Текст книги "О ней и о ней (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Соломин:

– Оно эт-то ничё, дорогой мой, что разденем. Вот надоть тебя бы ещё в баньке попарить. Когда человек чистый да расчищенный, тожно ему и легче помирать. Чичас, чичас всю эту базтерму долой с тебя. Ты у меня тожно как птаха крылышки расправишь.

У священника тонкое полотняное бельё. Соломин бережно развязал тесемки у щиколоток.

Соломин:

– В лапотине тока убивцы убивают. Мы тебя не убиваем. Тебя казна казнит. А казнь, дорогой, дела великая, мирская...

Один офицер попросил закурить:

– Дайте дымку, затянуться перед смертью.

Комендант дал папиросу.

Офицер закурил, и стаскивая брови спокойно щурился от дыма:

– Нашим расстрелом транспорта не наладите и продовольственного вопроса не решите.

Двое других раздевались как в предбаннике, смеялись, болтали о пустяках, казалось ничего не замечали и видеть не хотели, но глаза обоих были мертвые, расширенные от ужаса. Пятая – женщина – крестьянка, раздевшись, спокойно перекрестилась и стала под револьвер.

А с папироской, рассердивший Срубова, не захотел поворачиваться спиной:

– Я прошу стрелять меня в лоб.

Срубов ему обрезал:

– Системы нарушать не могу – стреляем только в затылок. Приказываю – повернуться.

У голого офицера воля слабее – повернулся.

Увидел в двери массу дырочек. И вдруг та дырочка, которую он облюбовал, стала огромной дырой. Офицер легко прыгнул в нее и умер.

За ноги, веревками, оттащили их в загиб.

Чекисты крутили цигарки. Боже с осуждением сказал:

– Ефим, ты, как жаба, завсегда веньгаешься с ними.

Соломин тер пальцами под носом:

– А чё их дразнить и на них злобиться. Враг, он, когда не пойманный. А тато-ко – скотина бессловесная. Дома, когда по крестьянству приходилось побойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь: стой, Буренка, стой. Тожна она и стоит. А мне того и надо. Половчее потом-то ее резать.

После этой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры приговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови и дыхания – дурманящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных судорогах. Живые ползли на коленях, молили.

Срубов молчал, смотрел и курил.

Оттаскивали в сторону расстрелянных.

Присыпали кровь землей.

Ррр-ах-рр-ррр-ах!

Тащили.

-Имею ценные показания. Прекратите расстрел!

Трррраааахххх!

Тащили.

– Да здравствует государь император! Стреляй красная сволочь! Пострелял и вас, красножопые! Долой коммунис...

Тррраааххх!

Тащили.

– Господи помилуй. Невинно погибаю!

Трррааааххх!

Тащили.

– Умоляю: пощадите!

Тррраааххх!!!

Тащили.

Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящий мертвенно-бледные, устало расстегивающие полушубки, с рукавами, покрасневшими от крови.

Алексей Боже с белками глаз, воспаленными кровавым возбуждением лицом, забрызганном кровью, с желтыми зубами в красном оскале губ, в черной копоти усов.

Ефим Соломин с деловитостью, серьезный и невозмутимый, трущий под носом, сбрасывающий с усов и бороды кровяные запекшиеся сгустки, поправляющий разорванный козырек, оторвавшийся наполовину от зеленой фуражки с красной звездой.

Закадровый голос Срубова:

– Разве этой интересной ЕЙ – Революции – это ЕЙ необходимо только заставить одних убивать других, приказывать умирать другим. И только. И чекисты и я сам, Срубов, и приговоренные одинаково ничтожные пешки в большой игре Мировой Революции, маленькими винтиками в этом стихийном беге заводного механизма. На этом заводе уголь и пар – ЕЁ стихийная сила. Хозяйка здесь ОНА – Революция – жестокая и прекрасная.

Молодой красавец – гвардеец не хотел раздеваться. Кривив тонкие, аристократические губы, сказал:

– Я привык, чтобы меня раздевали холуи. Сам не буду.

Наум Непомнящий злобно ткнул его в грудь дулом нагана:

– Раздевайся, гад!

Офицер раздраженно:

– Давайте холуя!

Непомнящий и Худоногов схватили упрямого за ноги, свалили.

Рядом почти без чувств генерал Треухов. Хрипел, задыхался, в горле у него шипело, словно вода уходила в раскаленный песок. Его тоже пришлось раздевать.

Соломин плевался, отворачивался, когда стаскивал штаны с красными лампасами:

– Тьфу, не продохнешь. Белье-то како обгадил гад.

Гвардеец раздетый, стал, сложил руки на груди и не шагу. Заявил с гордостью:

– Не буду перед всякой мразью вертеться. Стреляй в грудь русского офицера:

Отхаркался Худоногову в глаза.

Худоногов, в бешенстве, сунул в губы офицеру ствол маузера и, ломая белую пластинку зубов, выстрелил.

Офицер упал навзничь, беспомощно дернув головой и махнув руками. В судорогах заиграло мраморное тело атлета.

Сцена 41. Воспоминания Срубова о лошади. Натура. День. Лето.

Могучий жеребец, путаясь в постромках, бился на улице с переломанной ногой. Мышцы судорогой играли на его белом, мраморном теле.

Сцена 42. Расстрельный подвал ЧК. Павильон. Ночь. Зима.

Худоногов рукавом стирал с лица плевок.

Срубов сказал Худоногову:

– Не нервничать! – и властно, раздраженно остальным: – Следующую пятерку. Живо! Распустили слюни.

В пятерке оказалось две женщины и прапорщик Скачков. Он так и не перерезал себе вены, уже голый, все держал, вертел в руке маленький осколок стекла.

Полногрудая, вислозадая дама с высокой прической дрожала, не хотела идти к “стенке”. Соломин взял её под руку:

– Не бойсь, дорогая моя. Не бойсь, красавица моя. Мы тебе нечё не сделаем. Вишь, туто-ка и друга баба.

Голая женщина уступила одетому мужчине. С дрожью в холеных ногах у щиколоток, ступала она по теплой слизи пола. Соломин вел её осторожно, с лицом озабоченным.

Другая – высокая блондинка. Распущенными волосами прикрылась до колен.

Глаза у неё СИНИЕ. Брови густые, темные. Она совсем детским голосом и немного заикаясь:

– Если бы вы знали, товарищи, жить как хочется. ЖИТЬ!

И синевой глубокой на всех льет.

Чекисты не поднимают револьверы. У каждого глаза – угли. И видят они только её...

... торчащий из распущенных волос сосок идеальной груди...

... пушистый лобок у схождения стройных развитых ног...

...синие до невозможности глаза...

Комендант жевал потухшую папироску, забыв отдать команду.

Неподвижно стояли пятеро с закопченными револьверами. Глаза у всех неотрывно на неё.

Стало тихо. Испарина капала с потолка и об пол разбивалась со стуком.

Запах крови будил в Срубове звериное, земляное. Закадровый голос Срубова:

– Зачем все это? Схватить, сжать эту синеглазую. Когтями, зубами впиться в неё. Захлебнуться в соленом угаре... Но ТА, которую я люблю – Революция, ОНА тоже здесь. Хотя какое бы то ни было противопоставление Революции и этой Синеглазой немыслимо, абсурдно!

Срубов решительно два шага вперед.

Из кармана вынул черный “браунинг” и выстрелил...

... прямо между темных дуг бровей, в белый лоб никелированную пулю.

Женщина всем телом осела вниз, вытянулась на полу.

На лбу, на русых волосах змейкой закрутились кровавые кораллы.

Срубов не опускал руки.

Полногрудая рядом свалилась без чувств.

Над ней нагнулся Соломин и тупой пулей нагана сорвал крышку черепа с пышной прической.

Срубов браунинг в карман, отошел назад.

В темном конце подвала трупы друг на друга лезли к потолку. Кровь от них в светлый конец ручейками.

Сцена 43. Видение Срубова №1. Павильон и мультипликация.

В дурманящем тумане все покраснело. Все, кроме трупов. Те – белые.

На потолке красные лампы.

Чекисты во всем красном. А в руках у них не револьверы – топоры.

Не трупы падают – березы белоствольные валятся. Упругие тела берёз. Упорно сопротивляется их жизнь.

Рубят их чекисты – они гнутся, трещат, долго не падают, а падая, хрустят со стоном. На земле дрожат умирающими сучьями.

Сбрасывают красные чекисты белые бревна в красную реку.

В реке вяжут плоты.

А сами рубят, рубят.

Искры огненные от ударов.

Окровавленными зубами пены грызет кирпичные берега красная река.

Вереницей плывут белоствольные плоты. Каждый из пяти бревен. На каждом пять чекистов.

С плота на плот перепрыгивает Срубов, распоряжается-командует.

А потом, когда ночь, измученная красной бессонницей, задрожала внутренней дрожью, кровавые волны реки зажглись ослепительным светом. Красная кровь вспыхнула ослепительной, сверкающей лавой. Земля колебалась. Извергаясь грохотал вулкан.

Сверкающей лавой затоплены дворы, затоплены улицы, затоплен город. Жгучая лава все льется и льется.

На недосягаемую высоту выброшен Срубов огненными волнами. Слепит глаза светлый сияющий простор за кромкой лавы.

Твердо, с поднятой головой, стоит Срубов в громе землетрясения, жадно вглядываясь в даль, срывает шапку с головы и, с порывом вытолкнув руку с шапкой вперед, кричит, перекрывая грохот вулкана:

– Да здравствует мировая Революция!!!

Сцена 44. Город. Натура. Ночь. Зима.

Бледной лихорадкой лихорадило луну. От лихорадки и от мороза дрожала луна мелкой дрожью. И дрожащей, прозрачно-искристой дымкой вокруг её дыхание. Над землей оно сгущалось облаками грязноватой ваты. На земле же дымилось парным молоком. Казалось город безмятежно спал.

Сцена 45. Двор ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.

На дворе, в молоке тумана, горбились ярко-синие снежные сугробы. В синем снегу, лохмотьями нависшими на подоконники и свисавшие с крыш, посинели промерзшие трехэтажные многоглазые стены.

И в бледной лихорадке торопливости лица двоих в разных желтых полушубках, стоящих на грузовике, опускающих в черную глотку подвала петли веревок, ждущих с согнутыми спинами, и с вытянутыми вперед руками.

Подвал вдыхает и кашляет:

– Тащи-ти-и-и!

И выдохнутые, выплюнутые из дымящейся глотки мокротой, слюной тягуче кроваво сине-желтой, теплой, тянутся на верёвках трупы.

И как по мокроте, ходили по ним, топтали их, размазывали по грузовику.

Когда выше бортов начали горбатиться спины трупов, стынувшие и свисающие, как горбы сугробов, тогда брезентом серым как туман накрыли грузовик.

Сцена 46. Улица перед ГубЧК. Натура. Режим. Зима.

Грузовик стальными ногами топал и, глубоко увязая в синем снегу ломал спины сгорбившихся сугробов. В хрусте нежных костей, лязге железа, фыркающий одышки мотора, в кроваво-черном поту нефти и крови уходил грузовик за ворота.

Шел серый в сером тумане на кладбище, сотрясая улицы, дома.

К замерзшим стеклам припекались, плющились заспанные носы. В дрожи кроватей, в позвякивании посуды и окон, заспанные, загноившиеся глаза раскрылись от страха.

Заспанные вонючие рты шептали бессильно злобно, испуганно:

– Из Чека... Чека свой товар вывозит...

Сцена 47. Двор ГубЧК. Натура. Режим. Зима.

На дворе живыми, человечьими (при этом сильно уставшими) ногами ломали с хрустом синие сугробы Срубов, Соломин, Мудыня, Боже, Непомнящий, Худоногов, Моргунов, комендант и двое чекистов с лопатами и конвоиры, которым уже некого было конвоировать. Соломин шел со Срубовым рядом. Остальные сзади.

У Соломина кровь на правом рукаве шинели и на правой стороне груди. Кровь на правой щеке – в лунном свете как сажа. Говорил он голосом упавшим, но бодрым, как говорят люди, сделавшие большую, трудную, но важную и полезную работу:

– Кабы того высокого, красивого, в рот-то которого стреляли да спарить с синеглазой – ладный бы плод дали.

Срубов смотрел на него.

Соломин говорил спокойно, деловито разводил руками.

Срубов подумал (Закадровая речь):

– О ком это он? О людях что ли?

Срубов с усталыми глазами, заметил только, что у чекиста на левой руке связка крестиков, образков, ладанок. Спросил машинально:

– Зачем тебе их, Ефим?

Тот светло улыбнулся:

– Ребятишкам играть, товарищ Срубов, игрушек нонче не купишь! Нетука их.

Срубов (закадровый голос):

– А у меня тоже есть сын. Юрий, Юрасик, Юхасик. Интересно: во что он играет?

Сзади со смехом матерились, вспоминали расстрелянных:

– Поп-то, поп совсем уписался...

– А генерал так тот вобче усрался. Аника-воин.

Срубов устало зевнул.

Обернулся бледный Наум Непомнящий:

– Таких веселых, как тот в пенснях, завсегда лучше бить. А уж которы воют суки, душу выворачивают... Долг сполнить мешают, итить их маму...

Боже:

– Ну это как сказать. Кого как. Опять-таки не массой бьём: по отдельности...

Говорили с удалью. С лихо поднятыми головами. Усталый мозг напрягался. С усилием Срубов понял (закадровый голос):

– Все это напускное, показное. Все смертельно устали. Головы задирают потому, что они свинцовые, не держатся прямо. И матерщина только чтоб приободриться... Допинг.

Сцена 48. Коридор ГубЧК. Интерьер. Режим. Зима.

До кабинета Срубов шел долго, не замечал часовых. Квадраты паркета плиточкой, но усталый мозг отказывался их считать. Срубов обернулся тревожно. Сзади никого не было. Подошел к двери кабинета.

Вставил ключ, как ножом пырнул.

Сцена 49. Кабинет Срубова. Павильон и Мультипликация . Режим. Зима.

В кабинете заперся, провернул ключ и внимательно осмотрел дверную ручку – чистая, не испачкана.

Оглядел под лампой руки – крови не было.

Сел в кресло и сейчас же вскочил. Нагнулся к сидению:

– Тоже чистое...

Крови не было ни на полушубке, ни на шапке.

Открыл несгораемый шкаф. Из-за бумаг вынул четверть спирта.

Налил ровно половину чайного стакана. Развел водой из графина.

Зажег спиртовку.

Болтнул помутневшую жидкость над огнем.

Напряженно вглядывался через стекло.

(КМБ) В стакане спирт вспенил красной пеной.

Оторвал руку со стаканом от спиртовки. Поднес к лампе. Крови не было. Опять поднес стакан к огню, слегка покачивая.

Жидкость из мутной постепенно стала прозрачной.

Стакан поднес ко рту, выпил залпом и произнес:

– Допинг.

Поставил стакан и прошелся по кабинету, заметил.

От двери к столу, от стола к шкафу и обратно к двери его следы шли красной пунктирной линией, замыкавшиеся в остроугольный треугольник

(Мульт) И сейчас же с письменного стола нахально стала пялиться бронза безделушек.

Стальной диван брезгливо поднял тонкие гнутые ножки.

Маркс на портрете выпятил белую крахмальную грудь сорочки . ( конец Мульт )

Срубов увидал – разозлился:

– Белые сорочки, товарищ Маркс, черт бы вас побрал!

Со злобой, с болью схватил четверть, стакан, тяжело подошел к дивану.

Сделал попытку снять сапогом сапог, потом раздумал, ударил ногой по дивану:

– Ишь, жмешься, аристократ. На вот тебе.

Растянулся и каблуками в ручку.

На пепельно-голубой обивке – грязь, кровь, и снежная мокрота.

Четверть и стакан рядом на пол поставил.

Срубов мечтательно-злобно:

– Как хочется сейчас головой в речку, в море и всё, всё смыть!

Уже лежа налил еще полстакана неразбавленного и в рот. Сипнув носом, сказал:

– Почему собственно белая сорочка Маркса? Ведь одни, поумереннее, полиберальнее, хотели сделать Революции аборт; другие – порешительнее, пореакционнее – кесарево сечение; и самые активные, самые черные пытались убить ЕЁ и ЕЁ ребенка. И разве не сделали так во Франции, когда ЕЁ – бабу великую, здоровую, плодовитую – обесплодили, вырядили в бархат, в бриллианты, в золото, обратили в безвольную, ничтожную содержанку.

А теперь вот вам белая сорочка Маркса, брезгливый диван, гонорная чистота безделушек на столе.

Срубов приподнялся, поглядел на стол:

– Ну да... да, да, да... Да... Да!.. И но! Сладко пуле в лоб зверя. Но червя раздавить?

Повернулся злобными глазами к портрету Маркса и прорычал:

– Когда из сотни и тысячи хрустят под ногами и кровавый гной брызжет на сапоги, на руки, на лицо... А она, товарищ Маркс, не идея! ОНА – Революция – живой организм! ОНА великая беременная баба. ОНА баба, которая вынашивает своего ребенка, которая должна родить! Да... Да... Да!..

Но для воспитанных в римских тогах и православных рясах ОНА конечно бесплодная, бесплотная богиня с мертвыми античными или библейскими чертами, как ЕЁ изображают на революционных знаменах и плакатах.

(Мульт) Для меня ОНА– баба беременная, русская, широкогрудая в рваной заплатан ой грязной вшивой холщовой рубахе. И я люблю ЕЁ такую, какая Она есть, подлинную, живую, невыдуманную. Люблю за то, что в ЕЁ жилах, огромных как реки, пылающая кровяная лава, что в ЕЁ кишках здоровой урчание, как раскаты грома, что ЕЁ желудок варит как доменная печь, что биение ЕЁ сердца как подземное клокотание вулкана, что ОНА думает великую думу матери о зачатом, но еще не рожденном ребенке. И вот ОНА трясет свою рубашку, соскребает с нее вшей, червей и других паразитов – много их присосалось – и в подвалы их, в подвалы.

(Мульт) Вши и черви, спадая с рубашки, оборачиваются людьми, которых конвоируют другие люди, вооруженные. ОНА возвышается над ними величественным голым беременным вшивым колоссом в райском сиянии.

– И вот мы должны, Я должен, должен их давить, давить, давить. И вот из них гной, гной. И вот опять как бельмо белая сорочка Маркса!

(Мульт ) Срубов давит червей и людей сапогами, как страус старательно боясь пропустить хоть одного. Азартен, работлив как машина. Маленькие вооруженные люди полукругом загоняют винтовками безоружных людей-червей под его сапоги. Кто прорывается тех ловят и скидывают в подвал.

Срубов поднимает свое счастливое лицо. ОНА, голая, повесив рубашку на локоть, на большой беременный живот поставила золоченую раму с портретом Маркса. А у Маркса глаза СИНИЕ-СИНИЕ и смотрит пристально Маркс на Срубова, и говорит Маркс детским голосочком Синеглазки:

– Жить, жить-то как хочется. (конец Мульт.)

А с улицы к окну липнет ледяная рожа, мороз ломит раму.

И за окном термометр падает до 47 Ремюэра.

В кабинете мутный рассвет. Срубов валяется с сапогами на диване, раскрыв рот в пьяном сне.

Сцена 50. Камера в подвале. Павильон. Зима.

В подвале №3 на полках, заменяющих нары головками сыра – головы арестованных, колбасами их рук и ног.

Между “колбасами” осторожно, воровато шмыгают рыжие и бурые жирные крысы с длинными белыми хвостами. Арестованные забылись чуткой дрожащей дремотой.

Чуткой дрожью усов... ноздрей...

...зорким блеском глаз крысы щупают воздух, безошибочно определяя уснувших наиболее крепко...

...грызут их обувь.

Подследственная Новодомская не спит. Однако она в такой прострации, что крысы отъедают не торопясь мех с её высоких тёплых калош.

А она не замечает, смотрит в пространство и что-то беззвучно шепчет синими губами.

Сцена 51. Расстрельный подвал. Павильон.

И крысы в подвале №1, где уже убраны трупы, с визгом, в драку, с писком, лижут, выгрызают из земляного пола человечью кровь.

И язычки их острые, маленькие, красные, жадные, как язычки огня.

И зубы у них острые, маленькие белые, крепче камня, крепче бетона.

И от стены бесстрастно взирают на это пиршество пробуравленными филенками пять прислоненных дверей.

Сцена 52. Улица перед ГубЧК. Натура. Режим. Зима.

И в сыром тумане мороза, в мути рассвета на белом трехэтажном доме красными пятнами вывеска – черным по красному написано:

ГУБЕРНСКАЯ

ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ КОМИССИЯ

(ГубЧК)

Над домом бархатное тяжелое , набухшее кровью знамя.

Брызжет по ветру кровавыми брызгами обтрепавшийся бахромы и кистей.

И сотрясая улицы везет чекистов с кладбища последний пустой серый грузовик в кроваво-черном поту крови и нефти.

Когда он, входя в белый проезд, топает тяжелыми стальными ногами каменный трехэтажный дом дрожит.

Ярче загорелась кровь флага, вывески и звезды на шапках часовых-китайцев.

Ярче кровавые язычки из подворотни, лижущие тротуар, дорогу и ноги прохожих.

Звуковой ряд:

– Говорят из ГубЧК. Немедленно сообщите...

– ГубЧК предлагает срочно под личную ответственность...

– В течении двадцати четырех часов предоставить...

– Сегодня же, по окончании занятий, дайте объяснение ГубЧК...

– ГубЧК требует...

Несутся голоса над крышами и телефонными проводами поверх этих крыш.

Сцена 53. Квартира Срубова. Павильон.

Руки прятали дрожь в тонких складках платья.

Полуопущенные ресницы закрывали беспокойный блеск глаз.

Но не могла скрыть Валентина тяжелого дыхания и лица в холодной пудре испуга.

На полу раскрытые чемоданы.

На кровати выглаженное белье четырехугольными стопочками.

Комод разинул пустые ящики. Замки на них ощерились плоскими зубами.

Валентина:

– Андрей, эти ночи, когда ты приходишь домой бледный, с запахом спирта, и на платье у тебя кровь... Нет, это ужасно. Я не могу.

Валентина не справилась с волнением. Голос её ломался:

Срубов показал на спящего ребенка:

– Тише.

Сел на подоконник, спиной к свету, на алом золоте стёкол размазалась черная тень лохматой головы и угловатых плеч.

Валентина:

– Андрюша... Когда-то такой близкий и понятный... А теперь вечно замкнутый в себе, вечно в маске... Чужой. Андрюша...

Сделала она движение в сторону мужа, но неуклюже, боком, опустилась на кровать.

Белую стенку белья свалила на пол.

Схватилась за железную спинку кровати. Голову опустила на руки:

– Нет, не могу. С тех пор, как ты стал служить в этом ужасном учреждении... я боюсь тебя.

Срубов не отозвался.

Валентина:

– У тебя огромная, прямо неограниченная власть, и ты... Мне стыдно, что я твоя жена...

Андрей торопливо вытащил серебряный портсигар. Мундштуком папиросы стукнул о крышку с силой. Раздраженно закурил:

– Ну, договаривай...

Валентина молчала. В стенных часах после каждого удара маятника хрипела пружина точно кто-то шел по деревянному тротуару, четко стуча каблуками здоровой ноги, а другую, больную, шаркая, приволакивал. Стекла в окнах стали серыми с желтым налетом. Комод, кровати, чемоданы и корзины оплыли темными опухолями. По углам нависли мягкие драпировки тканей. Комната утратила определенность своих линий, округлилась.

Андрей выдел только огненную точку своей папиросы:

– Молчишь? Ну, так я скажу. Тебе стыдно, что разная обывательская сволочь считает твоего мужа ПАЛАЧЕМ. Да?

Валентина вздрогнула. Голову подняла.

Увидела острый красный глаз папиросы.

Отвернулась.

Срубов, не потушив, бросил окурок.

Валентина закрыла лицо руками. Сказала сквозь пальцы:

– Не обыватели только... Коммунисты некоторые...

И с отчаянием, с усилием, последний довод:

– Мне надоело сидеть с Юркой на одном пайке. Другие умеют, а ты – Предгубчека – и не можешь...

Андрей сапогом тяжело придавил папиросу. Возмутился. Губ не разжал.

Внутренний голос Срубова:

– Как же до боли стыдно, что женат на какой-то ограниченной мещанке, духовно совершенно чуждой.

Щелкнул выключателем. Свет резко выделил вороха вещей и чемоданы с корзинами, случайно сваленных в одну комнату.

Внутренний голос Срубова:

– И сами такие же. Случайно сваленные в одну кучу. Потому чужие.

Отвернулся к окну. Внутренний голос Срубова:

– Что же повлекло меня пять лет назад к этой слабой некрасивой мещанке? Она унизила и оскорбила меня своей близостью. Но разве потому сходятся с женщиной, что её мысли и убеждения тождественны мыслям и убеждениям того, кто с ней сходится? Какая-то нелепость. Ведь было что-то, что повлекло к ней? И это ещё есть и сейчас.

Обернулся резко:

– Так, значит, уезжаешь навсегда?

– Навсегда, Андрей.

Откликнулась Валентина эхом. Но в голосе, даже в выражении лица – твердость. Никогда ранее не замечал.

Срубов:

– Что ж, вольному воля. Мир велик. Ты встретила человека, и я встречу...

На высокой кровати безмятежно спал сын. Андрей смотрел на его милое безмятежное личико.

Внутренний голос Срубова:

– Палач. Не слово – бич! Нестерпимо, жгуче больно от этого слова. Революция обязывает и революционер должен гордиться, что он выполнил свой долг до конца. Но слово, слово... Вот забиться куда-нибудь под кровать, в гардероб. Пусть никто не видит и самому чтоб никого.

Сцена 54. Кабинет Срубова. Павильон. День. Зима.

На столе Срубова горстка пакетов. Конверты разные – белые, желтые, из газетной бумаги, из старых архивных дел. На адресах лихой канцелярский почерк с завитушками, с росчерком, безграмотные каракули, нервная интеллигентская вязь, старательно выведенные дамские колечки, ровные квадратики шрифтов печатных машинок.

Срубов быстро рвал конверты. Морщился. Сосал трубку. Быстро читает письма. Письма говорят (закадровые голоса):

– Не мешало бы ГубЧК обратить внимание на коммуниста Грубельмана. Открыто содержит две жены, одна их которых чуждого социального происхождения. Явный подрыв авторитета партии. С комприветом. Доброжелатель.

Срубов откинул письмо. Взял другое, поудобнее уселся в кресле:

– Я как идейный коммунист не могу терпеть такое возмутительное явление: некоторые посетители говорят моей прислуге: барышня, душечка, тогда как теперь советская власть и полагается не иначе как: товарищ, и вы, как стражи революционной морали, должны принимать соответствующие меры по пресечению оного посягательства на святые завоевания революции...

Отбросил. Взял другое. Пакет плотной газетной бумаги. Гриф “Совершенно секретно” и “В собственные руки”. Разорвал:

– Я нашел вотку в третьяй роти. Командир белый гат и поэтому яво непременно надо уничтожат, а то он мешаит дела обиденения раборчих и крестьяноф, запрещаит промеж красноармейциф товарищеская рука пожатия. Политрук Паттыкин.

Срубов поморщился, скомкал письмо. Вздохнул:

– О, Господи, каждый день одно и то же.

Взял новое письмо:

– Товарищ Председатель, я хочу с вами познакомиться, потому, что чекисты очень завлекательныя. Ходят все в кожаных френчах, а на боке завсегда револьверы. Очень храбрые, а на грудях красные звезды... Я буду вас ждать...

Срубов захохотал, высыпал трубку на зеленое сукно стола. Бросил письмо, стал стряхивать горящий табак.

В дверь постучали. Не дожидаясь приглашения вошел Алексей Боже.

Положил большие красные руки на край стола, не моргающими красными глазами уставился на Срубова. Спросил твердо, спокойно:

– Седни будем?

Срубов понял, но почему-то переспросил:

– Что?

– Контабошить?

Срубов:

– А что?

Четырехугольное плоское скуластое лицо Боже недовольно дернулось, шевельнулись черные сросшиеся брови, белки глас совсем покраснели:

– Сами знаете...

Голос Боже пропадает, видно только, что он шевелит возмущенно губами и нетерпеливо жестикулирует. Закадровый голос Срубова:

– Знаю, товарищ Боже, знаю, что старого крестьянина с весны тянет на пашню; что старый рабочий скучает о заводе; что чиновник быстро чахнет в отставке; что старые чекисты болезненно томятся, когда долго не имеют возможности расстреливать или присутствовать на расстрелах. Знаю, товарищ Боже, что профессия вырабатывает особые профессиональные черты характера и обуславливает духовные наклонности и даже физические потребности. Вот ты – Алексей Боже – старый чекист и в ЧК был всегда только исполнителем-расстреливателем...

Боже обретает голос:

– Могуты нет, товарищ Срубов. Втора неделя идет без дела. Напьюсь, что хотите тогда делайте!

Срубов:

– Напьешься – в подвал спущу.

Без стука в дверь, без разрешения войти, раскачивающейся походкой матроса Ванька Мудыня стал у стола рядом с Боже:

– Вызывали. Явился.

А в глаза не смотрит. Обижен.

Срубов:

– Пьешь, Ванька?

Мудыня:

– Пью!

Срубов:

– В подвал посажу.

Щеки у Мудыни вспыхнули, как от пощечины. Руки нервно одергивали черную матросскую тужурку. В голосе боль обиды:

– Несправедливо эдак, товарищ Срубов. Я с первого дня для Советской власти. А тут с белогвардейцами в одну яму.

Срубов холоден, равнодушен:

– Не пей.

Мудыня часто заморгал, скривил толстые губы:

– Хоть сейчас к стенке ставьте – не могу не пить. Тысячу человек расстрелял – ничего. Не пил. А как брата родного укокал, так и пить зачал. Мерещится он мне. Я ему: становись, мой Андрюша. А он мне: Ваньша, браток, и на колени... Эх, кажну ночь мне мерещится.

Срубов замахал руками:

– Идите, идите. Нельзя так открыто.

Последнее слово с раздражением.

А когда дверь закрылась уткнулся в письмо, чтобы только не думать.

Закадровый голос письма:

– Я человек нейтральный, но считаю своим революционным долгом сообщить, что ответственный работник и партиец выменил полпуда картошки на два фунта керосина для личного удовольствия – факт спекуляции налицо. Тогда как теперь советская власть и разрешает все приобретать по ордерам с соответствующими печатями и надлежащего разрешения...

Срубов размашисто написал в углу письма: “Пеплу. А.С.” Бросил карандаш, встал и по кабинету крупными шагами уз угла в угол. Закадровый голос Срубова:

– Ничего не разберешь. Ванька пьет, Боже пьет, сам пью. Почему им нельзя... Ну да, престиж ЧК, а они почти открыто. Да потом, вообще имеет ли право Она, Революция, столько требовать от человека непрерывных нечеловеческих напряжений.

Расстегнул ворот гимнастерки. Подошел к окну.

Сцена 55. Улица перед ГубЧК. Натура. День. Зима.

Вид из окна кабинета Срубова: По улице шли и ехали. Шли суетливые совработники с портфелями, хозяйки с корзинами, разношерстные люди с мешками и без мешков. Ехали только люди с портфелями и люди с красными звездами на фуражках и рукавах. Тащились между тротуарами с нагруженными санками советские люди-кони.

Закадровый голос Срубова:

– У меня сотни добровольных осведомителей, штат постоянных секретных агентов, и вместе с каждым из них я подглядываю, подслушиваю. Постоянно я курсе чужих мыслей, намерений, поступков. И туда, где люди напакостят, нагадят, я обязан протянуть свои руки и вычистить. Ассенизатор. Да. Я А-ССЕ-НИ-ЗА-ТОР, а не палач. Я, Мудыня, Боже – мы Ассенизаторы Революции. Ведь они – закаленные фронтовики. У обоих ордена Красного Знамени. Но водка? Да и какое значение имеет наша жизнь и здоровье для торжества Революции. И это письмо отца еще. Достоевщина какая-то. Две недели как получил, а все в голове. Не свои, конечно, мысли у старика.

Сцена 56. Кабинет Срубова. Павильон. День. Зима.

За спиной неторопливо, с культурностью, кашлял Ян Пепел. Срубов вздрогнул.

К столу подошел, в кресло сел. Машинально, жестом пригласил сесть.

Пепел раскрыл на столе папке:

– Вот эти пумаги утвердить, товарищ Срупов.

Срубов пробежал листы глазами, поставил на низу свое размашистое синее “А.С.”

Когда Пепел поднялся, Срубов спросил:

– Вы никогда не задумывались, товарищ Пепел, над вопросом террора? Вам когда-нибудь было жаль расстрелянных, вернее расстреливаемых?

Пепел в черной кожаной тужурке, в черных кожаных брюках, в черном широком обруче ремня, в черных высоких начищенных сапогах, выбритый, причесанный посмотрел на Срубова упрямыми холодными стальными глазами. И свой тонкий правильный нос, четырехугольный сильный подбородок кверху.

Кулак левой руки из кармана булыжником. Широкая ладонь правой на кобуре револьвера:

– Я есть рапочий, ви есть интеллигент. У меня есть ненависть. У вас есть филозофий.

Сцена 57. Коридор ГубЧК. Павильон или Интерьер. День. Зима.

Пепел твердой походкой вышел из кабинета Срубова и пошел в свой кабинет на другом конце коридора. Навстречу ему конвоир вел подследственную Новодомскую. Пепел не обратил на неё внимания, дошел твердо, взялся за ручку двери.

Конвоир подвел Новодомскую к двери с табличкой

Дежурный следователь

Поставил Новодомскую Лицом к стене.

И постучал в дверь.

Сцена 58. Кабинет Пепела. Павильон. День. Зима.

В кабинете Пепела дожидался посетитель в рваной шубе.

Схватил глазами, как клещами. В кресло усадил молча, жестом. И пошел вопросами, как молоточками: