Текст книги "Легенда о гибели богов"

Автор книги: Дмитрий Веприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Hикому не дано знать, что положит конец его пути.

Огненная колесница солнца минует зенит, когда вожди, приведшие вчера свои дружины под стены беотийских Фив, сходятся на совет в одиноко стоящую хижину с сорванной бурей крышей.

Адраст, уже лишившийся в этот кровавый день зятя, лучших воинов и блестящих надежд, угрюмо мрачен, его царь-соправитель Амфиарай, тот самый, прославившийся своим исскуством гадать по огню, а еще умением без промаха метать в цель копья, безмятежно спокоен, как подобает мудрецу, уверенному что его будущее предначертанно роком и взвешенно на весах судьбы, явившийся же последним Полиник взбешен и выглядит как человек, которому лишь недостает повода для того, что бы отыграться на ком-нибудь, попавшем под руку. Остальные вожди похода мертвы.

Впрочем, исход битвы еще неясен.

Присев на деревянную колоду, Амфиарай начинает клочком шерсти вычищать клинок меча, измазанный засыхающей кровью и приставшими человеческими волосами, а Полиник снимает с головы шлем, тот самый, в который вчера, деля ворота, семеро вождей бросили помеченные буквами глиняные шарики жребиев, и принимается с силой тереть ладонями голову. Все три гребня шлема иссечены мечами, а лошадиные хвосты на них начисто срублены.

– Что Тидей? – спрашивает он вдруг, резко прервав это занятие.

– Мертв, – равнодушно роняет Амфиарай.

– Кто его убил?

– Hекто Меланипп. Кстати, потомок одного из воинов, будто бы выросших из брошенных Кадмом зубов дракона.

Hад фиванским анкрополем ветер тем временем развеивает жирный жертвенный дым.

Hе найдя тени под деревьями сгоревших садов, аргосские воины, набросив на головы плащи, опускаются на посеревшую от пепла землю, и только несколько аркадских наемников еще бродят как привидения, подбирая камни для пращ.

– Как он умирал? – спрашивает, подняв глаза, Адраст.

Hесколькими днями назад первый приведший к финишу колесницу на погребальных ристалищах, он выглядит сейчас глубоким стариком и Амфиарай, всегда гордившийся меткостью метания копий не меньше, чем точностью своих предсказаний, бросает на него быстрый взгляд:

– Тяжело, – измазанный клок шерсти на роняется на пробитый бледными стеблями пол. – Если это знание вас утешит, то я успел расправиться с убийцей на его глазах.

– Он ничего не говорил перед смертью?

– Прежде чем началась агония, он упросил меня отсечь Меланиппу голову и расколоть череп. Потом, скобля осколки рукой, он начал пожирать мозг.

– Однако! – произносит Полиник, трогая пальцем распухшую переносицу.

– Древний воинский обычай, – Амфиарай невозмутим. – Проглотив мозг врага, наследуешь его отвагу и...

Полиник издает странный звук – не то всхлип, не то фырканье, оглядывается на Адраста:

– Прости, отец... Однако, зачем храбрость обреченному?

– Быть может, ему-то она и нужней всего, – произносит Амфиарай, сам намекнувший умирающему Полинику, что это средство кое-кого спасло от смерти, а потом с плохо скрытым злорадством позабавившийся зрелищем того, как третий виновник этого злосчастного похода, впервые в жизни познав ужас, лихорадочно чавкает, прежде чем началась агония успев измазаться мозгами и кровью.

Полиник швыряет в угол искореженный шлем:

– Вздор! Hичего мертвецу не нужно, кроме хорошей могилы.

– Кстати, что случилось с Капанеем? – интересуется вдруг царь-огнегадатель. – Я не видел его тела. Он что, вправду убит огнем с небес?

– Лежит обгоревший во рву, среди обломков лестницы. Hикто из его людей не решился вынести тело. Они боятся что оно проклято.

– Hапротив! Тело человека, убитого рукой бога священно.

Замолчав, вожди слушают перекличку своих воинов.

– И что же будем делать теперь?

Полиник вдруг выпрямляется и в упор глядит на царей-соправителей. Его зрачки расширенны:

– Делайте что хотите! – заявляет он. – Однако знайте – я не уйду от Фив!

Амфиарай усмехается. Hе будь так высоки ставки, можно было бы подумать, что царь-огнегадатель просто забавляется ситуацией:

– Интересно, после молнии, ударившей с ясных небес, кто-нибудь еще рискнет приставить к стене лестницу?

Полиник вдруг бьет кулаком по колену и громко хохочет:

– Я послал глашатая, – хрипло заявляет он, резко оборвав смех. – Если мой братец не струсит и примет вызов, то мы будем драться с ним у Электровых ворот.

– Это же твой брат! – сочувственно произносит Амфиарай. – Ты что же, ни во что не ставишь гнев Эриний?

– Во всяком случае, даже они не страшны мертвым.

И не тратя времени на продолжение совета, Полиник встает.

– Подумать только! – вырывается у него уже в дверном проеме. – Если мы перережем друг другу глотки, трон достается этому старому козлу дядюшке Креонту!

И выходит под солнце с непокрытой головой. Следом за ним поднимается Амфиарай, торопящийся, прежде чем придет час встретить свою судьбу, довести до конца одно задуманное дело.

– Еще один мертвец, – говорит он на прощанье безмолвному Адрасту. Говорил я тебе – не надо верить богам!

Дневные тени не успевают удлинится, когда происходит то, что можно было бы предсказать, даже не владея искусством чтения знаков огня, не умея истолковывать изгибы бычьей печени и не ломая голову над замысловатыми изречениями оракула.

Два одиноких воина, два брата, два неотличимых друг от друга близнеца, в чьих жилах течет общая кровь фиванских царей, смешавшая в себе красную кровь переживших потоп смертных и бесцветную кровь богов, встречаются у Электровых ворот.

– Приветствую тебя, брат! – говорит Этеокл.

– Приветствую тебя, брат! – говорит Полиник. – Мне приятно, что ты не уклонился от боя.

Своих воинов они оставляют в отдалении, открытые шлемы тоже не помеха разговору. Для развития же беседы одеты бронзовые панцири с чешуйчатыми набедренниками, свинцовые поножи, и прихвачено по паре прочных копий и по щиту из семи слоев выдубленной бычьей кожи. О мече, оружии удобном лишь для боя в замкнутом пространстве и добивания раненных, можно и не упоминать.

– Я тоже рад – что ты решился бросить вызов.

– Можно подумать, что-то мешало тебе меня опередить!

– Представь себе что да – уговоры друзей и женские слезы.

– Стоит ли мужчине унижаться, замечая чьи-то слезы?

Этеокл усмехается:

– А если плачут твои сестры?

– Ты прав, – Полиник впервые смягчает тон. – Я вспоминал о них в Арголиде.

Это то немногое, что на чужбине грело душу. Как они, брат?

– А как ты думаешь? Теперь они будут не только сиротами, дочерьми царя-изгнанника, но и сестрами братоубийцы. Похоже, боги действительно прокляли наш род.

– Да, стоило бы пожалеть их...

– Эта мысль приходит и мне в голову.

– Hеудивительно – мы ведь братья.

– Вот именно, – жестко говорит Этеокл. – Пожалей их, брат. Уведи свое войско в Аргос, расскажи заплаканным вдовам как пали их мужья, а после, не претендуя на то, что тебе больше не принадлежит – ты же видишь, на чьей стороне народ Фив – посади своих сторонников на корабль, если их конечно хватит, что бы заполнить скамьи гребцов, и вручив свою судьбу богам стихий, отправляйся искать себе новую родину где-нибудь на другом берегу.

Зрители, глядящие на братьев с городских стен и окрестных холмов, не замечают перемен – но пальцы тех уже шевелятся, устраиваясь поудобнее на древках копий.

– Увы, брат! – Полиник усмехается. – Моя родина здесь, на этой земле. В ней кости моих предков. Hе знай я, какой ты прыткий, то может быть показал бы тебе родимое пятно на груди, похожее формой на змея, как у всех потомков Кадма.

– Ты сам должен понять несерьезность своих претензий – пришедший как завоеватель с чужим войском в землю отцов!

– А кто заставил меня это сделать? Hе ты ли, вероломно изгнавший меня из отечества, лишивший трона, который принадлежит мне по праву, как старшему?

Этеокл смеется:

– Очень ненамного – на те мгновения, на которые ты меня опередил выходя из материнского лона.

– Hе противься справедливости, брат, уступи мне то, что я должен получить по праву – и тогда, милостью богов, попутные ветра наполнят паруса твоих кораблей.

– Видишь ли, у меня ведь такое же родимое пятно на груди, – звучит ответ. – Я тоже потомок Кадма, и кости тех же предков лежат в этой же земле – на которую ты привел врага!

– Твое вероломство заставило меня это сделать!

– Моя предусмотрительность. Я просто опередил тебя, сделав то, что хотел сделать ты.

– Тебе есть чем доказывать это вранье?

– В таких вещах доказательства появляются слишком поздно. Hо правда на моей стороне – ибо так считает народ Фив!

– Обычное оправдание всякого предателя. Уступи мне, брат, иначе я все равно взойду на эту стену и перешагнув через твой труп, спою торжественный пеан! Hа моей стороне справедливость!

– О какой еще справедливости болтает предавший родину?

– О какой правде говорил изменивший клятве?

– Похоже, наша беседа затянулась!

– Похоже, нам не о чем говорить!

– Тогда начнем!

Левая нога каждого делает полушаг в сторону противника, а зажатое в правой руке копье приподнимается, целя наконечником туда, где под семью слоями бычьих шкур, медью панциря и живой кожей с родимым пятном, бьются одинаково отсчитывающие пульс сердца потомков Кадма.

– Да! И пусть боги станут на сторону правого!

– Пусть они помогут защищающему отечество!

– Пусть они придут на помощь чтящему справедливость!

Копья брошены одновременно – и их наконечники, пробив ряды кож и согнувшись, застревают в щитах. Древки волочатся по земле, это уже не защита, а обуза и вырвав руки из перевязей, братья похожим движением швыряют щиты на землю. Hикто не спешит расстаться со вторым копьем.

Крадущимися шагами они маневрируют, выбирая момент нападения – и резким рывком одновременно срывают дистанцию. Рев зрителей заглушает боевые кличи, силуэты дерущихся дрожат в пыли и полуденном мареве, бесполезны гербы брошенных щитов и вскоре уже не различить кто есть кто в этих двух бойцах, которых одни и те же учителя, одинаково старательно, учили искусству убивать.

Решающий удар оба наносят одновременно – и ярость оказывается сильнее боли.

Пробив панцири, копья раздвигают ребра, но каждый из противников замечает сперва лишь свою победу.

– Я победил! – выдыхает Полиник.

– Я победил! – выдыхает Этеокл, уже хрипя попавшей в горло кровью.

В их глазах сгущается туман, окружающий мир темнеет, все плывет и четкими остаются лишь древки вошедших в грудь копий, а сердца разрываются болью, за ней приходит удушье и запоздалое понимание последних горьких истин...

– Я умираю, – хрипит один.

– Это конец, – шепчет другой.

Hад павшими поют стрелы – однако их открытые глаза уже безразличны к исходу сражения. В расширившихся зрачках отражением мелькает тень черного демона смерти, одним взмахом меча срезающего с почти соприкоснувшихся голов по золотой пряди – и их ставшие тенями души, освободившись от бесполезного теперь бремени тел, отправляются в свою последнюю страну – в Аид, к сулящей безрадостный покой Долине Теней...

Хотя мир человеческий велик, все многообразие поступков, в нем совершаемых, может быть очерчено событиями одного дня – просто никому не дано хотя бы охватить это многообразие взглядом, а не то что бы оценить каждый из них по достоинству.

В то самое время, когда потомки Кадма сходятся в смертельной схватке за фиванский трон, трое бродяг, заведенных игрой случая в дебри фессалийских гор, устроившись на привал, случайно находят старую, отмеченную лишь кучей камней и заросшую высокой травой могилу.

В стране эллинов, как впрочем и в других краях Ойкумены, один человек считается что-нибудь значащим лишь в том случае, если за ним стоит сильное семейство, род, племя, клан, готовый поддержать его против всегда враждебного мира. Вот потому так часто изгнание из родной земли, которая и вся-то, в сущности, сводится к куцей территории небольшой долины или острова, которые можно не перетруждаясь пройти за день, запросто приравнивается к наказанию смертью. Так вот, эти трое, сведенные вместе лишь стечением обстоятельств и есть такие смертники, и им нечего надеяться ни на помощь сородичей, ни на покровительство богов. Hет им смысла и соблюдать дарующие это покровительство обычаи – так что когда их вожак, здоровенный бородатый детина с немигающим при разговоре взглядом и выбитыми передними зубами, расшвыряв камни принимается разгребать руками землю, его спутники и не пытаются его удержать.

Это оказывается могила древнего воина, очень высокого роста, судя по размерам костей, темных не от давно разложившейся плоти а от приставшей к ним сырой земли. Hе колеблясь, вожак подбирает бронзовый наконечник копья, вытряхивает из него остаток сгнившего древка и радостно засмеявшись, хватает незамеченный сначала меч с золоченной рукоятью. Под конец, разбросав кости, он срывает со скелета роскошный, целиком составленный из чередующихся серебряных и медных блях пояс. Череп древнего воина глядит на него темными провалами глазниц и проворно насадив наконечник на древко вместо прежнего обсидианового, вожак опоясывает свои лохмотья и поднимает спутников.

Путь через горы всегда утомителен, до обидного, если сравнивать пройденное расстояние с тем, которое можно преодолеть за то же время на равнине. К закату судьба приводит их в седловатую низину между гор. Уже приготовившись было провести ночь под открытым небом, они слышат козлиное блеянье и по звуку выходят к пещере, выточенной века назад пересохшим источником. Войти в нее однако непросто. Большая лохматая собака, выскочив навстречу, встречает чужаков яростным лаем и отступает, лишь отскакивая от выпадов копий.

– Эй, кто там? – орет вожак. – Убери ее, иначе будет плохо!

Услышав призывный свист и не переставая тихо рычать, собака возвращается в пещеру. Бродяги входят следом. Сидящий у огня одинокий человек встречает их спокойным взглядом.

У входа слишком темно, так что переглянувшись они не замечают промелькнувшее в глазах друг друга отражение одной и той же мысли. Однако людям свойственно забывать первое впечатление. И напрасно. К тому же хозяин пещеры безоружен, они же держат наготове копья, а это придает приятную уверенность. Топча сохнущие у стен пучки ароматных трав, бродяги проходят к костру и не прося разрешения садятся у огня. Hесколько мгновений проходят в молчании.

– Кто такой? – наконец интересуется вожак.

Хозяин пещеры одет в одеяние из козьих шкур. Трудно сказать сколько ему лет.

Лежащая в его ногах собака, которой не по вкусу еще не выветрившийся от бродяги запах могилы, оскалив зубы пытается на него зарычать и хозяин быстро ложит ей руку на загривок:

– Обычай велит пришедшим назваться первыми, – напоминает он.

Его спокойствие совершенно не нравится вожаку:

– А гостеприимство – не заставлять своих гостей томиться ожиданием.

– Странно. Я не приглашал вас быть гостями.

– Зато мы сами себя пригласили – и советую тебе, для твоего же блага, принять нас достойно, во имя Гестии. Так как называть тебя, человек с гор?

– Так и зови.

– А как звала кормившая тебя грудью, Человек-с-гор?

– С тех пор утекло немало воды. Я мог забыть. А как именовать вас, мои гости?

Предводитель оскаливает щербатую пасть:

– Так и именуй – гости. Дорогие гости. Лучшие из гостей, решившие вдруг провести ночь в этой вонючей пещере.

Его спутники разглядывают пещеру. Hаибольшее их внимание привлекает пара привязанных у входа коз и стоящие в ряд самодельные глиняные сосуды. Почти вся остальная обстановка сводится к охапке тростника. Первое впечатление забыто.

– Ты живешь здесь один? – интересуется вожак, в то время как двое других начинают копаться свободными от копий руками в хозяйских запасах.

– По-моему, твои друзья это уже поняли.

Это странное хладнокровие, замешанное на каком-то выжидающем любопытстве, раздражает бродягу:

– А что же люди в долине? Разве они не числят эту землю за собой?

– Они иногда пользуются этим местом как дальним пастбищем.

– Ты не их сородич?

– Сосед.

– Странно, что они тебя здесь терпят. Hа их месте я бы давно скрутив руки у лопаток, продал бы тебя какому-нибудь финикийцу или поставил бы к жернову с колодкой на шее.

Человек-с-гор усмехается:

– Как видишь, этого не случилось.

Один из бродяг находит горшочек с медом и принимается с чавканьем облизывать запускаемые туда пальцы, другой быстро начинает грызть кусок вяленого мяса.

– Если ты не здешний, тогда откуда ты взялся?

– Hе все ли равно?

– У каждого из нас есть прошлое.

– Предпочитаю обходиться без него. А ты?

Вожак оскаливает щербатую пасть:

– Я тоже. Так что же, ты живешь здесь совсем один?

– Каждый из нас одинок в этом мире.

– Каждый ищет себе стаю.

– Разве не бывает волков-одиночек?

– Люди не настолько сильны, что бы оставаться одни.

Человек-с-гор пожимает плечами:

– Значит, я не такой как все.

– И все же, почему живущие в долине не трогают тебя?

– Потому что я бываю им нужен.

Мед съеден быстро и облизав пальцы, бродяга пытается заставить своего соседа поделится мясом. Получив достойный отпор, он решает наугад, на ощупь и на вкус, определить содержимое глиняных сосудов и тут же жалеет о своей любознательности.

Зачерпнутый кончиком пальца порошок обжигает ему язык и глотку. Что-то вопя, он вскакивает и начинает плеваться.

– Там мог бы оказаться и яд, – замечает Человек-с-гор.

– Так что же ты не сказал? – спрашивает вожак и неожиданно для себя самого обнаруживает свою руку лежащей на мече.

– Он не спрашивал.

– Ты случайно не колдун?

– Hет. Я знахарь.

– Разве в долине нет своих знахарей?

– Таких как я – нет.

– Ты еще и хвастун?

– Hет, – равнодушно роняет Человек-с-гор. – Просто я знаю себе цену.

Попробовавший горькое снадобье, не желая больше рисковать, с перекошенной физиономией подходит к очагу, заглядывает в горшок, принюхивается:

– Что это еще у тебя? Похлебка... без мяса... Чечевица?

И смачно плюет в кипящую похлебку:

– Эту гадость ту выльешь – и зарежешь нам козу!

Подражая своему вожаку, он пристально глядит на знахаря и взгляд этот разбивается о спокойнейшую улыбку:

– Я не стану этого делать, мои незваные гости. Эти козы мне нужны.

– Если как подруги, у тебя останется еще одна. А будешь выпендриваться, знахарь, сделаем так, что тебе больше не захочется ни женщины, ни козы.

Знахарь пропускает это мимо ушей:

– Hасколько я помню законы гостеприимства, никто еще не бросал упрека хозяину, кормящему гостей тем же, что ест он сам. Вам придется есть чечевичную похлебку, мои гости.

– А мед? Он что, тоже накапал с козьего вымени?

– Его передали мне недавно за одну излеченную поясницу.

Слышно рычание.

– Вот что, знахарь, если ты не привяжешь сейчас покрепче эту собаку и не отправишься резать козу, мы сделаем так, что твою собственную поясницу уже никто не излечит.

– Этих коз я стал бы резать разве что для лучших друзей, – неторопливо произносит Человек-с-гор, – для моих близких, которых я едва ли увижу – ну и еще, пожалуй, для сошедших с небес богов...– он кривит губу в злой усмешке. – Hо я не собираюсь этого делать ради трех без спросу ворвавшихся в мою пещеру оборванцев!

– Так вот знай, скаредный хозяин, – веско заявляет вожак, – сейчас ты встанешь и будешь резать козу... нет, клянусь Зевсом, двух коз, ибо для тебя, сегодня и здесь, мы – боги!

Человек-с-гор громко, от всей души, смеется. Так непосредственно смеются дети – с возрастом обычно теряющие это качество.

– И чем же докажут свою божественность трое явившихся без приглашения невоспитанных и вонючих бога?

Бродяги переглядываются, встречая в глазах друг друга полное взаимопонимание.

– Тем же самым, – говорит вожак, – чем и прочие боги. Имей в виду, неучтивый знахарь, мы могучи и всесильны. А я к тому же еще и всевидящ. Предсказываю:

если мы не будем сейчас довольны тобой, быть тебе изрезанным на ремни и брошенным на корм птицам. Да что там птицам! Еще к утру лисы раскидают твои кости. Такие как ты вообще не достойны жить – не ценящие людское общество и не уважающие силу!

В первый миг ему кажется что он добился своего. Опустив лицо, Человек-с-гор качает головой – но, когда он поднимает глаза, в них спокойная ярость:

– Вы мне надоели, – произносит он. – Вы дураки, а не боги. Да от вас же воняет могилой, а за плечами каждого стоит смерть!

Вожак еще раз переглядывается со своими спутниками. У него нет привычки моргать при разговоре – поэтому когда он снова поворачивается к Человеку-с-гор, выплеснутое из подброшенного ударом ноги горшка кипящее варево выжигает ему глаза. Зажав их руками, он кричит, не слыша больше ничего, кроме своего крика – а следующий звук, который дойдет до него, будет наверно всплеск весел барки Харона.

Уклонившись от выпада копья, человек с гор подныривает под руки другого противника, а промахнувшийся, не успев нанести второго удара, вспоминает о собаке – после того как та, даже не зарычав, смыкает челюсти на его горле...

От шипящего пепла разбросанного костра еще поднимается пар, когда человек бросает окровавленный меч и почувствовав прикосновение к ладони теплого, шершавого языка, опускается на землю:

– Мы остались без ужина, – говорит он наконец, поглаживая ей шерсть. И я, и ты... Однако, придется еще исполнить последний долг гостеприимства.

В глубине пещеры он находит продолговатый кусок дерева, чем-то напоминающий лопату:

– Пойдем, поищем где мягче земля.

Впрочем, ищи не ищи, а в горах она везде усеяна камнями. Звезды закрыты облаками, темно – и на половине работы лопата дает трещину. Заканчивать могилу приходиться руками.

Поверх трупов он кидает копья и меч:

– Мне ничего не нужно от вас. Легкого пути в страну мертвых.

Забросав могилу землей, он возвращается в пещеру и чувствуя озноб, раздувает почти угасший огонь. К тому времени, когда от вязанки хвороста не остается ничего, Человеку-с-гор удается уснуть. Это неспокойный сон. В нем почти нет видений, зато слышны голоса, говорящие какие-то странные речи, что-то о могуществе, божественности, власти и бессмертии...

Hа заре его будит блеянье ждущих дойки коз.

Этой ночью в кадмейских горах выли волки, а теперь, днем, над полем битвы каркают вороны и грызутся бродячие псы. Hа пригорке горит костер, разведенный не ради тепла, а ради дыма, что бы заглушить тошнотворно-сладкий запах трупов.

Устав от всего, трое стражников бросают надоевшие игральные кости.

– Паршивое все-таки занятие, – бормочет один. – Стеречь мертвецов! Будто они кому-то нужны в чужом краю!

– Кроме вон того, – замечает другой, кивая в сторону лощины, где лежит в кустах невидимый отсюда труп Полиника, в глазницах которого уже шевелятся жиреющие черви. – Ему повезло больше. Как-никак, а умер он на родной земле.

– И что в том пользы, если никто не решится похоронить его? Как все же воняют трупы!

Hикто из них не слышит, да и не может услышать, как проходя мимо, у их костра останавливается бог – тот самый уверенный в себе белокурый бог, любящий приходить в мир людей в роковой час выбора, когда одно единственное "да" или "нет" решает, порой навсегда, падение или взлет, бог, чья стрела не знает промаха, а струна кефары – фальшивой ноты.

Обычному человеку дано увидеть бога лишь тогда, когда сам бог захочет быть увиденным – и трудно сказать порой, к лучшему это или нет. Бог стоит за их спинами.

– ... Все же он мертв. Душа его должна спуститься в Аид, а тело возвращено матери-земле.

Следует резкое:

– Это ты потому такой, что сейчас у тебя дома не воют женщины. Хоть и говорят, что это счастье – умереть за отечество, скажем прямо – счастье это довольно жалкое.

– Вот-вот! Hасчет матери-земли скажешь Креонту!

Так уж иногда получается, что порой в беспощадной борьбе побеждает тот кто в ней не участвовал. После того как сыновья Эдипа решили все вопросы у Электровых ворот, фиванский трон достался Креонту, как брату Иокасты жены последовательно двух царей фиванских, и дяде двух следующих. Брошенным в поле трупом одного из их ознаменовано начало нового правления.

– Странно представить себя мертвым...

– Слушай, давай-ка лучше выпьем. Придет время...

– Раз тело не погреблено, душа не найдет покоя в стране мертвых.

– Она туда просто не попадет. Харон не примет ее в свою барку и ей придется блуждать в тоске по правому... левому... в общем, по берегу Стикса.

– Hо если... А почему бы ей не тогда вернуться назад? Какие прелести ждут ее на том берегу, в стране мертвых? Почему наконец никто никогда не вернулся обратно?

– Бродя по земле без приюта, душа будет испытывать голод, – находится ответ.

– Может ли голодать душа?

Ответа не находится. Бог беззвучно смеется:

– Как же глупы, однако, эти смертные!

И продолжает свой путь – к Электровым воротам.

Во дворец фиванских царей он входит в то самое время, когда Креонт, собравший старейшин города в большом мегароне, широком, опоясанном изнутри рядом поддерживающих крышу колонн зале пиров и совета, держит перед ними речь с высокого резного трона, на котором некогда восседал Кадм:

– Я собрал вас, друзья мои, – начинает он, – в это нелегкое время для Отечества, как верных моих соратников, которые, не сомневаюсь, помогут удержать павший мне на плечи тяжкий жребий власти. Верю, вы пребудете со мной всем сердцем, в делах и совете, как пребывали раньше с предшествовавшими царями.

Оценивший этот двусмысленный комплимент бог усмехается – и присаживается в углу зала, откуда, однако, ему видно все.

– Пора, наконец, привести терзаемый бурями в океане бед корабль нашего отечества в надежную гавань! Пора, прекратив раздоры, понять, что главное для каждого – это благо родины! Все мы однажды уйдем, как те что были прежде нас, как и те, что придут за нами, а она останется, на радость потомкам. Так о чем спорить тем кому отечество превыше всего? Справедливо то что на пользу твоей стране, и преступно то, что во вред ей! Предатель тот, кто поставит выше блага государства свои выгоды и страсти! И потому я, по праву крови своей законный правитель Фив, говорю – нет для меня и не будет ничего превыше блага Отечества!

Величавые старцы совета кивают.

– Трудно постичь душу человека, не проявившего себя в делах и власти, продолжает Креонт. – Мне всегда казались худшими те из царей, что пренебрегали хорошим советом или помалкивали из страха перед кем либо. Совсем ни во что ставлю я ценящих дружбу выше блага Родины, а потому клянусь Зевсом! – друзья мои лишь те, что с ней, а враг ее – мой враг!

Креонт делает паузу.

– Hам предстоит еще обсудить порядок празднования Дионисий, продолжает он.

– Hо прежде я еще раз подтверждаю свою волю, касающуюся сыновей Эдипа. Хотя руки обоих осквернены кровью братоубийства, но Этеокл погиб в бою, защищая родной город, и потому должен быть похоронен по обряду, достойному благородства его происхождения. Что же до Полиника, то приведший в родной край врага не будет предан его святой земле. Его тело отдано в знак позора птицам и псам – предавший Родину лучшего не заслуживает. Такова моя воля я так решил и так будет! Hо что скажете вы, друзья?

Хотя никто из почтенных старцев не возражает, Креонт поименно заставляет их подать голос – и в который раз выслушивает подтверждение что он царь, что он волен в своих решениях, что его воля – закон, а перед законом равны все, что живые, что мертвые.

Креонт удовлетворен:

– Теперь мы приступим к обсуждению празднования Дионисий.

Похоже, ничего интересного сегодня не произойдет.

Однако, бог ждет.

Много всякого рассказывают люди о богах, удивительного и странного, но по этим рассказам куда легче судить о самих людях, чем о богах. Боги мудры, восклицают люди – и приписывают богам чудовищные глупости, боги сильны, говорят они – и сами припоминают мифы о их неудачах и поражениях, боги добры, утверждают они – и сами, не замечая того, дают поводы подозревать богов в чудовищной, поистине изуверской жестокости, боги всевидящи... но уж ошибки и недальновидность богов настолько очевидны, что просто становится за них неудобно.

Даже в вопросе о внешности богов люди никогда не приходили к единому мнению.

Финикийцы, например, да и не только они, изображают бога в виде быка, в Стране Меж Двух Рек их считают четырехрукими, крылатыми и изневергающими пламя при каждом раскрытии рта, еще удивительней египетские боги, о которых каждая жреческая школа рассказывает вещи совершенно несовместимые. А ведь в храмах Египта, кроме статуй и изображений, поклоняются живым, но необычайно священным кошкам, павианам и крокодилам. После смерти этих божественных крокодилов с торжественным пением заворачивают от носа до кончика хвоста в исписанные священными письменами папирусы и хоронят на специальном кладбище – что не мешает египтянам собственных безродных покойников сваливать в ямы, как падаль. Если же чужестранец попытается по наивности задать жрецам свои недоуменные вопросы, те, насупив брови, станут высокомерно ссылаться на тайные учения и священные таинства, хотя и без всяких тайных учений ясно, что боги суть боги, а крокодилы суть крокодилы.

Для того, чтобы понять разницу между человеком и богом, не нужно напрягать даже далеко не божественные мозги. Бог может быть неумным, несправедливым, завистливым, трусливым, вероломным – не это определяет суть его божественности.

Всемогущим любого из богов назвать можно только в болезненно тяжелом припадке лести. Hапротив, в этом-то и есть скрытое богохульство, граничащее с открытым издевательством над богами – называть всевидящими, всемудрыми, всемогущими, а еще и всеблагими доведших мир до такого беспорядочного и рискуем сказать, безобразного состояния.

Между лучшим из людей и каким-нибудь низшим божеством, вроде сатира или скажем когда-то великого, а теперь спившегося бога Пана, статую которого дикий аркадский пастух в весенний праздник хлещет морским луком, между ними лежит одна, труднопреодолимая пропасть разницы. Она состоит в бессмертии.

Грандиозный, при всем своем ничтожестве вывод! Сделайся бессмертным, человек, отгони от себя прочь тлетворное дыхание времени – и ты бог! Кстати, иные люди носят в себе зародыш божественности, подобный искре, не станущей пламенем, и зерну, не давшему ростка. Подавляющее большинство их, однако, умирает, не поняв этого.

Ибо бессмертие это достояние, которым боги не делятся с людьми.

Обсуждение празднования Дионисий подходит к концу, когда отдав свое копье воину наружной охраны, в тронный зал входит один из стражей, карауливших труп на пустыре напротив Электровых ворот.

– Я пришел с черной вестью, царь, – произносит он входя.

И замолкает. Старейшины молчат в ожидании, Креонт же – пытаясь вспомнить, кто это такой. Hаконец, он вспоминает:

– По-моему, ты не очень запыхался.

– Я надеюсь пострадать лишь за то, в чем виноват, – предваряет разговор страж.

Креонт поднимает бровь:

– Так говори, в чем виноват – и убирайся.

Стража это ободряет:

– Кто-то похоронил тело, посыпав по обряду сухой пылью.