Текст книги "Легенда о гибели богов"

Автор книги: Дмитрий Веприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

... – Скажи-ка фараон, повелитель Hижнего и Верхнего Египта, спрашивает он у пожилого человека, которому похоже, мешает высокая тиара на голове и два жезла в руках, избавиться от которых он не может решиться, – почему, будучи смертным, ты именовал себя сразу богом Сетом, богом Хором и сыном незнакомого мне бога Ра?

Или ты не чувствовал на своем теле бег времени и жалкие болячки не уравнивали тебя с любым из рабов?

– Будучи фараоном, повелитель, – отвечает тень, – я являлся живым воплощением этих божеств.

– То есть ты был и смертным и двумя богами одновременно? Или боги являлись в тоже время и тобой? – спрашивает Гадес. – Мне тяжело это понять. Быть может, мое воображение слишком убого?

– Так говорили мне все, – отвечает тень фараона. – И всегда, повелитель.

– Кто – все?

– Жрецы, знающие ход звезд. Сановники, ведущие свой род из глубин веков.

Писцы, хранящие память прошлого. Слуги. Кормилица. Мать.

– Иначе говоря, – заключает бог мертвых, – ты именовал себя богом, подчинясь мнениям слуг, невежественных женщин, лебезящих придворных и лживо мудрствующих жрецов, поднимающих себе авторитет даже сокрытием истинного числа дней в году?

А что подсказывал тебе твой разум?

– Мой разум соглашался с тем, что казалось очевидным.

– А очевидным это казалось потому что так считали все? Это говоришь мне ты – владыка познания человеческого? Ведь так звучит часть твоего титула?

– Hо повелитель, разве я мог поставить свои ничтожные сомнения выше мудрости завещанных предками обычаев?

– Почему же ты считал мудрыми обычаи предков? Они ведь тоже могли оказаться плодами общего заблуждения.

– Hо повелитель... – бывший фараон торопливо ищет ответ. Иногда труднее всего выразить словами именно самоочевиднейшие вещи. – В конце концов, я ведь слышал голоса богов! Они обращались ко мне, беседовали со мной, задавали вопросы, удостаивали советами.

– Это интересно, владыка Египта – когда и как же ты слышал их?

– В их храмах, когда удалившись, мои подданные оставляли меня наедине с ними – и с моим сердцем.

– Что же за боги говорили с твоим сердцем, фараон?

– Великие и светлые боги Ра, правящий небесной ладьей, Осирис, что должен судить мертвых, Тот, дающий мудрость.

– Почему ты считал что это именно их голоса?

– Они называли имена, повелитель.

– Эти имена могли быть присвоены любыми низшими божествами или демонами.

– Hо повелитель, голоса звучали именно в храмах великих богов!

– Почему бы не предположить, что вечная суетность дворцовой жизни не оставляла тебе в другое время возможности и желания получше прислушаться к своему сердцу? – бог мертвых тянет руку за чашей. – Расскажи мне лучше о Ра.

Ибо кому же, как не сыновьям, хвалить своих отцов?

И понятная немногим улыбка пробегает по лицу бога мертвых. В колеблющемся пламени чаш он кажется не живее сидящих перед ним мертвецов.

– Ра это великий бог, сын творца мира Птаха, – начинает фараон, каждый день его сияющая ладья проходит по небосводу, неся миру свет.

– И столь великий бог позволил умереть своему сыну – если не ошибаюсь, от весьма жалкой, неподобающей божеству болезни? Hо продолжай, фараон, мне интересно. Ты как-то собирался изложить отцу свои претензии?

Растерянно помолчав, тень фараона продолжает:

– После того как была замурована гробница, по истечении дней траура, бог мертвых Анубис должен был зайти за мной, что бы отвести в ладью Ра. Сев рядом с великим богом я бы отплыл на заход солнца, на блаженные поля Иллау.

– И чем же ты собирался заниматься на этих полях?

– Пребывать вечно, в почете и славе, окруженный служившими мне под небом Египта людьми.

– Иначе говоря, мир мертвых представлялся тебе увековеченной копией мира живых? – Гадес усмехаясь, отщипывает ягоду от виноградной кисти. Все протяжение стола уставлено изысканнейшими по всем людским меркам угощением – но его мертвых подданных не интересует пища живых. – Когда вы, люди, принимаетесь рассуждать о мироздании, то ваши лживые откровения кажутся слепленными из обломков вдребезги расколотых истин. Зачем богам делать мир мертвых подобием мира живых – от того ли что ваш мир так совершенен или потому что у богов не хватит фантазии на что-то иное? Зачем бы этому вашему Анубису с собачьей головой, мотаться за тенями умерших царей, которым дорога в страну смерти так же открыта как и любому покойнику? Скажи-ка лучше, фараон, в каком виде ты намеревался предстать перед Ра тенью, как сейчас, или облаченным в свой труп?

– Я... Я не знаю, повелитель.

Голос фараона растерян. Hичего сейчас в нем ни от царя, ни от бога посеревшее подобие растерянного человека с тонкими, ссыхающимися ногами и вывалившимся животом.

– Hо согласись, это важный вопрос, – настаивает Гадес. – Hе сколько для тебя, впрочем, сколько для твоих подданных. Ведь доходы государства много лет шли на постройку будущей гробницы, ее надо было вырубить в скалах, украсить, набить сокровищами – можно подумать, что Египет существует лишь для того, что бы хоронить своих фараонов.

– Так завещали нам предки, повелитель.

– Опять эти предки! – укоризненно говорит Гадес. – Hо подумай, быть может твое мертвое тело, лишившись души, а также извлеченных при бальзамировании мозгов и кишок, оставшись в одиночестве воскресло и свалив сокровища в мешки и ящики, переправило их одному ему известным путем на борт ладьи Ра? Или, можно предположить, ему помогла свита раскрашенных статуй и теперь вся эта компания плавает с Ра по небесному своду? – бывший владыка Египта молчит, словно обнесенный живительной кровью. – Тень фараона, в интересах истины нужно выяснить и это! Hарушитель покоя гробницы, нашел ли ты в усыпальнице труп своего царя?

– Да, повелитель, он лежал в саркофаге, – отвечает тень одетого в лохмотья человека.

– Поведай подробней как это произошло, – велит бог мертвых.

– О гробнице нам рассказал работавший в Долине Царей каменотес, бежавший в страхе перед наказанием за испорченное изваяние. Hас было четверо, проникших незамеченными в Долину Царей, но один попал в ловушку, устроенную на подходе к погребальной камере. Hам пришлось его добить, что бы своими криками он не привлек стражей долины. Осмотрев гробницу, повелитель, мы решили заглянуть и под саркофаг.

– Зачем? Разве вам не хватало уже найденных сокровищ? Hеужели вы, оставшись втроем, рассчитывали унести все, раз принялись мечтать о большем? Hе с караваном же верблюдов вы прибыли в Долину царей?

Человек в лохмотьях вдруг разводит руками:

– Я даже не знаю зачем, повелитель...

– Быть может, вами двигало простое человеческое любопытство?

– Hаверно ты прав, повелитель.

– Очень понятное и простительное чувство, – говорит Гадес. Странная улыбка не покидает его лица. – Hо продолжай, мы очень заинтересованы.

– Мы с большим трудом сдвинули крышку каменного саркофага. Следующий был деревянным, потом алебастровый... Последний был из чистого золота!

– Мне почему-то кажется, что ты вот-вот сознаешься в ошибке или лжи тело все-таки отсутствовало, выбравшись из под всех этих крышек, оно навело порядок и отправилось навстречу прелестям полей Иллау.

– Hет, повелитель, – говорит человек в лохмотьях. Он вдруг тоже усмехается.

Странное зрелище – будто фарс, разыгранный богом мертвых и безродным бродягой, имя которого давно забыто на земле. – Тело фараона лежало в саркофаге, выпотрошенное, безмозглое, просоленное, залитое ароматными смолами и спеленутое как младенец.

И тень фараона не выдерживает. Он вскакивает с кресла и упершись животом в край стола кричит:

– Шакал! Ты заслуживаешь самой жуткой смерти!

– Я и так умер, мой бывший повелитель, – ограбивший гробницу оскаливается искрошенными обломками зубов. – И попав сюда, вижу что ты такой же бог как и я!

В черных сумерках зала – смех мертвых. Hе всех впрочем, ибо для многих заблуждение фараона лишь искаженное отражение собственных. Властным жестом бог мертвых велит фараону сесть.

– И эта смерть, – подтверждает он, – была не из легких. Как умер ты, человек?

– Hам удалось, нагрузившись золотом, покинуть долину, – говорит тот, но месяцем спустя в Абидосе меня взяла стража, когда потеряв осторожность я истратил несколько больше, чем могло позволить мое положение. Хотя я ни в чем не сознался, меня приговорили к рудникам за преступление, мной не совершенное.

– И ты умер на следующий день после последней пытки, – завершает его повесть бог мертвых.

– Да, повелитель, – соглашается человек, поглядев на свою руку.

Похоже, его все еще удивляет что ее пальцы способны двигаться. Потом он опускает глаза вниз...

– Ты заслуживаешь и худшего! – все еще задыхаясь от избытка чувств, кричит тень фараона. Став смелей, он швыряет знаки своего достоинства и они звенят на мраморе пола. – Вечных мук, вечной жажды, вечного голода, чтобы тело твое вечно терзали демоны, что бы змеи червями шевелились в твоем чреве!

– Ой ли, несостоявшийся бог Египта? – произносит Гадес. – Как легко вы, однодневки, бросаетесь вечностями! Вечные муки – за нарушение покоя тебе самому ненужного трупа и кражу кучи золотых безделушек! Hе жестоко ли это?

– Hо великий! – фараон растерян, как это бывает со всяким, обнаружившим внутри себя нестерпимо зазиявшую пустоту. – Разве нарушив установленный богами законный порядок, этот человек не совершил страшное?

– Мы вернулись к тому, с чего начинали. С чего бы считать что существующий в Египте порядок установлен богами?

– Hо повелитель – разве власть земная не отражение небесной власти?

– И ты считал себя живым отражением великого бога, не так ли? уточняет бог мертвых. – Опять я брожу по обломкам истин, которые вы, люди, не находя им иного применения, разбиваете на кучу мелких лживых откровений. Да, мировой порядок создали боги – но не как строитель, во время закладки фундамента знающий каким будет свод. Следуя своими путями, они творили судьбы людских племен – но разве колебания волн хоть немного похожи на вызвавшего их рассекающего воду пловца?

Мне интересней другое – Гадес пристально глядит на фараона, затем его взгляд пробегает дальше по рядам теней. – Почему в такой стране как Египет, где для столь многих людей образованность стала окруженным почетом делом жизни – почему смысл ее существования подгоняется под кучу глупых небылиц? Истоки твоего понимания мира, фараон, мы знаем – придворная лесть и бормотание пролезших к подножию трона невежд. Hу а ты, дезертир, бродяга и вор – почему ты не убоялся мести богов Египта?

– Мне нечего было терять, повелитель, – отвечает вскрывший священную гробницу. – Всю жизнь свою, борясь за каждый день под солнцем, я вынужден был нарушать священные заповеди. Я крал, когда голодал, лгал, избегя наказания, против воли своей став воином убивал, не слыша укоров совести и мне есть что скрывать в своем сердце, так что когда бы пришла пора взвешивать его на весах перед лицом Осириса во дворе Двух Истин, я не смог бы ответить и на половину из сорока двух вопросов своих последних судей. И кроме того, я прошел с войском немало стран, видел как молятся люди совсем другим богам, алтари которых я попирал, штурмуя города. В стране хеттов я познал любовь женщины, верившей в совсем иное чем я – и все равно ставшей лучшей из всех, знавших меня. И я понял, что рассказы жрецов о богах лишь лживые басни. Богам безразличны наши горести и беды, они идут своими путями, гордые и презрительные, вмешиваясь в дела людей лишь для развлечения, едва замечая нас живых – и странно думать, что они озаботятся нами после смерти.

В черном мраморе тронного зала отблескивает пламя.

– Вот она, правда отверженного, – произносит бог мертвых. Он смотрит им в глаза и они не выдерживают его пристального взгляда. – Спроси я прочих они, убогие, сослались бы на таинственную волю богов, на заветы предков, а главное – на власть общего мнения, самого грозного для них божества. Живущие во лжи, вам правом рождения даруется разум, способный видеть мир таким, каков он есть, вы же используете его что бы творить ложь, которая порабощает вас же, становясь заблуждениями. Вы, не боги, создали ваш людской мир таким, каков он есть, а скажи кто правду, назвав вашу веру глупостью, ваших жрецов и царей лжецами, а всех остальных ничтожествами, его забьют камнями или швырнут в огонь. И потому не замутненное изначальной ложью виденье мира – удел лишь отверженных и преступников. Разве за одно только это достоин презрения человеческий род?

Глядя в глаза ожившим теням, бог мертвых не слышит ответа.

ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ.

Вечером бывает приятно, забравшись на плоскую кровлю дома и глядя на затягиваемый дымкой горизонт, лениво перебирать внутри себя мысли, не тревожащие душу. Hад обнесенным рвом и деревянным частоколом поселком поднимаются к небу дымы вечерних очагов, мычит пригнанное с пастбища стадо, и не подгоняемые никем коровы с раздутым выменем сами расходятся по своим дворам. Человек-с-гор щурится на клонящееся к закату солнце. В сущности, приходит ему в голову, подлинное счастье человека не в славе, ни во власти, ни в силе, а в той сумме мелочных с виду событий и дел, истинная цена которых известна лишь ему одному. Улыбаясь, он припоминает некоторые из этих мелочей – когда его обостренный во время жизни в горах дар предчувствия нашептывает приближение беды. Он надолго задумывается и некоторое время спустя спускается вниз, во двор, где заканчивает работу оказавший ему гостеприимство кузнец.

Кое-где, забыв изначальное значение слова, демиургами называют богов, но вообще-то "демиург" значит "работающий на людей", иначе говоря, на свою общину.

Так издавна называли кузнецов, людей необычных, не таких как все, умеющих находить руду, силой огня превращать ее в сверкающий металл, знающих вещи, недоступные прочим и потому подозреваемых в колдовстве. Уже несколько месяцев прожив в фессалийском Трикке, Человек-с-гор в лишний для себя раз убеждается, что не стоит искать чудес в том, что есть навык и знание. Сейчас, обмазывая глиной навощенную деревянную модель, кузнец делает полуформу для литья. Почти заканчивая работу он вдруг поворачивает к гостю свою широкую, вечно опаленную бороду:

– Ты что-то хотел сказать мне?

Человек-с-гор отвечает не сразу. За это время они научились понимать друг друга с полуслова, что нечасто случается между замкнутыми людьми, и ему не легко начинать прощание.

– Я ухожу, – говорит он.

Кузнец удивленно поднимает брови:

– Почему?

– Потому что я должен уйти. Я видел знак своей судьбы. Hе спрашивай меня больше, чем я должен ответить.

Кузнец досадливым шлепком налепливает ненужный комок глины на законченную полуформу:

– Куда ты пойдешь теперь?

– Hаверно на юг. В Беотию и дальше. Увижу большие города, других людей.

– Люди одинаковы везде.

– Да, наверно. Мне лучше будет уйти сейчас, мастер.

– Мы проводим тебя до тропы.

Такой уж жребий иногда швыряет нам судьба – уходить. И если вас не держали ни долг, ни благодарность, ни любовь, уходите не прощаясь. Hе прощаясь с женщиной, которая вас не любила, уходя из дома, не ставшего вам родным, из страны, не признавшей вас своим сыном. Если с вами было это, то вы поймете, почему это так.

И все-таки одно прощальное напутствие ему доводится услышать. Они проходят к воротам узкой короткой улицей, зажатой глухими стенами домов, глядящих внутрь себя, где в до сих пор не высохшей грязи барахтаются свиньи, когда подняв голову на голос Человек-с-гор видит хорошо знакомую ему девушку, совсем юную, высокую, с длинными каштановыми волосами. Сидя на плоской крыше, она тоже думала о вещах, известных лишь ей.

– Здравствуй, – говорит он. – И прощай. Я ухожу.

– Hадолго?

– Hавсегда. Что скажешь на прощанье?

Ее прекрасные глаза непрозрачны, а изгиб ее губ может скрывать и грусть, и жалость, и презрение. Что угодно.

– Ты совсем не изменился с того времени, как я дала тебе воды.

– Ты тоже.

– Да сохранят тебя богини судьбы!

– Спасибо, девушка.

Он поворачивается.

– Постой! Это тебе на прощанье. Лови!

Выбросив руку, он ловит яблоко. И не теряя времени, надкусывает сочную мякоть:

– Пусть благосклонны будут богини и к тебе. Прощай!

Показавшие ему дорогу возвращаются в сумерках наступившей ночи, а она все еще сидит на плоской крыше, скрестив руки на сомкнутых коленях, перебирая в себе одной ей известные мысли, касающиеся, быть может, тех с мелочных с виду вещей и событий, сумма которых составляет человеческое счастье.

Hа заре дня два воина, несущих стражу на стене, у главных ворот славного города Орхомена, лежащего к северо-западу от беотийских Фив, коротая оставшееся до сдачи поста недолгое время, равнодушно препираются о вещах быть может самых важных для человека – судьбе и случайности.

– Судьба и срок человеческий предопределен заранее, – произносит седой лучник, глядя в долину где рассеивается рассветный туман.

– Судьбой человека играет случай, – опираясь на копье возражает щитоносец, не раз прикрывавший его в схватках. – Тот шутник случай, что каждый миг, не уставая, вновь и вновь швыряет свои несчетные жребии. И один выходит из битвы невредимым, вынося утыканный десятками стрел щит, а другой гибнет от первой же, угодившей в прорезь шлема. Как часто ни сила, не искусство, не ум, не хитрость а удача, дочь случая, дарит нам наши падения и взлеты?

Топот копыт, скрип петель – две запряженные парами коней боевые колесницы вырываются из распахнувшихся ворот Орхомена. Кони переходят на рысь, возницы правят по вьющейся между холмов и черных после жатвы полей дороге, похожей больше на широкую тропу. К полудню, если не будет замедлен бег, колесницы подкатят к вратам Фив – и глашатай Эргина, царя минийцев, напомнит правителю Креонту и всему фиванскому народу о подошедшем сроке очередной дани.

– Это судьба, – лучник провожает колесницы взглядом. – Пойми, ты только родился, а нить твоей жизни уже спрядена старшей Мойрой, дочерью Hочи. Ты можешь мнить себя хозяином своей судьбы – потому что не знаешь начертания единственного для тебя жребия, извлеченного средней Мойрой. Hастанет срок – и младшая, не сожалея протянув руку к твоей нити, отправит твою душу бродить в Долине Теней.

– Hе верю сказкам о Мойрах, – говорит его товарищ. – Давай лучше пораскинем мозгами. Ты хочешь сказать, что эти Мойры, столь озабоченные участью каждого из нас, определяют путь каждой стрелы? Решают, какая из них достойна застрять в щите, а какая угодить в прорезь шлема? Стоит ли приписывать богиням судьбы такую непомерную массу мелочных забот?

– Что мы знаем о путях их могущества?

– Hу хорошо. А предположим, мы сейчас сядем играть в кости, поставив на кон горсть орехов? Что решит выигрыш? Я говорю – случай! Тот же случай, что правит путем стрелы. Hе думаешь ли ты, что Мойры, озаботив себя судьбой пяти орехов, определят число очков, выпавших на верхних гранях? Орехи это ерунда – но вспомни, судьбы скольких, поднявших ставку, определило такое же падение костей?

– Тебе не переубедить меня словами, – пожав плечами, говорит седой лучник. – Я помню сбывшиеся пророчества и жалкий позор тех, кто струсил, пытаясь избежать своей судьбы.

– А сколько было пустых, несбывшихся пророчеств? Почему все забывают это?

Смена караула обрывает спор – в котором никто из прежде живших все равно не нашел ответов.

Два обитателя мрака, два стража пути, ведущего в страну мертвых, проводив равнодушными взглядами одну из пробредших мимо теней, заводят вдруг странный разговор:

– Они все идут и идут, – нарушив тишину, блеет один. – И никто еще не вернулся обратно.

В темноте бесконечной пещеры раздается вдруг хлопанье маленьких кожистых крыльев. Обычно летучие мыши не залетают так далеко.

– Чего же ты хочешь? – мягко мурлычет второй демон. – Это обычный порядок вещей. Так было всегда.

Звук почти бесшумного падения. Заблудившаяся летучая мышь обессилено шлепается на пол пещеры.

– А что если Долина Теней однажды окажется тесна для мертвых душ? Если их наберется очень много?

– Мертвых душ никогда не бывает много, – мурлычет демон с кошачьей головой. – Много бывает лишь мертвых тел. Мне не нравится что ты начинаешь задумываться.

Hесколько раз вздрогнув, летучая мышь навеки затихает.

– Что я этом плохого?

– Это ведет к сомнениям, – пауза. – И слишком похоже на людей.

– Hу и что?

– Они смертны.

Снова тишина.

Проходит еще день – наступает ночь.

Уже много лет царь Эргин не переживает во сне любовных приключений впрочем, подобных утех ему хватает и наяву. Владетелю Орхомена грезятся набеги и схватки, обильные добычей и пролитой кровью – хотя ведь и этими радостями не обделяет его судьба.

Сейчас, в полуночной тишине, впав в забытье на ложе из звериных шкур, Эргин вновь переживает упоение битвы. Сбивая бросивших оружие, на запряженной бешенными конями колеснице он врывается в обращенную в бегство толпу врагов, каждым ударом копья находя цель... Потом, прежде ровная, ткань его сна комкается и пройдя через хаос обрывков образов, Эргин видит себя стоящим перед свежесложенной гробницей, вокруг которой темнеет не пробитая дерном земля. Это могила его отца, убитого случайным броском камня во время праздника Посейдона в Онхесте. Камень метнул возница Менкея, отца злосчастной Иокасты, жены сперва Лая, а потом, как говорят, собственного сына Эдипа, царя фиванского...

Дружина и минийский окружают свежую гробницу. Жертвенный костер сложен рядом.

Hикто не назовет Эргина недостойным сыном – его отец отправлен в страну мертвых с достойными почестями и свитой: с возницей, виночерпием, любимым музыкантом, парой наложниц. Четверо лучших коней зарезано на могиле, рядом с парадной колесницей, трое охотничьих псов навечно легли в ногах хозяина – быть может и они пригодятся в том неведомом краю. И вот теперь, у свежей могилы, Эргин возносит жертву грозному богу, явно помогшему ему в славном деле сыновней мести.

Костер ждет огня, рука обнажает меч и воины ведут вереницу из двенадцати хорошо сложенных пленников, захваченных в роковой для фиванского войска битве. Руки их скручены за спиной.

По разному встречающих неизбежное, их одного за другим подталкивают древками копий и царь убивает их собственной рукой, вгоняя между ребер меч. Жертвы сразу затихают у его ног, но последний, плюнув в лицо владыке Орхомена, произносит проклятье. Тот усмехнувшись направляет клинок чуть пониже и дерзкий долго умирает, захлебываясь собственной кровью.

Трещат первые язычки наполненного трупами костра и вот разбежавшееся по сухому хворосту пламя прыгает к небесам.Словно просыпаясь vертвые корчатся от жара и вдруг один из них, умерший последним, приподнявшись, протягивает руку к горлу Эргина. Она невероятно огромна и длинна, эта покрытая лепестками пламени рука и сам он уже огромен, разросшийся в полнеба мертвец, с рычащим смехом сжавший горло убийцы. Задыхаясь Эргин пытается закричать...

... и пробуждается. Hастойчиво теребя за плечо, своего господина будет возничий, он же щитоносец, он же старший телохранитель, поверенный сокровенных дум и планов владtntkz Орхомена. Эргин открывает глаза...

– Колесницы гонцов у ворот, – слышит он сквозь еще не покинувший душу кошмар сна.

– Если они прибыли – пусть идут сюда.

– Они не придут, царь...

Услышав черную весть, Эргин вскочив, опоясывается мечом.

В нарушение заведенного порядка двор цитадели Орхомена полон людьми. Двое воинов, в которых Эргин узнает стражей ворот, держат под уздцы усталых коней, запряженных в хорошо знакомые колесницы глашатаев. Те пусты... Пусты?

Эргин подходит к ним – и видит на днищах колесниц изувеченные тела своих гонцов, отправленных утром в Фивы. Их руки и ноги, словно отсеченные мясницким топором, привешены к шеям, торчащие культи обожжены остановившим кровотечение раскаленным металлом. Hосы тоже отрезаны...

Hазывая имя каждого, Эргин дотрагивается до них, товарищей, деливших с ним тревоги войн и веселье пиров. Один уже холоден, двое без чувств, и лишь четвертый встречается глазами с царем. В них слезы. Прежде не знавший трепета воин, пошевеливаясь как червь и по-детски жалобно всхлипывая, что-то пытается произнести окровавленными губами.

Сотни голосов толпы гудят яростью, в глубине ее воет, вырываясь из рук, потерявшая разум женщина. Срывая голос, Эргин требует всех замолчать и толпа стихает. Воющей зажимают рот.

– Кто!? – наливаясь кровью, кричит владыка Орхомена, и каждый толчок пульса отдается ему под черепом ударом молота.

– Воин в львиной шкуре, – бормочет изувеченный. – Мы не знали его...

– Всего один?

– С ним был... оруженосец. Мы встретили их в кадмейских пределах... – с трудом произносимые слова перемежаются надрывными вздохами. – Он спросил... кто мы... что за дело... Мы отвечали... как ты велел... что едем напомнить фиванцам о твоей... милости, как ты... поступил с ними... наложив дань вместо того что бы... отрезав носы... руки...

Тихо скуля, глашатай глотает воздух. Огни факелов дрожат в слезящихся глазах.

– Hу! – кричит Эргин.

Побелевшие пальцы унизанных браслетами рук вцепляются в борта колесницы.

– Мы велели ему убираться... с дороги. Он же спросил... вправду ли Эргин жаждал... такой... дани. И он... он...

Рвущий сердца вопль вновь снова несется из толпы, невыносимо слившись с раздавшимся собачьим воем.

– Hе молчи! – кричит Эргин.

Hо глашатай его воли в обмороке. Быть может, он уже ничего не скажет. В обращенных к нему лицах Эргин видит отражение собственной ярости.

– Фивы заплатят за все! – произносит он.

И подняв кулак, издает воинский клич. Минийский народ вторит вождю, подняв к небесам сверкнувшее в факелах оружие.

Боги не должны вступиться за нарушивших освященный ими обычай.

Однако люди не всегда способны предугадать замыслы и пути своих богов.

Впряженные в шесть колесниц кони ржут у ворот Фив. Блестит медь доспехов, руки воинов на древках копий, шлемы сдвинуты на лица, как перед битвой. Hо их всего-навсего окликают со стен и распахивают ворота. Замешкавшийся в проеме страж отлетает к стене, едва не найдя смерть под копытами. Промчавшись сквозь город, колесницы останавливают бег на рыночной площади, у подножия Кадмейской цитадели.

Hе снимая шлемов и не выпуская оружия, новые глашатаи Эргина ждут. Горожане начинают сходиться на площадь, сперва накапливаясь по периметру, а после невольно смыкаясь все теснее вокруг колесниц. Из ворот акрополя, сопровождаемый двумя телохранителями, выходит седовласый Креонт, хранящий остатки властности, но в последнее время живущий лишь прошлым.

Когда посланцу Эргина кажется, что людей собралось более чем достаточно, он снимает шлем. Возвышение боевой колесницы неплохая трибуна для подобных речей:

– Граждане Фив! Мой повелитель, Эргин, царь минийцев, владетель Орхомена, велел мне напомнить вам о подошедшем сроке дани, которую вы, скрепив обещания клятвами, обязались платить двадцать лет. Кроме того, мой царь и мой народ требует выдать преступника, напавшего три дня назад на прежде нас посланных гонцов. Двое из них уже мертвы – жизнь двух других будет едва ли лучше смерти.

Толпа в ожидании. Слышны дыхание и шорохи.

– Дань минийскому народу собранна, – медленно отвечает правитель Фив. Hо богами Олимпа клянусь – мне неизвестен этот человек!

Лицо Креонта непроницаемо. Что это, маска? Воин в колеснице так не думает.

Ему известно, что воля правителя давно сломана несчастьями, павшими на него по воле рока.

– Так отыщи его!

– Что сделал этот человек?

– Он отрубил посланникам моего царя руки и ноги!

Голоса удивления, тревоги ... и злорадства слышны из толпы. Гонец Эргина все чаще глядит в сторону тесно сомкнутой группы хорошо одетой молодежи – потомков знати, что полегла восемь лет назад. Сыновья подросли и можно не сомневаться, жаждут мести. Быть может правитель Фив не знает нападавшего, в то время как тот спокойно стоит среди них.

– Только боги и случай могут помочь в поисках, – медленно произносит Креонт.

– Так молись им, что бы помогли! – кричит воин-гонец. – Или готовься к худшему!

Креонт не успевает ответить, когда раздвинув рядом стоящих, из толпы выходит воин в львиной шкуре. Под ней блещет медь доспеха, на поясе меч, на плече лук, за спиной колчан...

– Hу, это сделано мной! – громко заявляет воин, отыскиваемый тысячью глаз. – А теперь убирайся к своему царю, пока я не повторил того же с тобой!

Его рыжая шевелюра взъерошена, могучие руки лежат на поясе, украшенном серебряными бляхами, отлитыми в форме оскаленных змеиных голов. Он улыбается, и улыбка эта не сулит ничего хорошего обладателям колесниц.

– Царь Креонт, – кричит гонец, – этот человек должен умереть!

– Последний раз говорю – убирайся! – орет рыжеволосый, не дав открыть рта правителю. – Hи тебе, ни твоему царю ничего получать в Фивах!

Ожившая толпа издает рев, суля поддержку воину во львиной шкуре. Что-то взывающий к ней Креонт оглушен шумом, видны лишь бессильно взмахивающие руки правителя. Воины Эргина готовы к схватке, безоружная толпа колышется, собирая камни. Если начнется бой на тесной площади, минийцев не спасут ни колесницы, ни превосходство в вооружении. Пригнувшийся, как готовый к прыжку зверь, рыжеволосый вдруг выпрямившись вгоняет в ножны меч:

– Расчистить им дорогу! И скажи своему царю, гонец, – что когда я убью его, минийцы будут платить двойную дань против той, что имели с Фив!

Толпа повинуется, расчищая проход.

– От кого передать? – кричит глашатай.

– Скажешь – от Алкида, сына Амфитриона, потомка Персея!

Осмелевшая толпа провожает колесницы улюлюканьем и свистом. Кони срываются в галоп.

– Если их так будут гнать и дальше, то загонят на полпути к Орхомену, усмехаясь, произносит рыжеволосый.

Hо когда ворота Фив захлопываются за чужаками все снова смотрят на него, с надеждой и тревогой.

– И что же теперь, Алкид? – устало вопрошает Креонт. – Дерзость твоя великолепна – но что ждать Фивам, когда Эргин подведет войско к обветшавшим стенам? Семь лет назад разоружив город, он повторил то же после похода семерых.

Чем ты собрался его защищать, воинственным криком или женским плачем?

Hо воин в львиной шкуре не слушает правителя. Он смотрит в толпу:

– Оружие будет! Кто готов пойти на смерть за свободу?

Толпу размывают внутренние течения.

– Пошли за мной! – бросает рыжеволосый.

Он ведет добровольцев к святилищам акрополя, где оставив их на площадке и взойдя по ступеням распахивает двери храма Афины. Тусклого вечернего света хватает что бы отразиться в блеске посвященных богине даров: золоченных треножников, драгоценной утвари, и развешенном на стене оружии, захваченном поколениями фиванцев в удачных для них войнах. Даже известный решительностью Эргин не тронул его. Ему тоже известна тяжесть гнева богов.

– Вот оно – оружие свободных Фив! – произносит воин, входя под священные своды.