом, приданым да молоком ее последним в бутылочке. Вот так-то. Думаю, что ушла она в надежде на уготованное на небесах. Так староверы уходили, чувствуя свое бессилие в земной юдоли. Уходили, чтобы доказать.

Михаил молчал, потрясенный, а Савва, опрокинув еще подряд две стопки с «зуевкой», уставил взор, в котором плескался плохо очищенный самогон, на одну из икон и вдруг тихо завыл:

– «Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня…»

Савва вылил остатки самогона из графинчика в рюмку, забыв предложить Михаилу, выпил и, не закусив, продолжил декламировать себе под нос пятидесятый псалом:

– «…Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе Единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.»

Савва вдруг горько заплакал, запрокинув лицо и вцепившись себе в волосы, а потом, плача, шмыгая носом и крепко зажмурив глаза, снова негромко завыл:

– «Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою. Господи! Отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою. Ибо жертвы Ты не желаешь – я бы дал ее; к всесожжению не благоволишь. Жертва Богу дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже…» Только сам я собою презираем и проклят в лукавом словоблудии моем. Иуда! Иуда!

Савва, грешник, повалился на стол и заснул в пьяных слезах, а проснувшись под вечер, послал бабку Матрену за полуведерной «зуевки», чтобы залить свой страшный грех, забыться и пережить в забытьи муки совести. Но не пережил и умер, отравившись огромной дозой самогона.

То, что осталось от Прасковьи, похоронили в закрытом гробу тут же, на ключиковском кладбище, забыв, вероятно, что вскорости эти края будут навсегда затоплены холодными водами перекрытой плотиною Ангары.

Михаилу не хотелось расставаться с Олежкой, но он вынужден был оставить его у бабки Матрены, по-молодому сильной и энергичной, чтобы утрясти свои дела на стройке. Он увольнялся, потому что оставаться здесь и жить под взглядами, полными непонятного выражения – то ли сочувствующими, то ли осуждающими, но казавшимися одинаково лицемерными, он не мог. Он решил вернуться в Ленинград и там растить сына, и другого выхода для себя и Олежки он не видел. Гунько в добром порыве после случившегося пообещал ему свое ходатайство в получении квартиры в Ленинграде, и надо было поторопиться это самое ходатайство получить, пока секретарь обкома не начал размышлять о случившемся и не раздумал подписывать «верительные грамоты», вспомнив, по какому поводу он в последний раз вызывал Михаила. А мог просто и разлениться или уехать куда-нибудь.

Михаил сейчас не в состоянии был размышлять о причине гибели Паши. Он остро чувствовал свою вину и не хотел, вернее, боялся, так сказать, структурировать это состояние, чтобы, выстраивая логическую цепь, выявить глубинные основы своего самоощущения. Он предчувствовал, что если попытается до конца понять Пашу и если все же поймет ее, то такое понимание, возможно, и не сведет его с ума, но искорежит тот внутренний стержень, который так необходим ему теперь, чтобы растить Олежку.

* * *

Михаил с Олежкой и с отважной бабкой Матреной, схоронившей отца Савву и оставившей хозяйство бездетной городской невестке, приехали в Ленинград сразу же после майских праздников, когда еще не убрали трибуну и гигантские портреты членов правительства с Дворцовой площади. По Неве плыл хрустальный ладожский лед, на улицах пахло припозднившейся корюшкой, в парках трепетала юная зелень, а на газонах Марсова поля детсадовская мелкота по просьбе какого-то главного садовника азартно обирала высыпавшие веснушками одуванчики, чтобы дикие цветы своим легкомысленным видом не портили строгого вида мемориала.

Сначала была ведомственная гостиница, где бабка Матрена с первых же часов своего пребывания сумела внушить обслуге суеверный ужас: здесь никогда не видали такого чуда в приталенной бархатной кофте на вате и в шерстяном клетчатом платке, повязанном вокруг высоко убранных волос так, что несколько оттопыренные уши оставались открытыми. Бабка в открытую крестилась на репродукции картин Васнецова и только через два дня научилась толком пользоваться ватерклозетом.

Потом, после того как Михаила приняли в Мостоуправлении и дали должность, компания, с некоторой помпой, почтительно и с явным облегчением провожаемая гостиничными работниками, переселилась в общежитие, где пришлось кантоваться до осени. А в начале октября Михаил получил двухкомнатную квартирку на бульваре Красных Зорь, что у Куракиной дачи, в наспех построенном пятиэтажном доме, где было слышно все, что делается даже у самых дальних соседей. И бабка Матрена, проживавшая у Михаила, надо сказать, незаконно, без прописки, не раз позорила его на весь дом, так как привыкла по-деревенски кричать через околицу.

После визита участкового, когда Михаил отрекомендовал Матрену своей дальней родственницей, помогающей с ребенком после смерти жены, бабку удалось временно прописать. Потом о временности прописки как-то забыли, и Матрена стала в глазах обитателей «хрущевки», как позднее начали называть подобные дома, вполне полноправной жилицей. Она взяла на себя все тяготы в деле воспитания и ухода за маленьким ребенком, а также вела хозяйство. Прожила Матрена еще почти пять лет и умерла от внезапно случившейся острой сердечной недостаточности за месяц до новой свадьбы Михаила.

Глава 10

Что ж, вы созданы для совершенно иных вещей, жизнь еще улыбается вам совсем по-иному, вам светят еще другие светила, а не одни только алтарные свечи!

Аврора любила такую одежду и сама себе в ней нравилась. Теплая голубая курточка с узором в виде ветвистых зигзагов на молнии, так называемые лыжные брюки, короткие меховые ботики, вязаная шапочка с помпоном на пышных русых волосах, с узором в виде оленей, подходящая к мужскому норвежскому свитеру – отцовскому, на котором тоже шествовали северные олени. Она толкала в гору финские санки – стульчик на длинных полозьях, а рядом пыхтел в своей цигейковой шубке и валенках с галошами Вадик, который под горку ехал на санках, а наверх его заставляли идти ножками, чтобы не замерз, все время сидя, во-первых, для моциона и тренировки, во-вторых, а в-третьих, потому что он уже большой, и маме тяжеловато толкать в гору санки с таким здоровым взрослым мужчиной, которому через месяц исполнится ни много ни мало шесть лет.

Санки взяли напрокат здесь, в Зеленогорске, специально приехав сюда на электричке из Комарово, с дачи. Вадик мечтал покататься с горки, а в Комарово с горками плохо, вернее сказать, и вовсе никак – плоский ландшафт. Аврора взяла неделю отгулов, накопившихся в декабре, когда все засиживались на работе допоздна и, забыв про выходные, писали отчет, сводили результаты трехгодичных тематических исследований в двухсотстраничный том. И опаздывали к двадцать восьмому декабря по каким-то самым дурацким причинам. Например, по причине загруженности машбюро. Чем были так загружены машинистки, известно – левым приработком, разумеется. Десять копеек лист через два интервала в трех экземплярах. Кому-то надо напечатать диссертацию или главы из монографии, чьим-то детям – курсовые проекты и так далее, и это в закрытом-то институте!

Предводительница машинисток гордая пани Янина Станиславовна Войцеховская свято блюла финансовые интересы пяти «девочек», двум из которых уже лет десять как пора было на пенсию, а остальные – догоняли по возрасту этих двух старожилок. По этой причине разговоры в перерывах касались исключительно дел пенсионных. В этом возрасте, правда, принято также хвастаться внуками и обсуждать насущные проблемы их пищеварения, однако в машбюро собрались почему-то исключительно только пожилые девушки-амазонки, и встречали всех сии матерые барышни пулеметным треском из пяти, а то и шести точек (иногда за машинку садилась и Янина Станиславовна собственной персоной).

Именно благодаря стойкой и непоколебимой Янине Станиславовне, любезно пообещавшей руководителю темы, что «девочки» отпечатают отчет непременно к марту, Авроре, которая умела довольно бойко печатать на машинке, и случилось заработать неделю отдыха, печатая и перепечатывая страницы, если кому-то из соавторов вдруг переставал нравиться собственный текст. Аврора решила не присовокуплять заработанные отгулы к отпуску, а взять их сейчас и побыть немного с Вадиком, тем более что установилась солнечная и слегка морозная замечательная погода. Она собрала кое-какие вещички и попросила отцовского шофера дядю Владлена отвезти их с Вадиком на дачу в Комарово, в теплый деревянный дом с тремя верандами, мезонином и башенкой, с двумя печками и недавно установленным камином. А электричество, газ и вода там были изначально. Дача-то строилась для академика.

Вадик, полепив два дня снеговиков, покидав снежки в стену гаража, заскучал и сказал, что хочет кататься с горы на санках. Аврора и сама была не прочь вспомнить детскую забаву, и вот они, проехав остановку на электричке, оказались в Зеленогорске и уже часа полтора катаются с горы на финских санях наперегонки с другими такими же любителями.

– Все, Вадик, это последний раз, – сказала запыхавшаяся Аврора. – Мама устала как собака.

– Почему – собака? – удивился Вадик и широко распахнул шоколадные глазки. – Собаки разве устают?

– Так говорят. А вообще, есть ездовые собаки. Их запрягают в сани и едут. Давай-ка садись. Спускаемся, и домой.

Она, наверное, действительно устала, потому что неловко оттолкнулась, и санки, свистнув длинными гибкими полозьями, понеслись куда-то вбок, и они со всего маху протаранили другие сани, летевшие с горы. Аврору бросило на накатанный снег, она кубарем покатилась было под гору, но была остановлена, поймана и усажена. Потом ее побили. То есть ей так показалось, что побили. На самом-то деле ее отряхивали от снега сильные мужские руки.

– Ой-ой-ой, – запищала она, – все уже, достаточно, я сама отряхнусь.

– Ваша шапочка, – протянул он ей нечто вязаное, в снегу и без помпона.

– Моя? – неуверенно переспросила Аврора, недоуменно разглядывая сей казавшийся незнакомым предмет.

– Ваша, – уверенно определил обладатель чрезмерно сильных рук, – а вот и… деталь к ней. Оторвавшаяся.

Он отдал ей помпон, превратившийся в снежок для бросания в стенку гаража, и подал руку, помогая встать.

– Это мы в вас врезались? Извините, пожалуйста, – изобразила положенное смущение Аврора. Смутиться она еще по-настоящему не успела; после смерти мужа, случившейся уже шесть лет назад, ее эмоциональные реакции стали замедленными, отставая от реакций рассудочных. Вот и сейчас она прекрасно знала, что виновата, а также знала, что стыдно ей будет только где-то через четверть часа, не раньше.

Аврора с любопытством, однако нисколько не кокетничая, посмотрела на мужчину, который все еще поддерживал ее за локоть. Светлые волосы, седые виски, лет. Лет, должно быть, около сорока, худощавый. Симпатичный.

– Извините нас, – повторила Аврора и, услышав знакомый сердитый визг, обычно издаваемый Вадиком, если он ободрал коленку или посадил здоровую занозу, обернулась, вспомнив наконец о ребенке.

Драка была в разгаре. Эти двое, в шубках, меховых шапочках и валенках похожие на медвежат, колотили друг друга всерьез, даже, кажется, пытались кусаться.

– Нет, это ты не умеешь! – кричал расхристанный Вадька, похоже, оборвавший в драке все пуговицы на шубке и потерявший шарф. – Сам научись на санках кататься! Буржуй!

– Сам буржуй! – возмущенно басил другой мальчишка. – Сам! Сам сидя на стуле ехал!

– А сам не сидя?! – пытался восстановить справедливость Вадик.

– Я не сидя! Я на коленках стоял, как в цирке! А ты не умеешь, ты маленький! Ты и драться не умеешь, тебя в солдаты не возьмут!

– Не умею?! – возмутился Вадька. – Вот как дам!

И дал-таки изо всех цыплячьих сил. И попал мальчишке по носу, да так удачно, что расквасил. А тот, перед тем как зареветь, тоже дал и попал Вадьке по губе. Все произошло на удивление быстро, родители не успели разнять драчунов, и те ревели, размазывая слезищи и кровь по мордашкам. Их умыли снегом, обтерли носовыми платками, погрузили на санки и повезли в медпункт, который вроде бы существовал на пункте проката. Губа у Вадика распухла и стала похожа на зачаточный хобот, а мальчишка, которому досталось от Вадика, прижимал к переносице отцовский платок с завернутым в него кусочком льда, пыхтел и тянул носом.

Аврора запыхалась и начала отставать. Тогда мужчина, представившийся Михаилом, составил санки паровозиком и сам покатил их, почти бегом. Аврора неслась вприпрыжку и все извинялась на ходу:

– Вы извините нас, Михаил. Понимаете, я Вадика одна воспитываю. У меня, видите ли, муж погиб, утонул, еще до того, как Вадька родился. А я не всегда понимаю мальчишек. Я даже не знаю, можно ему разрешать немножко драться или строго пресекать. Вообще-то они дерутся в детском садике, играют в войну, ну и. У них там все всерьез, и роли распределены: Чапаев, Петька-пулеметчик, Анка-пулеметчица. И тут же – Щорс, Котовский, и тут же маршал Жуков и пионеры-герои – Валя Котик, еще кто-то. И все они против Петлюры, батьки Махно, а также Гитлера. Такое вот смешение времен.

– А кто, интересно, за Гитлера и прочих? – заинтересовался Михаил.

И Вадик, который прислушивался к разговору взрослых, облизывая ставшую неудобной верхнюю губу, подробно ответил:

– Кто же согласится Гитлером? Мы вот и решили, что Петлюра – наша воспитательница Ирина Антоновна, это которая старая и злая, – молодая-то Майя Никаноровна – она ничего – и еще нянечка бабуля Манефа – она барон Врангель, потому что врет, что у нас рога вырастут, если мы в тихий час не будем спать. А как тут спать, если Ханька Либерман «Смело, товарищи, в ногу» поет, а Надька Пушкова своими штанами хвастается – это такие, которые штаны и чулки одновременно, и лифчик носить не надо, поэтому она одевается быстрее всех, за сорок секунд, как пожарный. А Паулинка Тауре про свою Стрелку брешет, что она говорить умеет, а Лилька Ванденью – это Анка-пулеметчица – из пулемета по белым – тррра-та-та-та-та. А Гитлер у нас – морская свинка. Она рыжая. Ее зовут Адольф, и она все время ест и какает.

– Ну и дела, – подивился Михаил. – А Олег, вот этот самый шкет с расквашенным носом, в садик не ходит. Отказывается. Упирается – и ни в какую. А бабушка Матрена наша с ним не справляется.

А потом, понизив голос, добавил:

– Мальчишка без матери растет и распустился. То есть даже не распустился, а. Просто у нашей деревенской бабушки свои понятия о том, как мальчишек воспитывать. А мне некогда, все на службе. Вот в этот раз зимой отпуск взял да на нашу ведомственную базу приехал, Олежку выгулять, на лыжах покататься, на буерах по заливу.

– И куда это мы едем, пап? – с подозрением спросил вдруг Олежка, гнусавя сквозь платок.

– Куда положено, по-твоему, везти раненых бойцов? В медсанбат, разумеется, – ответил Михаил.

– Уколы делать не буду, – надулся Олег. – В поликлинике уколы и здесь еще. Баба Мотря говорит, что уколы всякие, прививки там – это все х. Ну… ерунда, в общем.

– Олег! – одернул мальчика Михаил. – Баба Матрена старая и в медицине ничего не понимает. Кроме того, далеко не все слова, ею употребляемые, можно произносить вслух. Считай, что они безнадежно устарели и в обществе вызовут только смех.

– А баба Мотря говорит, – упорствовал Олежка, – что вместо прививок надо столетник пить с медом на спирту. Я сам слышал, как она тете Мине говорила. По столовой ложке три раза в день перед едой. И все как рукой снимет. И завал, и теснение в грудях, и нарушение… нарушение в месячнике, что ли? И нервы, и что-то там у дяди Жени навсегда восстанет, только я не понял что. Мировое средство. А если добавить толченой солодки, то.

– Олег, я все же вынужден тебя прервать. Детям, да и взрослым, не стоит рассуждать о том, в чем они не смыслят. Несерьезно получается, согласись, – наставлял Михаил Олежку, а потом повернулся к Авроре и грустно, но с подсознательным умыслом, в котором не отдавал себе отчета, сказал: – Плоховато нам без мамы.

Аврора из деликатности не спросила, что же случилось с матерью Олега, тем не менее одиночество интересного мужчины не могло не пробудить дремавшего до поры до времени женского охотничьего инстинкта. И Аврора привычным движением поправила волосы, приподняла воротничок куртки, стянула варежки, чтобы продемонстрировать ухоженные руки с протяженными пальцами, розовые раковинки наманикюренных ноготочков.

* * *

В пункте проката им показали дверь с облупившимся красным крестом. В медицинском кабинете пахло, так же как на лыжно-саночном складе, лыжной мазью и ботинками и царил полумрак. За столом восседала тетка в белом колпаке до бровей и в халате поверх свитера и согревалась чаем. Она отставила чашку и деловито спросила:

– Травма? Руки-ноги целы?

– Руки и ноги целы, головы вроде тоже. Нос вот и губа, – объяснила Аврора.

– Ерунда, заживет, – пожала плечами тетка. – Снегу побольше на нос, если еще кровит. Перелома нет, я же вижу. А губа через пару дней будет как новая. Могу зеленкой намазать. Надо?

– Сама себе губу зеленкой мажь, – пробурчал Вадик, ретировавшийся за спину матери.

– И нос, – исподтишка добавил Олежка, – и уши, и ж.

– Вот как, значит, нынче детей воспитывают. Грубить старшим им нынче позволено, – спокойно констатировала тетка, видимо, обладавшая отменным слухом, и повернулась к пострадавшим тылом. – Чай вот остыл, – сказала она спиной, – и что было приходить, насмехаться? А зеленка всегда полезна. Вот я сейчас кому-то язык намажу.

– Олег! – строго сказал Михаил. – Напоминаю: не все следует повторять из того, что баба Мотря говорит. Иногда мне кажется, что у нашей бабушки слишком богатый словарный запас, – добавил он, обращаясь к Авроре.

Аврора и Михаил, чтобы не рассмеяться, нахмурились, подхватили раненых драчунов и вышли на воздух.

– Что ж, нам на станцию, – вздохнула Аврора, – а вам нос лечить. Приятно было познакомиться.

– И мне очень приятно, – отозвался Михаил. Если бы не Олежкин нос, он решился бы пригласить эту милую даму с сыном в ресторан. Но, видно, не придется продолжить знакомство. Жаль, а все же. – Прошу прощения, но вы не назвали своего имени.

– Аврора. Аврора Францевна.

– Очень красиво. Аврора – заря.

Вообще-то Михаил никогда не был склонен к поэзии, а тут – понравилось. Очаровательная женщина, полна обаяния. Нежные розовые щеки. Как это? Ланиты. А глаза! Голубые сапфиры, так и сияют, как будто подсвечены изнутри. Ах, как жаль!..

– Я подозреваю, что не заря, а революционный крейсер, – рассмеялась Аврора, – надо будет спросить у родителей, в честь чего они меня назвали. А где же опять мальчишки? – спохватилась она.

Мальчишки успели набрать сосновых шишек и теперь кидали друг в дружку, и у Олежки опять потекло из носу. Пришлось повторять процедуру умывания, снова прикладывать к носу платок со льдом и все же вести его домой, то есть на ту самую базу отдыха.

Когда распрощались, Аврора постаралась привести в порядок Вадика, который растерял все пуговицы на шубке, кроме средней. Сверху под воротник был повязан мокрый шарф, варежка на резинке, которая болталась хвостом сзади из-под шубы, заправлена в рукав, из валенок вытряхнут снег, шуба внизу застегнута на английскую булавку. Но вид у Вадьки все равно оставался разбойничьим, особенно если принять во внимание раздутую губу. Его это, впрочем, нисколько не смущало, он даже забыл пожалеть себя, довольный приключением.

Аврора же ощущала необыкновенный подъем, то самое редко посещавшее ее настроение ли, состояние ли, когда она становилась хороша для себя самой и отчетливо понимала, что нравится всем окружающим. То самое состояние, о котором сигналили сапфирные индикаторы, – удивительное дело, но в такие моменты она видела цвет собственных глаз, и видела отнюдь не в зеркале. Она словно смотрела на мир сквозь голубое, чисто вымытое стекло.

Разочарование и что-то похожее на слабую боль утраты она почувствовала только в электричке: ее эмоции как всегда запаздывали, отставали от событий.

По перрону в Комарово ходил Мишка-медведь в красной косоворотке, широких штанах и валенках и предлагал всем билеты на последнюю в этом году елку. Елки обычно заканчивались вместе со школьными каникулами, но эта елка была рассчитана на отдыхающих многочисленных оздоровительных заведений, расположенных вдоль северного побережья Финского залива. Елка предназначалась для детей и родителей и должна была состояться в Зеленогорске, в тамошнем Доме культуры через два дня. Аврора тут же и приобрела билеты в надежде на. На что? Да нет, просто чтобы развлечь Вадьку и сменить обстановку.