Текст книги "Их хотели лишить Родины"

Автор книги: Дмитрий Лисовенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Глава IV. Новые репрессии

7 ноября 1917 года в России свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Победа русских рабочих и крестьян, взявших под руководством большевиков власть в свои руки, привела в бешенство французскую буржуазию, вызвала у нее новый приступ ненависти к русским революционным солдатам. Французское командование теперь уже не считало нужным соблюдать хотя бы видимое невмешательство во внутренние дела 1-й особой русской дивизии и открыто и нагло заявило о своем намерении жестоко расправиться со всеми русскими солдатами, отказывавшимися служить интересам французских банкиров.

11 ноября 1917 года в лагерь ля-Куртин прибыл подполковник французской службы Кросс. Он имел особое поручение французского военного командования «рационально» использовать русских «рабочих добровольцев» и срочно отправить их на работы, в первую очередь военного значения.

11 ноября вечером 2600 бывших солдат лагеря ля-Куртин отправили в различные департаменты страны. Особенно много солдат оказалось в угольных шахтах и рудниках, на военных заводах и лесных разработках.

При посадке в эшелоны русских солдат на ст. ля-Куртин произошел довольно знаменательный инцидент. В то время, когда началось распределение и посадка в вагоны людей, небольшая группа офицеров и сержантов французской службы из числа выделенных для конвоирования «рабочих» до места назначения стала куражиться. Покрикивая начальническим тоном на русских солдат, эти петэновские молодчики развязно заявили: «Не только вы, русские солдаты, обязаны работать на нас, французов, но [245] и вся ваша Россия будет нашей, так как Франция за пушки и снаряды купила вас, а вместе с вами и всю вашу Россию».

На это заявление русские солдаты-куртинцы спокойно, но твердо ответили: «Если вы, французы, попытаетесь напасть на Россию, то вы потеряете сначала всю вашу армию, а затем и свою страну, точно так же, как ваш Наполеон в 1812 году сначала потерял в России всю свою армию, затем потерял французскую империю, а вместе с нею и свою корону».

Такой ответ взбесил французских молодчиков, и они бросились на куртинцев, угрожая им оружием. Произошла схватка. Эта схватка через 10 минут кончилась тем, что 350 человек «рабочих добровольцев», будучи безоружными, смяли конвойную роту французских солдат, обезоружили ее и с оружием в руках, с криком «ура!» вернулись в лагерь, заняли казармы и забаррикадировали входы. К этим тремстам пятидесяти присоединилось еще несколько сотен человек. Французы окружили казармы. Назревал серьезный конфликт. Но подполковник Кросс не решился пускать в ход оружие и пошел на переговоры с русскими солдатами. Через несколько часов все успокоилось. Возникший инцидент был улажен. Но отправить после этого на работы всю партию «рабочих добровольцев» ни представителям командования XII военного округа, ни подполковнику Кроссу уже не удалось. Из 2600 человек, завербованных обманом и насилием «добровольцев», в этот день отправили всего лишь 1000 человек, а 1600 человек, имея отнятое у французских солдат оружие, продолжали оставаться в лагере, решительно отказываясь оставить его. Конвойные французские части оказались против них бессильными. Потребовалось вызвать несколько батальонов регулярных войск, чтобы обезоружить «солдат добровольцев» и отправить их на работы.

После отправки «рабочих добровольцев» в лагере ля-Куртин осталось еще около 7000 русских солдат. Они продолжали требовать отправки их на родину и отвергали все предложения французских властей.

На категорический отказ этих солдат оставаться на службе у французской буржуазии французское командование ответило рядом репрессий. Куртинцев стали морить голодом. Но это не сломило солдат. Тогда французское командование объявило куртинцам, что они будут высланы из лагеря в места, назначенные французскими властями. [246] Это была угроза разбросать куртинцев по тюрьмам и каторжным лагерям.

Однако и эта угроза не оказала никакого действия на куртинцев. Несколько дней работы по вербовке новых «добровольцев» никаких результатов не дали. Тогда, чтобы добиться своей цели, французские власти решили осуществить новую клеветническую кампанию против русских солдат. В записках французского генерального штаба, датированных последними числами ноября 1917 года, адресованных на имя военного министра Франции Пенлеве, сообщалось, что русские солдаты лагеря ля-Куртин разлагаются и бесчинствуют, что они пьянствуют, занимаются кражей и насильничают в окрестных деревнях, разрушают занимаемые ими казармы и т. п. «Таким образом, – резюмировали офицеры генерального штаба, – ...если не будут приняты меры, солдаты скоро станут разбойниками».

Эти донесения явились для французских властей основанием к новым репрессиям против куртинцев.

В высших кругах было принято решение снять с фронта 11-й кирасирский смешанный полк в составе 2500 человек под командой полковника Дюрана и бросить его против голодных и безоружных куртинцев, не желавших вступать в легионы. Одновременно с этим командующему XII военным округом генералу Комби было отдано распоряжение занять деревню ля-Куртин особым полком в составе 1400 человек, с пулеметной ротой.

С разрешения военного министра Пенлеве генерал Комби спешно перебросил из Лиможа полк кавалерии, который также направлялся против куртинцев.

3 декабря 1917 года по телеграфу военный министр отдал еще один приказ генералу Комби: немедленно очистить лагерь ля-Куртин, всех русских солдат отправить на работы, предварительно распределив по разным пунктам страны.

К тем же, говорилось в этом приказе, которые откажутся работать, применить принудительные меры, и после того, как принудительные меры не окажут действия, «эта часть солдат должна рассматриваться как неисправимая и должна быть выслана за пределы Франции, в Северную Африку».

Генерал Комби, получив приказание министра, в тот же день в сопровождении подполковника Кросса специальным поездом прибыл в лагерь ля-Куртин. [247]

Осведомившись у военного коменданта о событиях последнего дня в лагере, генерал Комби вызвал к себе русского коменданта лагеря полковника Котовича и вручил ему следующий приказ:

«В силу принятых решений, как следствие соглашения между военным министром и генералом Занкевичем, соблаговолите сообщить мне самое позднее в 12 часов количество подчинившихся приказу об отъезде в качестве рабочих. Остальные будут рассматриваться как неисправимые, и с ними будет поступлено соответствующим образом»{72}.

Вручив приказ Котовичу, генерал Комби через подполковника Кросса тут же передал приказ и французским полкам, уже окружившим Куртинский лагерь. В нем говорилось:

«9 декабря с 9 часов утра русским солдатам будет строжайше запрещено отлучаться из своего лагеря. Посты будут удвоены, часовые меняются каждый час. Они будут укреплены системой сильных патрулей (20–25 человек), которые будут курсировать вокруг лагеря. За линией часовых одновременно будут циркулировать по меньшей мере два патруля. Они будут укомплектованы наполовину мобилизованными, наполовину кавалерийским полком. Одна треть войск будет в пикете. Всякий нарушитель приказа будет немедленно арестован.Патрули будут укреплены двумя или тремя хорошо знающими местность, которые будут служить разведкой»{73}.

Вручая приказ полковнику Котовичу, генерал Комби предложил ему обратиться еще раз к солдатам лагеря ля-Куртин с требованием безоговорочно подчиниться приказам французских властей и объявить им, что в случае отказа вступить в легион или согласиться на работы они будут высланы в Алжир.

Приказ французского военного командования, переданный солдатам полковником Котовичем, и его личное обращение к ним не произвели на них никакого действия. Солдаты заявили полковнику Котовичу:

«Подчиняться приказам французского правительства [248] мы совершенно не намерены; пусть оно довольствуется теми малодушными, которые поехали работать «добровольно», но больше ни один солдат не пойдет ни на работу, ни тем более в легион. Если оно не хочет нас отправить в Россию, пусть подвозит артиллерию и начинает второй расстрел. Передайте генералу Комби, а через него французскому правительству, что лагерь ля-Куртин был революционным лагерем, а сейчас он, кроме того, превратился и в революционную крепость. Так пусть же французская буржуазия уничтожает эту крепость артиллерией»{74}. В 11 часов утра того же дня полковник Котович довел до сведения генерала Комби заявление куртинцев, добавив от себя, что ни один русский солдат не выражает желания идти работать или вступить в легион. Генерал Комби, выслушав полковника Котовича, который прибыл в штаб генерала Комби в сопровождении десятка русских офицеров, выразил свое удивление по поводу «спокойного тона», с которым русский полковник говорит о «мятежном» решении русских солдат. «Господа офицеры, – обратился Комби к полковнику Котозичу и русским офицерам, сопровождавшим его, – благодарю вас, я в вас больше не нуждаюсь; я принимаю решение, а вы запишите и немедленно опубликуйте нижеследующий приказ, который я вам сейчас продиктую». И генерал Комби продиктовал свой новый приказ русским солдатам:

«Крепость ля-Куртин. К русским войскам.Французское правительство решило, что лагерь ля-Куртин будет очищен в самый кратчайший срок от русских войск. Эта эвакуация будет осуществлена следующим образом: 1) русские, которые просят работу на тех же условиях, что и уже уехавшие их товарищи, будут направлены на указанные участки; 2) из тех, кто не попросится на работу, будут сформированы отряды и отправлены под эскортом в Африку»{75}.

К вечеру 9 декабря этот приказ был опубликован в Куртинском лагере. Из оставшихся в лагере 7000 человек ни один не выразил согласия пойти на работу. Тогда генерал Комби принимает новое решение. Он издает ультиматум, подобный тому, который был издан 16 сентября генералом Занкевичем, с той лишь разницей, что в ультиматуме [249] Занкевича для изъявления покорности русским солдатам давался срок в 48 часов, а в ультиматуме генерала Комби этот срок был сокращен до 3 часов. Ультиматум генерала Комби был доведен до сведения куртинцев. Но он ничего не изменил. Добровольцев идти на работы, а тем более служить в легионе, не оказалось. Тогда генерал Комби отдал распоряжение полковнику Котовичу ночью окружить бараки и казармы французскими солдатами и лишить русских солдат возможности общаться друг с другом.

Вооруженные солдаты французских полков во главе со своими и русскими офицерами под командой полковника Котовича ночью внезапно окружили бараки и казармы и начали расправу над безоружными людьми. Чтобы заставить солдат дать свое согласие идти на работу, их подвергали 15–20 ударам прикладом. К тем, кто не подчинялись, применяли другие меры физического воздействия. Таким путем был составлен список «добровольцев».

В результате избиения, длившегося всю ночь, было завербовано на работы около 1100 человек. Не допуская ни минуты промедления, дабы не дать «добровольцам» одуматься, к 5 часам вечера 10 декабря к станции ля-Куртин подали два эшелона, и тут же началась посадка. За каких-нибудь 3 часа 1100 человек успели рассадить по вагонам, выдать «продукты питания» и отправить по назначению. Эти эшелоны «добровольцев» довезли до ближайшей станции, там посадили в другие поезда и группами, по 150–200 человек, развезли в разные районы страны.

Но в лагере еще оставалось около 6000 человек. Генерал Комби продолжал проводить в лагере вербовку, прибегая к тем же методам. В течение двух следующих дней в лагере ля-Куртин можно было слышать крики и стоны русских солдат, избиваемых французскими вербовщиками. Но новых «добровольцев» эта вербовка не дала. Русские солдаты мужественно переносили все издевательства и стояли на своем. Они требовали отправить их в Россию. После этого французское военное командование оставило попытки заставить остальных русских солдат пойти в легион или на работы. Оно приказало генералу Комби начать формирование из русских солдат Куртинского лагеря отрядов для отправки в Африку. Получив приказ, генерал Комби поручает своему офицеру штаба – капитану Дофэну – из оставшихся куртинцев сформировать 4 отряда, по 1500 человек каждый. [250]

В каждый отряд были назначены французские офицеры, говорившие по-русски, которым и поручалось сопровождать «мятежников» в Алжир.

Военный комиссар русских войск во Франции эсер Михайлов, сменивший к этому времени Раппа, узнав решение французских властей, прибыл из Бордо в лагерь ля-Куртин. Он обратился с речью к куртинцам, прося их одуматься, поразмыслить над тем, что их ожидает в знойной стране. Но куртинцы терпеливо выслушали речь Михайлова и молча разошлись.

13 декабря 1917 года первая группа русских революционных солдат лагеря ля-Куртин численностью в 1500 человек под усиленным конвоем была направлена через Марсель в Северную Африку. 19 декабря туда же направили вторую группу и в ночь на 20 декабря – две последние группы.

Так закончилась неравная борьба русских революционных солдат лагеря ля-Куртин с французской и русской реакцией.

20 декабря 1917 года к вечеру казармы лагеря ля-Куртин заняли первые батальоны американской дивизии.

Глава V. На каторжном острове Экс

Итак, основная масса русских солдат лагеря ля-Куртин осталась верной тому революционному знамени, под которым она многие месяцы вела борьбу и после расстрела Куртинского лагеря. Русские солдаты с негодованием отвергли все предложения французских властей, направленные на то, чтобы помешать им вернуться на Родину. И французская буржуазия жестоко расправилась с ними. Применяя силу, она отправила многие тысячи русских солдат на каторжные работы в Северную Африку. Так же жестоко расправилась французская реакция и с теми куртинцами, которых она считала руководителями и организаторами русских революционных солдат 1-й особой дивизии.

Утром 22 сентября 1917 г. на станцию ля-Куртин подошел поезд в составе 13 товарных вагонов. С противоположного холма, где размещался штаб главноначальствующего русскими войсками во Франции генерала Занкевича, на станцию ля-Куртин привели 390 человек арестованных, бывших руководителей и актив лагеря ля-Куртин. Среди них 90 человек руководителей ротных, полковых комитетов солдатских депутатов, в том числе и руководители Куртинского Совета, Все руководство солдатских комитетов 1-й бригады разместили отдельно в трех товарных вагонах. В другие 10 вагонов разместили остальных 300 куртинцев.

Когда эшелон тронулся в путь, в вагонах начался оживленный обмен мнениями о прошедших днях и перспективах на ближайшее будущее. Для всех арестованных куртинцев было очевидным, что теперь, когда в России установилась власть рабочих и крестьян, французская буржуазия с особой силой обрушит на головы русских солдат новые репрессии. Но это не особенно беспокоило [252] куртинцев: за время борьбы они научились стойко и мужественно переносить все испытания, которые выпадали на их долю. Они рассуждали о том, что их решение не сдавать оружие было совершенно правильным, что оно служило им опорой, и жалели, что теперь они безоружны.

Говорили и о своих ошибках в руководстве борьбой, не упустив ни одного промаха, который был ими допущен. Они понимали, что та вооруженная борьба, которая только что закончилась, не была обычной борьбой, она имела свои особые закономерности, но эти закономерности были новы для них. Заговорили и о том, что и для генерала Занкевича эта борьба являлась необычной, но на его стороне была сила, и это предопределило исход борьбы.

Война причинила каждому русскому солдату много горя, а ля-Куртин прибавил страданий, но и научил кое-чему. В Куртинском лагере шла особая борьба, в которой классовые отношения обострялись с особой силой, а чувство классовой ненависти нарастало с каждым днем, с каждым часом. И когда дело дошло до оружия, то оказалось, что борьба с классовым врагом, каким являлась для русского солдата русско-французская буржуазия, была войной более жестокой, чем война с немцами. Казалось бы, что отказ русских солдат продолжать войну, после того как в России произошла революция, дело совершенно справедливое. Но это справедливое дело не отвечало интересам буржуазии. И она не остановилась ни перед чем, чтобы заставить русских солдат снова проливать свою кровь на полях Франции. Так на горьком опыте бывшие куртинцы познавали законы гражданской войны.

Поезд, в котором следовали арестованные куртинцы, останавливался очень редко и лишь на тех станциях, где паровозы брали воду или же менялись поездные бригады. На одной из таких остановок на станции Брив толпа местных жителей французов окружила поезд. Руководимые полицейскими чинами, отдельные французы стали выкрикивать по адресу куртинцев различные ругательства, обвиняя их в «измене» франко-русскому союзу.

В первую минуту куртинцам было непонятно, почему так враждебно встретило их французское население станции Брив. Но вскоре все стало ясно. Конвоиры рассказали, что на пути следования эшелона французские власти распространяли слухи, что везут главарей и вожаков куртинского мятежа, которых за измену делу союзников отправляют на далекий остров, чтобы там судить, а [253] затем повесить. Характерно, что конвойный, который посвятил куртинцев в замыслы французской реакции, сказал все это так просто, как будто бы он сообщил самую обыкновенную вещь, не связанную с человеческой трагедией. И вот, обманутые французской полицией, отдельные лица смотрели теперь на куртинцев с нескрываемой неприязнью. Куртинцы решили рассказать им правду о себе. Это взял на себя Глоба.

– Тире муа сильву-пле – стреляйте в меня, – сказал Глоба по-французски, приоткрыв немного дверь вагона.

Толпа сейчас же затихла, никто не произнес ни слова. Все с любопытством устремили свои взгляды на Глобу, который повторил еще раз свою короткую фразу, когда восстановилась полная тишина, а затем сказал:

– Мы не изменники и не бунтовщики, которыми нас объявили французско-русские власти. Мы не грабители гражданского населения вашей страны, как это лживо утверждает ваша полиция. Прошу вас поехать в ля-Куртин и поговорить с гражданами соседних с лагерем общин, с которыми мы жили долгие месяцы; они знают нас и расскажут вам о нас всю правду. Мы, русские солдаты, насильно оторванные от родины и от семьи. Мы просим одного: отправить нас на родину, где наши семьи, отцы и матери... Мы не изменяли вам как союзникам, мы с вами были союзниками и останемся ими в будущем, но мы, так же как и французские солдаты – ваши мужья, отцы и братья, подняли голос протеста против преступной войны. Мы те люди, которые начали борьбу против разбойничьей войны, и за это нас расстреляли...

Глоба не договорил того, что он хотел сказать слушавшей его внимательно толпе французов. Его прервал подбежавший сержант французской службы. Он крикнул несколько раз: «Ассез! ассез!», т. е. «Довольно! довольно!» – и с силой закрыл дверь вагона. Но короткое обращение Глобы к простым французам достигло своей цели. Настроение толпы резко изменилось. Лица французов просветлели. Они смущенно улыбались и протягивали руки к куртинцам. Послышались слова одобрения. Что же касается военных властей, сопровождавших эшелон, то они пришли в полное замешательство. Они не знали, что им делать. Вся тщательно продуманная французской полицией инсценировка «народного негодования и возмущения» рухнула, как карточный домик, от одного слова правды. [254]

Всем стало ясно, что попытка французских властей скомпрометировать куртинских вожаков и не дать простым французам свободно общаться с руководителями куртинцев, от которых они могли бы узнать всю правду, с позором провалилась. Французский народ остался другом русских солдат, обильно поливших своей кровью французскую землю.

Никто из арестованных не знал, куда их везут. Конвоиры отказывались отвечать на вопрос куртинцев, куда следует эшелон. Узнали лишь тогда, когда на одной из остановок из эшелона отделили 90 человек и высадили на перроне большой станции, на фронтоне вокзала которой было написано «Bordoeaite», т. е. Бордо.

Бордо – главный город департамента Жиронды, один из древних городов Франции, расположенный на берегу реки Гаронны. Его центр представляет собой старинный средневековый город с узкими, кривыми и темными улицами.

Бордо, богатый церквами, не отстал от других городов буржуазной Европы в отношении тюрем: их в городе в то время было несколько – уголовные и политические, гражданские и военные. В одну из военных тюрем в центре города французские власти и заключили 90 человек куртинцев – руководителей революционного движения среди русских солдат. Партия в составе 300 человек проследовала дальше и была заключена в фортовых подвалах острова Экс.

Тюрьма, в которую заточили 90 куртинцев, была военной, с особо строгим режимом.

Условия, в которые французские власти поставили руководителей русских революционных солдат, были особенно жестки. Всех 90 человек поместили в одну камеру площадью 80–85 квадратных метров. В камере не было скамеек, столов, коек. Лишь на полу лежали тонкие, набитые мелкой соломой матрацы. В дневное время они служили «столами», «стульями» и другой мебелью.

Все довольствие арестованных состояло из 200 граммов хлеба, 70 граммов картофеля, 50 граммов мяса, которого никогда не выдавали. Крупы по суточному рациону полагалось 25 граммов. Утром выдавали чашку черного кофе без хлеба, хлеб арестованные получали лишь в обед. Книг, газет, письменных принадлежностей иметь не разрешалось.

Таким образом, арестованные оказались не только запертыми [255] в камере, но и изолированными от внешнего мира. Находясь в таких условиях, куртинцы были настолько оторваны от жизни, что даже о победе Октябрьской революции в России они узнали от мальчика француза, сына одного из надзирателей тюрьмы, который затем стал их постоянным и лучшим секретным осведомителем и почтальоном. Куртинцы никогда не забудут своего одиннадцатилетнего друга, который делал им все, что было в его силах, доставлял им все необходимое, сообщал, что их интересовало. Настоящего его имени куртинцы не знали. Все русские солдаты ласково звали его «Нотр гарсон», что значит «Наш мальчик».

Прогулка на небольшом дворе разрешалась всего лишь на два часа в сутки. Все остальное время арестованные находились в тесной камере. Иногда старый надзиратель, когда отсутствовало начальство, на свою ответственность открывал двери камеры, и куртинцы могли прогуливаться и в не установленное тюремным режимом время. Но это случалось нечасто.

Охрану тюрьмы несли солдаты колониальных французских войск, тщательно отобранные; они не разговаривали с арестованными и не отвечали на их вопросы. Начальник тюрьмы, старшие и младшие надзиратели были французы. С конца сентября и до начала декабря 1917 года арестованных посетил всего лишь один раз военный фельдшер французской службы. Один раз за все это время они были и в бане.

Изнуренные голодом, подавленные морально, куртинцы страдали от разных болезней. Число больных росло с каждым днем. А врачей или фельдшеров не было, не было и самых простых лекарств. Как и когда можно было ожидать освобождения, кто его принесет, каким путем? – вот вопросы, которые занимали каждого куртинца. Но кто мог на них ответить?

Наконец арестованные решили действовать, пока еще у них были кое-какие физические силы. Прежде всего они обратились с письменным заявлением к высшим военным властям с просьбой ускорить следствие и разбор их дела. Но заявление арестованных дальше канцелярии начальника тюрьмы не пошло. Узнав об этом, куртинцы потребовали от начальника тюрьмы довести их заявление до сведения высших военных властей. На это тюремная администрация ответила тем, что почти половину арестованных рассадила по темным и сырым карцерам. [256]

Дело куртинских руководителей вел прокурор военно-судной части русских войск во Франции полковник Лисовский. С сентября и по декабрь 1917 года Лисовский три раза приезжал в Бордо. Каждый его приезд являлся для арестованных своего рода школой, где они знакомились с правилами классовой борьбы, с приемами классового врага.

При входе в камеру Лисовский никогда не говорил даже общепринятого в старой армии приветствия. Он никогда не проходил в глубь камеры и разговаривал с арестованными у входа в камеру. Лисовский выступал в свое время обвинителем по делу об убийстве подполковника Краузе. Уже тогда он был беспощаден к солдатам. Как известно, он требовал высшей меры наказания для всех привлеченных к следствию солдат. Еще более жестоким был он теперь, когда перед ним стояли люди, поднявшие знамя борьбы за свое освобождение, за прекращение войны.

В первый свой приезд Лисовский обратился к арестованным со следующей речью:

– Я военный прокурор полковник Лисовский. Я ваш отец и судья. Я веду ваше дело, и от меня зависит все. Я могу осудить и могу помиловать. Тот, кто раскается во всем, тот может рассчитывать на оправдательный приговор суда. Тот же, кто будет упорствовать, тот будет наказан по всем строгостям военных законов.

После такого вступления Лисовский издевательски заключил:

– А теперь кто курит, пожалуйте ко мне закурить прокурорского табачку.

Речь Лисовского не произвела на арестованных того впечатления, на которое он рассчитывал. Куртинцы спокойно выслушали его и с достоинством ответили отказом на его предложение закурить с ним. Они лишь попросили ответить на вопрос: почему так долго тянется следствие по их делу.

На это Лисовский ответил:

– Всех вас обвиняют в измене родине, новому демократическому строю России. Ведь вы предаетесь военно-полевому суду, как немецкие шпионы, как ленинцы! Что касается следствия, то оно обычно ведется долго. Следствие, конечно, разберет формулу обвинения. Возможно, что такое обвинение в ходе следствия с вас будет снято. Пока же следствие ведется по этой формуле. [257]

– В практике, как известно, следствие военно-полевых судов ведется быстро, и вся судебная процедура заканчивается в двадцать четыре часа. Почему же для нас делается исключение? – спросил один из куртинцев.

– Не исключение, милостивый государь, – ответил на этот вопрос Лисовский, – вы судитесь по новым революционно-демократическим законам, а не по старым, царским, запомните это! – иронически подчеркнул он.

Ответы Лисовского были явной насмешкой и издевательством над арестованными. Куртинцы так и расценили эту первую беседу с военным прокурором и приготовились к тому, что им еще не раз придется испытать на себе всю злобу и жестокость французской и русской реакции. И они не ошиблись.

9 декабря 1917 года глубокой ночью загремели ключи и открылась дверь камеры, в которой были заключены руководители куртинцев. Вошел надзиратель-старик. Вместе с ним в камеру вошли помощник начальника тюрьмы и переводчик. Неожиданное появление тюремной администрации и к тому же в столь поздний час не обещало ничего хорошего.

Надзиратель скомандовал: «Встать! Смирно!». Помощник начальника тюрьмы через переводчика объявил, что всем, кто будет вызван по списку, надлежит быстро одеться, взять свои вещи и приготовиться к выходу во двор. Переводчик начал громко называть фамилии руководителей куртинцев. В список были включены все наиболее активные куртинцы, и в первую очередь члены Куртинского Совета и полковых комитетов.

Вызванных по списку оказалось 30 человек. Все они быстро оделись и вышли на тюремный двор, где их уже ожидал конвой. На тюремном дворе они оставались около часа, с тревогой ожидая дальнейших событий. Чтобы развеять тревогу, охватившую куртинцев, кто-то тихо запел популярную среди куртинцев революционную песню, написанную солдатами Куртинского лагеря.

Мелодия этой песни, посвященной памяти погибших куртинских солдат, равно как и ее слова, была знакома каждому куртинцу. И вскоре все 30 куртинцев подхватили волнующие слова этой песни. Песня росла и ширилась, наполняя мрачный тюремный двор необычными для него звуками. И было в этой песне столько волнующей правды, что вышедший во двор начальник тюрьмы со взводом солдат сенегалов остановился в замешательстве. Он не подал [258] команды прекратить пение и терпеливо ждал, пока куртинцы закончат песню. Но вот песня окончилась. Ее мелодия тихо замерла в каменных стенах тюремного двора. Послышалась команда начальника тюрьмы, засуетились конвойные.

Куртинцев выстроили в две шеренги, затем еще раз проверили по списку, окружили конвоем и вывели за ворота тюрьмы, где уже стоял крытый трамвай с двумя арестантскими вагонами, двумя жандармскими офицерами и группой младших полицейских чинов. Свет выключили. Курить и разговаривать куртинцам запретили. Ночь стала еще более зловещей и мрачной. Усиленный конвой, жандармы, полиция – все это говорило о том, что французские власти намеревались предпринять против руководителей куртинцев какие-то необычные меры. Кто-то из арестованных высказал предположение, не собираются ли французские жандармы расстрелять их без суда и следствия.

– Этого не может быть, – сказал один из куртинцев. – Если стать на законную точку зрения, то следует сказать, что не все судебные формальности закончены. Следствие не закончено, нет еще и прокурорского заключения.

– Однако какие могут быть судебные формальности у людей, решивших расправиться с революционными солдатами, – отозвались другие. – В Куртинском лагере они расстреляли целую бригаду. Тысячи людей были убиты, другие тысячи похоронены заживо. И все это без всякого суда и следствия. Надо помнить одно, что для буржуазии в борьбе против своих классовых врагов не существует никаких норм, ни моральных, ни юридических.

Так проходили томительные минуты, пока арестантский трамвай не прибыл на станцию железной дороги. Здесь всех 30 человек разместили в одном полуразрушенном пассажирском вагоне и под усиленным конвоем отправили дальше.

На другой день в. 16 часов пополудни, по местному времени, поезд, в котором следовали руководители куртинцев, замедлил ход и остановился на станции Рошфор. Среди конвоя, сопровождавшего арестованных, оказался житель этого города. Во время войны он был несколько раз ранен и поэтому переведен в конвойную стражу. За время пути от Бордо до Рошфора он хорошо узнал русских солдат, познакомился с обстоятельствами их ареста и проникся к ним большой симпатией. [259]

Конвоир рассказал куртинцам историю своего города, где он родился и вырос. Из этого рассказа куртинцы узнали, что с давних времен город Рошфор был местом ссылки каторжников.

Со станции Рошфор всех куртинцев направили в одну из артиллерийских казарм на ночлег. Эта казарма не отапливалась и никем не занималась.