Текст книги "Воевода Дикого поля"

Автор книги: Дмитрий Агалаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Друзей посадили за стол, а гости все подходили – все новые имена громко проговаривал окольничий князя Воротынского.

– Боярин Дмитрий Иванович Курлятев с сыном Иваном и дочерью Людмилой! – особенно торжественно и с расстановкой объявил вновь вошедших бородатый стольник в долгополом кафтане и высокой шапке.

Дмитрий Иванович Курлятев, уже немолодой царский вельможа, хорошо был известен всей Москве и ратными делами, и тем, что считался приближенным еще Василия Третьего, отца Иоанна. Широкий в кости, важный, с лопатообразной бородой, любивший одеваться и жить богато, Курлятев внушал почтение каждому, кто оказывался пред его очами. К тому же он был одним из тех, кто входил в Ближнюю государеву думу. Как и князь Воротынский, слыл другом окольничему Алексею Федоровичу Адашеву и протопопу Сильвестру; прославился Курлятев и как один из реформаторов Московского царства.

Дмитрий Иванович держал под руки своих детей – молодого человека в богатом кафтане, похожего на отца статью и широкой фигурой, и светловолосую девушку лет шестнадцати в синем сарафане с золотым шитьем. Ее косы кольцами были уложены на затылке, золотистые завитки плелись от ушей и касались плеч.

– Вот это девица! – зачарованно прошептал Петр.

– Хороша! – поддержал его Григорий.

– Да как хороша! – не унимался друг. – Глаз не отведешь. Царевна!

– Да ты потише, не то отец ее услышит, – усмехнулся Григорий. – Или братец. Скажут, что за медведи такие? Откуда?

Но не тут-то было: сотней голосов гудела княжеская трапезная. А Людмила Курлятева, едва произнесли ее имя, покраснела и глаза опустила.

– Вот бы с такой полюбиться – и до самого до гроба! – продолжал Петр, но совсем тихо, когда дочь боярскую усаживали неподалеку от молодых людей. – Ох бы! Сабля острая, конь белоснежный и дочь Дмитрия Ивановича Курлятева – Людмила! Вот оно, счастье!

– Ты губы-то подбери, да слюни утри, – покачал головой Григорий. – За такую невесту отец ее с тебя поболе, чем коня с саблей потребует.

А потом вышел к гостям и сам хозяин дома, и тоже не один.

– Мария, дочь моя средняя, – представил он честному собранию девушку, которую держал за руку. – Кто ее знает, кланяйтесь, а кто не знает, знакомьтесь!

Вот когда Григорий увидел свою княжну! Свою Марию с темными косами, плотно свитыми на темени, в ярко-красном, расшитом золотом сарафане, в рядах янтарных бус на высокой груди и золотых серьгах. Синеокую, темнобровую, улыбчивую…

И глаз от нее уже отвести не мог.

«Только бы недалеко Воротынские от меня сели! Только бы недалеко!» – шептал Григорий, как заклинание, и краснел, точно рак.

А когда слуги отодвинули резной стул и девушка, подобрав сарафан, села напротив, едва зацепив взглядом ясных глаз молодого человека, сердце у Григория так и зашлось.

Он подтолкнул Петра локтем, чтобы указать ему на княжну, но тот и не дернулся.

– Смотри же на нее, смотри! – с придыханием вымолвил Григорий.

– Да уж обсмотрел всю с головы до ног, а все мало! – откликнулся Петр.

– Куда ж ты смотришь?!

– На кралю Людмилу Курлятеву и смотрю, а ты куда? – прошептал Петр.

Григорий не успел ответить – начался пир. Принесли миски с водой и полотенца, чтобы чистыми руками рвать птицу да зверя, брать хлеба и овощи. Забегали слуги, наполняя кубки вином, медом и брагой. Кубки поднимали за царя-батюшку Иоанна Васильевича, что нынче прихворнул, простудился; за грозу ливонцев Андрея Михайловича Курбского, который с войсками в Ливонии остался; за Адашева Данилу Федоровича и всю русскую армию.

Главным из гостей в московском тереме Воротынского был, конечно же, Алексей Федорович – первый советник царя Иоанна. Старший Адашев трапезничал скромно, вино едва пригубил, к мясу и сладостям не притронулся, но других под свою дуду плясать не заставлял. А стол буквально ломился от яств! Тут тебе и поросята жареные, и олени, и перепела… Осетрина и стерлядь! Икра!

Гости пили мед, раздирали рябчиков и перепелов.

– Так какой из этих храбрецов спас тебя от меча ливонского? – спросил Данилу Адашева князь Михаил Воротынский, утирая ладонью бороду, которую уже в меру побила седина.

– Да вот он, – указал через стол командир дворянской конницы на Григория. – Молодой князь Засекин! Из ярославских княжат. Прошу любить и жаловать! Отчаянный рубака и друг мой теперь на веки вечные.

Юная Мария Воротынская тут же потянулась взглядом к молодому человеку напротив, и Людмила Курлятева, что сидела поодаль, как и другие девушки, тоже вытянула шею.

– Вот когда позавидуешь тебе лютой завистью! – едва не плача, зашептал Петр. – И почто не я оказался рядом с Данилой в том бою?! Пусть хоть бы и руку потерял, зато моей бы стала Людмила, разом бы стала!

– Ты руками-то не разбрасывайся, – пунцовый от смущения и гордости, шикнул на товарища Григорий. – И не до тебя мне сейчас…

– Так пусть юный князь расскажет нам, как все было, – попросил хозяин дома.

Лицо Григория совсем залилось краской.

– А он, гляжу, скромен, – продолжал Михаил Воротынский. – Что ж, доброе качество души. Но рассказать все же придется. Просим, княжич! Уважь-ка хозяина!

И опять Григорий встретился взглядом с юной княжной. И опять она, улыбчивая, одарила его теплотой синих глаз.

– Да дело было так, – несмело заговорил Григорий. – Бью я ливонцев в самой гуще, смотрю, один из наших под конем лежит, барахтается. Ближе смотрю, а это Данила Федорович…

– Что ж ты под конем-то делал, Данила? – спросил кто-то из гостей, и все засмеялись.

– Ты, давай, дело говори, – хохотнул и Адашев-младший, – а не то мне самому рассказывать придется. – Он поглядел на остряка: – Убили моего белоснежного, вот я и барахтался под ним, выкарабкаться пытался…

– А тут два ливонца с копьями на Данилу Федоровича, – начал вконец стушевавшийся Григорий, – хотят, значит, его прикончить. Рядом уже совсем. Ну, я одному чухонцу руки отсек по локотки, а другому саблей всю физиономию снес. Тут Данила Федорович и выбрался из-под своего коня. Вот и вся история.

Воротынский рассмеялся:

– Добрый княжич, и рассказывать мастак! – Он оглянулся на Адашева-младшего: – Повезло тебе, Данила, с бойцом-то, ничего не скажешь…

А Григорий уже вновь смотрел на Марию. И та не отводила взгляда – смотрела теперь открыто и прямо, только по-прежнему слегка краснела и смущенно улыбалась.

Пир был долгим. Славили царя-батюшку, жену и детей его, холопов верных: князей и бояр, дворян служивых, митрополита Макария и все духовное сословие, всю землю русскую. Потом зазвали скоморохов, те дудели в дуды и трещали трещотками, пели и кувыркались на все лады перед разомлевшими от пищи и вина гостями.

Мария Воротынская и Людмила Курлятева, одногодки, оказались еще и подругами. Да и странно было бы, случись иначе: отцы-то их и сами дружны были, и делом одним занимались – воевали за Русь и обустраивали ее. Захотелось теперь обоим побахвалиться красавицами-дочерьми, вот князь Михаил Воротынский и попросил обеих девиц станцевать гостям. Дмитрий Курлятев, крякнув, одобрил его просьбу.

Да и девушкам под гусли и дудки не терпелось уж пройтись по кругу, показать себя, удивить не только скромностью и статью, но и огнем, которого тоже имелось в достатке.

И когда Григорий ловил взгляд раскрасневшейся в танце девушки, он уже точно знал, для кого она танцует сейчас. Ведь нашли они время, пока гости бражничали и галдели, и словом перемолвиться, и подержать друг друга за руки. Тем паче что за окном рано стемнело и принесли свечи. А гулянье только еще разворачивалось. Глядя на ее танец, Григорий сжимал кубок, а ему все казалось, что он держит на ладони, как и часом назад, нежную ручку Марии. Видит ее губы – и так близко! Потянись только – и коснешься! Темно-синие глаза, ясные и зовущие. И, конечно, пока стояли они вдвоем, было время услышать: «Буду ждать вас, Григорий Осипович, когда ратные дела улягутся, к нам в гости. Когда все подвиги совершите. Батюшка зело рад будет…» «А будет ли? – думал Григорий, пылая лицом и стоя слишком близко от юной барышни в одном из углов перевернутой с ног на голову шумной и хмельной трапезной. – Будет ли? Ведь я беден, непростительно беден…»

И у друга его, Петра Бортникова, тоже выдалась минута перемолвиться с милой Людмилой Курлятевой. Мария помогла – шепнула подружке, кто грозится иссохнуть по ней точно подрубленный молодой дубок, ежели не ответит она ласковым словом нежданно-негаданному воздыхателю. А тот, надо сказать, и без того приглянулся боярской дочери, смешливой Людмиле, и Петру для того даже с рукой не пришлось расставаться.

«Никогда ее не забуду! – думал Григорий, когда по окончании пира пришлось раскланяться с хозяевами дома и другими гостями и, одевшись, выйти с Петром на мороз. – Машеньку Воротынскую, милую мою! Всегда помнить буду…»

Хмельные, влюбленные, брели они под луной, рассыпавшей золото по засыпающей Московии. Брели от хором князя Воротынского в Замоскворечье, в сторону своих палат – только не княжеских, а для новиков: с тесными койками вплотную друг к дружке да сундучками для пожиток. Убьют кого в битве – вот и свободная койка другому новику, и место для другого сундучка.

На белом жеребце под дорогой попоною догнал их Данила Адашев, без шапки, в кафтане нараспашку. Ординарцам крикнул:

– Вперед скачите – догоню!

Разом остановил коня, провернулся на одном месте, едва не сбил юных своих бойцов.

– Хороши девки, а? – усмехнулся командир. – Приметил, как вы их по углам-то растащили! Спасибо скажите, отцы не видели, – он снова усмехнулся. – Да только не больно заглядывайтесь на девиц-то этих, други мои!

– Отчего ж не заглядываться-то, Данила Федорович? – хмурясь, поинтересовался Григорий. – На кого ж тогда и смотреть прикажете?

– Смотреть смотрите, милые отроки мои, да не обещайте многого ни себе, ни им. Скоро в седла возвращаться. При сабле, копье, в кольчуге. К Десне и ко Днепру мы поедем, да скоренько поедем! Битвы у нас будут лютые – не все вернутся. Крымские татары злые. Ох, злые! И много их, бесов, встретит нас за днепровскими порогами! Но коли заступиться перед какой девкой или родней ее надо будет – помогу. Слово Данилы Адашева. Так что пользуйтесь добротой моей, пока жив я! – Он весело хохотнул. – Да сабли точить не забывайте, когда языки устанут! – Командир подмигнул им, хлопнул рукой в перчатке по конской шее: – Поше-е-ел! – И только снег из-под копыт его бешеной лошади полетел комьями в сторону новиков.

Но о барышнях молодым людям и помышлять не пришлось – эти несколько дней были заняты сборами. Сабли надо было точить да кольчуги чистить.

В сотники Данила Адашев своего спасителя производить не торопился, а вот десятником среди новиков Григорий стал уже на следующий день после пира у князя Воротынского.

Одно удивило товарищей: Степан Василевский после той их пикировки держался особняком и все хмурился. Григорий и Петр были уверены, что он дуется на них за тот званый вечер, от которого сам отказался. Хотя они-то чем провинились пред ним? Но Степан точно таился от друзей, скрывал что-то. И вот за день до выхода конного дворянского полка из Москвы, когда у всех кафтаны были вычищены, кольчуга и оружие справлено, Григорий, глядя, что Степан будто и забыл обо всем, недоуменно заметил:

– Ты чем воевать-то будешь с крымцами – кулаками? Ты в моей десятке и потому должен лучшим быть!

Однако Степан вдруг криво усмехнулся:

– Не в твоей я десятке, пресветлый княжич.

– Как так? – посерьезнел Григорий.

– А вот так, – зыркнул исподлобья рыжеволосый Василевский. – В тот вечер, когда вы пировать пошли, я одного хмельного паренька от мужицких кулаков спас. Двух обидчиков его, из черного сословия, кажись, покалечил даже… Так вот этот самый спасенный, хмельной баламут, вельможей оказался – отец его из царевых ближних или вроде того. В Кремль, словом, вхож и в покои государевы. Паренька Федором зовут. Я до дома его проводил – хороший такой дом, у Неглинки. Отец так уж обрадовался, что меня аж пятью рублями наградил…

– Ого! – перебил товарища Петр.

– Вот именно – ого, – передразнил Степан.

– И что же дальше? – спросил Григорий.

– А то дальше, что отец этого парня, Федора, расспросил меня, кто я и откуда. Я все рассказал как на духу: мол, воевал целый год, ливонцев перебил тьму. А он: что, мол, хорош в битве? Ну что скрывать, я ему: саблей владею и копьем, топором, пищалью, ножом, да всем, чем угодно. В кулачном бою могу все кости пересчитать. Только вот родством не вышел. Кровью этому миру не угодил, а так все слава Богу…

Петр вздохнул, потупил взгляд. Григорий покачал головой:

– Как заноза засела в тебе эта кровь.

– Хуже! – огрызнулся Степан. – Хуже…

– Ну ладно… А дальше-то что?

– Тогда меня отец этого парня, Федора-шалопая, и спрашивает: а не хочешь ли ты, дескать, ко мне в услужение пойти? И жалованье тотчас пообещал. Причем в три раза поболе, чем на царевой службе, в коннице Данилы Адашева. Я говорю: дак кто ж меня отпустит? А он отвечает, чтоб у меня голова о том не болела, он-де все сам сделает. Тогда я другой задаю вопрос: а как же, мол, князь Воротынский, которому я служу даже тогда, когда войны нет, ибо я – его человек? Так не крепостной же ты ему, смеется мой благодетель, так? Так, отвечаю. Вот и ладно, молвит. Ну, а коли он тебя попросит рубашку последнюю снять, говорит отец паренька, что на его, то бишь князя Воротынского, деньги была куплена, все одно не печаль. Я тебя, говорит, сразу в парчовый кафтан наряжу и обратно его не потребую. А что до оружия – сам выберешь, по своему вкусу и усмотрению. Оружейная у меня – загляденье! Так пойдешь? Я и ответил: пойду.

Григорий хлопнул руками по ляжкам:

– Вот чумовой!

– И вовсе не чумовой я, – на сей раз куда увереннее усмехнулся Степан. – Мне сегодня и бумагу принесли, – он полез за пазуху, – что я могу быть освобожден от службы царской в дворянской коннице, как новик, ибо теперь я – служилый человек Алексея Григорьевича Басманова и к его дому приписан со всеми своими потрохами. – Одной рукой Василевский зацепил рубаху на поджаром животе и оттянул ее, другой – подал свиток уже бывшему соратнику: – Так что погляди да верни, десятник Григорий Засекин. – Меня уже сегодня Басмановы у себя ждут. И трапеза ждет сладкая, и постель мягкая.

Григорий развернул свиток, пробежал по строкам глазами.

– Да, видать, дружба с Кремлем у твоих Басмановых знатная, коль они вот так запросто тебя из войска, да еще во время войны, отписали, – коротко взглянул он на товарища.

– Выходит, знатная, – важно кивнул Степан.

– А вот как я порву сейчас этот свиток? – очень серьезно спросил Григорий. – Тогда что?

– Не советую, – вскинулся Степан. – Рвать царский документ с печатью Разрядного приказа – это преступление и наказуется палками, если не хуже! – Он протянул руку за свитком: – Верни!

Но товарищ медлил.

– Давай, говорю! – растопырил рыжую пятерню Степан.

Григорий со вздохом протянул свиток, и друг торопливо сунул его обратно за пазуху:

– Так-то надежнее.

– А как же ливонцы и крымцы с ногаями? – не удержался от вопроса Засекин.

– Оставляю их всех тебе, княжич, – прищурился Василевский. – Ты ведь у нас о славе грезишь, не так ли? И тебе, Петр, оставляю, – кивок в сторону Бортникова. – Вам теперь басурман на всю жизнь хватит – бить не перебить. До самой смерти. – Степан поднялся с койки, прихватил лежавший рядом кафтан: – Мне в Ливонии, которую я прошел от восточной границы до западной и от южной до северной, даже пяди земли не перепало! Молод я, видимо, землю свою иметь – так, наверно, полководцы наши решили. Повоевать, мол, еще надо, кровушкой с землей чужой поделиться. А выживу ли? – Он ткнул пальцем в Григория: – Знай, отныне я иную судьбу выбираю! Буду псом верным тому, кто кормить станет вволю и ничего для меня не пожалеет!

Григорий и Петр наблюдали молчком, как Степан собирал скромные пожитки, нехитрую одежду, оружие. Горько им было. Всем троим. Расходились их пути-дорожки – в разные стороны расходились…

Глава 2
Крымский поход Данилы Адашева

1

В конце марта у Чернигова, на реке Десне, стоял звонкий стук топоров. Вся округа дрожала – тысячи работных людей, а с ними стрельцы и казаки, валили лес. Точно скелеты огромных рыб тут и там вырастали остовы будущих лодок с высокими носами. Выходили они почти как те дракары, на которых ходили варяги.

Данила Адашев лично от рассветной зорьки до зари вечерней ходил меж лодок и следил за строительством. Корабельных дел мастера побаивались известного воеводу, приближенного к царю человека. Так и летали, все желания предугадывали. На каждый вопрос загодя готовы были ответить.

Молод был Адашев, но опытен – ничто не ускользало от его внимания. Месяц дали сроку – пятьсот лодок должны были по истечении его отчалить от черниговского берега. Оттого и работали все до единого. А голов лентяев Данила Адашев не пожалел бы!

– А и впрямь будешь моим ординарцем, – сказал он Григорию, когда в середине апреля одна за другой просмоленные лодки, пряно и остро пахнущие сосной, сползли с берега. Потом взглянул на притихшего Петра и добавил: – Да и ты тоже. Вижу я, вы друг без друга ни шагу, и на гулянье, и в бою вместе! А добрые сабельки мне завсегда рядышком сгодятся. – Зорко оглядывая «мелкокалиберную», но большую счетом флотилию, Данила шел, сунув пальцы за широкий кожаный ремень. – А то ведь я за спинами чужими не привык прятаться, да и теперь укрываться не стану. Мне ливонских рыцарей не шибко охота бить было, разве что любопытно. – Он сжал кулак в замшевой перчатке: – А вот к крымским татарам, будь они неладны, особый интерес испытываю! А главное, для веры Христовой полезный!..

В конце того же месяца, взяв восемь тысяч бойцов, в большинстве казаков, что променяли вольную жизнь на царскую службу, стрельцов и дворян, флотилия под предводительством Данилы Адашева тронулась вниз по Десне.

Через пару дней впереди открылось широкое русло Днепра – лю́бой сердцу казаков реки, не одно десятилетие кормившей их разбоем. А следом явился взору древний Киев – отец городов русских. На берегах собирались люди и глазели на царский флот: не просто так идет он в низовья Днепра, раз везет лошадей да пушки, ох, не просто! Наверняка замыслил царь московский наведаться во владения хана крымского, столько бед наславшего на землю русскую!

А Даниле Адашеву стоило торопиться! Ведь не только простой люд наблюдал за флотом, но и шпионы татарские могли прознать о планах русского воеводы. А потому шли по берегу конники, зорко приглядывая, чтобы никто из иноземцев, чьи глаза узки да креста у кого на груди нет, не опередил царский флот. Казаки запорожские в низовьях Днепра, на границе с Крымским ханством, тоже предупреждены были – выставили сторожевые разъезды.

Не ожидали крымцы этакой наглости, потому и не были настороже. В первые дни мая 1559 года флот подходил уже к турецкому городу Ислам-Кермен. Верст за десять до него притормозил флот, а когда опустилась на землю прохладная весенняя ночь, Данила Адашев отдал приказ:

– Потушить факела! Не болтать и не ржать, как кони! Плыть тихо, как рыба плывет, как мышь бежит! Как трава стоит! Лошадям морды повязать! Чей голос услышу, язык подрежу!

И уже разносилось по всем лодкам строгое его указание. А с другой стороны, знали и стрельцы все, и казаки, дворяне: от того, насколько бесшумно они проплывут, зависит, удачно ли сложится их поход. От Ислам-Кермена до Очакова еще день пути. Вот минуют они тихоходом здешние улусы, а потом налягут на весла и к вечеру пройдут мимо турецкой крепости Очаков, выйдут в Черное море, а там и Перекоп близко. А за ним и Бахчисарай – столица крымского хана Девлет-Гирея.

На рассвете, когда все уже немного подустали терпеть и жить ожиданием, показался впереди Понт – Черное море. Сколь враждебное, ибо буквально кишело мусульманскими воинствами всех мастей, столь и желанное для русского царства. Ведь Черное море, как и Северное, тоже открывало великие торговые пути на запад, но – через Босфор, уже столетие безраздельно принадлежавший турецким султанам. Сюда, по Днепру и Южному Бугу, по Дону через Азов уже не первый век свозили мусульманские завоеватели сотни тысяч пленных славян, мужчин и женщин, юношей и девиц, детей малолетних, чтобы потом, преодолев Мраморное и Средиземное моря, продавать их на самом крупном рабовладельческом рынке Европы – в Венеции. Циничной, жадной и беспощадной…

Первые лодки с Данилой Адашевым выходили в море осторожно – тут могли их встретить турецкие и крымские суда. С турками русский царь старался не ссориться – слишком силен был Стамбул; да и не стремились султаны заходить так далеко на русскую землю – например, штурмовать Москву. Ограничились они тиранией южных славян и греков. Другое дело – крымцы. Более века назад образовалось из Крымского улуса Золотой Орды отдельное ханство. В 1443 году учредил его хан Хаджи-Гирей. Но недолго его потомки держались мира с Москвой. Прошло три десятка лет, и захватили они Кафу и Судак, вторглись в Подолию, разорили Киевскую землю, Волынскую, Холмскую, Белзскую, а уже в 1507 году напали и на Москву, огнем и мечом пройдя по русским землям. А в 1522 году Девлет-Гирей, главный ненавистник Руси, подошел к стенам русской столицы и долго осаждал ее. И позже наведывались в Московию ненасытные крымцы: и Рязанские земли жгли, и Астрахань думали отвоевать. Более другого не давало покоя крымским татарам, что Казань и Астрахань, два ордынских оплота, пали под русскими мечами. Хуже того – подались в услужение царю-московиту. И злая судьба их служила точно предостережением братьям по крови, сулила грозу скорую, что таилась пока за лесами и степями древней Руси, упрямой и яростной в своих порывах вернуть былое могущество.

Выплыли первые лодки из устья Днепра в Черное море, и тотчас Адашев приказал грозно гребцам:

– Стоять! Стоять, говорю! Весла в воду!

Полководец неистово замахал руками, передавая сигнал и другим капитанам, а те – следующим. Уходили весла в воду, стопоря движение, давая задний ход. Там, впереди, у входа в Черное море, стояли на рейде два корабля. Да только под чьим вот флагом? В утренней дымке хорошо читались лишь их контуры, паруса…

Данила Адашев уже принял трубу, приставил к глазу. Багряный стяг с золотым серпом и такой же звездой выплывал из утренней дымки…

– Турки! – громко объявил он. – Турки, мать их! Оттоманское отродье, будь оно неладно!

«Турки! – понеслось от лодки к лодке. – Турки на рейде!»

После распада Золотой Орды и завоевания Азии и крайнего юга Восточной Европы турками-османами крымские ханы подчинялись константинопольским султанам. Именно из Стамбула направлялись подчас турецкой рукой крымцы воевать Русь. Султан делал вид, что ничегошеньки о том не ведает, да и русский царь отводил глаза в сторону. А вот казакам наплевать было на высокие церемонии – они легко и запросто отправляли злых оттоманских солдат в мусульманский их рай.

– Придется нам с султаном нынче повоевать, – подмигнув Григорию, покачал головой Данила. – Да простит нас царь православный! Их бы, нехристей, перетопить всех в Черном море как котят, конечно, да жаль, руки у нас пока коротки. Но ничего, найдется и для веселья на крымском берегу пожива! А пока что… Господь нам в помощь!

Турки русских лодок не заметили. На кораблях султана все мирно спали и видели седьмой сон. Самое времечко было – пять утра! Адашев дал приказ тихонько двигаться к турецким кораблям, и несколько десятков лодок с казаками быстро заскользили по тихому морю, легко вспарывая соленые волны. Стрельцов брать не решился Данила Федорович – приметны больно их красные кафтаны. Царское отличие: где стрельцы, там война, значит, объявлена! Вот и флагов тем более разворачивать не стали. А казакам – им все позволено. Лихой душе – лихой путь! Рассвет еще только таился за морем, за спинами казаков, а корабли становились все ближе в рассветной дымке.

– Носами в борта не биться! – сквозь зубы процедил Адашев. – Руками встречать!

И вот уже и пальцами коснуться можно. Разворачивали гребцы лодки. Два дюжих казака, устроившись ближе к носу, вытянув могучие пятерни, уперлись ими в борт. Еще один, на корме, страховал товарищей. На других лодках поступили так же. Эх, сколько купцов заморских этаким образом захвачено было! А теперь вот и царю московскому казачья сноровка понадобилась…

Данила Адашев вынул из ножен саблю – сухо лязгнул металл о металл. Глядя на командира, вытащили сабли и Григорий с Петром. Одни казаки поднимали багры – легонько, нежно, точно баб любимых касались во сне, – и цеплялись ими за высокие корабельные борта. Другие – лесенки с загогулинами туда же прилаживали.

Все казачье войско изготовилось к битве: одни сабли кривые достали, другие копьями на борта нацелились. Пищали давно были заряжены – дула так и тянулись к турецким бортам…

На том корабле, к которому подошла лодка Адашева, сонно залопотали по-турецки. А казаки уже тихонько взбирались по лесенкам.

– Пробудились-таки, – поправляя шапку, усмехнулся полководец.

– А что говорят-то, Данила Федорович? – едва слышно спросил Петр Бортников.

– Говорят, звуки странные расслышали. – И вновь процедил сквозь зубы: – Поторопимся, братишки!

Голова турка в чалме высунулась из-за борта. Заспанные глаза округлились – такой кошмар не каждый день снится! Лодки с душегубами-казаками окружили корабль!

Не выпуская саблю из руки, казак оттопырил палец и приложил его к губам:

– Тсс, басурманин! – И задал вопрос уже по-турецки. – Жить-то хочешь?

Турок отступил, потянув из ножен ятаган, истошно заорал:

– Казаки! Казаки!!!

Но казацкий атаман Могила, перегнувшись через борт, уже дотянулся до несчастного саблей – с небольшим замахом резанул турка чуть наискосок по открытой шее. Брызнула на палубу первая кровь. Выронив ятаган, турок, обливаясь кровью и хрипя, шагнул назад и повалился навзничь.

А Могила уже перепрыгнул через борт, выхватил еще и кинжал кривой, и другого турка, что бросился на него с копьем, тоже принял на себя. Саблей отбил копье, а ножом располосовал тому живот, обернутый широким поясом.

И тут взревели сотни голосов над морем, всколыхнулось утро. Казаки так и сыпались горохом на палубы турецких кораблей. Там же, вслед за атаманом Могилой, оказались и Данила Адашев, и оба его ординарца – Григорий и Петр.

Но легкой оказалась добыча. Кто бы знал из солдат султановых, что этакое с ними случится! Выскакивали турки, обнажив ятаганы, и нарывались на копья казацкие. Пищали сотрясали громом утро. «Казаки! Казаки!» – ошалело выкрикивали турки страшное для них слово. И падали на палубы под казацкими саблями.

А Данила Адашев ревел по-турецки:

– Сдавайтесь, нехристи! Всех перебьем!

Григорий и Петр, выглядывая любого, кто осмеливался подступить к командиру, не церемонясь, разили его наповал.

И только когда половина экипажа была перебита и победа была одержана, капитан головного судна, захваченного Адашевым, замахал белым флагом с капитанского мостика. А казацкий атаман Могила, точно оглохший, все еще махал саблей, терзая вражью плоть. Еле оттащили его.

– Кто вы? – спросил капитан – полный турок, бледный, в роскошном халате и широком поясе, в дорогой чалме. – Кому я отдаю саблю?

Перед ним уже стоял Данила Адашев, отирая турецкой чалмой, распотрошенной, свой клинок. Командир не торопился. Отер клинок, спрятал его в ножны – с тем же хлестким сухим звуком. Церемонно поклонился.

– Казачий атаман Семен Могила, – важничая, сказал он. – А вас как величать?

Казаки засмеялись, сам же Могила нахмурился. Товарищи весело поглядывали на него: ну, славы ему теперь уж точно не убудет!

– Али-Паша, – ответил турок и протянул саблю.

– Добрая сабля, – Адашев принял оружие, изъясняясь по-прежнему по-турецки. – Вы, крымские татары, знаете толк в оружии.

Брови пленного удивленно поползли вверх, полное тело принялось приосаниваться:

– А причем здесь крымские татары? Мы – солдаты пресветлейшего султана великой Османской империи!

– Надо же! Эка нас угораздило оплошать! – всплеснул руками хитрец Адашев. – Еще под Черниговом в русском войске была принята договоренность «принимать» всех турок за татар, поэтому командир продолжал без стеснения ломать комедию: – Мы приносим турецкому султану наши искренние извинения, однако после того погрома, что мы тут учинили, нам все-таки придется подержать вас какое-то время под замком. – Он строго оглядел казаков и даже пальцем для пущей достоверности погрозил: – Ни одного живота более у подданных султана не отымем! Слово даю атаманское!

Казаки, забрызганные кровью турецкой, неприкрыто скалились, слушая полководца. Улыбались и Григорий с Петром – удалой был у них командир, весельчак, что и говорить.

– Вот возьмем Крым с Бахчисараем, – договаривал тем временем Данила Федорович, – потешимся с женами Девлет-Гирея, тогда и отпустим вас на все четыре стороны. – Адашев «кротко» взглянул на турецкого капитана: – Ну, может, разве что пушки еще снимем с ваших кораблей… А кормить и поить вас будем, даже не сомневайтесь! И вина бы налили, не жалко, да знаем, что вам вера ваша не позволяет. А теперь, – повернулся командир к казакам, – добрые мои помощники, повяжите-ка вы наших соседей по рукам да в трюм отправьте. И поласковее с ними, поласковее! По-христиански то бишь.

Турецкий капитан хоть и хмур был с виду, но в душе успокоился – резать его никто не собирался. Добрым оказался атаман Семен Могила, милосердным! Жаль только, во флагах и гербах несведущ. Ну как можно было не заметить красный стяг с золотыми звездой и полумесяцем?! Сколько бы жизней турецких сохранил, разбойник!

Пленных турок уже загоняли в трюм, когда Адашев выдернул из вереницы одного из них – самого бледного, с трясущимися от вида окровавленных товарищей губами. Турок был не простой – офицер, судя по одежде и знакам отличия.

– Кто таков?

– Юзпаши Ибрагим ал-Батур.

– А ответь-ка мне, юзпаши Ибрагим ал-Батур, что тебе больше дорого – собственные уши или крымцы, татарва недоделанная? – спросил Данила Федорович у турка, пристально оглядывая его голову с боков, точно примериваясь.

– Уши, атаман-баши, – тарабарской скороговоркой пробормотал тот. – Уши дороги!

– И то ладно, – кивнул Адашев. – Улусы здешние крымские знаешь? Ты ведь на пограничном корабле ходишь, все должен знать… Ну?

Еще сильнее побледнел турок.

– Как не знать, знаю, – пролепетал едва слышно.

– Тогда скажи, сколько их, к примеру, в районе… Перекопа? Я-то и без тебя знаю, просто свериться хочу.

Турок быстро-быстро что-то залопотал, в подтверждение слов своих часто-часто кивая и активно жестикулируя. Ему в такт кивал, прищурившись, и Данила Адашев.

– Все верно говоришь? – он приблизил лицо к перепуганному лицу турка.