Текст книги "О ней и о ней (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Что?

Посетитель:

– Я вполне благонадежный гражданин Республики.

Пепел:

– Благонадежность? Карашо. А Соввласть сочувствуете?

Посетитель:

– Сочувствую... вполне...

Пепел:

– Вполне? Карашо. Но путем логичны до конца...

И покосившись на машинистку, которая с безучастным лицом, как автомат барабанила на машинке, Пепел на бумаге написал то, чего не хотел сказать при ней.

Записка (крупный план):

Кто сочувствует соввласть, тот должен её помогать давать.

Будете наш секретный осведомитель?

Посетитель оглушен. Молчит не зная, что ответить на такое зловещее предложение.

А Пепел, даже не спрашивая его согласия, уже заносит его фамилию в список.

Сует ему напечатаны на машинке лист-инструкцию. Пепел:

– Согласны? Карашо. Прочтите. Дадим благонадежность.

Сцена 59. Кабинет Срубова. Павильон. День. Зима.

В кабинет шмыгающими, липнувшими шажками, кланяясь, приседая, улыбаясь, заполз полковник Крутаев. Обрюзгший, седоусый, лысый, в потертой офицерской шинели. Сел без приглашения по одну сторону стола. Срубов сидит по другую.

Крутаев:

– Я вам ещё из тюрьмы писал, товарищ Срубов, о своих давешних симпатиях к советской власти.

Полковник непринужденно закинул ногу на ногу.

– Я утверждал и утверждаю, что в моем лице Вы приобретете ценнейшего сотрудника и преданнейшего идейного коммуниста.

Срубову захотелось плюнуть в лицо Крутаеву, надавать пощечин, растоптать его, но, сдерживаясь, грыз усы, забирал в рот бороду, молчал, слушал.

Крутаев слащавой улыбкой растянул дряблые губы, вытащил из кармана серебряный портсигар:

– Разрешите? А вы?

Полковник привстал и с раскрытым портсигаром потянулся через стол.

Срубов отказался жестом.

Крутаев, садясь и закуривая:

– Сегодня я докажу вам это, идейный товарищ Срубов, и проницательнейший ПредГубЧК.

Крутаев руку в боковой карман шинели:

– Полюбуйтесь на молодчика.

Подал визитную фотографическую карточку.

Одутловатое, интересное лицо, погоны капитана. Владимир с мечами и бантом на груди.

Срубов:

– Ну?

Крутаев:

– Брат моей жены.

Срубов пожал плечами:

– В чем же дело?

Крутаев:

– А его фамилия, любезнейший товарищ Срубов.

Срубов:

– Кто он?

Крутаев:

– Клименко. Капитан Клименко. Начальник контрразведки...

Срубов не дал кончить:

– Клименко!!!

Крутаев доволен. Старческие тухнущие глаза замаслились хитрой улыбкой:

– Видите, можно сказать: родного брата не щажу. Записывайте: Мещанская, дом купца Громова. Живет под фамилией... Хе-хе... Пыпочкин-с.

Крутаев встал, откланялся по-офицерски и, с пол-оборота, небрежно бросил:

– Да... уважаемый товарищ Срубов, дайте мне двести рублей.

Срубов:

– Зачем?

Крутаев:

– В возмещение расходов на приобретение карточки.

Срубов:

– Вы же её у себя дома взяли.

Крутаев:

– Нет, у знакомых.

Срубов:

– У знакомых купили? За такие деньги?

Крутаев закашлялся. Кашлял долго. На лбу у него вздулись синие жилы. Толстый лоб побагровел. Глаза застеклились, покраснели.

У Срубова руки на мраморном пресс-папье, пальцы непроизвольно сжали бронзовую ручку.

Крутаев наконец прокашлялся:

– Помилуйте, товарищ Срубов, у прислуги купил. Ровно за двести рублей.

Срубов, не снимая руку с пресс-папье, другой из кармана галифе вынул две купюры и бросил на стол.

Крутаев изящно взял и протянул правую руку.

Срубов показал глазами на стену...

... где висел плакат:

РУКОПОЖАТИЯ ОТМЕНЕНЫ !

Крутаев слащаво растянул губы. Расшаркался уже в низком поклоне. Стоптанными галошами, прилипая к полу, зашмыгал к двери.

Срубов глядя...

... в спину Крутаеву...

... пару раз подбросил на руке тяжелое пресс-папье. По его виду было понятно, что ему до смерти не терпелось запустить им в спину полковника, сделать больно. Но, вздохнув глубоко, Срубов осторожно поставил пресс-папье на место.

В раскрытую дверь, из за спины полковника, было видно, как чекисты с шумом и топотом шли в столовую.

Сцена 60. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

На заседании комячейки Мудыня и Боже, полупьяные, сидели бессмысленно улыбаясь.

Соломин сосредоточенно тер под носом, слушал внимательно. Ян Пепел сидел с обычною маскою серого безразличия на лице. Срубов курил трубку и откровенно скучал.

Докладчик-политработник из батальона ВЧК, безусый молодой русский парень докладывал с трибуны:

– И еще раз марксистская наука одержала победу над поповщиной и буржуазным псевдонаучным талмудизмом. Выдающиеся открытие коммуниста-психоневролога товарища Залкинда, в его эпохальном труде “Пролетариат и половой вопрос”, камня на камне не оставило от буржуазных измышлений в своих великих “Тринадцати половых заповедях пролетариата”. Главная из которых, я ещё раз напомню, это та, что “если пролетарий имеет половое сношение с классово чуждым элементом, то он совершает предательство своего класса, ибо его половая энергия уходит к чуждому классу, ослабляя тем самым революционный класс. Это недопустимо и должно караться со всей строгостью революционного времени...”

Сцена 61. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Красноармейцы из батальона ВЧК играли в шашки, шелестели газетами, курили.

Переводчица Ванда Клембовская играет на фортепиано.

Красноармеец-китаец говорит соседу красноармейцу русскому с газетой в руках:

– Однако, очень непонятная музыка. Душа щемит.

Сцена 62. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Докладчик говорит, но слов не слышно, только музыка, которую играет в фойе Клембовская.

Срубов смотрит сосредоточенно. Докладчик расплывается в желтовато-зеленых тонах.

Сцена 63. Московский бульвар. Видение Срубова. День. Натура. Осень.

В желтовато-зеленых переливах, по золотистой аллее бульвара, сквозь листопад и светлый моросящий дождик, пол большим черным зонтом, загребая ногами палые листья, идет Антон Павлович Чехов, а за ним медленно едет извозчик.

Закадровый голос докладчика ртом Чехова:

– Да здравствует Марксистская наука!

Сцена 64. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Докладчик, с экзальтацией, заканчивает доклад, обрывает видение Срубова:

– Да здравствует Революция! Да здравствует Пролетариат, верный идеям Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого, строящий светлое будущее всего человечества!!!

В зале дружно зааплодировали.

– Да здравствует Мировая Революция!!!

Аплодисменты на секунду взорвались с новой силой, потом пошли на спад и чекисты, гремя стульями, под последние аплодисменты, вставали.

Докладчик на трибуне тоже неистово себе аплодировал.

Чекисты потянулись к выходу.

Сцена 65. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Уходя с собрания, Срубов подошел к Клембовской и, улыбнувшись, спросил полуутвердительно:

– Если я не ошибаюсь, пани Ванда, это Скрябин?

– Скрябин. – ответила она, светло улыбнувшись в ответ.

Сцена66.Театр. Интерьер. Зима.

Оркестр запаздывал. Занавес еще опущен. И зрители – сотни глаз, десятки биноклей, лорнетов разглядывали Срубова. Куда не обернешься – блестящий кружочки стекол, глаза, глаза, глаза...От люстры, от биноклей, от глаз – лучи. Их фокус – срубов. А по партеру, по ложам, по галерке волнами ветерка еле уловимым шелестом (закадровые голоса):

– ПредГубЧК...

– Хозяин Губподвала...

– Красный жандарм...

– Первый грабитель...

– Советский охранник...

Нервничает Срубов, вертится на стуле, толкает в рот бороду, усы жует. И глаза его простые человеческие глаза, которым нужны краски, свет, темнеют, наливаются злобой. Усталое его лицо сжимается.

Занавес открывается. Зазвучала музыка Сен-Санса. Балерина танцует “Лебедя”. Закадровый голос Срубова:

– Бесплатные зрители советского театра. Совслужащие. Знаю я вас. Наполовину потертые английские френчи с вырванными погонами. Наполовину бывшие барышни в заштопанных платьях. Шушукаетесь. Глазки таращите. Шарахаетесь как от чумы. А доносы друг на друга пишете? С выражением своей лояльнейшей лояльности распинаетесь на целых писчих листах. Гады. Многие из вас с восторженным подвыванием поют – месть беспощадная всем супостатам... Мщенье и смерть... “Кровью наших врагов обагрим”. И, сволочи, сторонитесь чекистов. Чекисты для вас – второй сорт. Подлецы. Лицемеры. Белоручки подлые. В газетах, теоретически, вы за террор. Признаете его необходимость. А чекиста, осуществляющего признанную вами теорию, презираете. Вы окружаете ореолом героизма террористов, эсеров. Разве Каляев, Сазонов, Балмашев не такие же палачи? Конечно, они делали это на фоне красивой декорации, с пафосом, в порыве. А у нас это будничная работа. А работы-то вы больше всего и боитесь. Не любите вы чернорабочих. Вы любите чистоту везде и во всем, вплоть до клозета. А от ассенизатора, чистящего его, отворачиваетесь с презрением. Все вы от черносотенца до социалиста оправдываете существование смертной казни. А палача сторонитесь, изображаете звероподобным Малютой. О палаче вы всегда говорите с отвращением. Но я говорю вам, сволочи, что мы, палачи, имеем право на уважение...”

Поднял бинокль, стал рассматривать балерину.

Вдруг, при очередном повороте лицо балерины изменилось. Волосы посветлели. Глаза полоснули синевой. Вместо чернявой худосочной балерины танцевала умирающего лебедя расстрелянная Синеглазка.

Срубов вскочил, пошел к выходу.

Глаза, бинокли, лорнеты – в спину, с боков, в лицо.

Не заметил, что громко сказал, как камень бросил:

– Суки!

И плюнул.

Сцена 67. Квартира Срубова. Павильон. Ночь. Зима.

Домой пришел бледный, с дергающимся лицом.

Старуха-мать в черном платке, открывшая дверь, пытливо-ласково посмотрела в глаза:

– Ты болен, Андрюша?

У Срубова бессильно опущены плечи. Взглянул на мать тяжелым, измученным взглядом, глазами, которым не дали красок и света, которые потускнели и затосковали:

– Я устал, мама.

Пошел в спальню и на кровать лег сразу же. Мать гремела в столовой посудой. Глаза Срубова закрывались с трудом. В ореоле красно-синего сияния.

Сцена 68. Сон Срубова. Глюк-машина. Мультипликация.

Видит Срубов во сне огромную машину. Много людей на ней. Главные машинисты на командных местах, наверху, переводят рычаги, крутят колеса, не отрываясь смотрят вдаль.

Один перегнулся через перила мостков, машет руками, кричит что-то работающим ниже и все показывают вперед.

Нижние грузят топливо, качают воду, бегают с масленками. Все черные от копоти.

И в самом низу, у колес, вертятся блестящие диски-ножи. Около них сослуживцы Срубова – чекисты.

Вращаются диски в кровавой массе.

Срубов пригляделся – черви.

Колоннами ползут на машину, мягкие красные черви. Ножи их режут и режут. Сырое красное тесто валится под колеса, втаптываются в землю. Чекисты не отходят от ножей.

И вдруг черви превращаются в коров. А головы у них человечьи. Коровы с человечьими головами, как черви ползут и ползут. Автоматические ножи-диски не успевают их резать.

Чекисты их вручную колют ножами в затылки. И валится, валится под машину красное мясо.

А у одной коровы глаза – СИНИЕ-СИНИЕ, и хвост – золотая коса человечья. Лезет к Срубову.

Срубов ее между глаз Ножом.

Нож увяз. Из раны кровью и мясом так и пахнуло в лицо.

Срубову душно. Он задыхается.

Падает.

А над ним грохочет машина. А над машиной красный тяжелый бархатный флаг трепещет как в бурю.

А корова с синими глазами склонилась над ним и лижет его лицо мягким языком – жалеет.

Срубов кричит в ужасе:

– Мама!!!

Сцена 69. Квартира Срубова. Павильон. Ночь. Зима.

Срубов кричит в ужасе:

– Мама!!!

На столике возле кровати в тарелке две котлеты, кусок хлеба и стакан молока.

Срубов смотрит на столик и плаксиво кричит:

– Мама, мама, зачем ты мне поставила мясо?!

Но старуха спит и его не слышит. Срубов снова:

– Мама!

Против постели трюмо. В нем бледное лицо с острым носом.

Огромные испуганные глаза, всклоченные волосы и борода. Срубову страшно пошевелиться.

Шаркает больная нога маятника. Хрипят часы. Срубов холодеет, примерзает к постели, дергаясь при каждом ударе часов. Они бьют три раза.

Двойник напротив. Бездушный взгляд настороже. Он караулит.

Срубов снова хочет позвать мать. Но голоса уже нет. Получается хриплый шепот, обрывающийся сипом:

– Мама!

И тот, другой в зеркале, тоже беззвучно шевелит губами.

Сцена 70. Квартира Срубова. День. Зима.

Мать Срубова, бледная старуха, с черными глазами, в черном платье и черном платке в темной прихожей говорит сыну:

– Андрюша, Ика Кац расстрелял твоего папу, и ты сидишь с ним за одним столом?

Андрей ладонями рук ласково касался лица матери, шептал:

– Милая моя мамочка, мамулечка, об этом не надо говорить. Не надо думать. Дай нам еще по стакану кофе.

Поцеловал щеку и пошел в столовую.

В столовой Ика Кац чувствовал себя неудобно и потому постоянно говорил, позванивая ложечкой в стакане, внимательно разглядывая свою руку.

Красноватую, всю в рыжих волосах, в синих жилах, опуская рыжую кудрявую голову, наклоняясь над дымящимся кофе, вдыхал его запах – крепкий, резкий мешающийся с мягким запахом молока:

– Никак нельзя было не расстрелять. Старик твой организовал “Общество идейной борьбы с большевизмом” – ОИБ. Мечтал о таких ОИБах по всей России, хотел объединить в них распыленные силы интеллигенции, настроенной антисоветски. Во время следствия называл их оибистами...

Сцена 71. Расстрельный подвал в другом городе. Павильон. Ночь. Зима.

Перед расстрелом, раздеваясь в сырой духоте подвала, Павел Петрович Срубов говорил Кацу, руководившему расстрелом:

– Исаак, передайте Андрею, что я умер без злобы на него и на тебя. Я знаю, что люди способны ослепляться какой-либо идеей настолько, что перестают здраво мыслить, отличать черного от белого. Большевизм – это временное явление, припадок бешенства, в который сейчас впало большинство русского народа.

Голый чернобородый доктор наклонил голову набок в вороном серебре волос, снял очки в золотой оправе, отдал коменданту. Потер рука об руку и шагнул к Кацу:

– А теперь, Ика, позволь пожать твою руку.

И Кац не мог не подать руки доктору Срубову, глаза которого были как всегда ласковы, голос которого был, как всегда, бархатно-мягок:

– Желаю тебе скорейшего выздоровления. Поверь мне, как старому врачу, поверь, как верил гимназистом, когда я лечил тебя от скарлатины, что болезнь твоя, болезнь всего русского народа, безусловно излечима и, со временем, пройдет, исчезнет бесследно и навсегда. Навсегда, ибо в переболевшем организме вырабатывается достаточное количество антивещества. Прощай.

И доктор Срубов, боясь потерять самообладание, отвернулся и торопливо сгорбившись, подошел к стенке, где уже стояли четверо.

А член коллегии ГубЧК Исаак Кац, едва успел удержаться, от желания убежать из подвала, и, закусив губу с козлиной бородкой под Свердлова, с расширенными от ужаса глазами, поднял на вытянутой руке длинный маузер.

Зрачок глаза Каца сместился на зрачок дула пистолета.

Грянул выстрел.

Сцена 72. Квартира Срубова. Павильон. День. Зима.

Зрачок глаза Срубова принял в себя звук выстрела и проглотил его.

Кац говорил, но чувствовалось, что только из вежливости. Говорил, в лицо не поднимал от стакана.

Срубов медленно, не глядя, набивал трубку.

Кац:

– Расстрел Павла Петровича был необходим. И ты как коммунист-революционер должен согласиться с этим безропотно.

Срубов смотрел...

...на руку, которая расстреляла его отца, а сейчас спокойно короткими красными пальцами сжимала стакан с коричневой жидкостью.

И с улыбкой натянутой, фальшивой, с тяжелым усилием разжимая губы, Срубов сказал:

– Знаешь, Ика, когда один простодушный чекист на допросе спросил Колчака: Скольких и за что вы расстреляли? Колчак ответил: Мы с вами, господа, кажется люди взрослые... давайте поговорим о чем-нибудь серьезном. Понял?

Кац облегченно:

– Хорошо, не будем говорить.

Срубова передернуло от того, что Кац так быстро согласился с ним, что на его лице бритом, красном и мясистом, с крючковатым носом и козлиной рыжей бородкой, в его глазах зеленых, выпуклых было деревянное безразличие. И когда Кац замолчал, стал пить, громко глотая, водя поршнем кадыка.

Вошла мать с подносом на котором был кофейник, долила Кацу в стакан кофе, подошла к Срубову, но тот вежливо отмахнулся.

Кац грыз сдобный сухарик и пил кофе, как будто от этого зависело его душевное состояние.

Срубов молча смотрел на него. (Внутренний голос Срубова):

– Я твердо знаю, что каждый человек, а следовательно и мой отец – мясо, кости, кровь. Я знаю, что труп расстрелянного – мясо, кости, кровь. Но почему страх? Почему я стал бояться ходить в подвал? Почему я со страхом таращу глаза на руку Каца? Потому что свобода – это бесстрашие. Потому что я не свободен вполне. Свобода и власть после столетий рабства – штуки не легкие. Китаянке изуродованные ноги разбинтуй – на четвереньках наползается, пока научиться ходить. Дерзаний и замыслов у нас – Океан, а культяшки мешают. Упражняться тут, пожалуй, мало – переродиться надо!

Во время закадрового монолога Срубова, Кац закончил пить кофе и опять принялся говорить, но беззвучно и после окончания закадрового монолога Срубова он еще некоторое время открывает рот, как рыба, но потом его голос разрывает тишину, внезапно включаясь на середине фразы:

– ...что говорить, что плакать, что философствовать. Каждый из нас, пожалуй, может и хныкать. Но класс в целом неумолим, тверд и жесток. Класс в целом никогда не останавливается над трупом – перешагнет. И если мы рассиропимся с тобой, то и через нас перешагнут

Сцена 73. Камера в подвале. Павильон. Зима.

В камере дрожь коленок, щелканье зубов, тряска рук ста двенадцати человек.

1-й крестьянин соседу по нарам:

– Нет, брат, однако не помилуют. С оружием против шли. Не надейся.

2-й крестьянин, сосед по нарам:

– А как же было не идти, ежели мы этим оружием Колчака гнали, а они и того хуже – грабители клятые...

3-й крестьянин, по одежде еще солдат империалистической войны:

– Чё гадать, ежели с вещами выводить будут – каюк. В штаб к Духонину...

С визгом, выворачивающем душу, открылась металлическая дверь. В проеме комендант. В руке белый листок – список.

Все затихли.

Комендант:

– Всех читать не буду. Сами друг друга знаете. Сто двенадцать контриков из чела Саватеева – на выход с вещами.

Солдат империалистической осел и размашисто перекрестился:

– Господи, укрепи, вразуми и направь...

И дрожь, и тряска вспыхнула снова, пересыхание глотки и слёзы и молитвы краткие.

– Святая заступница, помилуй мя грешного...

В проеме двери, за уходящими крестьянами видны сидящая подследственная Новодомская и еще несколько арестантов из благородных.

Новодомская, обращаясь с облегчением к пожилому офицеру сидящему рядом:

– Фу, хоть вздохнуть можно будет.

Сцена 74. Коридоры и лестница ГубЧК. Интерьер. Зима. Ночь.

И вот сто двенадцать человек в черных, рыжих овчинах, шубах, полушубках, а пестрых собачьих, оленьих, мараловых, телячьих дохах, в лохматых папахах, длинноухих малахаях, треухах, расшитых унтах, в простых катанках, идут их подвала, от страха, от томления предсмертного, от дней полузабытья, от ночей бессонницы, по мраморной лестнице особняка ГубЧК мимо часовых на каждой площадке, которые как изваяния.

Ведомый комендантом длинный, пестрый стоголовый зверь с мягким шумом катанок и валенок послушно вполз за комендантом на третий этаж...

Сцена 75. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

... в фойе клуба ГубЧК с зачехленным роялем и красноармейцами батальона ВЧК, которые вместо шахмат держали в руках винтовки. И тоже были как изваяния старых китайских мастеров, если бы не красные звезды на фуражках, и вползли дальше в широко растворенные двери клуба ГубЧК...

Сцена 76. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

...и пестрой шкуркой накрыли все стулья зрительного зала.

Над сценой на красном полотнище надпись:

ОБМАНУТЫМ КРЕСТЬЯНАМ

СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬНЕ МСТИТ

И дальше по стенам:

СМЕРТЬ ВРАГАМ

ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ !

СМЕРТЬ АНТАНТЕИ ЕЁ СЛУГАМ !

Зашевелились, зашептали. На пестрой шкуре дрожь, от дрожи складки. Шепот все громче и взволнованней:

– Сме-е-ерть... Сме... Сме-смерть... Сме-сме-е-ерть...

Комендант, поморщившись от неприятного запаха:

– Откройте форточку.

Кто-то открыл.

Пестрый лохматый зверь жадно раздул две сотни ноздрей, захватил полную грудь свежей сырости таящего снега, крепкого хмеля первого холодного пота земли. Беспокойно, с тоской, завозился зверь, заскрипели стулья.

И Срубов, и Кац, и Моргунов, когда вошли в зал...

...увидели на лицах, в глазах арестованных крестьян серую тоску.

Срубов быстро, упругими шагами вышел на подмостки сцены. Высокий в черной коже брюк и куртки, чернобородый, с револьвером на боку, на краном фоне занавеса, стал он как отлитый из чугуна. Смело посмотрел в глаза укрощенному зверю и первое слово сказал с радостью укротителя:

– Товарищи!.. – негромко, медленно, чуть нараспев, как погладил по пестрой жесткой шерсти.

Вызвал легкою щекочущую дрожь во всей пестрой шкуре.

Как укротитель, спокойно открывающий клетку зверя, Срубов спокойно объявил:

– Через час вы будете освобождены.

Радостью огненной, сверкающей, блеснули сто двенадцать пар глаз. Взволнованно, радостно зарычал пестрый зверь.

А из форточки непрерывным потоком хмель таящего снега.

И Срубов захмелел от хмельного дыхания близкой весны, от хмельной звериной радости сто двенадцати человек.

Срубов:

– Товарищи! Революция это не продразверстка, не расстрелы в Чека...

Сцена 78. Расстрельный подвал в другом городе. КМБ. Мульт.

На месте пестрой толпы крестьян на секунду мелькнуло черное обугленное лицо отца с красной дыркой посередине лба и исчезла, сгорая в желто-красно-сером огне.

Сцена 79. Клуб ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

Срубов со сцены продолжает:

– Революция – это братство трудящихся!

И зааплодировал, за ним чекисты, потом робко потянулись и крестьяне...

На сцену выбежала агитбригада синеблузников с стали составлять живые картины.

Срубов сошел со сцены триумфатором под их песню:

– Мы синеблузники, мы профсоюзники

Мы знаем всё и обо всём.

И вдоль по миру свою сатиру,

Как факел огненный несем...

Сцена 80. Улица перед ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.

Освобожденный зверь с довольным ворчанием, с топотом, сотнями ног резво побежал в раскрытые ворота на улицу.

И радостью беспричинной, хмельной, звериной радостью жизни захмелели чекисты. В эту ночь невиданное увидел белый трехэтажный каменный дом с красным флагом, с красной вывеской. С часовыми у ворот и у дверей. Вышли за ворота с хохотом, с громкими криками сотрудники ГубЧК.

Срубов Председатель коллеги ГубЧК, мальчишкой забежал вперед, схватил горсть снега и снежком Ваньке Мудыне в морду.

Ванька, захлебнувшись снегом, взвизгнул:

– Я вам сейчас, товарищ Срубов, председательскую залеплю!

Мудыню поддержал мрачный Боже и слепив снежки бросили их...

...Срубову сразу в спину и в шею два белых холодных комка.

Срубов в кучу чекистов кинул ещё ком...

...и чекисты, как школьники, выскочившие на большую перемену на улицу, с визгом принялись лупиться снегом. Ком снега – ком смеха. Смех – снег. И радость неподдельная, беспричинная, хмельная, звериная радость жизни.

Срубова облепили, выбелили с головы до ног.

Попало и в лицо часовому-китайцу. Тот обиделся в взяв винтовку на руку с китайским акцентом крикнул:

– Моя неприкосновенная. Мая часовая!

Крик этот немного отрезвил чекистов. Прощались сердечно, как близкие родственники, которые помирились после серьезной размолвки.

Срубов на углу пожимал руку Кацу, смотрел на него прояснившимися, блестящими глазами:

– Да свидания, Ика. Всё хорошо, Ика. Революция – это жизнь. Да здравствует революция, Ика.

Сцена 81. Квартира Срубова. Павильон. Ночь. Зима.

Дома Срубов с аппетитом ужинал. И, вставая из-за стола, схватил печальную, черную женщину-мать, закрутился с ней по комнате.

Мать вырывалась: не знала сердиться ли ей или смеяться. Кричала, задыхалась от бешеных туров неожиданного вальса:

– Андрей, ты с ума сошел. Андрей... пусти!

Срубов смеялся:

– Всё хорошо, мамочка! Да здравствует Революция, мамочка!

Сцена 82. Кабинет Срубова. Павильон. Ночь. Зима.

Допрашиваемый посреди кабинета. Яркий свет ему в глаза. Сзади, с боков мрак. Впереди, лицом к лицу Срубов.

Допрашиваемый видит только его и двух конвоиров в границе освещенного куска пола.

Срубов работает с бумагами. На допрашиваемого никакого внимания. Не смотрит даже.

Часы на столе показывают час ночи.

Подследственный волнуется, теребит хилые, едва пробивающиеся усики. Со Срубова не спускает глаз. Ждет, что сейчас тот начнет его спрашивать. Напрасно.

Пять минут молчания. Часы на столе показывают пять минут второго.

Допрашиваемый нервничает.

Часы показывают десять минут второго.

Срубов что-то внимательно пишет.

Часы показывают пятнадцать минут второго.

Допрашиваемый расслабляется.

И вдруг как неожиданный удар голос Срубова, не поднимающего голову от бумаг:

– Ваше фамилия, имя, отчество?

И головы не поднял. Будто бы и не он. Всё бумаги перекладывает с места на место.

Допрашиваемый вздрогнул, ответил:

– Усов... Вениамин Алексеевич...

Срубов и не думает записывать. Опять занялся бумагами.

Часы показывают двадцать минут второго. И опять:

– Ваше фамилия, имя, отчество?

Допрашиваемый растерялся. Он рассчитывал совсем на другой уже вопрос. Запнувшись, ответил:

– Усов Вениамин Алексеевич.

Опять пауза. Срубов разрывает какой-то конверт.

Часы показывают половину второго.

И опять вопрос Срубова:

– Ваше фамилия, имя, отчество?

Это уже как удар молота. Допрашиваемый обескуражен.

А Срубов делает вид, что ничего не замечает.

Допрашиваемый слегка с раздражением:

– Усов же... Вениамин Алексеевич.

Еще пауза.

Часы показывают тридцать пять минут второго.

И снова вопрос:

– Ваше фамилия, имя, отчество?

Допрашиваемый обессилен, раскис. Не может собраться с мыслями. Сидит на табуретке без спинки. От стен далеко. Не к чему прислониться. И это свет в глаза. Винтовки конвойных.

Срубов наконец поднимает голову. Давит тяжелым взглядом. Вопросов больше не задает. Сам рассказывает:

– Усиевич Вениамин Залманович, 1899 года рождения, уроженец города Витебска, выкрест. Происхождение буржуазное. В 1916 году закончил 1-ю городскую гимназию. В тот же год поступил в Алексеевское военное училище в Москве, откуда выпустился в 1917 году прапорщиком в пехоту. На фронтах империалистической не был. В декабре семнадцатого бежал из Москвы на Урал, дезертировал. В 1919 году примкнул к Колчаку. Командовал взводом и ротой. Имеет от Колчака орден и повышение в чине за уничтожение складов продовольствия при отступлении белых из Уфы.

Срубов говорит уверенно, как по послужному листу читает.

Допрашиваемый молчит. От неожиданности даже головой кивает, подтверждая. Он в руках у Срубова....

а тот продолжает методично:

– Также при отступлении с Урала и в Сибири под руководством полковника Крутаева участвовал в порках, истязаниях красноармейцев и крестьян, в поджогах сел и деревень... Подпишите протокол.

Усиевич безвольно подходит к столу и, взяв из рук Срубова чистенькую ручку из слоновой кости, не читая, подписывает протокол.

Срубов прячет бумагу в портфель. Небрежно бросает:

– Следующего...

А об этом ни слова. Что был тут Усиевич, что нет.

Усиевич отходит пару шагов от стола и тут до него доходит, что он сам себе, только что, подписал смертный приговор. Резко обернулся, сделал шаг навстречу Срубову, и вдруг неожиданно ломает руки, падает на колени и в истерике кричит:

– Умоляю, пощадите! Я буду вашим агентом! Я вам всех выдам!

Срубов – конвоирам:

– Оглохли... Я сказал – следующего.

Конвойные, волоча ноги, вытаскивают Усиевича из кабинета, а тот все кричит:

– Я же всех выдам! Я – полезный! А-а-а-а-а!!!

Следующий капитан-артиллерист. Открытое малороссийское лицо, прямой уверенный взгляд.

Срубов сразу заговорил:

– Долго у белых служили?

Капитан:

– С самого начала.

Срубов:

– Артиллерист?

Капитан:

– Артиллерист.

Срубов:

– Вы под Ахлабиным, случайно, не участвовали в бою?

Капитан:

– Как же, был.

Срубов:

– Так это ваша батарея возле деревни в лесу стояла?

Капитан усмехнулся:

– Моя.

Срубов засмеялся:

– Ха-ха-ха-ха...

И расстегивает френч, нижнюю рубаху.

Капитан удивлен, но сдержан.

Срубов хохоча оголяет правое плечо:

– Смотрите, вот вы мне как залепили...

На плече три розовых глубоких рубца. Плечо ссохшееся.

Срубов:

– Я под Ахлабиным ранен шрапнелью. Тогда комиссаром полка был.

Капитану вдруг стало не по себе, волнуется. Крутит длинные усы. Смотрит в пол. Хорошего не ждет.

А Срубов ему совсем как старому знакомому:

– Ничего. Это же в открытом бою.

И подписав постановление об освобождении, протянул.

– Вы свободны.

Расставаясь обменялись долгими человеческими взглядами.

Оставшись один Срубов закурил. Улыбнулся и на память записал в карманный блокнот: “Капитан Мусиенко”.

Из соседней комнаты послышалась возня. Заглушенный женский крик. Срубов прислушался. Снова крик, который жмут обручи пальцев. Крик в щели между пальцев рук.

Сцена 83. Коридор ГубЧК. Ночь.

Срубов в коридоре. Дверь его кабинета нараспашку. Из неё в коридор яркий свет в коридор.

Срубов метнулся к соседней двери. На ней табличка:

ДЕЖУРНЫЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ

Дернул – заперто.

Постучал – руке больно.

Застучал револьвером:

– Товарищ Иванов! Откройте, взломаю!

Не то взломал, не то Иванов сам открыл.

Сцена 84. Кабинет дежурного следователя. Павильон. Ночь.

Черный турецкий диван. На нем подследственная Новодомская. Белые голые ноги.

Белые клочки кружев.

Белое несвежее белье.

И лицо... Уже обморок.

А Иванов, весь красный, мокро потный.

Френч и брюки расстегнуты. Из под них нательная рубаха белая кричит.

Сцена 85. Кабинет Срубова. Павильон. День. Зима.

Арестованный Иванов без ремней и оружия и Новодомская в кабинете Срубова. У левой стены рядом в креслах. Оба бледные. Глаза большие черные.

У правой стены, на диване и стульях ответственные работники ГубЧК. Френчи, гимнастерки защитные, кожаные куртки, брюки разноцветные и черные и красные и зеленые. Курили все. За дымом лица серые, смутные.

Срубов посередине за столом. В руке большой толстый карандаш. Говорил и чиркал:

– Отчего не изнасиловать, если её всё равно расстреляют? Какой соблазн для райской душонки.

Новодомской нехорошо. Стыдно. Холодные кожаные ручки кресла сжала своими руками.

Срубов говорит и чиркает:

– Позволено стрелять – позволено и насиловать?Всё позволено? И если каждый Иванов..., – взглянул направо и налево.

Молчали все. Посасывали серые папироски, трубки, самокрутки. Никто не возражал.

Срубов продолжает:

– Нет не всё позволено. Позволено только то, что позволено...

Сломал карандаш. С силой бросил на стол. Вскочил. Выпятил лохматую бороду:

– Иначе не Революция, а поповщина. Не террор, пакостниченье...

Опять взял карандаш:

– Революция – это не то, что моя левая нога захочет. Революция...

Опять попытался чиркнуть сломанным карандашом, но повертел и бросил на стол:

– Во первых...

Медленно, с расстановкой произнес:

– Орга-ни-зо-ва-нность!

Помолчал:

– Во-вторых...

Взял карандаш и стукнул им по столу: