Текст книги "Чёрный шар (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

В одно из перепутанных мгновений неведомая сила вырвала крепость из земли, расколола ее на части и развесила в воздухе, словно игрушки на невидимой елке. Почему Великие не сделали этого раньше? Не хотели, не думали, не было нужды.

Когда Царада в очередной раз открыл дверь своей комнаты, в лицо ему ударил холодный ветер, и он увидел огрызок ступеней, под ними – далекую землю, тонущую в разноцветных огнях, а вокруг – парящие башни, обломки крепостной стены, изувеченные жилые блоки, горы кирпича и бетона, поросшие мхом. Затем чужими глазами он взглянул на себя – бледного, перепуганного, ничтожного на фоне исполинских развалин. Где-то в своих пространствах швырял вниз камни Пфлегель, прятался под кроватью Нуадан, баюкал сломанную руку Цинциллер, блевал, свесившись через парапет, Фу Ди. Мысли и чувства их доносились до Царады, словно эхо – близко, но все же издали.

О прежнем выстраданном единстве не было и речи, от него осталась слабая тень. И дар, и проклятие – ничто уже не задерживалось надолго.

И некуда было и отступать: путь вел лишь вниз, в падение, и свободной оставалась только мысль – одинокая мысль в охваченной ветром башне.

Когда Царада задумывался о природе Великих, он чувствовал, что угодил в невидимую ловушку, стены которой упираются в горизонт и отдаляются по мере того, как он пытается их достигнуть. Великих напрасно было понимать, но и не пытаться их понять тоже было невозможно. Иной раз они казались проявлениями Господней воли, а в следующее мгновение – изощренными орудиями Дьявола. Имел ли право Царада сопротивляться им? И чем в этой ситуации было его сопротивление – стремлением к спасению или слепым упрямством, противостоящим великому благу?

Как много вопросов – и вот они возникают еще и еще. Да полно, применимы ли к этому клубку противоречий понятия блага и истины? Ведь эти слова рассчитаны на обычный мир, где у каждой вещи есть свое место, а за А всегда следует Б. И если мир стал таков, что пространство и время в нем – понятия сугубо отвлеченные; что вещи занимают то одно место, то другое, и причинно-следственные связи то действуют с жестокой неумолимостью, то просто-напросто не существуют; что нет абсолютно никакого способа предсказать их поведение – что толку здесь от этих громких слов?

Но странное дело: когда Царада понял, что толку от них никакого нет, то неожиданно осознал, что понятия эти никуда не исчезли, и он, несмотря на всю их бессмысленность, по-прежнему должен ими руководствоваться – просто потому, что находится в человеческом теле, со всеми присущими его чувствами и мозгом, устроенным определенным образом.

Это была совершенно банальная мысль, но никогда прежде он не ощущал ее так остро. Внутри него словно включился механизм, требующий не только отличить истинное от фальшивого, но и выработать обязательный курс действий в необходимой борьбе.

В эти минуты Царада походил на человека, брошенного в воду, чей выбор сводится к тому, утонуть или научиться плавать – с той только разницей, что окружала его не вода, а ожившая философия, скопище противоречий, что некогда было предметом сугубо теоретических изысканий, а ныне обратилось в проблему наивысшей важности, решить которую требовалось безотлагательно.

Что есть в сложившихся обстоятельствах реальность? Что осталось в ней настоящего, правдивого, достойного доверия? Как надлежит ее воспринимать, как действовать в условиях ее постоянного искажения, когда все привычные категории рушатся прямо на глазах? Конечно, Царада мог ничего и не делать, но для этого ему пришлось бы обратиться в соляной столп, в камни, из которых состояла его крепость. Но Царада был тем, кем был, и потому действовать был обязан – и именно так, как подсказывало ему все, чем он являлся.

Способом, абсурдным в действующей реальности, непротиворечивым лишь внутренне, субъективно.

Чем-то это походило на попытки воссоздать привычный мир в чьем-то кошмаре, не предполагающем ни системы, ни правил.

Применительно к мысли о сне Царада все чаще и чаще обдумывал статью, читанную им в юности, когда в отцовской пекарне он упаковывал в старые газеты новорожденные пирожки. Статья рассказывала о душевнобольной женщине, и, как это часто бывает, случайно прочитанное запомнилось навсегда.

Женщина страдала тяжелой формой шизофрении, ей всюду мерещились повешенные – распухшие, с высунутыми языками, уже мертвые или еще живые, болтающиеся в петле. Видения были столь реальны, что она пыталась спасать этих несчастных людей и чувствовала при этом тяжесть их тел, предсмертные судороги, слышала хрипы и последние удары сердец.

Наконец, она обратилась в больницу, где и узнала свой диагноз.

И она осознала, что больна, но видения не исчезли от одного лишь осознания, ибо были манифестацией болезни, заключенной в ее мозгу, и прекратиться могли лишь с окончательным излечением. Снова и снова ее взору представали повешенные, чья сознаваемая иллюзорность отнюдь не делала это зрелище менее жутким, эти страдания – менее ощутимыми.

В какой-то момент больная обнаружила, что противиться желанию помочь этим жертвам неведомой силы гораздо мучительнее, чем резать несуществующие веревки, делать искусственное дыхание несуществующим ртам. Она мечтала о дне, когда увидит мир нормальным, но, существуя пока что в искаженном пространстве, не могла не испытывать сострадания к кошмарам собственного разума и потому предпочла действие бездействию, бессмысленную внешне доброту – осмысленному и логичному отстранению.

Такова была ее реакция на мир, и Царада спрашивал себя, не находится ли он в похожей ситуации. Конечно, он не считал происходящее с собой сном, а своих солдат – созданиями этого сна. С безумной женщиной он сходился лишь в мечте о возвращении нормального мира, и если бы Цараду спросили, какие требования он предъявляет к Великим и странам, которые поддерживают Великие, претензии эти, донельзя банальные, звучали бы примерно так:

1. Чтобы он, Царада, оставался самим собой, а не кем-либо еще.

2. Чтобы день был днем, а ночь – ночью.

3. Чтобы сегодня было именно сегодня, а не завтра или вчера.

4. Чтобы живые оставались живыми, а мертвые – мертвыми

– и далее в том же духе.

Разумеется, исполнить эти требования никакое государство не могло, а Великие, которым это было под силу, стояли выше любых требований. И потому медленно, но верно безнадежная борьба за победу – ибо в словаре Царады все еще упорно держалось это слово: «победа» – превращалась в безнадежную борьбу за истину.

Чем отличалось одно от другого? Ничем, кроме понимания. Что бы ни делал Царада, он оставался в своих пределах, жестко очерченных, как и у всех подобных ему. Он выполнял свои бессмысленные обязанности, поскольку ему больше нечего было выполнять, но если раньше он поступал так, ведомый лишь интуицией, инстинктом, неясным желанием продолжать человеческую жизнь, ныне ему предстояло делать все то же самое осознанно, перед лицом не то величайшей неопределенности, не то совершеннейшей пустоты.

Неизвестно, в какой момент Царада решился дать Великим последний бой, и все же, когда это решение созрело, он понял, что к этому все и шло с самого начала, и что будущий его противник в последнем круге давно уже известен и предрешен.

Сражаться было бессмысленно, но необходимо. Только сражением Царада еще мог утвердить хоть какие-то привычные для себя категории. Два живых существа из плоти и крови, два существа в круге смерти – что может быть верней и древней, что больше апеллирует к основам? Царада отдавал себе отчет, что, скорее всего, погибнет – и даже не скорее всего, а с вероятностью в сто процентов – что Великим ничего не стоит переиграть все события заново, и все его сопротивление укладывается в единственную секунду их времени – и все же напоследок желал установить хоть какую-то истину, недоступную разрушению, изменению, отрицанию – и не столько даже установить, сколько хотя бы высказать.

Пусть даже этой истиной будет смерть.

Но почему Бессмертный Победитель? На этот вопрос Царада отвечал себе так:

Во-первых, однажды я уже встречался с ним и потерпел поражение, а человеку свойственно помнить обиду, искать мести, стремиться к справедливости.

Во-вторых, это один из тех Великих, кого я могу хотя бы попытаться ударить – он не бесплотен, не летает по воздуху, не лепит из мира химеры усилием мысли. Бой с ним пусть отдаленно, но похож будет на бой – а чего еще желать в моей ситуации, как не близости к реальности, пусть и весьма условной?

В конце концов, правда и есть та точка, где пересекаются Великий непостижимой силы и безвестный ваятель пирожков и пышек.

Но – никаких приглашений на казнь, кому осталось дело до затянувшейся секунды? Нуждаешься в гибели – ищи ее сам. Царада мерил шагами свою комнату: пять – налево, пять – направо, и опять, и опять. Когда же время настало – его собственное, глубоко личное время, недостижимое все же ни для какого врага – он подпоясался ремнем, превращенным в очковую змею, вооружился пистолетом, превращенным в черепаху, встал на пороге узилища и, зажмурившись, шагнул вперед.

Воздух подхватил его, как подхватывал всякого – упруго, сноровисто, но ненадежно. Он еще оставался прежним (кое-что, по-видимому, разрушить нельзя), но мир, который был им наполнен – о, с этим миром игра шла совсем не на шутку! Едва Царада открыл глаза, он увидел реальность разрезанной на сотни времен, словно гигантский пирог на веселой пирушке. Вдалеке, освещенные солнцем триаса, толпились рощи гингко, и кружились в юрских небесах складчатокрылые рамфоринхи. Серебрилась луна на руинах мавританского замка, и ядерный пепел укрывал башни из сверхнапряженного бетона. В падении эпохи мелькали перед Царадой подобно калейдоскопу, раскладываясь и складываясь карточными домиками. Свой мир человек строил на перегное, земля под ним была набита костьми, в какой-то момент все обратилось в черную гниль, питательную субстанцию жизни, и, пройдя через этот временной слой, Царада рухнул на заснеженную равнину, в море ледяных фонарей.

Он не разбился – неведомая сила остановила его у самой земли, не столько дружественно, сколько бесцеремонно. Несколько раз она перевернула его прямо в воздухе, словно удостоверяясь, не осталось ли в карманах у Царады чего-либо ценного. Он потерял последнюю мелочь и даже командирский свисток, у него забрали черепаху, у него забрали змею. И когда Царада нагнулся за оружием и нащупал в сугробе не то камень, не то кусок льда, он обнаружил, что Великие стоят прямо перед ним, словно стояли так всегда. Это были странные лица, удивительные лица, лица чарующие и ужасные, вдохновенные и навевающие тоску. И один из Великих вышел Цараде навстречу и сказал:

– Мгновение, как и ожидалось. Но что это у вас – мертвая крыса?

Царада разжал кулак и увидел, что Великий прав. Это действительно была мертвая крыса, и она вмерзла в кусок льда так, что снаружи торчал лишь хвост.

– Он сломан, – снова сказал Великий, и снова Царада признал его правоту. Хвост действительно был сломан, это был сломанный крысиный хвост, принадлежащий крысе, и ледяной постольку, поскольку торчал из куска льда. Это тоже была истина, одна из ее частей.

– Не стоит беспокоиться, – сказал Великий в третий раз. – Мы прочли ваши мысли, все уже готово для поединка. Но, право слово, почему вы отказываетесь от воскрешения? Если вам так хочется драться – деритесь, мы охотно разыграем для вас этот маленький спектакль, но зачем же умирать навсегда? Возвращайтесь, взрослейте, посмейтесь с нами над недоразумениями прошлого.

– Таковы мои категории, – в первый и последний раз ответил Царада, Штепан Царада, сын булочника, лейтенант, мечтавший о славе. – Все, что я делал до этого, все, что я намерен делать и дальше – все исходит из факта, что человек смертен. Я защищал своих людей потому, что они существуют один только раз. Я заботился о них потому, что они уязвимы, чувствуют боль, боятся не существовать. И даже мир вокруг меня сошел с ума, это еще не значит, что и я должен последовать его примеру. Пусть прошлое мешается с будущим, люди мечут молнии, рождают чудовищ из воздуха, пусть пространство двоится, троится и трещит по швам – пускай, для вас это всего лишь игрушки, и вы, конечно же, правы. Но скажите мне: если даже смерть уже не имеет значения, откуда тогда взяться истине? Нет, если уж мне и суждено воскреснуть, то не по вашей воле. Поэтому обещайте, что не будете меня возвращать.

– Мы не даем обещаний, – пожал плечами Великий. – Мы делаем то, что можем. И вы вернетесь, если это будет необходимо.

Но Царада его не дослушал. Вооруженный подтаявшей крысой, он прошел мимо Великих, способных метать огонь, мимо созданий, повелевающих камнем, не обратил никакого внимания на телепатов, владык глубин и молний, протолкался через ряды сверхбыстрых, сверхсильных, ядовитых, невидимых, ледяных – он миновал их всех и, пригладив напоследок взъерошенные волосы, ступил в сияющий круг, где его уже ждал Бессмертный Победитель.

Конец