Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

* * *

Проникнув в гримерную Делеора, Вера гадливо сморщила носик: ее, как всегда, неприятно поразил стойкий аромат духов – «Персидской сирени». Аромат источал, без всякого сомнения, пыльный, обшарканный круглый ковер, когда-то кроваво-красный, а теперь – от грязи – цвета подсохшей царапины. Вера ревновала к этому ковру больше, чем к Авроре Францевне, законной супруге Делеора. Ковер, откуда-то притащенный Делеором, насквозь пропах грешной любовью, прямо-таки оргиями пропах, афинскими ночами. Вере, с ее обострившимся в последнее время обонянием, казалось, что к «Персидской сирени» примешивается запах вина, табачного дыма, полумертвых цветов, пота и кое-чего еще – и вовсе интимного. О, до чего омерзителен был ковер! А Делеор обожал его, питал сентиментальные чувства к остаткам свалявшегося ворса, как будто и не ковер это был, а локон первой возлюбленной, с коей несчастного Делеора разлучила то ли кровавая семейная распря, то ли злое вероломство с применением отравленного клинка, то ли скоротечная чахотка, постигшая эту самую возлюбленную.

Сегодня ковер «благоухал» особенно остро, вероятно, по причине высокой влажности. С Крюкова канала по неведомым ходам, скорее всего через вентиляцию, проникал туман. В помещении он, разумеется, рассеивался, но сырость запоздалой ленинградской весны ощущалась повсюду. До клейких листочков, судя по прогнозу погоды, было еще далеко, но снег почти стаял, и кое-где по дворам асфальт уже расчертили мелом и обломками кирпича на «классики»: «огонь», «вода», «котел», а между ними – неровные клетки. Разноцветными мелками рисовали принцесс на паучьих ножках и с губами на подбородках, цветики-семицветики, сердечки, пронзенные стрелами, похожими на рыбий скелет, кошек и собак с одинаково загнутыми хвостами, глупые физиономии с поясняющими подписями: «Это Жорик Пугачев», «Т. Габрилович – корова», «Вера – дура».

Верочке захотелось на воздух, подальше от вонючего, плешивого ковра, в остатки ворса которого Делеор, скинувший неудобные туфли, а заодно и носки, вцепился пальцами ног. Делеор развалился в кресле, похищенном из реквизитной, скрестил на груди руки, опустил на грудь подбородок и сверкал глазами исподлобья. Похож он был, по мнению Веры, не менее чем на Наполеона, с его орлиным носом и выпяченной нижней губой. А потому она, не подумав, в умилении ляпнула:

– Проиграл у Ватерлоо, Делеорчик?

– Гр-р-рр!!! – гортанно, на французский манер, отозвался Делеор и отвернулся.

Вера поняла всю глубину своей неделикатности и бросилась утешать возлюбленного:

– Бедненький козле, ох! заинька, ты расстроен. Ну конечно, расстроен. А Розина – ведьма, ты же знаешь. Стерва. Вредина. А ты великолепно пел сегодня. На редкость великолепно.

Делеор передернулся: на редкость, значит. Вот как. На редкость. С отвратительным сегодняшним верхним «ми». То ли «ми», то ли «фа». А Вера продолжала утешать:

– Ей же завидно – всю жизнь в хористках, вот она и делает гадости, вот она и.

– Верка, да помолчи ты. Тр-р-рр – трещотка. Тошно, Верка. Ах! – прикрыл глаза ладонью Делеор.

Вера, забыв о своем отвращении к ковру, села у ног Делеора и обняла его колени. Он, сменив гнев на милость, положил ей ладонь на голову.

– Делео-о-ор, – растаяла Вера, – как мне с тобой хорошо-о.

«Начинается», – подумал Делеор и оказался прав.

– Делеорчик, когда мы поженимся? – тоненьким, жалобным голоском спросила Вера. – Делеорчик, ты же обещал, что скоро.

– Скоро, Верка, скоро. Вот клянусь. Вот разведусь к лету, и тогда.

– Почему к лету, Делеор? Ты же обещал через две недели, – всполошилась Вера.

– Ну, не через две, допустим, а через три. Но я подумал, что к лету лучше. Летом всегда все как-то само собой утрясается, рассасывается. Все добреют, не скандалят.

– А она скандалит? – особо выделяя слово «она», спросила Вера.

– Ну, что ей скандалить, она ведь еще и не знает, что я. Что мы, – проговорился Делеор и, поняв, что проговорился, заерзал в кресле.

– Делеор, но как же?.. Ты же говорил, что все рассказал жене, – растерялась Вера.

– Верочка, я. Я намекал. Прозрачно, – оправдывался Делеор. – Но вот теперь я не уверен в том, что она поняла. Нет, не уверен, не поручился бы. А может быть, она забыла или решила, что это не всерьез, что я так шучу? Я в раздумьях по этому поводу. Женщины-то – загадочные существа, не так ли, Верочка?

– Делеор, но я… рассчитывала до лета. Потому что, видишь ли. Видишь ли, Делеор, у меня будет ребенок. То есть у нас с тобой. Ты рад?

Делеора новость потрясла до глубины души, то есть до того гнездилища, где обитал его тенор:

– Прости? Как это? Ты шутишь, Верочка? Как это?

– Обыкновенным образом. Так ты рад? – допытывалась Вера.

– Я? Рад? Ну да. Я рад. Очень рад, – мямлил Делеор. – А своевременно ли нам заводить ребенка?

– Если ты рад, то, конечно, своевременно. Мы же поженимся. И я скоро все расскажу папе.

– Папе? А при чем тут папа? – не на шутку перепугался Делеор.

– Ну как при чем? Он же должен знать, что скоро станет дедом, что я замуж выхожу за любимого человека, мало того – за республиканскую знаменитость. Пусть тоже порадуется.

– Ох! Ох, Верочка! Мне кажется, что нельзя так сразу. Мне кажется, что твоего папу надо подготовить. Как-нибудь постепенно сообщить, чтобы не. Чтобы не шокировать. Это же другое поколение, Верочка. Ему нужно время, чтобы понять молодых, наши чувства и стремления.

– О, ты не знаешь моего папу, Делеор. Он очень понятливый, и он все для меня сделает.

Делеор воспринял последнее замечание как угрозу, он даже побледнел, в полной мере представляя себе, что такое генерал КГБ и какой властью и силой он располагает. Безусловно, почти неограниченной, во всяком случае, в пределах города. И Делеор развелся бы, очень быстро развелся и женился на Верочке, если бы не некоторые обстоятельства, никак этому не способствующие, а точнее говоря, прямо препятствующие.

Тем не менее Верочку следовало утешить и обнадежить, что уже вошло в привычку у Делеора. Он клятвенно обещал Вере, что к лету они непременно, непременно распишутся, и дитя родится в законном браке. Верочка удалилась на репетицию хора успокоенной и окрыленной, а впереди Верочки уже летела и распространялась со скоростью если не света, то звука пикантная новость о ее беременности от Делеора и о его предполагаемом разводе.

Верочка, по обыкновению, не учла высокой звукопроницаемости фанерной перегородки, а за нею в общей гримерной переодевался неудачливый дублер Делеора Марик Усов. Марик денно и нощно мечтал занять место ведущего тенора, но активно интриговать опасался, а лишь распространял сплетни о Делеоре и его любовницах. Но никогда еще ему не доводилось распространять новости столь сенсационные, и потому в сладостном предвкушении волновалась грудь его: ужо тебе, Делеорушка! Потерпишь ты, Делеорушка, от профсоюзной общественности за аморальное поведение!

* * *

Аврора Францевна была моложе своего мужа, родившегося в год десятой годовщины Октябрьской революции (его имя, казавшееся экзотичным, собственно и означало «десять лет Октябрьской революции»). Но, хотя она и была моложе, однако тратила немало усилий, чтобы подольше оставаться молоденькой и свежей. И за полтора года замужества не проходило и дня, чтобы она не делала гимнастики для мышц лица, специального массажа и масок, призванных не допускать появления дряблости кожи и морщинок. Впрочем, от природы, вернее, от матери-латышки ей достался изумительный цвет лица, подмеченный в свое время Верочкой, а также пышные волосы платиновой блондинки, глаза линялой голубизны, бесцветные ресницы и сдержанная мимика. Но внешностью своей Аврора не была довольна, и, как она подозревала, муж ее тоже. Иначе он не увлекся бы в свое время некоей Верой Иринеевой из театрального хора, яркой, темной шатенкой, кареглазой и пухлогубой.

Связь эта, по заверениям Делеора, давно оборвалась и забыта, замшела, пережита и изжита. Тем не менее в Аврориной душе навсегда остался неприятный осадок, металлическое мышьяковое послевкусие, после того как она однажды, несколько раньше, чем обычно, возвратясь со службы, лицезрела в супружеской спальне живую картину, показавшуюся ей в силу обстоятельств несколько извращенной: томно изогнувшаяся в позе Леды Вера и похотливым Лебедем прильнувший к ней Делеор. Лебедь, вопреки живописной традиции, был в брюнетистом оперении, довольно густом, что усугубило чувство брезгливости, овладевшее Авророй.

Она повернулась и вышла в другую комнату. После всполошенных шорохов и трусливого шепота клацнул замок входной двери, и Делеор с повинной головой явился для объяснений. Неприятная была сцена, ничего не скажешь. Все оправдания Делеора сводились к тому, что он – личность творческая и увлекающаяся, к тому же для вхождения в новую роль, роль изменника и соблазнителя, у него возникла необходимость (заметь, Аврорушка, не потребность, а необходимость) изучить соответствующие ощущения, потому что подобные ощущения до сей поры были ему неведомы (он же не проходимец какой-нибудь). Теперь же, когда он постиг ничтожную сущность своего героя, необходимость в совершении подобных позорящих его – да! позорящих, он это сознает – поступков отпала, и он просит, нет, он на коленях умоляет о прощении, снисхождении и… и хотя бы о капле любви. Ей-богу, он не виноват!

За всем этим последовали ежедневные букеты, подарки, поход в ресторан – на «Крышу» гостиницы «Европейская», трехдневная поездка на Рижское взморье и вообще новый медовый месяц. Аврора успокоилась, отдохнула и, к облегчению Делеора, оставила мысль о разводе, потому что карьера его, если бы развод совершился, без всякого сомнения, пошла бы прахом. Тестюшка-то, то есть Аврорин отец, был большой человек с головокружительными связями. Тестюшка был героем времени – личностью, с одной стороны, весьма известной и публичной, а с другой стороны, секретной и таинственной. Тестюшка был академиком-физиком и располагал научным институтом с огромной опытно-лабораторной базой и полигонами в удаленных от столиц уголках страны.

Тестюшкин успех, по разумению недалекого Делеора, объяснялся не столько успехами в науке, сколько его поистине дьявольским обаянием, таящимся в не по возрасту быстрых глазах, в почему-то не седеющей светлой рыжине волос, легко электризующихся и мерцавших тусклыми искорками, в совершенно легкомысленной – несоветской – улыбке и в способности сохранять одежду аккуратной и наглаженной даже в не располагающих к этому обстоятельствах. Отказать Францу Оттовичу, дорогому тестюшке, никто никогда и ни в чем не мог, никому этого и в голову не могло прийти. Если товарищ Михельсон о чем-то просит, о деньгах ли на новый проект, о закупке ли импортного оборудования, о выделении ли дачных участков для его сотрудников или еще о чем, то, значит, это действительно необходимо, и кое-кто обязан подсуетиться, чтобы Франц Оттович получил требуемое. Если же Франц Оттович выказывает недовольство, то. Нет, пусть уж он лучше будет доволен: и ему хорошо, и всем окружающим.

Если внешностью Аврора пошла в мать, то обаяние унаследовала от отца. Но проявлялось оно не постоянно, а только в редких случаях и вне зависимости от желания или нежелания самой Авроры. Со временем, с возрастом она стала замечать, что этот ее дар – своего рода индикатор: если он включился, засиял сапфирным огоньком в обществе какого-либо человека, значит, человек этот ей, как стали недавно говорить, комплементарен, что некие невидимые флюиды, испускаемые данной личностью, совпадают по частоте с ее собственными духовными истечениями. В итоге взаимодействия этих неясной природы потоков возникает мощный резонанс, и душа поет небесной арфой. Это ли не счастье! В жизни своей Аврора испытала лишь несколько таких моментов. Интересно, что в обществе Делеора она никогда ничего подобного не ощущала, даже в первое время их знакомства, когда влюблена была прямо-таки по-кошачьи, до неприличия.

Иногда у нее возникало чувство, что она летит по жизни, поднимается и падает на длинной, пологой и медлительной волне. Находясь в точке апогея своей волны, она успевает осмотреться, оценить окружающее и сделать верные выводы, принять решение и осуществить задуманное, а в перигее – расслабляется, словно в гамаке, и отдыхает, так как знает, что активность в данной жизненной фазе ни к чему стоящему не приведет. Что касается Делеора, то он, по ее мнению, качался на мелкой, но крутой ряби, суетливой, утомительной и вызывающей морскую болезнь, а резонировать у него получалось только нёбом да диафрагмой, а не душой. Но что с того? Делеор все еще был нужен ей – для плотского супружества. Разность фаз их волн оставалась постоянной во времени, что, как известно, является условием интерференции. А интерференция – явление довольно стабильное. Что до супружества духовного, то Аврора в данный момент была одинока.

У Авроры не зря возникали столь странные для женщины ассоциации, связанные с человеческими отношениями. Дело в том, что не только ее папа, но и она сама была физиком и, окончив физический факультет Ленинградского университета, работала в Физико-техническом институте Иоффе, где изучала акустические свойства различных материалов. В этом институте заведующим одной из лабораторий в тридцать втором году начинал свою деятельность и ее отец, тогда молодой доктор наук Михельсон.

Ученым Аврора стала посредственным, но она и не стремилась делать карьеру, ограничиваясь ролью добросовестного исполнителя и надежного помощника. Ей хотелось замуж, и она вышла за Делеора, поклонницей которого являлась. Их встреча произошла два года назад в театре на праздновании Нового года, тысяча девятьсот пятьдесят шестого. Праздник проходил в фойе театра, и приглашения получили известные в городе люди, в том числе и академик Михельсон с семьей. Авроре к тому времени уже исполнилось двадцать три. А порогом, за которым, как она определила для себя еще в школьные годы, заканчивалась молодость, был год окончания высшего учебного заведения. За два года, прошедшие после окончания университета, мнение Авроры о возрастном, так сказать, водоразделе несколько изменилось, и она готова была уже признавать себя молодой и до двадцати восьми лет. Ведь именно в двадцать восемь лет заканчивается комсомольский возраст, то есть как бы официальная молодость.

Однако, повстречав на праздновании Нового года Делеора, Аврора оказалась не в силах устоять перед его ветреным шармом. Одно было неприятно. К нему, стоило ему только выйти в фойе, слетались мотыльками совсем молоденькие консерваторки, приглашенные, чтобы время от времени хоровым пением услаждать слух благородной публики. Аврора, глядя на полудетские личики, но вполне оформившиеся фигурки консерваторских мотыльков, вспомнила, что ей уже не восемнадцать, и расстроилась, подумав, что была когда-то права, определяя для себя возрастные границы. А потом, посмотрев на себя в зеркало, она пришла к выводу, что именно сегодня выглядит очень даже неплохо, и решила совершить не свойственный ей поступок, сделав первый шаг к знакомству с мужчиной, который в буквальном смысле слова сводил ее с ума.

Аврора выбрала момент и подошла к красавчику, держа в руке бокал с шампанским. Она выразила свое восхищение его талантом и подняла за него бокал. Делеор, падкий на лесть и бывший, как определял это состояние Беранже, «не то чтоб очень пьян, но весел бесконечно», любезно ответил на тост и сочинил настолько игривый комплимент в стиле эротического рокайля, что после него обязан был если не жениться, то, по крайней мере, ухаживать за Авророй всю новогоднюю ночь, а потом пригласить ее к себе продолжить веселье. И Аврора готова была следовать за выказавшим ей свое расположение Делеором к нему на квартиру прямо после праздника, чтобы утвердиться наконец в роли взрослой женщины, сбросить бледные покровы куколки и обернуться бабочкой. Но ее не пустила мать, у которой были свои понятия о приличиях.

Тем не менее молодого, но уже известного тенора, возможно под влиянием выпитого шампанского, Михельсоны пригласили захаживать по четвергам. Он и захаживал, не без изящества целовал дамам ручки и подносил букеты. Как подозревала мама Авроры, Данута Альбертовна, букеты эти не покупались, а подбирались на сцене после выступления, уж слишком много их было. Захаживал он довольно долго, где-то полгода, иногда сопровождал дам в кино, изредка прогуливался наедине с Авророй, поддерживал за локоток и говорил ей интимным шепотом комплименты, провоцируя ее ночные грезы. А потом, после долгих раздумий и, вероятно, расчетов сделал наконец предложение, которое было сразу же принято без всякого жеманства и кокетства.

Аврора рассчитывала сразу же завести ребенка, но за полтора года замужества ей так и не удалось забеременеть. Почему – непонятно. Врачи уверяли, что никаких нарушений или отклонений у нее нет.

* * *

Делеор сидел в своей конуре перед зеркалом, пододвинув к нему сервировочный столик на колесиках с набором гримерных принадлежностей, и пробовал с помощью белил навести «интересную бледность», а вокруг глаз рисовал темные круги, чтобы создать образ иссушенного страстью человека. Получалась, однако, «мертвая голова» с черными провалами глазниц и высоким, черным и блестящим, словно обсидиановый сколок, волнистым коком надо лбом. Клоунада. Или фильм ужасов в духе Хичкока, который показывали на закрытом просмотре в Доме кино. В таком гриме любая роль будет погублена. Делеор был недоволен результатом и принялся усердно обтиратьсваткой с детским кремом, установив перед собою боком небольшое ручное зеркальце.

– Све-е-етт мой, зе-е-еркальце, скажи-и-и… – пропел он Радамесом и сам удивился: – О, получилось! Ну и дела.

Делеор откашлялся, расправил плечи и с ходу, в кураже, чтобы закрепить случайный успех, взял октавный разбег:

– Милая Аи-и-да-а, ра-я-а созда-анье!..

Но с зеркальцем получилось намного лучше, чем с Аидой, и он, несколько озадаченный, попробовал еще раз, по-итальянски:

– Celeste Ai-i-ida, fo-o-orma divi-i-ina.

Вышло полное безобразие.

– М-да, – разочарованно сказал Делеор сам себе. – Я твой бог, меня зовут Любовь. Тьфу ты.

– Делеор! – сильно постучали в фанерную перегородку. Большое зеркало заходило ходуном, искажая пространство, и стало похоже на вертикально поставленную поверхность водоема, а маленькое зеркальце, неустойчиво прислоненное к флакону с одеколоном, поехало, упало, и от него откололся уголок. – Делеор! Ты о собрании знаешь?

– Марик, ты мне зеркало разбил! – возмущенно ответил Делеор. – Что было стучать, стенку трясти? Тебя и так слышно. Тебя всегда слышно, когда не надо. А когда надо – не слышно. В зале тебя, например, не слышно. Когда ты поешь. А когда чихаешь за кулисами, очень даже слышно.

В другой раз Марик Усов, поющий чаще всего во втором составе, а то и в третьем, был бы уничтожен, смешан с грязью и посрамлен. Но только не сегодня. Сегодня шпильки были ему нипочем. Он торжествовал, так как подозревал, что назначенное в полдень собрание поводом своим имеет аморальное поведение Делеора Мусорского, поведение, несовместимое со званием советского артиста (да еще заслуженного). Тенор Мусорский был изобличен им, тенором Марком Усовым, и наверняка в наказание будет отстранен от исполнения ведущих ролей. А роли эти достанутся Марку Усову, кому же еще.

– Так ты знаешь о собрании или нет? – добивался своего настырный Марик. – Ровно в двенадцать дня.

– В полдень, значит, – отозвался Делеор через стенку, – когда силы тьмы слабее всего, и их так легко победить.

– Вот именно, – удовлетворенно усмехнулся Марик. – Вот именно. Силы тьмы, демоны разврата, – не удержался он от намека. – Ты поторопись, Делеорчик, уже без четверти.

– Благодарю, дорогой, – оставил за собой последнее слово Делеор, – часы у меня пока ходят.

Делеор промокнул лицо салфеткой, вытер ею же руки и отправился на собрание пораньше, чтобы по пути заглянуть в один из залов, где у станка занимались балетные. Не слишком еще изможденные молоденькие девочки из кордебалета очень пикантно выглядели в своих рабочих трико, юбочках и обтрепанных тапочках с узкой, формой своей напоминающей любимое Делеорово печенье, подошвой. Позы они на разминках принимали самые затейливые и остро соблазнительные в своей частой неэстетичности. Но зал, откуда слышались будоражащие воображение указания балетмейстерши – «плие» и «гранд батман» (что означало приседание с прямой спиной и с коленками, широко разведенными в стороны, и мах ногой до потолка), зал этот оказался заперт. «Вот грымза», – мысленно обругал Делеор балетмейстершу, которая, дабы на девочек не пялились посторонние, заперла танцкласс. «Коза», – добавил он и дернул дверь другого помещения, предназначенного для балетных. Но там шаркал глубокими галошами и брызгал из лейки на паркет некий Сезарушка, из бывших танцовщиков, существо неопределенного пола и возраста с широким кругом обязанностей, а больше никого и не было.