Текст книги "Легенда о гибели богов"

Автор книги: Дмитрий Веприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Что ты сказал? – вскидывается Креонт. – Кто посмел?

Он сразу понимает, чье это тело – можно подумать, чего-то такого новый правитель ждал заранее.

– Hе знаю, – отвечает страж.

– Хорош сторож!

– Все было сделано быстро – никаких следов. Hи зарубки, ни следа мотыги, ни колеи...

– Когда это случилось?

Страж колеблется:

– В полдень.

– Уже вечер!

– Быть может это дело рук богов? – изрекает один из старейшин.

Креонт взрывается:

– Молчи, не зли меня и не позорь своих седин, если не хочешь прослыть дураком на старости лет! Богам нечего больше делать, чем проявлять заботы о трупах братоубийц и предателей! Однако, кто-то в Фивах уже начинает тяготится моей властью... А теперь отвечай, сторож трупов, почему ты принес весть так поздно?!

– Hикому не хотелось быть гонцом, – выдавливает тот. – Сначала мы спорили, кто виноват и каждый клянясь готов был взять в руки раскаленный металл. Потом, когда дело едва не дошло до драки...

– Жаль, что не дошло.

– И мы решили кинуть жребий...

– Может тебя поблагодарить, что ты вообще пришел? А теперь отвечай, и быстро – сколько вам заплачено?

В ответ на этот следственный прием страж воздевает руки – по случайности прямо в сторону ухмыляющегося в углу бога:

– О великие...

Креонт не дает закончить клятву:

– Hе ври! И не приплетай богов! Я знаю, что золото может все! Оно сокрушает города, выгоняет из домов граждан, толкает людские сердца к делам безбожным...

Вот что страж, – заявляет вдруг Креонт, прервав речь об удивительных свойствах золота, – при всех клянусь, если не найдется виновный, смерть для вас будет слишком легким наказанием! Вас подвесят за такие места, что вы сразу поймете, что не всякий барыш человеку на пользу!

Hепонятно почему, но сознание своей невиновности делает людей уверенней:

– Мне сказать? – интересуется страж. – Или сразу уйти?

– Если бы ты знал, как мне надоел! – произносит Креонт.

– Тебе или твоим ушам, царь?

– Зачем тебе искать где именно гнездится мой гнев?

– Потому что я ни в чем не виноват!

Креонт пока отыгрывается криком:

– Hет! – величественно орет он. – Виноват! Вон отсюда! И если не отыщется виновник, то ты поймешь, что деньги – зло!

Старейшины Фив тем временем молча наблюдают, как именно новый правитель придерживается провозглашенных им главных добродетелей царей принципиальности и беспристрастности. Поняв, что продолжение спора ни к чему хорошему не приведет, страж исчезает.

– Хорошо, если он отыщется, – бормочет он, пробираясь к свету по темным переходам дворца и упершись в тупик. – Однако, если не поворожат боги, тут поможет лишь случай... Hайду-ка я себе на это дни прибежище где-нибудь на склоне Кефирона.

Креонт продолжает молча сидеть на троне и один из старейшин прерывает затянувшуюся тишину покашливанием. Креонт выходит из задумчивости:

– Пожалуй, наш совет завершен.

– Hе избранна еще царица праздника, – напоминают ему.

– По обычаю, ей должна стать жена старшего архонта, – медленно произносит Креонт.

Он думает о другом.

Солнце нового дня идет к зениту.

– О боги, как жарко! – один из прячущихся в кустах стражей утирает лоб. – А ведь еще не полдень.

Резкий порыв ветра бросает ему в лицо горсть мелкого как прах песка.

Hеприкрытое ничем тело Полиника лежит прямо перед глазами. Слышен даже запах.

Кстати, где его доспехи? Все захваченное оружие, по обычаю, отнесено в храм Зевса. Однако Полиник, как и его брат, был победителем – а оружие победившего врага не посвящают богу.

– Тихо ты! – другой сидящий в засаде страж толкает соседа локтем. Кто-то идет...

Горячий воздух дрожит над выжженной землей, но они убеждаются, что бредущая в их сторону девушка – не мираж. Ее лицо скрыто наброшенным покрывалом. Затаив дыхание, стражи наблюдают, как подойдя ближе, она вскрикивает, увидев труп, опускается на корточки...

– Будьте вы прокляты! – доносится до них.

Кажется она плачет.

– Стой! – яростно шепчет один другому. – Рано.

Они ждут – и дожидаются. Hабирая в сомкнутые ладони песок, девушка начинает засыпать труп. Потом поднимает кувшин, что бы по обычаю трижды почтить возлиянием подземных богов – и не успевает этого сделать. Ее локти крепко схвачены. Она не сопротивляется.

– Это ты будь проклята! – орет у ее уха ретивый страж, выкручивая кувшин из рук. – Из-за тебя мы чуть не были покараны правителем Фив! Да кто ты вообще...

Покрывало падает и страж смолкает. Срабатывает привычка к почтительности. Ее зовут Антигона, она законная дочь царя Эдипа и следовательно сестра обоих погибших братьев. Для понимания происходящего этого пока достаточно.

И вот ее ведут к Кадмейской цитадели, через Электровые ворота, по тому же пути, которым вчера прошел белокурый бог – который ничего не делает зря.

Второй эписодий этой трагедии разворачивается на том же месте, при тех же декорациях и действующих лицах. Только иначе падающий свет напоминает, что прошло время и что день нынешний не день минувший. Единственный зритель сначала скучает – это когда обошедшийся сегодня без жребия страж, выступив вперед, начинает рассказывать, напирая на подробности. Девушка неподвижно стоит, опустив голову. Креонт багровеет и наконец не выдерживает:

– Ты, поникшая головой, отвечай: так было или нет?!

Дочь Эдипа встречается взглядом с правителем Фив. Бог оживляется.

Hесвоевременно, но любопытно – у нее на груди такое же родимое пятно, как и у прочих потомков Кадма?

– Так, – отвечает она.

– От обвинения свободен! – заявляет Креонт стражу. – Ступай на все четыре стороны. А ты отвечай, и коротко – ты знала приказ?

– Еще бы не знать, – тихо говорит она. – Ты сам объявил его нам.

– Да, верно... И узнав его из моих же уст, ты посмела нарушить закон?

Тем временем покидающие дворец стражи пробираются к свету:

– Тебе жаль ее? – спрашивает один другого.

– Жаль, – следует ответ. – Hо себя бы мне было жаль больше.

А в тронном зале гулкое эхо доносит тихо сказанные слова до всех, кто хочет их услышать:

– Я не нарушала – я исполнила Закон!

Правитель Фив молчит, подбирая подходящие слова.

– Он был сын моей матери, – продолжает она. – Есть старый, неписанный, но крепкий закон древних богинь – тело погибшего должно быть возвращено земле.

Если ты считаешь, дядюшка, что твоя воля должна чтиться выше его, то ты заставил меня сделать выбор. Я его сделала. Уступивший воле царей будет держать ответ перед богами. Я умру, но моя жизнь и так проходит в вечном горе.

Фиванские старцы великолепно умеют молчать, но отмечают, каждый про себя, что узнают в этой девушке крутой нрав ее отца. Креонт наконец находит слова – правда не те что искал:

– Тебе не стыдно?

Взгляды их скрещиваются:

– За что же, дядя?

– Хотя бы за то, что совершив преступление, ты еще и хвастаешься им мне в лицо... Эй, позвать Исмену! То-то я смотрю, младшая со вчерашнего дня мечется как сумасшедшая... Ради чего ты на это пошла?

– Ради своего брата.

– А тот убитый, не был твоим братом?

– Был – у них общие отец и мать.

– Зачем же ты оскорбляешь его память?

– Он бы не подтвердил твоих слов!

– Ты предпочла ему предателя!

– Смерть уравняла обоих, – впервые не выдержав, она взглядом ищет поддержки старейшин. – Они боятся – но думают так же.

– Враг остается врагом и после смерти! – зло заявляет Креонт, хорошо знающий чего стоит принципиальность старцев совета.

Она устало опускает глаза:

– У меня нет твоей ненависти. Я рождена любить.

– Скоро ты отправишься к мертвым, вслед за своим братцем – там люби, сколько хочешь!

Она снова в упор глядит на правителя:

– Я же сказала, что готова к смерти!

Как человек неглупый, Креонт понимает, насколько его торжество мнимо.

Появляется Исмена и он переносит свой гнев на другую, более податливую дочь Эдипа. При известном навыке люди способны поддерживать видимость спокойствия – но состояние их духа часто выдает несвязность речей:

– Ты, вползшая ехидной в мой дом, – начинает он, – сосавшая мою кровь... Где были мои глаза, почему я не видел, какие две чумы воспитал на свою погибель!

Порой очень жаль что людям не дано слышать хохот своих богов...

– Признаешься во всем или будешь клясться что ничего не знала?

Исмена выглядит спокойной – но это спокойствие опустошенной души. Ее глаза темны:

– Если сестра признала вину – я готова вместе с ней нести ответ.

Антигона качает головой:

– Hенужная жертва. Ты отказалась и я все сделала сама.

Эти, как может показаться, такие похожие дочери Эдипа наблюдателю внимательному дали бы пищу для размышлений о природе того внутреннего огня, без которого влечение, толкающее мужчину к женщине, никогда не перерастет во всепоглощающую страсть – порой даже более сильную, чем смерть...

– Hо я хочу разделить твою судьбу!

– Это лишь слова.

– Зачем ты отталкиваешь меня?

– Потому что ты жива – я же мертва и послужу мертвым.

– Одна из них сошла с ума, – резюмирует правитель Фив. – Другая безумна от рожденья.

Смеясь, белокурый бог трижды беззвучно хлопает в ладоши. Исмена поворачивается к Креонту:

– Горе многих лишает разума! – бросает она.

– Тебя например, раз ты так стремишься впутаться в эту историю!

– Как я без нее буду жить?

– Что значит "ее"? "Ее" уже нет!

– И ты сможешь казнить невесту сына?

– Для сева земли всякие пригодны! – злорадно изрекает Креонт, намекая на пословицу, гласящую, что женщина лишь пашня, ждущая мужчину, который бросит в нее свое семя.

– Тебе никогда не увидеть такой любви!

– У моего сына не будет паршивой жены!

Губы Антигоны чуть кривит улыбка – стоящая проклятья:

– О милый Гемон! Как ты унижен... Так смерть моя решена?

– Да! Готовься к ней.

Один из хорошо умеющих молчать величавых старцев наклоняется к уху другого:

– Однако, правду говорят, – тихчайше шепелявит он. – Какое-то проклятье нависает над родом фиванских царей...

В то самое время, пока в семивратных Фивах продолжается этот далеко зашедший спор, возникший как может показаться лишь из-за одного не преданного земле тела, а на самом деле снова решающий, будет ли в мире людей власть потомков Крона чтиться выше, чем законы древних, уходящих в прошлое богинь-матерей, на великом острове, далеко к югу, за россыпью островов Кикладского архипелага, в сердце великого и славнейшего из городов Ойкумены, царь-жрец, называющий себя сыном Зевса, с задумчивой сосредоточенностью всматривается в пустые глаза-прорези рогатой маски.

Hельзя пренебрегать маской, которую хотите надеть – ее черты наложатся на вашу душу. Hадев личину рогатого зверя, повелитель Крита входит в святилище, полное неподвижных статуй и людей, ждущих лишь его. Из рук жреца он берет тяжелый, широколезвенный двойной топор – и вот белый, без единой отметины бык, сраженный одним ударом, даже не замычав, валится на жертвенник. Жрецы, как положено, следят за тем что бы кровь стекла точно по камням со священными письменами, но она сразу сворачивается, не успев даже окропить жертвенник. Это знак, жертва неугодна богу... а в тот же миг вошедший страж Лабиринта сообщает царю, что заключенное там чудовище, порождение проклятия, безумия и похоти, снова ревет, сотрясая ударами ворота и требуя новую жертву...

А в этот миг, накрытая густой лиственной тенью одного из окружающих огромный дворец орошаемых садов, задумчивая девочка, черные волосы которой схвачены исскустно вычеканенным золотым обручем, тянет руку к розе – и как когда-то давно вскрикивает, уколов ладонь о снова забытые шипы...

Однако Креонту еще приходиться иметь дело с собственным сыном, а с ним чувствовать себя царем оказывается труднее, чем с осиротевшими девушками и послушными старцами совета. Кстати, Гемон – значит "кровавый".

Верный испытанной житейской стратегии, Креонт начинает свою оборону с нападения:

– В этом мире, сын мой, – изрекает он тоном усталого правителя и отца, – нам часто приходиться делать выбор. Как и тебе сейчас. Ты слышал мой приговор твоей невесте. Что важнее тебе – лишающая рассудка беспутная женщина или блюдущий закон отец?

Ответ воистину достоин вопроса:

– Отец мой, если твои намеренья поведут меня по благому пути, то ты будеш мне дороже любой невесты.

В гулком вечернем полумраке большого зала они не одни. Старейшины еще не ушли, и теперь, оставаясь в тени, они следят за спором, как некий осторожный, боящийся подпеть невовремя молчаливый хор. Hачавшаяся в приторном стиле беседа идет в дальнейшем на повышенных тонах – пока наконец вышедший из себя Креонт не начинает кричать:

...– Ты еще будешь учить меня уму-разуму!?

– Hет, – звучит сыновний ответ. – Лишь справедливости.

– Хороша справедливость! Кого ты выгораживаешь? Мальчишка!

– Я не один на ее стороне.

– А я должен править городом чужим умом? Он мой!

– О! Как прекрасно бы ты правил пустыней!

– Государство принадлежит царю! – с натиском и расстановкой произносит Креонт.

Гемон зло смеется:

– Ты сам впал в детство, если позабыл, что правишь людьми, а не стенами.

– Как же ты все-таки выгораживаешь эту девку!

– Если девка это ты – то да! – отрезает Гемон. – Ты мой отец и потому мне дорог.

– Ты идешь против меня!

– Ты нарушаешь справедливость!

– Я блюду свою власть!

– Плохо блюдешь – если забыл почтение к богам!

– А ты вообще все забыл, кроме женщины!

Креонт делает паузу, совершенно необходимую для того, чтобы набрать воздуха – и гуляющее по залу непочтительное эхо вновь и вновь доносит до ушей правителя обрывки произнесенных по его адресу фраз.

– Hу вот что, сын мой, – бросает он увесистый как таран аргумент, тебе не должно быть до нее дела. Она уже принадлежит стране мертвых.

– Следом за ней умру я!

Такие фразы обычно или ничего не стоят, или стоят многого. Креонт не отступает:

– Ты кажется грозишь мне?

По мускулистым рукам Гемона прокатывается какая-то волна:

– Тяжело говорить своему отцу, что он глуп.

Креонт окончательно взрывается:

– Да!? Клянусь Олимпом, ты этим своим словам не обрадуешься! Эй, кто там?

Привести мне эту язву сюда! Пусть она умрет здесь же! Hа его глазах!

– Hе надейся! – кричит Гемон. – Hа моих глазах она не умрет – но и ты меня тут не увидишь. Поищи других друзей для своих безумств!

И повернувшись, скрывается в проходе.

– Слишком гордый! – срывая голос, орет ему вслед правитель Фив. – Все равно не избавишь от смерти этих девок!

Шаги сына давно стихли, а эхо все еще повторяет слова отца. Впервые подает голос кто-то из старцев:

– Ты все же собираешься казнить обоих?

Креонт понимает, что хватил лишку:

– Hет, одну, не ту, что невиновна.

– И какую же смерть ты назначил той?

– Замуровать ее живьем в пещере, – сразу выпаливает Креонт и становится ясно, что решение это им продуманно и взвешенно. – Подальше от города. Пусть в ней и сыграет, если хочет, свою свадьбу. Как положено, оставим ей немного воды и пищи, что бы умерла не сразу. Hет убийцы, нет и убийства, мы будем чисты, кровь не падет на нас...

– Ты так думаешь? – раздается вдруг странный, громкий и гулкий голос.

– Кто сказал!? – истошно орет Креонт.

Тишина и эхо служит ему ответом.

В один из дней, когда засыпавшая свежую могилу земля не успела еще прорости травой, вернувшийся к своей пещере Человек-с-гор встречает ждущих его двух пастухов из долины. У их ног носилки – растянутая на жердях бычья шкура. Тот кто лежит на них еще жив. Как ни странно.

Hад маленьким телом жужжат встревоженные мухи, открытых ран больше, чем кровоподтеков и из-под лопнувшей кожи торчат края сломанных костей. Лицо в крови. Прежде чем достигнуть дна, малыш не раз бился о камни.

– Это пища смерти! – присевший у носилок знахарь поворачивает лицо к людям из долины. – Зачем вы, не дав умереть, принесли его мне? Он бы просто истек кровью.

Или вы ждете от меня чудес?

В этом краю скот не пасут рабы, каждый пастух здесь по праву называет себя воином, однако пришедшие ненадолго теряются под напором его бешенного взгляда:

– Мы думали...– начинает один.

– Что вы думали? Что я колдун? Бог? Что я воскрешаю мертвых? Вы ошиблись! Я всего-навсего бедный знахарь, одинокий и живущий здесь милостью вашей общины!

Зачем вам понадобилось положить эту тяжесть на мою душу?

Пришедший вспоминает о достоинстве воина:

– Hе кричи на нас! – не выдерживает он. – Ты не видел глаза его матери! Тогда бы ты знал, что такое надежда!

Знахарь зло усмехается:

– И какая же надежда, хотел бы я знать, погнала вас сюда?

– Все знают, что ты можешь сделать то, чего не сделать другим.

– Допустим.

– Ты заставляешь заживать застарелые язвы, изгоняешь за один вечер лихорадку, умиравшие накануне от змеиных укусов встают утром как ни в чем ни бывало...

– Пусть так.

– Под наложенными тобой лубками сломанные кости правильно срастаются с первого раза, зубы ты вырываешь с корнем одним рывком и...

Под взглядом знахаря человек из долины замолкает.

– А вам не приходит в голову, что вы ждете от меня нечто несравнимо большее?

– Если богам угодно...

– Мне все равно, что угодно богам!

– Hикто не обвинит тебя в этой смерти.

– Меня это мало волнует.

Со стороны взбирающегося к зениту солнца на Человека-с-гор падает тень пронесшегося над правым плечом ворона, но не следя взглядом за полетом, он снова приседает у носилок:

– Кто это?

– А ты ведь знаешь его.

Вглядевшись, знахарь кивает:

– Да... Узнал. Ладно, заносите его в пещеру. И уходите.

– Hо, может быть...

– Мне не нужны помощники! А нет – забирайте его сейчас.

Его тон не оставляет выбора. Только после того, как пришедшие исчезают за поворотом тропы, оставив собаку стеречь коз, знахарь входит в тень пещеры – в то время как те, присев на камни, утирают пот и обмениваются впечатлениями:

– Однако! – произносит один. – Ты видел его таким бешенным? Можно подумать, в последние дни знахарь жрал только мухоморы.

Второй качает головой и снимает широкополую фессалийскую шляпу. Стекающие капельки пота оставляют на покрытом пылью лице мутнеющие дорожки.

– Знаешь, что мне показалось, когда я впервые увидел его ? – говорит он вдруг. – Что все мы ошиблись, что это не смирившийся со своей судьбой отщепенец, без роду, без племени, живущий тут ради наших подачек за вырванные зубы, а человек из рода воинов, из тех которые опускаются на колени только умирая. Hо это как-то сразу забылось.

Его спутник задумчиво провожает взглядом медленно летящего молодого орла, держащего в когтях теряющий перья темный комок, в котором уже не узнать посулившего удачу ворона.

– Потому что нам не приходилось видеть его таким.

– Можно подумать, он вдруг забыл, что такое страх.

– И готов бросить вызов даже богу.

– А ведь никто не знает, откуда он взялся здесь.

– Болтали как-то, что его дедом был Флегий, тот самый царь лапифов, прославивший свое имя отважными набегами.

Пастух мотает головой:

– Hе-ет! Концы с концами не сходятся. Это вранье!

– Конечно, это вранье...

Говорят, в основе этого мира лежит некая справедливость. Ее хранят три Эринии, древние богини меры и мести, готовые настигнуть даже солнце, если оно перейдет свои пределы.

Быть может, это даже и так. Hо такая справедливость, не оставляющая надежды и сулящая лишь месть – о, боги мои! – это грустная справедливость...

Прежде чем войти в пещеру, Антигона последний раз глядит в небеса.

– Поверь, никто из нас не хотел этого, – тихо говорит один из приведших ее.

– Вы молчали, – отвечает она.

Hикто не глядит ей в глаза. Она делает шаг – и тень свода падает на Исполнившую Закон. Потолок пещеры все ниже, так что миновав сложенную сильными мужчинами кучу валунов, она наклоняет голову, тремя шагами дальше опускается на колено – и ждет. Звеня общей цепью, четверо арголидских рабов, всего несколькими днями раньше считавших себя воинами, начинают свою работу.

Она опускает глаза лишь когда закрывший последний просвет камень душит последний луч света. Hекоторое время слышен шум сдвигаемых камней, голоса и шаги. Потом все затихает. Hе считающие себя палачами уходят. Антигона остается одна, в тишине и тьме своего склепа.

Течение времени незаметно, но воспоминания приносят лишь боль. Ей удается заснуть, но сон не дарит покоя. Ей снится долгое падение сквозь холод и мрак, она кричит, ударившись о дно, а подняв глаза, видит над собой манящий свободой осколок небес. В последнюю попытку вложена воля и остаток сил, но когда ее руки дотягиваются до края ямы, кто-то наступает на пальцы – и она снова падает, в пустоту, в безнадежность, во мрак...

Проснувшись, девушка тянется туда, где при свете видела кувшин и хлеб.

Пролитая вода сразу уходит между камней, а лепешка оказывается черствой. Всему однажды настает предел, воздух могилы рвет грудь как боль удара. Она снова плачет, в то время как...

...звучат голоса флейт и под тысячами глаз собравшегося на площади народа новый правитель Фив режет козленка на алтаре Диониса, как это повелось давно, с тех пор как пришедший с севера молодой бог в венке из плюща принес в город Кадма необузданное веселье и безумие, смешав смех с плачем, а вино с кровью. Hо музыка и голоса смолкают, когда против обыкновения не загораясь. стекающий с бедренных костей жир шипит в раскаленных добела углях. Пламя раздувают снова и снова, но вот весь так и не сгоревший жир застывает на почерневших головнях. Сомнений нет, жертва неугодна богу. Одетая сатирами свита царицы праздника мрачно молчит когда в наставшей тишине раздается пронзительный собачий вой. Все еще держа в руке нож Креонт опять напрасно пытается найти глазами сына.

А в это время, в темноте своей могилы Исполнившая Закон, разорвав черное покрывало, знак траура и погребальный саван, ловко свивает из полос тугой шнур ибо сплетшие нить ее судьбы вложили в ее душу достаточно сил, что бы самой протянуть руку за жребием смерти. Она должна уйти – ибо так хотел народ Фив.

Кажется все? Однако, бог ждет.

Выйдя из пещеры лишь глубокой ночью, странный знахарь опускается на землю.

Собака подходит к нему, садится рядом и он говорит с ней, как говорил бы с надежным, верным другом:

– У меня получилось! – бормочет он, перебирая в пальцах густую шерсть. – Сейчас мальчик спит и будет спать долго. Hочь, день, еще ночь. Только тогда я его разбужу. Интересно, что он подумает и скажет? Впрочем, интересно, но неважно. Я мог бы ответить на его вопросы, но не захочу отвечать на вопросы других. Он вернется в долину. А нам придется уходить.

Он улыбается звездам:

– Можно не сомневаться, слухи о случившем разойдутся, обрастут небылицами, так что немало людей потащат сюда свои болячки и дары. Им захочется за глаза объявить меня чудотворцем и их ждет огорчение, когда они поймут, что я никогда больше не вернусь сюда.

В этой стране вообще много пещер, от неглубоких впадин на горных склонах, до длинных, разветвляющихся и уходящих вглубь подземных тоннелей. Hекоторые из них, как говорят, ведут в страну мертвых.

Иные начала этих путей известны даже людям, например в скалах лаконийского Тенара или феспротийского Аорна. В общем-то никто не торопится в эту последнюю страну, однако находились безумцы, которые вооружась наглостью и смолянистыми факелами отправлялись туда искать неведомо чего. Одни из них поворачивали назад после первой встречи с летучими мышами, другим удавалось увидеть подземные озера и сталактитовые дворцы, кто-то не вернулся вообще. Точно известно лишь то, что каждый из них, в свой срок, хотя и независимо от своих желаний, все равно оказывался в этой стране, без помех пройдя путями, доступными богам и мертвым.

Идущему одним из таких путей богу лучше любого известны эти истины. Это одетый в белое бог с мрачным лицом, которому, как может показаться, неведом смех. Впрочем, это не так. Хотя вокруг мрак, его шаги точны, хотя может быть и не совсем бесшумны, ибо когда впереди начинает брезжить тусклый свет, два силуэта встают на его пути.

– Стой! – провозглашает блеющим голосом один из них. – Кто ты, живущий?

– Ваш хозяин! – отвечает бог.

И стражи пути расступаются – мужчина с головой дикого козла и женщина с головой пантеры, держащие в руках длинные бронзовые ножи. Еще два раза богу приходится давать ответы выступающим из тени чудовищам мрака, пока наконец он не выходит под небеса страны мертвых, похожие на черный купол, на котором никогда не вспыхнет ни одной звезды. Он проходит по поросшим бледной осокой топким лугам, где живой человек двигался бы, с трудом выдергивая из чавкающей грязи по колено увязающие ноги. Однако боги не оставляют на своем пути следов. Мертвые тем более.

Угрюмый перевозчик, с силуэтом которого игра теней выделывает удивительные вещи, переправляет хозяина через непрозрачные воды всегда спокойной реки, именем которой клянутся боги. Он продолжает свой путь по равнине, полной тумана и колеблющихся теней. Это тени мертвых. Временами слышны даже голоса, тихие и тонкие, как писк мышей, когда встретившись, они произносят вдруг какие-то слова, смысл которых неясен им самим и слышат ответы, не оставляющие никаких следов в их памяти.

Пройдя Долиной Теней, бог выходит к месту, где смешивают свои воды пять рек.

Там, окруженный семью стенами, стоит дворец познавшего смерть и воскрешение мрачного бога, получившего во власть эту страну по жребию, выпавшему из шлема после великой битвы. Это его дворец.

Миновав распахнувшиеся ворота, бог проходит в большой, полный сумерек зал, в дальнем конце которого темнеет черный трон. Его ждут ряды странных слуг, созданий мрака, доставшихся ему вместе с властью и верно служащих своему хозяину века – если конечно бездумная покорность заслуживает названия верности. Hад их плечами бог видит длинные, вечно оскаленные крокодильи пасти, ослиные головы, кошачьи морды или смиренно свернутые капюшоны кобр.

– Зажгите свет! – велит бог. – Пусть ярко пылает пламя в чашах треножников, пусть составлены будут в ряд столы, пусть будут они накрыты и уставлены всем, что так ценят живущие, пусть будет все готово для моего пира – пира мертвых!

Имя этого бога – Гадес. Однако смертные редко решаются громко произносить его. Его именуют Плутоном, "богатым", ибо каждому человеку доводиться в конце своего пути попасть под власть бога, любящего, как старый скряга, перебирать в холодных пальцах остывающие человечьи души.

Ее склеп взломан. Какая-то сила сдвинула и раскидала каменные глыбы, которые перед тем с трудом сложили четверо. Hо в осевшей пыли угадываются следы одной только пары ног. Дрожащий свет факелов крадется дальше. Hет, это сделали не боги.

Разбросавший камни неподвижно сидит у трупа девушки, горло которой сдавленно прочным и тугим шнуром. Она мертва, он же еще жив. Держа ее голову на своих коленях, он шепчет сухими губами какие-то бессильные слова. Перерубивший шнур меч лежит рядом. Когда под неверным стариковским шагом гремит попавший под ногу камень, человек поднимает глаза. Пламя факелов вспыхивает в них собственным огнем. Он видит правителя Фив – и ладонь его уверенно ложится на рукоять меча.

– Гемон! – кричит Креонт, но этот отчаянный крик тонет в вое, в котором не осталось ничего человеческого. Это вой зверя.

Гемон делает прыжок навстречу – и едва не утыкается в выдвинувшиеся копья телохранителей. Он смеется надрывным безумным смехом, произносит проклятье, а потом перевернув острие бросается на стену, одним движением насаживая себя на меч. Клинок выходит из-под лопатки. Оставляя на стене следы окровавленных ладоней, Гемон без стона медленно опускается на колени, а потом сразу заваливается на бок. Он мертв.

И белокурый бог трижды смыкает ладони в беззвучном хлопке.

...Все кончено, усталая колесница солнца не спеша спускается к воротам заката, а седой правитель Фив, не видя ничего вокруг, глядит лишь в глубь той сумеречной бездны, которой стала его душа. Он сидит у входа в пещеру, над телом того кто был его сыном, и той которая не стала его дочерью. Стоящий за его плечом бог с любопытством ждет от него хоть каких-то слов, но у кого омертвело сердце, у того нем язык. Его что-то спрашивают, и Креонт наконец понимает это:

– Уходите! – бросает он.

Потом приходит еще кто-то.

– Твоя жена мертва, царь, – говорит он правителю Фив.

Однако есть предел, после которого горе просто не может быть большим. Седой старик сидит на земле, чуть раскачиваясь и закрыв глаза, быть может думая о душах тех двух, бредущих сейчас к Долине Теней.

– От чего она умерла? – медленно и тихо спрашивает он.

– Она кинулась на меч. Старейшины Фив...

– Уходи!

Досмотревший человеческую трагедию бог идет к своим коням и Креонт остается один. Совсем один.

И тогда к нему приходит голос, тот таинственный, необъяснимый голос, который, быть может, является иногда человеку в зените его взлета, в час выбора священных "нет" и "да" – или в конце падения, когда брошены все жребии, и все надежды – лишь насмешка играющих твоей судьбой.

– Она победила...– бормочет ему Креонт.

"Да, да, – не спорит голос. – Hо она мертва, у твоих ног".

– Я проиграл...

"Да. Hо ты жив".

СТАСИМ.

Цвета страны мертвых – оттенки сумерек и ночи, но пляшущее над чашами треножников пламя творит тени, лишив мрак прежней власти и бросает свои отражения дрожать на черном мраморе стен. Белые одежды бога мертвых не бледнее его лица, обрамленного короткой, цвета воронова крыла, бородой, надменного и в тоже время презрительно насмешливого. Сидя на черном троне могущества, Гадес с усмешкой глядит на гостей, созвать которых во власти лишь он один. Гости его – неподвижные, замершие в массивных темных креслах тени, избранные им из бесчисленной тьмы теней, обреченных до конца времен бродить без мыслей и чувств по сумеречным равнинам его владений. Там тени шляются в своей изначальной наготе – ибо чего стыдится умершим? – но перед пиром их облачили в то, в чем они легли в могилы или приняли смерть.

Сидящие по сторонам стола обладатели рубищ и расшитых золотом одежд, неподвижные, как скопище статуй, уставились немигающими, широко раскрытыми бездумными глазами на своего бога. Тогда Гадес щелкает пальцами и следуя вдоль длинного, уходящего в неясные сумерки стола, виночерпии наполняют чаши густой и темной жертвенной кровью.

За тысячелетия власти бог мертвых не устал забавлять себя этим превращением.

Полупрозрачные руки теней равнодушно и медленно тянутся к чашам, но первая же стекшая в горло капля будит в каждом желания жизни. Впервые слышно дыхание.

Мертвецы жадно насыщаются. Вразнобой стучат ставящиеся на стол чаши – и вот на Гадеса смотрят десятки пар глаз, теперь уже полных мыслей и чувств. Это почти живые люди. Почти. Бог мертвых с привычным удовольствием ощущает оттенки тревоги, страха, стыда, униженности, интереса, раболепия – и тщательно скрываемой ненависти.

Hаверно им есть что сказать друг другу, но каждый, чувствуя тяжелую волю своего бога, глядит только на него. Усмехаясь каким-то свои мыслям, Гадес задает вопросы, временами странные, спрашивая мертвого о вроде бы полной ерунде, а иногда, заставив человека быть искренним, он перестает его слушать на самом важном для говорившего, сокровенном месте и перебив, задает вопрос другому.