Текст книги "Чёрный шар (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Вот Орбунди, раздавленный страхом, с умом-колодцем, в котором ничтожные глупости обрастают тысячекратным эхом. Былые поступки, былые слова прижимают его к земле, превращают в червя, в мокрицу, в скользкого гада. Ни в чем не повинный, Орбунди изобретает себе все новую и новую вину, пока самообличение не становится единственной его страстью, убийственной, но непреодолимой. Не ведая больше ни о чем, не имея ничего больше, он живет лишь затем, чтобы наказывать себя – ежедневно и ежечасно. «Страх и стыд, страх и стыд», – бормочет Орбунди, отходя ко сну; «Я никто, я никто», – шепчет он по утрам, просыпаясь. И лицо его, и жесты, и походка – все кричит: «Я виновен, я согрешил, я неправ». Но никто не оскорбит, никто не ударит Орбунди. Мир усвоил, что маленький нуль наговаривает на себя, что страшная и интересная вина его – выдумка от первого и до последнего слова. Окруженный одним лишь брезгливым равнодушием, отторгнутый от людей как липкий объект случайной жалости, похититель чувств, предназначенных для существ более достойных, Орбунди вступает в Забытую Армию, чтобы сказать миру: дайте мне роль горбуна – уродливого, но общепризнанно, ничтожного, но заслуженно.

А вот Алетто, отвергнутый, несчастный в любви дурак. Мир полон таких историй, и все же из сонма трагически влюбленных он один довел свою отверженность до предела, один отрешился от всего, что связано с Нею. "Пускай Она забирает все!" – думал Алетто. – "Веселье, танцы, всю радость, все счастье, весь мир – я ничего не хочу от Нее, я проживу и так!" В безумии своем он полагал это щедростью, благородством, стойкостью, достойной мужчины. Но мир не принадлежал ему, и поступок его не был жертвой. Отречение оказалось ловушкой, тупиком без выхода. Бессознательно мечтающий о том, чтобы ранить Ее своей болью, Алетто обрек себя на подлинные, не выдуманные муки. Желая навредить ей, он вредил лишь себе. Самообман поработил его, отрезал от жизни, иссушил и выхолостил душу. От прежнего полноводья, изобилия мыслей и чувств в нем уцелели лишь горечь и память о Ней, как символ всего, что Алетто когда-то утратил. Уже не любимой была Она, но подлой воровкой, лгуньей, живущей свободно и бесстыдно-радостно, пока он страдает во тьме. И вот Алетто поднялся из мрака и шел теперь с Забытой Армией возвращать себе мир, украденный Ею.

А Масканн – вы помните Масканна, остался ли он в вашей памяти? До того невзрачен этот человек, что забыть его – дело мгновения. Сколько таких, как он, рассеяно по одиноким жилищам, обречено день за днем повторять бессмысленный ритуал существования! Никому нет до них дела, даже им самим – и все же в каждом под маской равнодушия беззвучно бьется: "Не дайте мне уйти в ничто, я хочу, чтобы меня помнили!"

А Траггик с его мечтами и планами, терзаемый неврозами, беспомощный перед страхом смерти – Траггик, желавший сделать так много, но не успевший сделать ничего. Сколько таланта вложила в него природа, сколько страсти и своевольной силы! Траггик, Траггик – почему от него остались лишь угли? Не признать ли нам справедливым его поход против людей, его отчаянный крик: "Отдайте мне мою жизнь, верните мне мое время!"

Таковы были лица Забытой Армии, и хотя каждому солдату Зов сулил нечто конкретное, выстраданное, глубоко "свое", общая цель по мере слияния становилась все призрачнее, все химеричнее. То, что начиналось как жажда справедливости, мести, признания, счастья, единения с людьми, постепенно стало войной против Жизни как таковой. Уже нельзя было, утолив желания, остановить движение Забытой Армии. Как жаждущий любви не насытится любовью, как алчущему богатства вечно будет недоставать золота, так и Забытая Армия, поглотив Землю Тернов, не сумела бы заглушить свой голод.

***

Человек Упорядоченного мира, Вертен Ю понимал это. Пять правителей Земли Тернов считали иначе. Для них, трясущихся от страха в своем дворце, Забытая Армия была обычным преступным сбродом, ордой чудовищ, мятежниками, которых следовало задобрить или уничтожить. Как дракону предлагают деву, как от грозного соседа откупаются данью, так и правители один за другим отдавали Забытой Армии города с Седьмого по Двадцать Пятый. Вертен Ю был там, Вертен Ю видел, что с ними стало. Если можно убить камень, Забытая Армия убила камень; если можно отнять у людей удивление, радость, надежду, молодость, будущее, ампутировать зрение, вкус и слух – Забытая Армия сделала это, оставив лишь разум, чтоб ощущать утрату. Ведомые Зовом, ее солдаты иссушали живых, как губки. Казалось, пустыня надвигается на Землю Тернов, пустыня, которая и льстивую подачку, и самое яростное сопротивление поглощает столь же стремительно, сколь и равнодушно.

И все же пятеро правителей двинули в бой войска. Они не умели иначе, решение это диктовали соображения политики, государственной безопасности, престижа, пользы, наконец, здравого смысла. Подавить, разметать, любой ценой восстановить порядок – такой им был дан приказ, матерым и новичкам, пехоте и артиллерии, всем, кто посвятил жизнь разрушению металла и плоти. Армии Земли Тернов пришли в движение: пулеметы против Гнева, бомбы против Ярости, самолеты против Отчаяния, штыки против Зависти. Стоит ли говорить, что это была безнадежная, заранее проигранная война? Ибо сила Забытой Армии скрывалась не в телах, и хотя снаряды разрывали их, пули дырявили, огонь сжигал, сущность Армии оставалась нетронутой, а воля – непреклонной. Никакая военная мощь не могла заглушить Зов, никакой генерал не умел разрешить его мучительные вопросы. Остервенело отбиваясь от наступающих мертвецов, отвечая болью на боль и ненавистью на ненависть, солдаты пяти правителей отступали все ближе и ближе к столице, пока не оказались в кольце.

И Земля Тернов замерла. Казалось, из всех ее фигур, больших и малых, на доске действуют лишь четыре – садовник и трое убийц. Когтен, Клычмар и Клювд настигли Вертена Ю на пересечении Двенадцатого и Восемнадцатого квадратов, в месте, что ныне зовется Взлетом. То был один из бесчисленных аэродромов, стоявших в Земле Тернов, гнездо железных птиц, забытых и пилотами, и инженерами. Машины эти создавались для войны, когда-то их начинили бомбами и горючим, и даже теперь, десятки лет спустя, они по-прежнему были готовы к битве.

Это было удачей для Вертена Ю. План его требовал высоты, размаха, дать который могло только небо. Он взошел на борт бомбовоза, и убийцы последовали за ним. Он не имел при себе оружия, только Бутон – таинственный Предмет Нид, покровительствующий всем цветам и плодам неупорядоченной Вселенной. Ибо Вертен Ю, человек Упорядоченного мира, знал, что оружие бесполезно: с символом можно бороться лишь символом, а с чувством – лишь чувством.

Скажите мне, вы, предугадывающие любой поворот сюжета, – что ставят рядом с кроватями выздоравливающих больных?

Что кладут на могилы умерших?

Что бросают на сцену актерам?

Что служит знаком любви?

Чем просят прощения?

Награждают красивых и храбрых?

Что, спрашиваем мы вас, является символом жизни, красоты, свежести, чистоты, непреходящей памяти?

Вы уже знаете ответ, вы знали его с самого начала. Теперь расскажем о том, что случилось после – когда Вертен Ю выпрыгнул из открытого люка и с помощью Бутона обратил свое тело в цветы.

***

Представьте себе Забытую Армию – бескрайнее море людей, окутанных багровым туманом. Сила их – это Гнев, Отчаяние и Жажда Мести, а сами они давно уже пусты, это просто куклы, которым, кажется, уже не заплакать никогда и не засмеяться. Им не под силу даже понять, кем они стали и что утратили. Это горькое, страшное, но в чем-то и величественное зрелище.

Величественное, спросите вы? Величие в неудачниках, в мертвецах? Да, ответим мы, – величие безмерного падения и печаль, проистекающая из него. Оборванцы в грязных лохмотьях, женщины со следами былой красоты, неприметные ничтожества, трупы в истлевших мундирах – все они были марионетками Зова, обреченными преследовать несбыточную цель, все они заслуживали жалости не меньше, чем те, кого им довелось иссушить своими руками.

Но защитники столицы, глядя в незрячие глаза Забытой Армии, чувствуя на себе ее холодные руки, едва ли вспоминали о жалости. Забытая Армия наступала молча, убивала молча, молча терпела увечья – и безответность ее, непреклонность и неотвратимость казались уже проявлением рока, а не человеческих сил. Словно прорвался гигантский гнойник, и то, что живые счастливые люди гнали от себя, прятали, избегали, теперь шло на них, облеченное в плоть, ведомое тем, что превыше всякого понимания.

Громыхали пушки, лязгали затворы, вонзались в тела штыки, и сыпались на землю пустые гильзы. Одни солдаты плакали от бессилия, другие сражались с отвагою обреченных. И вот, когда поражение казалось неминуемым и надежда оставила сердца, с небес на Забытую Армию упали первые цветы – подснежники и душистые белые розы.

Цветы – это ли не абсурд, не глупая шутка? Как могли они остановить Забытую Армию – они, с их пестиками и тычинками, с беспомощными, жалкими лепестками? Конечно, в Упорядоченном мире, где люди – это люди, а цветы – всего лишь цветы, такое было бы невозможно. Но на дворе стояла эпоха Мифа, и Земля Тернов, такая суровая, холодная и реальная, купалась в безбрежном море Сказки, где Мысль и Дело, Материя и Дух перетекали друг в друга незаметно и силу этого мира делили между собой пополам. Анютины глазки, тюльпаны и ирисы, нежные хризантемы и колокольчики, торжественные георгины и бесхитростные гвоздики – цветы сыпались пестрым дождем, устилая землю под ногами, укрывая одежду и наготу. И всякий солдат Забытой Армии, что касался их, забывал о своей призрачной цели и посреди боли, страдания и смерти замирал наедине с собой, в глубокой задумчивости.

Ибо тем, кто чувствовал себя забытым, цветы говорили: "Вас помнят и любят".

Тем, кто считал себя виновным, они несли прощение и разрешение от мук.

Тем, кто замкнулся в себе, они напоминали о красоте Жизни.

Тех, кто пошел против мира, они примиряли с ним.

Тем, кого придавил к земле груз прошлого, они дарили понимание и облегчение.

Для тех, кто считал себя обойденным, они значили запоздалое признание.

А те, кто устал от жестокости, приняли их как знак мягкости, нежности и покоя.

В молчании смотрели солдаты пяти правителей, как рассеивается над Забытой Армией туман отчаяния и злобы, как Зов оставляет их братьев, и пустота заполняется раскаянием и сдержанной печалью. Опускались в землю мертвые, спокойные за свою память, и, словно статуи, стояли с опущенными головами живые. А цветы все падали и падали, и казалось, будто звучит прекрасная музыка, и разным чувствам еще есть место на земле.

Они поблагодарили бы Вертена Ю, если бы они могли.

Но увы – никто даже не знал его имени.

***

Рассказ окончен, и мы в замешательстве. Чего мы точно не желали, так это возбудить сочувствие к Вертену Ю. Скажем прямо: жалеть его – значит оскорблять его поступок, полагая, что можно было обойтись и без него. Подобный подход свидетельствует лишь о непонимании тех законов, по которым будет устроен грядущий упорядоченный мир. То, что нам кажется подвигом, для людей вроде Вертена Ю станет нормой, поскольку люди эти будут бесконечно нравственнее, добрее и мудрее, нежели когда-нибудь станем мы.

Но пока этих людей еще нет, и упорядоченный мир настанет совсем не скоро. Да, старые чувства – гордость, ненависть, зависть, тоска – породили Забытую Армию, но старые же чувства – любовь и нежность – рассеяли ее ряды. Не пристало ли нам поэтому оставаться хоть немного старомодными – восхищаться тем, что мы, люди неупорядоченного мира, считаем подвигом, и проливать слезы над тем, что у нас вызывает жалость? Не стоит ли быть довольными тем, что имеем? Все это трудные вопросы, и мы не беремся разрешить их в этом скромном рассказе – и без того сказали мы больше, чем следует.

Повелитель Красная Дама

Цикл ФОТУРО

ЧЕРНЫЙ ШАР

Я только успел налить себе суп, как Маша сказала:

– Видишь черную точку возле люстры?

Я поднял глаза. Действительно, в нескольких сантиметрах от лампочки неподвижно висела крохотная черная точка.

– Муха, наверное, – сказал я.

– Нет, – ответила Маша. – Не похоже. Посмотри, она, кажется, становится больше.

Я подавил раздражение – вечно этой дуре что-нибудь мерещится – и сказал:

– Да какая разница! Ешь давай, остынет.

– Саш, мне она не нравится.

О, Боже мой, подумал я. Опять…

– Маш, – сказал я. – Это просто черная точка. Что в ней плохого? Она же ничего не делает.

– Не знаю, – сказала Маша. – Мне просто неуютно. Я никогда таких штук не видела.

– Ты вообще в своей жизни мало что видела, – сказал я. – Забудь о точке и ешь суп.

Некоторое время мы ели молча. Наконец, Маша отложила ложку:

– Все-таки я лучше позвоню папе, – сказала она. – Может быть, он знает, что это такое.

– Не смей, – сказал я. – Я не хочу его видеть.

– Но он, наверное, все объяснит…

– Я сказал – нет!

Маша замолчала. Я посмотрел на точку – действительно, она увеличивалась. Если сначала она была с булавочную головку, то теперь она сравнялась размером с мячиком для пинг-понга. Почему-то мне казалось это нормальным – растет и растет, хуже от этого никому не будет.

– Запомни, Маша, – сказал я. – Если ты хочешь оставаться со мной в хороших отношениях, никогда – ты слышишь? – никогда не приглашай сюда своего отца! Хватит с меня, понятно?

– Хорошо, – кивнула Маша. Однако я знал, что она врет. Стоит мне уйти, и она позвонит отцу. Тот приедет, и все начнется по-старому.

– Хорошо, – повторила Маша. – Я потерплю эту штуку. В конце концов, она же ничего не делает, так ведь?

– Да, – сказал я. – Абсолютно ничего.

– Только растет потихоньку…

– Да, – сказал я. – Просто потихоньку растет. Ты против?

– Я? – переспросила Маша. – Нет, что ты! Просто, знаешь, такое не каждый день случается…

– Верно, – согласился я. – Но это не значит, что мы должны звонить твоему отцу всякий раз, как что-то происходит.

– Не должны, – согласилась Маша. – Но знаешь… Давай, я ему все-таки позвоню – ну, так, на всякий случай?

– Нет, – сказал я.

– Но, Саша, – сказала она, – это же поможет…

– Нет, – сказал я.

– Саша… Посмотри!

Я взглянул наверх и увидел, что шар достиг размеров футбольного мяча. Это немного настораживало, однако дальше он пока что не рос.

– И? – сказал я. Но Маши уже не было в комнате. Из коридора доносился торопливый писк набираемого номера. Я различил пятерку, девятку, тройку… Номер ее отца!

Дальнейшее я помню плохо. Под рукой у меня оказался молоток, и она даже не успела вскрикнуть – так быстро все получилось.

С молотком в руке я стоял над трупом своей жены. Кровь уже остановилась, а та, что вытекла, впиталась в ковер. Надо было куда-то спрятать тело. Я посмотрел на шар, и почему-то мне показалось, что это наилучшее место. Он небольшой, но тело наверняка в нем поместится, решил я.

Я поднял труп жены и приблизился к шару. Он неподвижно висел в центре комнаты – абсолютно черный и словно невесомый. Тем не менее, когда я для пробы погрузил в него ноги трупа, он оказался вполне материальным – было такое чувство, словно я пытаюсь запихнуть жену в колодец, доверху заполненный илом. Вещество, из которого состоял шар, несомненно обладало массой. Почему же он тогда не отбрасывал тени? Почему?

Не думай об этом, сказал я себе. Твоя задача сейчас – избавиться от тела. Вот и занимайся ею. Видишь, этот шар – вполне удобная штука. Вот так, еще немного… Есть!

Тела больше не было. Вернее, оно по-прежнему оставалось, но уже заключенное в черный шар. Зародыш в яйце, вот на что это похоже – подумал я. Непроницаемо черная скорлупа, и только я знаю, что из него может вылупиться.

С этой мыслью я прилег отдохнуть. Совесть меня не мучила – то, что я сделал, следовало сделать давным-давно. Раскроить сучке голову! Отправить ее на корм червям! Я всегда ее ненавидел – с первого же дня свадьбы. Она шантажировала меня ребенком, а потом оказалось, что ее беременность – вранье, как и все остальное. Правда была лишь в том, что ее отец был крупной шишкой в местной администрации; он пригрозил мне, что если я брошу его дочь, то схлопочу десятку, не меньше. За что – найдется, у него хорошие связи в полиции.

Старику нравилось меня мучить. Он выбил для нас квартиру, подарил машину, периодически подбрасывал денег. Все это – с издевкой; сам я, мол, не способен обеспечивать семью. Частенько он заходил к нам, пил водку и спрашивал Машу: ну, на кой черт тебе он сдался? Посмотри на него: это же нуль. Но я понимаю – любовь, да. Любишь его?

Люблю, отвечала Маша и смотрела на меня так, словно я был ее любимой вещицей. Она владела мной – уж это ее отец понимал прекрасно. И я никогда не вырвался бы из ее власти, если бы не этот черный шар.

Странное дело: чем глубже я погружался в сон, тем меньше боялся этого шара. Он ведь помог мне, скрыл следы моего преступления. Какая разница, понимаю ли я, что это, или нет? Если он – зло, я и зло готов благодарить от всего сердца. Пусть он висит посреди гостиной, если ему так нравится – главное, чтобы о нем никто не узнал.

Но утром мои надежды рухнули. Я вышел во двор покурить, и Савельич, вахтер, спросил:

– Ну, как шарик-то? На месте? А то из домоуправления приходили, спрашивали…

– Что? – не понял я. – Какой еще шарик?

– Да обычный. Черный такой.

Меня прошиб холодный пот. Откуда он знает?

– Да вы не волнуйтесь, – сказал Савельич. – Об этом уже все знают. В газете же написали.

Он протянул мне газету, и на первой полосе я прочел:

СЕНСАЦИЯ! В КВАРТИРЕ ГРАЖДАНИНА КИСЛОВСКОГО, ПРОЖИВАЮЩЕГО ПО АДРЕСУ УЛ. КЛЮКВЕННАЯ, Д. 12, КВ. 47, ПОЯВИЛСЯ ЧЕРНЫЙ ШАР! ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ШАРА НЕИЗВЕСТНО, ВЕДЕТСЯ РАССЛЕДОВАНИЕ.

– Опять на глупости деньги тратят, – проворчал Савельич. – Нет, чтоб трубы починить – шары изучают! Мешает он вам, что ли?

– Да нет, – сказал я растерянно. – Просто немного непонятно, вот и все.

– Ха! – сказал Савельич. – Непонятно! А что – все должно быть понятно? Вам что – легче будет, если вы все понимать станете? Раньше как было: вообще ничего не знали. Молния на небе – значит, Бог гневается. Помер кто – значит, судьба у него такая – помереть. А теперь напридумывали – фу ты, ну ты!

– Савельич, – взяв себя в руки, сказал я ему, – ну неужели тебе не интересно, что это за шар такой? Не каждый же день такое случается, чтобы бац – и шар посреди комнаты?

– Ну, шаров не было, – согласился Савельич. – Но мне, помню, дед рассказывал, что у них в селе покойник воскрес однажды.

– Как это?

– А вот так. Встал и пошел. Пришел на собственные поминки и стал поросенка есть. Ест, аж за ушами трещит. Ему говорят: ты, дядя, не больно-то налегай, тут помимо тебя люди есть. А мертвец возьми и зарычи – глухо так, страшно. Ну, оставили его в покое, а он поросенка съел и на капусту приналег. Тут уж всполошились. Кто такой, стали кричать, с какой стороны родственник? А он молчит и только капусту жрет. Ну, умял он, значит, ведро капусты, и тут его в пляс потянуло. Ночь на дворе, только свечей пара горит, все у стен притаились, а посреди избы мертвец пляшет – вот такая картина.

– И дальше что? – спросил я.

– Лопнул он, – сообщил Савельич. – И всех забрызгал.

– Чушь какая-то…

– И вовсе не чушь! Может, у вас так же будет? Повисит немного – и лопнет. Вы уж не стойте поблизости, а то мало ли что может приключиться…

– Хватит! – сказал я. – Не знаю, Савельич, что ты там напридумывал, но висит он смирно и лопаться не собирается. Я уже жалею, что вообще тебе ответил. Надо было промолчать.

Я отвернулся от Савельича и пошел прочь.

– Да зачем молчать, когда все знают-то! – сказал мне вслед вахтер.

На работе, как выяснилось, уже были в курсе моей проблемы:

– Саш, – сказал мне шеф, когда мы остались наедине. – Если тебе нужен отпуск, только скажи. А пока возьми вот, – и протянул мне конверт. – Тридцать тысяч. Извини, старик, но больше не могу.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – Виктор Валентинович, но ведь до зарплаты еще две недели.

– Это не зарплата, это материальная помощь. У тебя сейчас, Саш, тяжелое положение.

– У меня все в порядке.

– Не придумывай. Тебе сейчас отдохнуть надо: переживания, то да се. Стресс, опять же. Да и потом, ты им только мешать будешь…

– Кому – мешать?

– Да ученым же. Сегодня звонили. Сказали: дайте Кисловскому выходной, мы к нему поедем шар изучать.

– И вы тоже знаете про шар?!

– Ну да, – пожал плечами. – В газете же напечатали, вот, посмотри…

– Да видел я уже! – сказал я. – В газете-то откуда узнали? Он же только вчера, пока мы обедали…

– Ну, этого я не знаю, – пожал плечами шеф. – Это ты у них спроси. Можешь прямо сейчас: отпуск мы тебе уже оформили.

– Как оформили? – растерялся я. – А проект? Мы же готовились…

– Закончим без тебя, не беспокойся. Все, Саш, у меня дела.

Я вышел из кабинета шефа, забрал у Светочки отпускные и решил заглянуть в газету. Надо же выяснить, откуда они узнали о шаре.

Наша городская газета называлась «Проводник». Располагалась она в небольшой пристройке у горсовета. Я нажал на пуговку звонка, и неприязненный женский голос ответил мне:

– О шаре сведений больше не принимаем.

– Я не о шаре, – сказал я. – Вернее, о шаре, но ничего рассказать не могу. Я сам хотел бы что-нибудь понять.

На другом конце провода замолчали. Молчание длилось около минуты, наконец, голос сказал:

– Проходите. Налево, вторая комната справа.

На двери кабинета редактора красовалась табличка – «Кверол Анатольевич Липунов». Кверол, подумал я, какое странное имя…

Сам редактор был маленький, толстый и очень суетливый.

– Здравствуйте! – протянул он мне руку. – Какими судьбами? Чайку, кофейку, может быть, отвар из шиповника?

– Спасибо, – ответил я. – Мне ничего не надо. Я только…

– Минуточку! – сказал редактор и схватил телефонную трубку. – Да, да, слушаю! Что? Нет, Каркасова мы печатать не будем, и не просите! Как это – обязательно? Да вы видели его материал? Это же ра-зо-бла-че-ние, понимаете вы или нет? Не надо меня просить – нет, нет и еще раз нет! Хоть что делайте! Что? Он стреляться хочет? Пусть стреляется! Обновить его – это не проблема! Да? – обратился он ко мне. – Чем могу помочь? Кто вы такой, собственно?

– Я – Александр Кисловский… – начал было я.

– Не продолжайте! – перебил меня редактор. – Шар, да? Ну, я так и подумал – шар! Вы, голубчик, не туда пришли, – похлопал он меня по плечу. – Мы вам ничем помочь не можем!

– Как это – не можете? – удивился я. – А как же…

– Без как же! Сказано – не можем, значит – не можем. Ну, не прессы это дело, понимаете, не пре-ссы!

– А чье же?

– Ученых из Института! Это пусть они с шарами разбираются, а нам своих забот хватает! Вы не поверите, но от меня требуют, чтобы я напечатал материал Каркасова! Каркасова, вы только подумайте! А вы его читали?! – он почти визжал. – Читали вы его?!

– Нет, – смутился я. – не читал.

– А почитайте! – редактор сунул мне в руки ворох скомканных листов. – Почитайте и подумайте, можно ли такое печатать? Это же черт знает что!

– Хорошо, – я взял бумаги. – Я обязательно прочитаю. Но скажите мне, пожалуйста, как вы узнали о шаре? Я, собственно, не в претензии, событие это и вправду замечательное и интересное для науки, но как? Я просто хочу сказать, что единственными свидетелями его появления были я и моя жена…

– Все вопросы к Цатурову! – отмахнулся от меня редактор. – Это его материал. Адрес спросите в приемной. Все, мне некогда, до свидания.

Я вышел из кабинета редактора несколько ошарашенный. Какой еще Цатуров? Воистину, это происшествие приобретает все более странный оборот. Я попытался обдумать события, что уже произошли. Итак, сперва была крохотная черная точка, которая за ночь превратилась в шар размером с футбольный мяч. Затем была моя ссора с Машей, которая кончилась тем, что я ударил ее молотком по голове. Странно, но даже теперь я об этом не жалел. Поступок казался мне правильным. Что еще? Я спрятал тело в шар – это был первый раз, как я с ним взаимодействовал.

В приемной я взял у секретарши адрес Цатурова. Делать мне все равно было нечего, и я отправился прямо к нему.

Цатуров жил в старом квартале, который после войны строили пленные немцы. Дома здесь были ветхие, двухэтажные, а обитали в них преимущественно старики. Возле подъезда, где была квартира Цатурова, я увидел разбросанные по земле еловые ветки.

– Кто-то умер? – спросил я мужика, сидящего на лавке.

– Ну да, – кивнул тот. – Журналист, молодой еще. Только вчера еще живой был, а сегодня – все! Эх, вот оно как бывает.

– А отчего он умер? – спросил я.

– Сердце, – сказал мужик.

Я вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. Дверь в квартиру Цатурова была открыта, и туда-сюда сновали люди.

– Вы к кому? – спросила меня пожилая женщина. – Неужели к Гришеньке? – и залилась слезами. – Нету Гришеньки, умер мой сокол ясный!

– Антонина Григорьевна, успокойтесь, – попыталась утешить ее девушка в кожаной куртке. – Вы знакомый Гришин, да? – спросила она меня.

– Очень жаль, но Гриша только что скончался.

– Мои соболезнования, – сказал я. – Могу я взглянуть на тело?

Девушка посмотрела на меня настороженно.

– Поймите меня, – сказал я. – Мы с Гришей были близкими друзьями.

– Хорошо, – сказала девушка. – Только недолго, а то сейчас «Скорая» приедет.

Я вошел в квартиру и прошел в комнату. Труп лежал на диване, укрытый одеялом. Цатуров был молодой человек лет двадцати пяти, с редкими волосами и заячьей губой. В смерти лицо его побелело, нос заострился. Ниточка оборвалась – я ничего не мог от него добиться. Я попрощался с Антониной Григорьевной и вышел на улицу.

Пошел дождь. Я укрылся под навесом автобусной остановки. Мне было тоскливо, домой я возвращаться не хотел. Я не боялся шара, но мне было не по себе оттого, что я не понимал его. Рядом со мной присел человек. Я повернулся – и оторопел.

Это был Цатуров – то же лицо, но розовое, живое.

– Сигаретой не угостите? – спросил он.

Я пожал плечами – давно уже не курю.

– Хорошо, – сказал он. – Видели этот спектакль? Ну, молодцы, а?

– Кто молодцы? – спросил я. – Что это все значит?

– Хотел бы я знать, – ответил Цатуров. – Но хорошо стараются – и Варенька, и Антонина Григорьевна! Знали бы они, что это Борька Рябов у них там мертвый валяется!

– Какой еще Борька Рябов?

– Борька Рябов – мой сосед, – пояснил Цатуров. – Я его вместо себя оставил, ну, чтоб самому не помереть. Борька все равно алкаш, с его-то циррозом два месяца всего осталось. Вот он и помер, понимаете?

– Нет, – сказал я. – Ничего не понимаю. Объясните.

– Я бы рад, да не знаю как. Верите, голова кружится от радости! Жив остался, жив! Нет, для них-то я умер, но для остальных, для целого мира – жив! Тут в чем дело: теперь им понадобится какое-то время, чтобы разобраться.

– В чем?

– В том, кто есть кто, – сказал Цатуров. – Видите, Борька Рябов – это, в принципе, тот же я, только неудавшийся. Сбой в процессе обновления, все такое…

– Очень хорошо, – перебил я. – В любом случае, рад за вас. Но объясните, пожалуйста, как вы узнали о черном шаре?

– Что? – переспросил он. – Шар? Так вы Кисловский, да? Очень приятно. Ардлак Цатуров, – протянул он мне руку, – корреспондент «Проводника». Ардлак – это после обновления, а раньше был Григорий. Знаете что, Кисловский? Давайте не будем говорить на остановке. У вас есть деньги? Пойдемте в пивную, она тут поблизости. Там и поговорим.

Мы пошли в пивную. В этот час там никого не было, и мы сели за столик в углу.

– Шар, Кисловский, это, в сущности, ерунда, – начал Цатуров. – Он повисит и исчезнет, такое уж у него занятие. Куда хуже другое – оказалась запущена весьма неприятная цепь событий, очень неприятная, да.

– Стоп, – прервал я его. – Сперва скажите, как вы узнали о шаре.

– Как узнал? – сказал Цатуров. – Да очень просто. Мне позвонил профессор Каркасов – это мой бывший преподаватель из Института. Он сообщил мне о том, что в вашей квартире появился шар и предупредил, чтобы я в тот день не ночевал у себя дома. Кстати, – спохватился он, – надеюсь, вы ничего в этот шар не засовывали?

– Боюсь, что засовывал, – сказал я. Почему-то Цатурову я ничуть не боялся сказать о совершенном мной убийстве. – Вчера вечером мы повздорили с женой – в последнее время мы были не в ладах – и я не рассчитал сил…

– Понимаю, – сказал он неожиданно спокойно. – Я не осуждаю вас за ваш поступок – я и сам подставил вместо себя другого человека. Ваша жена – вы поместили ее внутрь шара, так ведь?

– Да, – сказал я.

– Что ж, если верить Каркасову, надо ждать всего, чего угодно. Видите ли, вы нарушили определенное правило. Я не могу сформулировать его точно, но в шар ничего засовывать нельзя. Это недопустимое действие. Рано или поздно вам это аукнется. Или не только вам – здесь ничего нельзя знать наверняка. Вы совершили вторжение, понимаете?

– Какое еще вторжение? – спросил я. – Вторжение куда?

– Неизвестно, – пожал плечами Цатуров. – Никто ведь не знает, что такое этот шар. Каркасов тоже не знал, хотя у него имелись некоторые предположения. Во всяком случае, он рассчитал время и место появления шара, а это уже кое-что. Плюс: вас не насторожила собственная реакция на шар? А реакция других людей? Не насторожила, нет?

– Нет, – сказал я и в тот же миг понял: а ведь это действительно странно. Почему и я, и Маша, и Савельич, и шеф, и редактор, да и весь город , похоже, воспринимают шар, как нечто само собой разумеющееся? Конечно, его собираются изучать, и даже статья в газете появилась с заголовком «СЕНСАЦИЯ!», но подлинной-то сенсации нет. Всем как-то все равно – есть шар, нет его. А ведь черный шар, висящий в воздухе – это не шутка, сказал я себе и похолодел: выходит, целую ночь я провел наедине с тем, чему в человеческом языке и названия нет?

Нет, решил я, теперь в свою квартиру я точно не вернусь. Буду ночевать в отеле, пока не кончатся деньги, потом пойду к знакомым. Пусть эти ученые исследуют шар, если хотят.

– Кстати, – спросил я. – Вы сказали Каркасов, да? У меня есть его заметка, материал, который не хотел опубликовывать ваш редактор…

– Что? – удивился Цатуров. – Можно посмотреть?

– Пожалуйста, – я протянул ему бумаги.

Цатуров схватил их и стал читать.

– Да, – сказал он. – Все, как я и думал. Это разоблачение. Допекли старика.

– Кто? – спросил я.

– Да коллеги из Института. Институт – слышали, наверное? Я его заканчивал. Паршивое местечко в плане людей – сплошь карьеристы и стукачи. Каркасова они травили дай Боже, вот он и рассердился. А кто бы на его месте иначе поступил? Хотя неосторожно, да, это факт. Ну, теперь за него возьмутся.

– В смысле – возьмутся? – спросил я. – Неужели его убьют?

– Нет, – сказал Цатуров. – Зачем такие ужасы? Просто засунут в черный шар – по договоренности понимаете. Ну, и будет он снова, как раньше.