Текст книги "Психология масс"

Автор книги: Дмитрий Ольшанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Таков сегодняшний результат сложнейшей психологической эволюции человека, в ходе которой он развивал индивидуальную психику, освобождаясь от власти массовой психологии. Однако мало зафиксировать начало и конец пути. Во-первых, путь этот был долгим и достаточно занимательным – потому заслуживает специального анализа. Во-вторых, путь этот далеко не завершен. Впереди нас ждут новые столкновения психологии индивида с психологией масс. На смену нынешним придут новые формы, теперь уже контрконтрконтр– и так далее суггестии. Как, разумеется, и новые формы хотя бы временного освобождения от этих зависимостей.

Психологическая эволюция в истории человечества

Вырвавшись из первоначально массообразного состояния, приобретя основы индивидуальной психики, человек завоевал плацдарм для возможной дальнейшей борьбы. Однако борьба эта стала затяжной и продолжается до сих пор, причем с весьма переменным успехом. Расставаясь с психологией масс, человечество периодически все равно оказывалось в ее власти. В принципе, возникшее уже в конце первобытнообщинного строя разделение общества на элиту и массы сохраняется до сих пор. Понятно, что такое разделение в неявном виде включает социально-психологическое разделение людей на тех, кто обладает массовым сознанием, массовой психологией, и тех, чье сознание достаточно отделено от массы, т. е. индивидуализировано. Однако детали и, главное, динамика психологии масс в разные периоды истории человечества в сколько-нибудь целостном и последовательном виде практически никем не исследовалась.

Психология масс при рабовладении

Первобытнообщинный строй завершается становлением, по определению А. Н. Леонтьева, «простейшим внутренним строением сознания». «Это простейшее внутреннее строение сознания характеризуется тем, что для человека смысл явлений действительности еще прямо совпадает с теми общественно выработанными и фиксированными в языке значениями, в форме которых эти явления осознаются». Далее следует наиболее существенное: «Общая собственность ставила людей в одинаковые отношения к средствам и продуктам производства, и они одинаково отражались как в сознании отдельного человека, так и в сознании коллектива. Продукт общего труда имел общий смысл, например, «блага» и объективно-общественно – в жизни общины, и субъективно – для любого ее члена. Поэтому общественно выработанные языковые значения, кристаллизующие в себе объективно-общественный смысл явлений, могли служить непосредственно формой также и индивидуального сознания этих явлений» (Леонтьев, 1972).

Схематизируем сказанное ясно: нет частной собственности, нет индивидуального, «частного» сознания. Все слито, все единообразно и массово. Первая же частная собственность, по сути, появляется у людей на себе подобных, рассматриваемых в качестве средств производства. В результате рабовладельцы получают возможность развития индивидуального сознания (хотя бы в силу избавления от тягот грубого физического труда, перекладываемого на рабов), а у рабов укрепляется массовое сознание.

Однако, как полагал Б. Ф. Поршнев, парадокс заключается в том, что в глубинах первобытнообщинного строя человек был еще более порабощенным, чем при рабовладельческом строе. Независимым и свободолюбивым он был только по отношению к внешним врагам. Внутри племени и рода действовали подчинение и подражание и не действовали непокорность и неповиновение. «Племя оставалось для человека границей как по отношению к иноплеменнику, так и по отношению к самому себе: племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мыслях и поступках. Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга, они не оторвались еще… от пуповины первобытной общности» (Маркс, Энгельс, 1951–1984). Исходя из этого, Поршнев утверждал, что корни рабской покорности возникли значительно раньше рабства. Это не принуждение, а добровольное подчинение, при котором не брезжит даже помысел или ощущение какого бы то ни было протеста.

В классическом виде рабовладение возникло как форма господства более исторически развитых общностей над менее развитыми. Более расчлененное и индивидуализированное сознание порабощало более массовое. «На эту внутреннюю привычку к покорности старались опереться все колонизаторы, все работорговцы, недаром возведшие на пьедестал сентиментальную фигуру добровольного и преданного раба – «дядю Тома»» (Поршнев, 1979). Главную основу рабовладельческого строя точно определил французский писатель XIV века Ла Боэси: это «добровольное рабство», т. е. покорность, воспринимаемая как нечто совершенно естественное, следовательно, неощущаемое. Причем это первоначальное рабство также основано патом, что одни (рабовладельцы) уже знают, что такое частная собственность, а другие (рабы) еще не понимают этого. От покорности природе, затем традициям и богам следует естественная покорность другим людям.

«Объективные экономические отношения, особенно в ранние докапиталистические эпохи, подразумевали у множества людей, у большинства, а в глубочайшей древности – у всех, психологию отчуждения, а не присвоения, расточения благ, а не стяжания… Психологии расчетливого стяжания исторически предшествовала психология расточительного отчуждения. Затем – скрупулезного баланса. Политическая экономия первобытнообщинной формации… покоится на явлении безвозмездного дарения» (Поршнев, 1979). Лишь постепенно, в ходе последующих этапов развития человечества, изживается эта психология, и труд, продукты и блага начинают экспроприироваться все более принудительно. «Но еще в средневековых документах мы встречаем курьезные на современный взгляд законы и предписания, ограничивающие право дарения, т. е. спонтанное раздаривание имущества. Вспомним, как русские купцы и предприниматели подчас с легкостью раздаривали и разбрасывали стремительно приобретенные богатства: за ними не стояли поколения предков, вырабатывавших психологию экономии (и, как мы увидим далее, психологию частной собственности – д.о.)» [13]13
  Также. С. 221.


[Закрыть]

По Б. Ф. Поршневу, первобытное дарение, расточение соответствует отношению ко всем прочим окружающим людям как к «нашим», к «нам». Напротив, отчуждение лица за компенсацию, тем более – накапливание для себя соответствует отношению ко всем прочим как к «ним», т. е. это неизбежно связано с развитием не только понятия, но и элементарного чувства собственности. Таким образом, рабство возникает как психологически совершенно естественное продолжение первобытнообщинного строя. Затем, разумеется, оно обрастает необходимыми атрибутами, превращаясь в общественный и, главное, политический «строй». Однако это складывается со временем, по мере того как отсталым общинникам начинает надоедать безвозмездно «дарить» все иноземным пришельцам или собственным властителям. Тогда появляются грабительские походы, насильственное взимание дани, колодки, кандалы и т. д. Когда в людях начинает просыпаться нежелание безвозмездно отдавать плоды своего труда и сам труд (т. е. когда у них появляется осознание своей собственности), тогда их принуждают страхом и законом.

Так возникает базовый психологический парадокс рабовладения. «Первыми рабами, с точки зрения психологической, были те, кто первыми стали сопротивляться привычному беспрекословному рабству. Ибо только их надо было ставить в специальное правовое положение рабов, заковывать в цепи, плетьми и оружием принуждать к труду… Рабовладельческий строй возник тогда и там, когда и где люди стали пробовать разгибать спину. Их бросали обратно ниц, на землю, на колени. Их смиряли страхом. Да, рабы Древнего Рима были пронизаны страхом, но ведь господа тоже знали страх перед ними. Издавались законы, ковалось оружие, выдумывались боги и заповеди» (Поршнев, 1979).

Таким образом, массовая психология была основой естественного, «природного» рабства. Ее расслоение вело к разделению массы на рабовладельцев, рабов, а также тех, кто боролся против своего рабства. В основе психологии первых лежало осознание идеи и прелести собственности. В основе психологи вторых – полное отсутствие такой идеи. Наконец, психология третьих основывалась на первых проявлявшихся проблесках идеи индивидуальной собственности – пока еще собственности на само-. го себя, на свое тело и уже затем на производимый этим телом труд. Появление такого психологического разделения стало причиной становления рабовладельческого строя как достаточно целостной системы господства – подчинения.

Психология масс при феодализме

Собственно говоря, психология масс при феодализме в своей основе мало отличается от рабской психологии. Привычка, традиция, факт добровольного подчинения оформляются в сознании в идею «служения». Пеоны служат сеньору, крепостные крестьяне – землевладельцу, вассалы – сюзерену, дворяне – государю. Старая французская формула гласила: «Духовенство служит королю молитвами, дворянство – шпагой, третье сословие – имуществом, крестьяне – своим физическим трудом». Феодальное общество заинтересовано в повиновении масс. Именно в это время в истории человечества достигают высокого уровня развития наиболее эффективные механизмы контрконтрсуггестии – церковь и армия. Однако при феодализме уже происходит расширение того социально-психологического «класса», который осознает смысл собственности и индивидуальной свободы. Так постепенно на основе психологических признаков формируются элиты общества.

Для элит главным является демассовизация сознания и психики. Это творцы, инноваторы, а не ритуалисты. Они развивают и выделяют умственную деятельность в качестве особого вида труда. Для масс же главным продолжало оставаться прежнее – подчинение, теперь в форме служения, освященного религией и вынуждаемого вооруженной силой, армией и полицией. По мере развития феодализма эти механизмы массовизации психики совершенствовались, приобретали статус соответствующих институтов, обогащались новыми методами. Обратим особое внимание на борьбу со «свободомыслием» – на кострах инквизиции сжигались и люди, и книги. Шла жесткая борьба с самими возможностями индивидуализации массового сознания. И долгое время она шла достаточно успешно. Постепенно, однако, дело стало приходить к естественному результату. Слишком жесткая борьба с индивидуализацией не только не сохраняет психологию масс в первозданном виде, а напротив, реактивно вызывает ее ускоренное расслоение. Слишком сильная суггестия или, в данную эпоху, уже контрконтрсуггестия вызывают сопротивление. Начинается новый виток индивидуализации, которая, впрочем, также быстро становится массовой, и порождает новые суггестивные механизмы своего сохранения. Собственно, именно на этом психологически и основан прогресс в развитии человечества.

Как известно, Ф. Энгельс различал «три формы рабства»: античное рабство, средневековое крепостничество и капиталистический наемный труд. В. И. Ленин подразделял три типа рабской психологии: раб, не осознающий своего рабского положения, есть просто раб; раб, довольный своим рабством, – лакей, и раб, бунтующий против своего рабского положения, – уже революционер. Однако и три типа рабства по Ф. Энгельсу, и три психологических типа раба по В. И. Ленину – это, в конечном счете, этапы преодоления массовой психологии рабства в социально-психологической истории человечества. В целом, понятны движущие силы такого прогрессировавшего преодоления, в том числе и в период феодализма: «рост производительности труда был в истории вместе с тем и ростом стимулов к производительности труда, следовательно, связан с изменением положения трудящихся в обществе. Средневековый крепостной или поземельно-зависимый крестьянин по своему социально-правовому положению свободнее античного раба, а наемный рабочий в капиталистическую эпоху по социально-правовому положению свободнее средневекового крестьянина» (Порш-нев, 1979). Этой общей логике и подчинялось развитие феодализма.

Хотя внешне, разумеется, было еще очень трудно отличить прежнего раба или, еще хуже, первобытного человека от поземельно-зависимого феодального крестьянина. Известный французский писатель XVII века Жан де Лабрюйер так писал о французских крестьянах своего времени: «Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенных солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее с несокрушимым упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик; это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоляют голод ржаным хлебом, водой и кореньями. Они избавляют других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли» (Лабрюйер, 1964). Тем не менее на их рабском или полурабском труде держалось все преуспевание феодальной эпохи.

Конец феодализма характеризуется серьезным ослаблением влияния прежних элит на массы, истощением этих элит и появлением новой массовой психологии. Восемнадцатый век считается переломным в истории нашего времени вообще и феодализма в частности. Феодальные абсолютные монархии достигли предела своего развития – соответственно, предела в угнетении масс. Все столетие, а особенно вторая его половина, отмечено крестьянскими восстаниями, плебейскими мятежами, национально-освободительными войнами. Резко меняется характер производства: оно начинает приобретать более эффективный характер, связанный с внедрением машин.

«Главной силой, расшатывавшей и ослаблявшей феодально-абсолютистский строй, были народные массы. Уже в XVII и XVIII столетьях Францию потрясали мощные народные восстания. То здесь, то там вспыхивали огни крестьянских восстаний, порою распространявшихся на добрую треть королевства. Крестьянская война 1636–1637 гг., восстание «босоногих» в Нормандии в 1639 г., крестьянское восстание в Бретани в 1675 г., восстание «камизаров» в южных провинциях Франции в 1702–1705 гг., так называемая «мучная война» в 1775 г. – вот перечень только некоторых из известных крупных крестьянских восстаний. Нередко крестьянские восстания объединялись с вооруженными выступлениями городской бедноты, и тогда правительству приходилось напрягать до крайности силы, чтобы подавить это движение народа» (Манфред, 1983). В основах такого движения лежали вполне определенные социально-психологические причины.

Один из лучших историков этого времени писал: «Новые идеи и взгляды, обладавшие огромной силой революционизирующего воздействия, все шире и глубже проникали в сознание масс. Средневековая схоластика, обветшалые представления о божественной природе власти, устаревшие правовые нормы. Догматы церкви, мораль, нравы феодального общества – все было подвергнуто осмеянию, дискредитировано, разоблачено» (Манфред, 1983). Действие прежних контрконтрсуггестивных механизмов ослабевало, верх брала контрсуггестия. Массы раскрепощались. Прежде всего это были буржуазные массы – их ранее зависимое сознание освобождали собственная предприимчивость, деньги и все та же собственность. Однако к буржуазным массам активно присоединялось и крестьянство, массовизация которого разрушалась за счет влияния просвещения и первых появившихся форм идеологической борьбы. «Еще за много десятилетий до того, как накапливавшиеся… противоречия прорвались в революционном взрыве, в мире идей и мнений началась открытая борьба. Писатели, философы, историки, публицисты, представлявшие восходящую революционную буржуазию или народные массы, повели смелую атаку на идеологические позиции феодально-абсолютистского режима…» (Манфред, 1983).

Однако здесь мы сталкиваемся с очередным социально-психологическим парадоксом. Значительные усилия, направленные, казалось бы, на развитие индивидуального сознания, парадоксальным образом лишь создавали новую массу – борцов против феодализма, сторонников капитализма и буржуазной революции. Сами массовые действия даже индивидуально мыслящих людей сплачивают их в новую массу, ограничивая вроде бы индивидуализированное сознание. «В истории революций всплывают наружу десятилетиями и веками зреющие противоречия. Жизнь становится необыкновенно богата. На политическую сцену активным борцом выступает масса, всегда стоящая в тени и часто поэтому игнорируемая или даже презираемая поверхностными наблюдателями. Эта масса учится на практике, у всех перед глазами делая пробные шаги. Ощупывая путь, намечая задачи, проверяя себя и теории всех своих идеологов. Эта масса делает героические усилия подняться на высоту навязанных ей историей гигантских мировых задач, и как бы велики ни были отдельные поражения, как бы ни ошеломляли нас потоки крови и тысячи жертв, – ничто и никогда не сравнится, по своему значению, с этим непосредственным воспитанием масс… в ходе самой революционной борьбы» (Ленин, 1967–1984). Итоги воспитания – появление новых суггестивных механизмов и новых масс. Этим путем прошли многие революции. Первой – Великая французская, завершившая эпоху феодализма победой капитализма, быстро сформировавшего новую массу наемных работников.

Психология масс при капитализме

Этот раздел данной темы можно считать одним из наиболее разработанных. Здесь уже все достаточно понятно. Развитие массового машинного производства порождает очередной виток массовизации психики. Машинное производство превращается в особый, не только вербально-психологический, но и реально-жизненный суггестивный фактор. Постепенно появляется тип «механического человека» с достаточно роботообразным поведением. Вместе с тем, появляется «частичный работник», жертва феномена отчуждения, у которого смысл трудовой деятельности (заработок) отделен от ее объективного значения (создание некоторого продукта). С одной стороны, так накапливаются предпосылки для «восстания масс» (X. Ортега-и-Гассет). С другой стороны, так же возникает и совершенно специфичное явление – «одинокая толпа» (Д. Рисмен).

За счет этого возникает очередная крайне парадоксальная ситуация во взаимоотношениях индивидуальной и массовой психологии. С одной стороны, за счет действия феномена отчуждения человек активно индивидуализируется. «Его основу составляет происходящее в этих условиях отделение основной массы производителей от средств производства, превращающее отношения людей все более в отношения чисто вещные, которые отделяются («отчуждаются») от самого человека. В результате этого процесса и его собственная деятельность перестает быть для него тем, что она есть на самом деле» (Леонтьев, 1972). За счет дальнейшей дифференциации человеческой деятельности, совершенствования разделения труда, интенсивного развития процессов обмена и возрастания функции денег он окончательно, по сравнению с феодализмом, отрывается от продукта своего труда. «Следствием происходящего «отчуждения» человеческой жизни является возникающее несовпадение объективного результата деятельности человека, с одной стороны, и ее мотива – с другой. Иначе говоря, объективное содержание деятельности становится несовпадающим с ее субъективным содержанием, с тем, что она есть для самого человека. Это и сообщает его сознанию особые психологические черты» (Леонтьев, 1972). «Для себя самого рабочий производит не шелк, который он ткет, не золото, которое он извлекает из шахты, не дворец, который он строит. Для себя самого он производит заработную плату, а шелк, золото, дворец превращаются для него в определенное количество жизненных средств, быть может, в хлопчатобумажную куртку, в медную монету, в жилье где-нибудь в подвале» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).

Таким образом, феномен отчуждения приобретает еще и иной, не менее важный смысл: происходит не только отчуждение наемного работника от продукта его труда, но и отчуждение самого наемного труда от остальной жизни человека. Получается, что работник отчуждает часть своего времени в пользу работодателя, взамен получая заработную плату за потраченную в это время рабочую силу. Наемный труд из способа удовлетворения жизненных потребностей превращается для него в способ обретения неких «средств» для собственно жизни. Сама же «жизнь» оказывается наполненной многообразными индивидуальными потребностями. С другой стороны, массовое производство порождает одинаковые типы массового поведения и значительное количество общих потребностей. Массы наемных работников образуют целые общности, классы и социальные слои, противостоящие также достаточно массовой общности – классу буржуазии.

За счет всего этого развивается и совершенствуется строение сознания человека. Последнее же характеризуется тем, каково отношение объективных значений к личностному смыслу трудовых действий для работника. Смысл же зависит от мотива.

С одной стороны, у массового работника наконец появляется частная жизнь и даже частная (скорее, все-таки личная) собственность (хотя и ограниченная, однако уже включающая право личной собственности на свою, личную рабочую силу). Это определяет внешнее многообразие мотивов. С другой стороны, сами условия трудовой жизни диктуют необходимость не индивидуализации, а консолидации и обобществления требований к собственникам средств производства. Это сужает реальную мотивационную сферу, сводя необходимость реализации возникающих потребностей к главному и часто единственному – обеспечению заработка.

Положение человека существенно усложняется. Если на первоначальных этапах своего развития он имел труд как естественный способ решения всех своих проблем, то теперь, даже получая право личной собственности на свою рабочую силу, он вынужден бороться за право на труд. И тогда его психика может обретать совершенно извращенные формы. Фурье справедливо писал, например, что стекольщик радуется граду, который перебил бы все стекла. И это понятно – всеобщая беда станет источником большого заработка для стекольщика. Врач, имеющий частную практику, заинтересован в увеличении числа не выздоровевших, а напротив, больных. Частный ритуальный сервис в целом, как и отдельный могильщик в частности, заинтересованы в умножении числа покойников. «Проникновение этих отношений в сознание и находит свое психологическое выражение в «дезинтеграции» его общего строения, характеризующейся возникновением отношений чуждости друг другу тех смыслов и значений, в которых преломляется человеку окружающий его мир и его собственная жизнь» (Леонтьев, 1972).

Критика капитализма, однако, не является нашей задачей. Она состоит в ином – в объективном понимании того, что такое искаженное, дезинтегрированное сознание наемного работника при капитализме, в силу массового характера машинного производства на первоначальном этапе его развития неизбежно становилось достаточно массовым, хотя эта объективная массовость маскировалась субъективной дезин-тегрированностью этого сознания. Отсюда становятся понятными, как минимум, две принципиально важные вещи. Во-первых, исчезновение психологии масс как таковой в западных исследованиях, уже практически с самого начала XX века. Идеология прав человека-индивида, вытекая из тенденции к индивидуализации жизни, противостояла тенденциям массовизации. Отсюда и возникал образ «одинокой толпы» как артефакта жизни капиталистического общества. Фактически тот же самый Д. Рисмен представлял объективно существующую массу людей как случайную толпу людей с дезинтегрированным сознанием.

С этим же было связано и рассмотрение даже очевидных случаев массового поведения как фактов поведения стихийного, неуправляемого, аномального и нетипичного. Толпа, паника, восстания и революции рассматривались как досадные случайности, нарушающие нормальный, нормативный ход развития событий. В лучшем случае они трактовались как некоторые «всплески архетипического поведения», в худшем – как проявления «массовых помешательств».

Однако, естественно, элиту капиталистического общества данная проблема не могла не тревожить. X. Ортега-и-Гассет трактовал «восстание масс» как вполне реальную угрозу власти элиты, которая, с его точки зрения, не должна допускать такого развития событий даже ради ускоренного технического прогресса. Г. Лебон, остро критикуя «проповедников социализма», был вынужден признавать, что сами условия жизни капиталистического общества подготавливают появление такой деструктивной массы, которая может быть легко увлечена химерами и мифологемами на самые крайние, разрушительные действия.

Ясно главное: в условиях капитализма психология массового человека никуда не исчезает. Она продолжает сохраняться, хотя и претерпевает определенные существенные трансформации. Это особая массовая (в силу того, что ее основные черты оказываются одинаковыми для значительного числа людей) психология дезинтегрированного типа. Этим она действительно опасна. Первоначальный этап развития капитализма показал многочисленные примеры этого. От восстания «луддитов» и прочих «машиноненавистников» дело достаточно быстро дошло до развития идеологии пролетариата и социалистических революций. Только пережив целый ряд кризисов, уже в развитых своих формах капитализм обратился к проблемам социальной и социально-психологической интеграции общества. Гипертрофия роли человека-индивида сменилась вниманием к роли коллективных сообществ и психологии трудящихся масс, что особенно прослеживается в развитии европейского капитализма. Последние очевидно массовые выступления в Европе прошли в 60-е гг. XX столетия, да и они носили скорее возрастной, чем какой-то иной характер, отражая конфликты «отцов и детей» и естественное стремление молодости к инновации. В этой связи следует напомнить, что психология масс наиболее легко и быстро захватывает молодежь по сравнению с более зрелыми поколениями, женщин по сравнению с мужчинами, национальные меньшинства по сравнению с этническим большинством.

Последнее обстоятельство с особой силой довелось испытать на себе американскому капитализму. В отличие от европейского, он оказался менее обучаемым. Ситуация же осложнялась значительными потоками эмиграции. Вот почему США демонстрировали заметные проявления массовой психологии протеста до самого конца прошлого столетия, хотя их и списывали исключительно на национально-расовые особенности «протестантов». Фокус в том, что это абсолютно верно, но совершенно в ином смысле. Действительно, отсталость социально-культурного развития выходцев из стран Африки и Азии предопределяет заметно большую долю массового компонента в их психике, чем индивидуального. Массовость, меньшая расчлененность их сознания предопределяет массовые, а не индивидуальные поведенческие реакции. Дело именно в этих социально-психологических особенностях, а не в дискриминации и сегрегации и тем более не в агрессивности и отсталости афро-азиатских иммигрантов. Верно уловив суть, американские исследователи и идеологи недооценили наиболее глубинные истоки массовых протестов, связанные с самой природой исторически постоянно видоизменяющейся, но, по сути, никуда не исчезающей при капитализме психологии масс.

Психология масс при социализме

Социализм в своих наиболее известных социально-политических формах (советский социализм и его производные) изначально и совершенно откровенно определял себя как массовую формацию, основанную на психологии масс и подчиненную ей. Мобилизация протестной дезинтеграционной активности масс была необходима лидерам социализма для свержения индивидуализировавшего человека капиталистического общества. На первоначальном этапе развитие идей социализма и было возможно только как реакция на поспешную индивидуализацию, как своего рода «откат» в прошлое, в котором не существовало отчуждения, а психика носила не дезинтегрированный, а целостный характер. Собственно, это и было возможно только на начальном этапе – позднее капитализм смягчил дезинтеграцию, и успехи социализма стали значительно менее заметными. Со временем, извлекая исторические уроки, капитализм даже позаимствовал понятие «социализм», имея в виду мягкие, неантагонистические формы капиталистического развития («социал-демократия»). Для классического же социализма был оставлен термин «коммунизм». Обратим внимание на то, что этот термин почти буквально, имея в виду «первобытный коммунизм», отражал массовую психологическую реакцию на капиталистическую индивидуализацию психики. Ликвидация собственности, деприватизация как коммунизация, обобществление всего, чего можно – таковы были формы подобной социально-психологической реакции. В качестве конечной цели провозглашалась ликвидация всех противоречий, создание гармоничного общества и всестороннее развитие личности в коллективе, для коллектива и через коллектив, т. е., по сути, в массе, для массы и посредством воздействия массы.

Позднее выяснилось, правда, что полный возврат к первобытно-гармоничному, недифференцированному труду возможен только в условиях труда рабско-принудительного (советский ГУЛАГ) или же рабско-суггестивного («трудовой энтузиазм» во имя коммунистической идеи). Таким образом, об идеалах приходилось постепенно забывать, реально же происходил возврат не только к исторически устаревшим целям, но и к старым формам контрконтрсуггестивной обработки психики отдельных людей для ускоренного превращения ее в массовую. Так постепенно складывался социалистический (коммунистический) тоталитаризм как полное торжество психологии масс под направляющим и руководящим влиянием правящей элиты.

Следует обратить особое внимание на то, как менялось отношение к массам у вождей русской революции. На этапе подготовки революции в стремлении к власти они пели гимны психологии масс. Однако по мере приближения власти отношения стало резко меняться: «Настроением масс руководствоваться невозможно, ибо оно изменчиво и не поддается учету; мы должны руководствоваться объективным анализом и оценкой революции. Массы дали доверие большевикам и требуют от нас не слов, а дел…» (Ленин, 1967–1984). Дальше – больше: необходимы длительные и упорные усилия «для полного перелома настроений массы и перехода ее к правильному, выдержанному, целенаправленному труду» (Ленин, 1967–1984). И наконец, предельно откровенно, хотя и достаточно образно: «Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий их всех берегов, митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением – воле одного лица, советского руководителя, во имя труда» (Ленин, 1967–1984).