Текст книги "О ней и о ней (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Пла-но-мер-ность! В третьих ...

Попытался опять чиркнуть, порвал бумагу

– Рас-с-чет!

Вышел из за стола. Пошел по кабинету. Бородой направо, бородой налево. Жмет к стенам:

– Революция – завод механический. Каждой машине, каждому винтику своё. Стихия – пар, не зажатый в котёл; электричество, грозой гуляющее по земле. Революция начинает свое поступательное движение с момента захвата стихии в железные рамки порядка, целесообразности. Электричество только тогда электричество, когда оно в медной сетке проводов. Вот наша машина – чекистская – чем работает? Гневом масс, организованным в целях самозащиты.

Кончил. Остановился прямо перед комендантом, сощурил брови, постоял и совершенно твердо, не допускающем ни малейшего возражения тоном:

– Сейчас же расстрелять обоих. Его первого. Пусть она убедиться.

Чекисты сразу с шумом встали. Вышли не оглядываясь, молча.

У Иванова голова на грудь. Раскрыл рот. Всегда ходил прямо, а тут вдруг закосолапил.

Новодомская чуть вскрикнула. Лицо её их алебастра. Попробовала встать и ничком на пол бес чувств. Срубов заметил её рваные высокие калоши, изъеденные подвальными крысами.

Только Пепел обернулся в дверях и бросил также твердо, как и Срубов:

– Это есть правильно. Революция – никаких филозофий.

Срубов кивнул ему головой, взглянул на часы и подошел к телефону, позвонил:

– Мама, ты? Я иду домой.

Сцена 86. Клуб ГубЧК. Интерьер. Лень. Лето.

На трибуне докладчик – Исаак Кац – вертелся волчком и вещал взвизгивая:

– Во Франции были гильотины, публичная казнь. У нас подвал. Казнь негласная. Публичные казни окружают смерть преступника, даже самого грозного ореолом мученичества, героизма. Публичные казни агитируют, дают нравственную силу врагу они оставляют родственникам труп, соратникам – могилу, последние слова, точную дату смерти. Казенный как бы не уничтожается совсем.

Казнь негласная, в подвале, без внешних эффектов, без объявления приговора, внезапная, действует на врагов подавляюще. Огромная, беспощадная всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает их в мясорубке. И нет уже: ни последних слов, ни даты смерти, ни могилы, даже трупов – пустота. Враг уничтожен СО-ВЕР-ШЕН-НО!

Сцена 87. Кабинет Срубова. Павильон. Ночь. Лето.

Срубов не отпускает трубку от левого уха. Правая рука ставит крестики на карте города, сечет короткими косыми черточками тонкую запутанную паутину белого подполья. У Срубова на губах горькая ироническая усмешка.

Сцена 88. Город. Пасха. Натура. Ночь. Лето.

Над городом синь ночи, огни иллюминированных церквей, ликующий пасхальный благовест. Шуршащие шаги толп. Поцелуи. Христосование:

– Христос Воскрес!

С надеждою в ответ:

– Воистину Воскрес!

Из врат вышел крестный ход и с пением пошел вокруг храма.

Сцена 89. Кабинет Срубова. Павильон. Ночь. Лето.

Влетел запыхавшийся Кац, с гвалтом:

– Какого черта! Ведь только что обложили!

Срубов:

– Сядь на моё место. Его я должен брать сам.

Сцена 90. Улица перед ГубЧК. Натура. Ночь. Лето.

Срубов выскакивает из ворот,

вскакивает в автомобиль и кричит сквозь пасхальный благовест:

– Гони!

Сцена 91. Улицы города. Натура. Ночь. Лето.

Раздирая ревом мотора пасхальный трезвон, пугая редких прохожих, что кучками, с горящими свечками в руках влачились от церквей по домам, срубов мчался по ночному городу. Дробно стучали стальные ноги машины. Рев с подвыв ом на поворотах.

Мелькали освещенные фарами заборы.

Стоп. Освещенная фарами табличка

ПЕРВЫЙ ТУПИКЖЕЛЯБОВА

Отъезд, разворот...

....и снова заборы мелькающие в свете фар.

Стоп. Освещенная фарами табличка

ВТОРОЙ ТУПИКЖЕЛЯБОВА

Взревел мотор. Задний ход. Темень съедает табличку.

Снова мчаться мимо заборы.

Стоп. В снопе света табличка:

ПОСЛЕДНИЙ ТУПИКЖЕЛЯБОВА

Сцена 92. Улица у дома полковника Чудаева. Натура. Ночь. Лето.

Двое чекистов держали за руки плотного человека в полувоенной одежде, занимая всё крыльцо.

Полковник Чудаев держался гордо, спокойно.

Подошедший срубов не утерпел, съязвил:

– Христос Воскресе, господин полковник...

И сделал знак чекистам – уводить.

Полковник на выпад Срубова не обратил внимания. Молчал.

Сажая полковника в автомобиль, Срубов добавил:

– Эх ты, огородник: сажал редьку – вырос хрен.

Сцена 93. Дом полковника Чудаева. Павильон. Ночь. Лето.

Испуганные дамы в нарядных платьях, мужчины в сюртуках, смокингах, крахмальных сорочках, бабочках.

Соломин, невозмутимо-спокойный, шмыгающий нос утирая рукавом, раскрывал нафталиновый покой сундука:

– Сказывайте сколь тут вас – буржуёв. Кажному по шубе оставим. Лишку заберем. Кпроприация кспроприаторов.

На полу кучи собранного оружия, дорого тряпья. Чекисты деловито выносили шубы, винтовки и револьверы.

Сцена 94. Кабинет Срубова. Павильон. День. Лето.

Срубов за столом, внимателен и равнодушен. Сидит хотя и в кресле, но на огромной высоте. (Кран с камерой, Срубовым и столом. Со стороны посетителя все как обычно.) Ему совершенно не видно лиц, фигур посетителей. Двигаются какие-то маленькие черные точки и всё.

Старуха просит за сына и плачет:

– Пожалейте, единственный он у меня. Никого не осталось. Одна война, другая...

Падает на колени, щеки в слезах, мокрые. Утирается концом головного платка.

Срубову кажется её лицо не больше булавочной головки.

Кланяется старуха в ноги. Опускает, поднимает голову – светлеет, темнеет. Электрический шарик булавки. Звук её голоса едва долетает до Срубова:

– Единственный...

Сегодня для Срубова нет людей. Просьбы не волнуют, не трогают. Отказывать легко:

– Нам нет дела единственный он у вас или нет. Виноват – расстреляем.

Одна булавочная головка исчезла – появилась другая, тоже молит:

– Единственный кормилец, муж... пятеро детей. Пощадите...

Срубов сверху жестким холодным металлом:

– Мы не принимаем в расчет семейное положение при определении виновности. Получит то, что заслужил.

Булавка краснеет, бледнеет, тает.

Лицо Срубова неподвижно-каменное, мертвенно-бледное...

...Приводит в ужас.

Третья точка придвинулась близко, выросла близко к столу вытянула вверх руку, и когда отошла...

... на столе осталась маленькая темная кучка: пяток червонцев николаевской чеканки. Взятка.

Не опускаясь со своей недосягаемой высоты Срубов поднял трубку телефона:

– Коменданта... Товарищ Седов, пришлите ко мне двоих конвоиров с разводящим.

Точка внизу почернела от испуга, бестолково залепетала:

– Вы не берете? Другие ваши берут.

Срубов сверху голосом всевышнего:

– Следствие выяснит: кто у вас брал. Расселяем и бравших и вас.

Сцена 95. Расстрельный подвал. Павильон. День. Лето.

В подвале крысы, в драку, с писком, грызли острыми зубами пропитанную красной кровью землю. Голые их хвосты шевелились шерстью чудовищного животного.

Сцена 96. Кабинет Срубова. Павильон. День. Лето.

В кабинете Срубова заседает расширенная коллегия ГубЧК. Кроме Срубова, Каца, Моргунова, Пепела, комендант и следователь.

Докладывал следователь:

-…в общем, выясняется такая схема белогвардейского подпольной заговорщической организации.

Взял указку, пошел к схеме города, которая висела на стене:

– Группа “А” – пятнадцать пятерок, активнейшие колчаковские офицеры, главным образом из числа служащих советских учреждений. Её задача: взять Губком партии и артсклад.

Группа “Б” – десять пятерок. Бывшие офицеры, торговцы, мелкие предприниматели, лавочники, служащие в Красной Армии. Несколько человек из комсостава. Задача: взять почту, телефонную станция, Губиспоком.

Группа “В” – семь пятерок, сброд. Задача – вокзал.

После захвата назначенных объектов, соединение всех групп, ставка на переход некоторых красноармейских частей, атака ГубЧК и бой с войсками, верными советской власти.

Организация, кроме тридцати двух пятерок имела много сочувствующих, помогающих, исполняющих вторые роли.

Докладчик закрыл папку, положил её на стол, взял новую, раскрыл:

– Персонально...

На заседании коллегии Срубов чувствует себя хорошо, даже очень хорошо. Он на огромной высоте(кран) А люди где-то внизу. Срубов полон сознания собственной силы.

Следователь продолжает:

– Полковник Чудаев, руководитель заговора, имеющего целью свержение советской власти в Губернии.

Слушали все внимательно. В кабинете совершенно тихо.

У Каца насморк, слышно, как от сопит.

Порывисто мигает электрическая лампочка.

Следователь кончил, молчит, смотрит на Срубова.

Срубов – ему:

– Ваше заключение?

Следователь трет руку об руку, поводит плечами, ёжится:

– Полагаю высшую меру социальной защиты.

Срубов кивает головой и ко всем:

– Есть предложение расстрелять. Еще предложения? Вопросы?

Моргунов покраснел, мокнул усы в стакан с чаем:

– Ну, конечно.

Срубов весело:

– Стрельнули, значит?

Кац, сморкаясь, подтвердил:

– Стрельнули.

Срубов:

– Следующего.

Следователь проводит рукой по щетине волос, начинает новый доклад:

– Поставщиком оружия для организации является некто Рабакидзе, в прошлом купец, прапорщик империалистической, ныне командир батальона Красной Армии.

Срубов:

– Этого как, товарищи?

Кац опустил голову, полез в карман за носовым платком.

Моргунов задумчиво помешивал ложечкой в стакане чай.

Казалось, никто не слышал вопроса.

Срубов тоже промолчал, потом решительно сказал за всех:

– Принято.

Моргунов слегка нерешительно:

– По моему этот человек не виноват...

Срубов оборвал его решительно и злобно:

– Ну, вы, миндаль сахарный, замолчите. ЧеКа есть орудие классовой расправы. Поняли? Если расправы, то значит – не суд! Персональная ответственность для нас имеет значение безусловное, но не такое как для обычного суда или Ревтрибунала. Для нас важнее всего социальное положение, классовая принадлежность. И только!

Ян Пепел, энергично подняв сжатые кулаки, поддержал Срубова:

– Правильно! Революция – никакой филозофий. Расстрелять!

Кац:

– Конечно расстрелять. Какие могут быть разговоры.

И стал усиленно сморкаться.

Следователь докладывает дальше, но Срубов его уже не слушает (дальше действие идет без голоса, один зрительный ряд).

Закадровый голос Срубова:

– Когда слабые, нервные растерянно бледнеют, жмутся в углу, колеблются и не решаются, мы, сохранившие мощность духа, умеющие гореть в гневе и сознавать, что меч борющегося должен быть пламенен и тверд в руках часового Революции, мы неуклонно вершим свое грозное и святое дело, дело борьбы с контрреволюцией. В этой борьбе, ведущейся не на жизнь, а на смерть не может быть полумер и половинчатости. Чрезвычайные обстоятельства чрезвычайного революционного времени требуют чрезвычайных мер борьбы. А отец? И отец тоже звено в цепи попытавшихся остановить историю.

Под протоколом подписался первым. Четко, крупными кольцами с нажимом написал “Срубов”, от “о” протянул тонкую нитку и прикрепил ежё к концу длинной палки, заменяющей букву “в”. Вся подпись – кусок перекручено деревянной стружки, нацепленной на кол.

Члены коллегии на секунду замешкались. Каждый ждал, что кто-то другой возьмет перо первым.

Ян Пепел решительно схватил ручку. Против слова ”члены” быстро нацарапал – “Ян Пепел”

Срубов мрачно сдвинул брови. От белого листа в лицо холод снежной ямы. Между фамилиями приговоренных и подписью Срубова – один сантиметр. Закадровый голос Срубова:

– Ошибется машинистка при перепечатке и может меня поставить в один ряд с теми...

Взял лист в руку, покачал головой, и сунул его в папку.

Когда все расходились, привлек внимание стриженый затылок Каца. Невольно пошутил:

– Ика.

Тот обернулся с вопросительными глазами.

– Какой, Ика, у тебя шикарный офицерский затылок – крутой, широкий... Не промахнешься.

Кац побледнел, нахмурился.

Срубову стало неловко.

Не глядя друг на друг, не простившись, вышли в...

Сцена 97. Коридор ГубЧК. Интерьер. День. Лето.

...вышли в коридор, разошлись в разные стороны.

Кац обернулся и задумчивым взглядом посмотрел в...

...спину удаляющегося Срубова.

Сцена 98. Улица перед ГубЧК. Натура. День. Лето.

Белый трехэтажный дом с красным флагом, с красной вывеской, с часовыми, равнодушно скалил чугунные зубы ворот, высовывал из подворотни красные кровяные языки в белой пороше известки. Двое красноармейцев с лукошками ходили гусями и присыпали известью пролившуюся с грузовиков кровь.

Сцена 99. Степь. Натура. Ночь. Лето.

Лунная ночь. Очень светлая. На фоне светлого неба и большой луны силуэты конных бойцов ЧОН ВЧК.

Посереди степи – ров.

Срубов стоял невдалеке от рва на возвышении. С горящими глазами, с раздутыми от возбуждения ноздрями.

У рва стояли голые люди, ожидая расстрела.

К Срубову подскочил Боже:

– Товарищ Срубов, разрешите разграфить контриков?

Срубов:

– Как это: разграфить?

Боже:

– Шашкой!

Срубов:

– Действуйте по инструкции, без фантазий.

Стреляли сразу по десять человек. Из револьверов, в затылки.

Некоторые плакали, просили пощады. Некоторые приговоренные от страха садились на край канавы, свешивали в нее ноги.

Двое попытались бежать, но кругом была конная цепь. Кавалеристы не выпустили ни одного – порубили.

Полковник Крутаев сидел по-турецки у края канавы и орал белухой:

– Позовите товарища Срубова! Имею ценные показания! Приостановите расстрел! Я идейный коммунист! Я ещё пригожусь вас! Товарища Срубова!

Срубов подошел к нему.

Крутаев бессмысленно таращил глаза на Срубова и орал:

– Товарища Срубова! Позовите товарища Срубова!

Срубов равнодушно отвернулся от него и пошел вдоль рва.

Все же Революция и долгие войны выучили большинство умирать с достоинствам. Большинство в шеренге застыло в совершенном безмолвии как ряд обнаженных алебастровых статуй. Особенно тверда держались женщины. Они вообще умирают лучше мужчин.

Из ямы кто-то кричал:

– Товарищи, добейте!

Соломин спрыгнул в ров на трупы, долго ходил по ним, поворачивал, добивал.

Десять чекистов подходили. Стреляли очередной десяток. Отскакивали. Щелкали курками. И снова подходили, с виду даже с ленцой, к очередной десятке. Конвейер.

Закадровый голос Срубова:

– Умерли они – умрешь и ты. Закон земли прост – родись, роди, умири. Неужели человек – сверлящий глазами телескопов эфир Вселенной, рвущий границы земли, роющий в пыли веков, читающий иероглифы, жадно хватающийся за настоящее, дерзко метнувшиеся в будущее, он, завоевавший землю, воду, воздух... неужели он никогда не будет бессмертен? Жить, работать, любить, ненавидеть, страдать, учиться, накопить массу опыта, знаний и потом стать зловонной падалью... нелепо...

Чекисты подошли к последней десятке. Залп. Кончено.

Сцена 100. Степь. Натура. Режим(рассвет). Лето.

Светало. Четче становились конники на горизонте.

Кац и Срубов шли к автомобилю. Сзади них бойцы батальона ВЧК лопатами закидывали ров с расстрелянными землей.

Срубов наступил ногой на муравейник. Десятки муравьев вцепились ему в сапог.

Срубов осмотрел сапог. Постучал им об землю:

– Смотри, Ика, козявка и та вступает в смертельный бой за право жить, есть, родить. Козявка козявке горло перегрызет. А мы философствуем, нагромоздили разных отвлеченных теорий и мучаемся. Ян Пепел говорит (передразнивает): “Революция – никаких филозофий!” А я без “филозофий “ ни шагу.

Кац промолчал. Садился в автомобиль.

Садясь за ним в авто, Срубов добавил:

– Неужто так и есть... Родись, роди, умри?

Кац ничего не ответил. Ему было неловко встречаться с жестким взглядом Срубова.

Сцена 101. Клиника нервнобольных. Интерьер. День. Лето.

Врач вышел из-за забеленной стеклянной двери.

Кац и Моргунов поднялись.

Врач:

– Очень тяжелый случай, товарищи. Товарищ Срубов месяца два побудет у нас. Крайнее нервное истощение, осложненной злоупотреблением алкоголя.

Кац молча кивал головой в фуражке.

Моргунов свою мял в руках.

Врач:

– Кстати, не подскажете, кто такой Юрасик? От все время его зовет.

Кац:

– Сын. Жена от него зимой ушла.

Сцена 102. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Лето.

Кац на трибуне зала клуба ГубЧК. Яростен, речист, дерзновенен:

– Стоит лишь арестовать за вредную деятельность какого-либо профессора, военспеца, спекулянта, как со всех сторон сыплются десятки прошений с ходатайствами. И удивительно... чем вреднее элемент, тем более ходатайств и поручительств. Нам твердят, что уничтожением их мы идем по пути регресса. Пусть так! Пусть мы на время отстанем, но зато будем уверены, что элементов, становящихся на пути самому существованию нашей власти нет. И весь этот мусор будет чисто выметен пролетарской метлой...

Зал взорвался аплодисментами. Все ряды были заняты чекистами и красноармейцами батальона ВЧК.

Кац рукой успокоил и продолжил:

– Вот почему мы так решительны в наших методах борьбы. Все войны, которые велись до сих пор, это были войны насильников за утверждение своего насилия. Война, которую мы ведем, это священная война восставших, униженных; и оскорбленных, поднявших меч против угнетателей. Может ли кто-нибудь посметь нас упрекнуть в том, почему мы боремся м КАК мы боремся?!

Сцена 103. Кабинет Срубова. Павильон. День. Лето.

Срубов худой, желтый, под глазами синие круги. Кожаный костюм одет прямо на кости. Тела, мускулов нет. Дыхание прерывистое, хриплое. Сидит возле своего бывшего стола.

А допрашивает Кац, сидящий на его, Срубова, председательском месте.

Над головой у Каца портрет Троцкого вместо портрета Маркса.

Лицо у Каца как чайник. Нос – дудочка остра, опущенная вниз. Кац сидит за столам Срубова и от неуверенности в себе разыгрывает перед старым товарищем из себя начальника.

Ручку белую слоновой кости всю перемазал чернилами.

И хотя бы допрашивал – лекцию читает:

– Позоришь партию, которая тебя выкормила и воспитала. Мараешь престиж Чека, а это, между прочим, знаешь, как называется: подрыв авторитета коммунистической линии преобразования общества.

Рвет Срубов бороду. Зубы стискивает Глазами огненными, ненавидящими, Каца хватает. По жилам обида серной кислотой. Не выдержал – вскочил. И бородой на него:

– Понял, ты, дрянь, что я кровью служил Революции. Я всё отдал ей, и теперь лимон выжатый. И мне нужен сок. Понял, сок алкоголя, если крови не стало.

На мгновение Кац, ПредГубЧК, превратился в прежнего Ику, посмотрел на Срубова ласковыми большими глазами:

– Андрей, зачем ты сердишься? Я знаю, что ты хорошо служил ЕЙ. Но ведь ты не выдержал.

И оттого, что Кац боролся с Икой, от того, что это было больно, с болью сморщившись, сказал:

– Ну, поставь себя на моё место. Ну, скажи, что я должен делать, когда ты стал позорить Революцию, ронять ЕЁ достоинство?

Срубов махнул рукой – и по кабинету. Кости хрустят в коленях. Громко шуршат кожаные галифе. На Каца не смотрит – выше. Увидел...

... портрет Троцкого...

...усмехнулся:

– Нет значит больше белых сорочек...

На столе у Каца две кожаные фуражки.

Срубов с хитрой, ядовитой улыбкой к Кацу:

– Гражданин ПредГубЧеКа, я ещё не арестован? Разрешите мне выйти в клозет?

И не дождавшись ответа в дверь.

На столе остались две фуражки.

Сцена 104. Коридор ГубЧК. Интерьер. День. Лето.

Срубов по коридору почти бегом. Мимо дверей, мимо часовых на каждой лестнице. Мимо снующих сотрудников и редких посетителей.

Сцена 105. Кабинет Срубова. Павильон. День. Лето.

А Кац, опять из Ики ставший Кацем, ПредГубЧК, краснеет от стыда за минутную слабость. С силой крутит ручку телефона:

– Коменданта... Товарищ Седов? Товарищ Кац на проводе. Есть ли у нас свободная одиночка... спасибо.

Закуривает. Ждет Срубова. Садится поудобней и спокойно подписывает бумагу.

Постановление на арест Срубова.

Сцена 106. Улица у дома Срубова. Натура. День Лето.

Расталкивая прохожих Срубов налетел на дверь дома. Распластался на ней. Потом отпрянул, рванул ручку и ворвался в дверь двухэтажного деревянного дома.

Сцена 107. Квартира Срубова. Павильон. День. Лето.

Вдруг неожиданно, как несчастье черная непроницаемая стена заслонила дорогу. Обернулся отчаянно.

За спиной двойник. Хватает ртом воздух, как рыба и рожу корчит.

Страха перед двойником не было. Топор от печки сам прыгнул в руку.

И со всего маха двойника по лицу. Наискось от правого глаза к мочке левого уха. А двойник, дурак, еще в последнюю секунду захохотал. Трюмо с грохотом рассыпалось...

...по полу блестящими кусками.

Осталась голая стена с рамой от зеркала.

Срубов обернулся к стене, рычит:

– Напрасно пытаетесь поставить меня к стенке!

И топором по стене.

– Расстрелять меня не удаться!

Осыпалась штукатурка.

– Пусть думают, что я раздеваюсь, а я её сейчас топором и убегу!

Желтый бок бревна, щепки летят. Еще и еще щепки летят.

Сзади в дверях белое лицо матери.

– Андрюша! Андрюша!

Щепки летят.

Топор соскочил с топорища.

Срубов зубами, когтями грызет стенку.

Появился квартирант Сорокин, тянет его за плечи:

– Андрей Павлович, Андрей Палыч, что вы делаете?

Срубов обернулся. Пристально, по-чекистски, смотрит в глаза маленькому черноусому человеку. Гордо, с достоинством, поднял Срубов голову:

– Попрошу, во-первых, не фамильярничать, не прикасаться ко мне с грязными ручищами...

– Чистые у меня руки, Андрей Палыч, чистые...

Тянул его за плечи от стены Сорокин.

– У всех руки грязные, у всех!

Твердо ответил Срубов:

– Во-вторых, запомните – я коммунист и никаких христианских имен, различных там Андреев Блаженных и Василиев Первозванных... не признаю... Да... да... если вам угодно обращаться ко мне, то, пожалуйста. Мое имя – Лимон.

Сразу как-то осунулся, ослаб, и сел на порушенное трюмо:

– Угорел что ли?

Повернулся к квартиранту. Глаза его стали осмысленными:

– Товарищ Сорокин. На автомобиле бы покататься. А?

Сорокин захлопотал:

– Конечно, конечно, товарищ Лимон. Один секунд всё организуем.

И выскочил из комнаты.

Мать стоит рядом, гладит по голове и улыбается:

– Прокатись, Андрюша, прокатись, родной.

Сцена 108. Улицы города. День. Лето.

Ехали не на автомобиле, как того хотелось Срубову, а на протертой пролетке, да и ту тащила какая-то заморенная кляча. Срубов навалившись на Сорокина вещал:

– Сорокин, вы знаете: я ведь с механического завода. Рабочий. Двадцать четыре часа в сутки.

Сидеть было трудно. Срубов попытался прилечь, Закапризничал:

– Сорокин, кровать далеко? Я смертельно устал.

Сорокин сидел молча. Молча же, по медвежьему, сгреб Срубова за талию.

Из-за угла люди с оркестром, идут молча, с развернутым красным знаменем. Оркестр молчит. Слышен только резкий четкий стук множества ног в чеканно строю.

Флаг приближается, увеличиваясь скачками в ритм шагам колонны.

Оркестр поравнявшись с пролеткой Срубова, загремел “Марсельезу”.

Срубов схватился за голову руками.

Знамя с каждым стуком ног и барабана увеличивается скачками в размерах, пока не закрыло собой все пространство.

Сцена 110. Видение Срубова №3. Мультипликация.

Красный цвет пространства редел, превращаясь в красный туман. Стук ног стал более походить на стук топоров на плотах. “Марсельеза” звучит постепенно затухая и переходя в более спокойную музыку.

Срубов плывет по кровавой реке. Только на плотах чекисты без него. Он оторвался щепкой и одиночкой качается на волнах.

А плоты с чекистами мимо, обгоняя его.

Вдоль берегов многоэтажные корабли. Туман зеленый над красной рекой. Нависли крутые каменные берега.

Русалочка золотоволоса с синими-синими глазами, покачиваясь, плывет навстречу. На золотых волосах её коралловая диадема. Посреди лба дырка красная.

И Революция, ведьма лохматая, беременная, полногрудая и широкозадая с ней рядом плывет.

Леший толстый в черной шерсти, обвешанный тремя маузерами по воде, как по земле идет.

Из спокойной воды руки, ноги, головы, почерневшие, как коряги, волосы женщин водорослями переплелись.

Срубов бледнеет, глаза не закрываются от ужаса. Хочет крикнуть, тужиться – язык примерз к губам.

А плоты с чекистами мимо, мимо белизной своей раздражая.

Сцена 111. Улицы города. Натура. День. Лето.

Срубов соскочил с пролетки, упал на мостовую, машет руками: хочет плыть, хочет кричать, но только хрипит:

– Яяяяя... Яяяяя... Яяяя...

А люди идут мимо. Ноги четко отбивают марш. Оркестр играет “Марсельезу” а на Срубова ноль внимания.

Срубов поднял голову.

Город затрясся и загрохотал...

Сцена 112. Видение Срубова 3. Мультипликация.

...загрохотал извергаясь вулкан. Ослепила огненная вспышка. Посыпался на голову, на открытый мозг, горячий пепел.

Вытекающая из огнедышащего кратера узкая, кроваво-мутная у истоков река, к середине делается шире, светлей, чище и устье разливается в безбрежный океан чистой родниковой водичкой.

Срубов в красной реке. Обе женщины плывут рядом и каждая манит его к себе, улыбаясь зазывно.

Срубов собирает последние силы, ныряет, выныривает за женщинами и саженками плывет к ближайшему пароходу.

Но гладки, скользки его борта. Не за что уцепиться.

А расстрелянные женщины, вместе с Синеглазкой подплывают полукругом. И ОНА с ними, только революция не русалка, как расстрелянные, с нормальными ногами, которыми бултыхает по собачьи, вот только глаз у нее нет совсем.

А синеглазка подплыв, говорит ему своим полудетским голосочком ласково очень:

– Вот и ты с нами. В обществе всеобщего равенства и света.

А глаза у неё Синие-Синие.

В них Срубов и нырнул.

Сцена 113. Кабинет Пепела. Павильон. День. Лето.

Пепел вкрадчиво говорит посетителю:

– Благонадежность? Карашо. Дадим благонадежность. Подпишите...

…и протягивает тому листок бумаги со знакомой уже зрителю надписью, оборачивается к машинистке:

– Давай, давай, машина, работай!

Сцена 114. Кабинет Срубова. Павильон. День. Лето.

Исаак Кац сидит за столом Срубова. Бурой горкой стопка конвертов. Ика рвет их неторопливо, со вкусом. Читает и ставит на них краткие резолюции, подписываясь размашисто: “И.К.”

На листе слоновой дорогой бумаги видит нарисованный холм с крестом и подпись:

СМЕТЬ КРОВОПИЙЦАМ – ЧЕКИСТАМ !

Сцена 115. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Лето.

Красноармейцы батальона ВЧК играют в шашки, лузгали семечки и слушали как Ванда Клембовская играет непонятное.

Сцена 116. Зрительный зал клуба ГубЧК. Интерьер. День. Лето.

Ефим Соломин говорит с трибуны, подражая Кацу и заезжему лектору в жестах:

– ...наша партия Ры-Ка-Пы, наши учителя Маркса и Ленина – пшеничка отборна, сортирована. Мы – коммунисты – ничё себе так, сродна пшеничка. Ну, беспартийные которыя – мякина. Беспартийный он рази чё понимат? Чё куды? Никогды. По яво мы убивца тока и Чека, мол, одно убивство. По яво и Ванька убиват, и Митька убиват... А рази он понимат, что ни Ванька, ни Митька, а мир... Не убивство, а казнь – дела мирская...

Сцена 117. Улицы города перед церковью. Натура. День. Лето.

Три красноармейца-китайца из батальона ВЧК забивают досками двери церкви. Предгубчека Кац стоит рядом и отдает приказания. Стук молотков.

Камера поднимается вверх по зданию церкви. Исчезают люди. Стук молотков сильнее.

Камера фиксируется на куполе с крестом, что золотом сияет в летнем небе. Стук молотков становиться нестерпимым.

Крест потускнел и медленно растворяется в чистом синем небе. Стук молотков к которому присоединяется противный крик вороньей стаи.

В СИНЕМ-СИНЕМ небе остается только один обезображенный купол.

Сцена 118. Титры на барабане.

Монтаж хроники перестройки начиная с лозунга “Перестройка – это продолжение Октября” до последних событий по производству фильма: Горбачев Ельцин, осады белого дома, драка депутатов на У11 съезде. Митинги с российскими флагами и флагами красными...

Звуковой ряд: звучит в исполнении того же академического хора “марсельеза”, что и в начальных титрах, только слова уже другие – “Постмарсельеза” Кирилла Каца.

Время буйных ветров миновало,

Нет во рту половины зубов.

А душистой траве сеновала

Предпочли мы постель и клопов.

На знаменах все выцвели краски,

Патриоты ушли на покой

И ночные кровавые пляски

На горшок променяли ночной.

Пьер, а помнишь ты Рамону,

А красавицу Мари?

Ту, что старого барона

Застрелила на пари.

Помнишь пенье гильотины,

Плеск дешевого вина

И плетеную корзину,

Что голов была полна.

Помню пламени отблеск веселый

И пожарища мести святой.

Сокрушительный треск “карманьолы”

И Жанетты завистливый вой.

Дух решимости классовой нашей

Побороть ненавистных врагов.

Стройной ножкой месящая кашу

Крови, грязи и чьих-то мозгов.

Где ж вы наших сердец королевы?

Где Жанетта, Люси, Исабель?

Воплощенья народного гнева

Поголовно ушли на панель!

Разнесло нас по душным конторам.

Все кумиры почили в гробу.

И забита дверь клуба в котором

Мы Вселенной вершили судьбу.

Потускнело холодное солнце,

Мы в покое живем и тиши.

Но я верю, что скоро вернется

Время праздника нашей души.

Ураган марсельезного зова

Сдует тяжкую затхлость оков

И корзину плетеную снова

Мы наполним до самых краев.

Флаги на митингах разнообразной политической ориентации меняются как в калейдоскопе.

Стоп кадр. Титр:

КОНЕЦ

Сцена 119. Улицы города перед ГубЧК. Зима. Ночь.

Стуча стальными ногами из ворот ГубЧК в копоти крови и нефти груженый трупами и зачехленный выезжает грузовик и топает по улице на кладбище.