Текст книги "Символы. Песни и поэмы"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Он победил, окончена борьба,

Она теперь покорна и слаба,

Не взвешивает чувств своих, не мерит;

Его мгновенных прихотей раба —

Идет на жертвы, горе и страданье

Безропотно, как агнец на закланье.

CIX

Увы! Для бедной девушки порой

Так ясно, что ее покорность губит,

Что надо быть кокеткой, гордой, злой, —

Но силы нет, и с детской простотой

Она открыто, беззаветно любит;

И тем неумолимее Сергей,

Сознав вину, срывает гнев на ней.

СХ

Послушная, она не возражает,

Не жалуется, – он бы и не мог

Ее понять, – тихонько вытирает

Глаза, в дрожащих ручках свой платок

Свернув, как дети, в маленький комок,

И слушает, и горько-горько плачет:

«Ну что же, Бог с ним, ничего не значит.

CXI

Пусть он не прав, я все перенесу…»

Сергей, смотревший с нежностью глубокой

На бледный, лик, на светлую косу,

На милую, печальную красу,

Теперь глядит так злобно и жестоко,

Как за слезою катится слеза,

И красные, опухшие глаза

СХII

Ему не нравятся. Уж в сердце глухо

Вражда заговорила, – скука, лень

И отвращенье: так в осенний день

Бывает пыльно, ветрено и сухо;

И хоть бы капля чувства, хоть бы тень…

В душе он ищет жалости напрасно:

В ней все так жестко, холодно и ясно.

CXIII

«Ты разлюбил меня, Сережа?» – раз

Бедняжка молвит; ждет она лишь слова,

Одной улыбки, взора милых глаз,

Чтоб верить вновь и все простить тотчас,

Ему на шею броситься готова…

Сергей со злобой начал говорить,

Что он ее не в праве разлюбить.

CXIV

И как могло сомненье в ней явиться?

Ведь, кажется, вопрос решен; она

Уверенною быть вполне должна,

Что не раздумал он на ней жениться…

И Вера слушает, как смерть, бледна,

И только очи широко открыты,

Какой-то мертвой дымкою покрыты;

CXV

Их взор безжизнен, сух и воспален,

В Забелине кипело чувство злое;

«Как этот взгляд, – с досадой думал он, —

Невыразителен и неумен;

В нем что-то глупое, совсем тупое…»

Поняв, что уж ничем нельзя помочь,

Ему писала Вера в ту же ночь:

CXVI

«Я разлюбила вас, и не желаю

Притворствовать. Запомните, Сергей,

Хотя могли вы быть ко мне добрей,

Я вас ни в чем, ни в чем не обвиняю

И лишь прошу уехать поскорей.

Ведь искренность для нас всего дороже,

А вы не любите меня, – я тоже.

СХVII

Молю тебя, мой милый, уезжай,

Я требую, ни дня не медли дольше;

Но, возвратясь в родной, далекий край,

Хоть изредка про Веpy вспоминай.

Я буду за тебя молиться… Больше

Не встретимся мы на земном пути;

Да сохранит тебя Господь, – прости!»

CXVIII

Как плакал он, письмо ее читая,

От жалости не к Вере, а к себе…

Достиг он цели, победил в борьбе

И утолил тщеславие. Пустая,

Ничтожная победа, что в тебе?..

Бесцельное свершил он преступленье,

Навеки стыд в душе и угрызенье.

CXIX

Сумел любовь рассудком он убить.

Что пользы в том? Увы, за свежесть чувства,

За каплю нежности, за дар любить,

Как любят дети, просто, без искусства,

За тот порыв, дающий силу жить, —

Он отдал бы, раскаяньем томимый,

Свой гордый ум, – свой ум непобедимый.

СХХ

Он молод, впереди вся жизнь, в нем кровь

Кипит, а уж в сознанье холод вечный…

«Нет, мысль – не все, есть вера, есть любовь;

Но где же взять их, как вернуться вновь

К любви без дум и к простоте сердечной?» —

Так размышлял он, в экипаж садясь.

«Ну, с Богом, в путь!» – и тройка понеслась.

CXXI

Холодный ветер; пыль встает клубами,

Вдоль по пути летят, за роем рой,

Сухие листья осени глухой…

Река бушует темными волнами,

А нежный тополь, что шумел весной

В лазури утренней и пел про счастье,

Теперь дрожит под холодом ненастья.

СХХII

Там, над дорогой, меж густых ветвей,

Стояла Вера. Все затихло в ней,

Как будто не сама она страдала,

А лишь рассказ давно минувших дней

В какой-то книге про себя читала,

Как будто только сон ей снился… Вдруг

Раздался колокольчик… Слабый звук

СХХIII

Все ближе, ближе… Он! «Сережа, милый!..»

Не слышит… тройка мчится, замер крик…

В ней сердце, мысли, очи, бледный лик,

Все существо с неудержимой силой

Туда, за ним, стремилось в этот миг:

Так стебли трав в воде дрожат порою,

Стремясь за убегающей волною.

CXXIV

Как листьев легкий шум, ее слова

Унес холодный ветер в даль, и голос

Затих, на грудь поникла голова;

Как скошенный на ниве бедный колос,

Без слез, без жалобы, почти мертва,

Она упала… И ему так больно,

Так страшно сделалось, что к ней невольно

CXXV

Он обернулся; но вперед, вперед

Рванули кони и стрелой умчали…

Возврата нет! Увы судьба не ждет,

И в даль она, как тройка, унесет

От всех, кого любили мы и знали;

Они с мольбой взывают нам вослед:

«Вернись, помедли!» – но возврата нет.

CXXV

Они к нам простирают руки, тщетно!

Мы далеко: «Прости!»… последний взгляд

С отчаяньем кидаем мы назад…

Наш крик замрет в пустыне безответной;

Взовьются кони и летят, летят,

Чем дальше, тем скорей, неутомимо, —

Мечты, друзья, любовь – все мимо, мимо!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

«Beati possidentes»,[10]10
  Счастливы владеющие (обладающие) (лат.).


[Закрыть] – вот что важно:

Блаженны те, чей кошелек набит

Кредитными рублями! Пусть отважно

Их мысль в надзвездной области парит:

Пробудит вдохновенье аппетит

Для ужина. Но с пустотой желудка

Лирический восторг – плохая шутка!

II

На крыльях грез в какой-то чудный край

Летишь, бывало. Вдруг жена подходит:

«Прекрасно, милый друг, – пиши, мечтай!..

Вот до чего поэзия доводит, —

Сегодня нет обеда! Так и знай»…

Она права, скажу я между нами:

Не будешь сыт красивыми стихами.

III

Роптать и мне случается порой:

Зачем я не сапожник, не портной?

В хорошем сюртуке или ботинках

Есть польза несомненная: простой,

Понятный смысл, – а в звездах и в росинках,

И соловьях – какой в них толк – для тех,

В ком вдохновенье возбуждает смех?

IV

Забавный титул юного поэта

Мне надоел. Что может быть скучней,

Как вечно у редакторских дверей

Стоять с портфелем? Слушаясь совета

Серьезных и практических людей,

Забуду с музой ветреную дружбу,

Остепенюсь и поступлю на службу.

V

Когда пустое место наполнять

Типографу приходиться в журнале,

Поэту позволяют выражать

Свои восторги, думы и печали

Стихотвореньем строчек в двадцать пять, —

Никак не более. Вошло в привычку

У нас стихи печатать «на затычку», —

VI

Как говорил покойный Салтыков…

И, может быть, испуганный читатель,

Взглянув на ряд моих несчетных строф,

Воскликнет: «Да хранит меня Создатель

Читать роман в две тысячи стихов!»

Он прав. Мне эта мысль тревожит совесть…

Но делать нечего, – окончу повесть.

VII

Сергей вернулся в Петербург: дома

В тумане желтом, дождь, гнилая осень,

Октябрьских полдней серенькая тьма…

Ему здесь душно: давят, как тюрьма,

Глухие стены. Запах южных сосен,

Лазурь небес припоминает он

На грязных, темных улицах, как сон.

VIII

Кругом все то же… Дни его так пусты…

Знакомый красный дом, городовой,

И вывеска над лавкой мелочной

С изображеньем хлеба и капусты…

Узор на ширмах, запах комнат, бой

Часов в столовой, тишина, и снова —

Весь ужас одиночества былого.

IX

«Опять – унылый, бесконечный день!..»

Проснувшись утром, глаз не открывая,

Он думал. Скучно. Одеваться лень.

Часы обеда, ужина и чая —

Вот все событья. Он читает. Тень

Все гуще – сумерки; и в эту пору

Приносят лампу и спускают штору.

Х

Ну, слава Богу, ночь уж близко! Цель

Его желаний – броситься в постель,

Скорей задуть свечу… Дула устала…

Он с отвращеньем думал: «Неужель

И завтра то же, и опять сначала —

Вставанье, кофе, чтенье и опять, —

Обряд постылый жизни исполнять!..»

XI

Забелин к доктору зашел от скуки.

Тот взвешивал его: «Помог Кавказ!

Прибавилось полпуда. В добрый час!..

Что значит климат! – потирая руки,

Смеялся немец. – Поздравляю вас:

Теперь сто лет вам жить!» – и с жалкой, бедной

Улыбкою внимал Сережа бедный.

ХII

«В труде – спасенье! – просветлев на миг,

Он раз подумал. – Буду на магистра

Держать экзамен!» – и за груды книг

Принялся лихорадочно и быстро.

Сидел две ночи, но едва проник

Он в смысл одной главы: душа тревожна.

Он чувствует – работа невозможна.

XIII

Однажды шел по улице Сергей.

Сквозь талый снег быт слышен визг саней

На мостовой, и скользкие панели

Сияли в мутном свете фонарей;

Из водосточных труб ручьи шумели,

И пьяный пел у двери кабака,

И тихо падал мокрый снег… Тоска!

XIV

Сереже снилась комнатка; он весел,

Работает. Уютно и тепло.

И кроткое, любимое чело

На темном бархате глубоких кресел

Под лампой так нежно и светло…

И шьет она, – чуть слышен безмятежный,

Приятный звук иглы ее прилежной…

XV

Он все отверг. От счастья сам ушел.

Простая жизнь казалась пошлой долей.

Он гордую свободу предпочел,

И, одинок, самолюбив и зол,

Остался он с своей постылой волей.

Но что в ней? В сердце – холод смерти. Свет

Любви погас, и в жизни смысла нет.

XVI

Был вечер. Полон грустными мечтами,

За книгой у камина он сидел,

Вдруг дверь открылась: Климов! Он влетел,

Обняв его, холодными усами

К щеке прижался, хохотал, шумел.

«Ну, как живется, милый мой философ?»

И предлагал он тысячи вопросов.

ХVII

«Да ты не знаешь горя моего:

Из школы выгнали. За что, – спроси-ка!

За вредные идеи!.. Каково?

Уж кажется старался никого

Не обижать… Все это глупо, дико…

………………………………………

………………………………………

XVIII, XIX

Голубчик, жаль, до слез мне жаль ребят:

Ведь дело-то пошло у нас на лад!..

Работа славная! Но нет нам ходу,

Пока в деревне кулаки царят.

Со всей любовью искренней к народу,

С образованьем, с жаждою труда

Кому теперь я нужен? Ну, куда,

ХХ

Скажи, куда прикажешь деться?..» Много,

Он в этом духе говорил. Потом

Расспрашивал Сережу обо всем

С участьем, с нежной, дружеской тревогой.

Тот рассказал, как ездил он в Боржом.

Он, впрочем, говорил довольно мало,

С улыбкою небрежной и усталой.

XXI

«Признайся-ка, Сережа, ты влюблен?..» —

«Помилуй, что за вздор!..» – и с лицемерной

Беспечностью он отрицал. – «Смущен…

Ага, краснеешь, – значит, это верно!..

Уж вижу по глазам…» – Был удивлен

Сергей. Один оставшись: «Неужели, —

Он думал, – Климов прав?.. Так, – в самом деле! —

XXII

И сердце в нем забилось. – Боже мой,

Зачем, зачем, все эти муки, бремя

Тоски и лжи?.. Что сделал я с собой?…

Ах, Вера!..» – Слезы хлынули волной,

Душа смягчилась. «Да, люблю, все время

Любил родную, бедную мою,

И как я думать мог, что не люблю!..»

ХХIII

Увы! любовь сомнение затмило.

Так в комнате луна царить в ночи;

Внесут огонь, и месяц от свечи

Померкнет вдруг; уносят – с прежней силой

Сияют вновь стыдливые лучи:

В нас ложный свет рассудка чувство губит;

Любовь, как месяц, тихий сумрак любит.

XXIV

Он Вере написал. Теперь тоска

Ему почти отрадна и легка, —

Надеждой робкою она согрета.

И пишет вновь дрожащая рука

Слова любви; он молит, ждет ответа,

Двух строк, хотя б упрека, и не лень

Ему на почту бегать каждый день.

XXV

Закрыв глаза, он шорох платья слышит

И милый, нежный голос. Чуть звонок,

В прихожую летит он на порог:

«Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —

Ответа нет. Он больше ждать не мог…

В душе росло безумное волненье —

То детский страх, то радость, то мученье.

XXVI

Он старое письмо хранил. В тоске —

То был последний луч его надежды.

В записке Веры, в желтом лоскутке,

Как в бедном увядающем цветке,

Был слабый аромат ее одежды,

Ее духов; и весь он трепетал,

Когда тот запах с жадностью вдыхал.

ХХVII

Ответа нет как нет. Ужель не будет?

Ужель захочет Вера отомстить

И оттолкнет его? Ужель забудет?

Забыть нельзя… А он… ведь мог забыть!..

О, только бы позволила любить

Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи

Он видит чьи-то горестные очи,

XXVIII

И все над ним летают в тишине

Какие-то мучительные звуки:

«Сережа, я больна… скорей ко мне!..»

Она зовет, протягивает руки, —

Он это знает, чувствует во сне…

В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.

И он один, и мучит мысль иная:

XXIX

«Что, если Вера вовсе не больна,

И даже весела, и все забыла?

Приеду я некстати, и она

Промолвит мне, досадою полна:

„Ведь я писала вам, что разлюбила!..“»

От этих дум сошел бы он с ума,

Когда б, бедняга, наконец письма

ХХХ

Не получил. Писала мать из Крыма:

Опасно Верочка больна. Врачей

Пугает грусть ее. Необъяснима

Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей

Приехал к ним, хоть на немного дней.

Он понял все: от горя умирая,

Она рвала все письма, не читая —

XXXI

Из гордости!.. И вот три дня подряд

Сергей на поезде курьерском скачет.

И по ночам, когда в вагон спять,

Он, на диване прикорнув, объят

Безвыходной тоской, тихонько плачет.

Очнувшись вдруг в возке на лошадях,

В унылых севастопольских степях,

ХХХII

Он видит: мечется седая вьюга.

Но только что чрез горный перевал

Байдарские ворота миновал, —

Пахнуло теплое дыханье юга;

В воротах снежный прах еще летал,

А там, у моря, солнце уж пригрело

Подснежник трепетный с головкой белой.

XXXIII

Весна! И он взглянул с обрыва вниз:

Там лавр, олива, стройный кипарис,

И тихо плещет море голубое,

И под январским солнцем вознеслись

Дворцы Алупки в сладостном покое,

Внимая вечно ропщущим волнам,

И наш герой подумал: «Вера там!»

XXXIV

Над морем, в темной роще – домик белый…

Он – на крыльцо. Еще в последний раз

Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»

И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой

Стучит; вошел, не поднимая глаз…

В прихожей – мать. Пред ней, как виноватый,

Сергей стоял, смущением объятый…

XXXV

Потом он только помнит чей-то лик

В подушке… свет сквозь спущенные шторы,

Лекарства душный запах… слабый крик:

«Сережа!..» – счастьем вспыхнувшие взоры…

«Она!..» – узнал он, бросился, приник…

«Голубчик!..» – голову ему руками

Обняв, как мать, прижавшись к ней губами,

XXXVI

Шептала Вера: «О, побудь со мною

Вот так, еще минутку, бедный мой,

Хороший мальчик!..» – и его жалела, —

Простила все и волосы рукой

Тихонько гладила… но ослабела,

Сомкнулись очи, замерли слова,

Упала на подушки голова.

ХХХVII

В ее чертах искал он Веры прежней…

Все, все, что было с ней, он понял вдруг,

Прочел всю повесть гордых, тайных мук…

Чем дольше смотрит он, тем безнадежней

Его тоска. Из жалких, слабых рук

Она его руки не выпускала:

«Теперь мне так легко, легко!.. Я знала,

XXXVIII

Что ты придешь когда-нибудь ко мне…

Все время я томилась одиноко,

Как будто в темной, страшной глубине,

Где холодно и душно, как на дне

Пруда… а ты был там, где солнце… так далеко;

Но первый луч мне в сердце горячо

Проник, и хочется еще, еще…

XXXIX

О, разве мог покинуть ты родную?!

Ты – мой. Одна я в жизни у тебя,

Не выдумаешь деточку другую,

Как ни старайся!.. Прежде для себя

Любило сердце, мучилось, любя;

Теперь ты мне, как я сама, – и сила

Любви навеки гордость победила…»

ХL

Они твердят: «Люблю», душой, умом

Все глубже, глубже входят в это слово,

Уж больше, кажется, нельзя, – потом

Нежданный смысл в нем открывают снова,

Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем,

И чувству нет границ, и манят бездной

Слова любви, как тайны ночи звездной.

XLI

А дни проходят. Миндали в садах

Покрылись цветом розовым. В горах

Растаял снег. Больная солнцу рада.

Надежда робко светится в очах:

Так вспыхивает бледная лампада

Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле.

Зазеленели травы на Яйле,

XLII

Дымились тучи на скалах Ай-Петри.

В сыром овраге желтый анемон

Уж распустился, воздух напоен

Весной, и запах моря – в теплом ветре.

Перенесли больную на балкон.

Она за белым парусом следила

Вдали… Потом, вздохнув, чело склонила:

ХLIII

«Как хочется мне жить!..» Сергей цветов

Принес, и Вера с жадностью дышала

Благоуханьем свежих лепестков

И прятала лицо в них, и шептала:

«Как хорошо!..» Он плакать был готов:

Бескровный лик ее так худ и жалок

Среди росой обрызганных фиалок.

XLIV

Однажды у окна они вдвоем

Сидели в тихий вечер. Огоньком

Дрожал маяк на темном Ай-Тодоре,

И в лунном свете, мягком, золотом,

Едва дышало трепетное море,

И лишь одна горела над землей

Звезда, непобежденная луной.

XLV

Он ей шептал: «Нам больше слов не надо.

То вечное, что светится в лучах

Далеких звезд – и у тебя в очах

Горит и веет в душу мне отрадой,

Блаженства нет вне нас, оно – в сердцах,

Нельзя достичь его, понять лишь можно, —

Все остальное призрачно и ложно.

XLVI

Бывало, в детстве молишься порой,

И вдруг, о чем молился, позабудешь,

Лишь чувствуешь младенческой душой,

Что близко Бог, что Боженька с тобой,

Вот тут, сейчас, и если добрым будешь,

Он не уйдет: так и теперь – в моей

Душе покой и счастье детских дней»…

XLVII

Они умолкли. Тишина царила.

И только сердце билось; и за них,

О чем они молчали, говорила

Природа вечным шумом волн морских,

Мерцаньем звезд… И Божий мир затих,

Чтобы внимать, как там в ночном просторе,

Про их любовь немолчно пело море.

XLVIII

«Прошу тебя, Сережа, об одном, —

Однажды, подозвав его с улыбкой,

Она сказала, – помни, я во всем

Сама виновна. Не считай ошибкой

Того, что было, и себя ни в чем

Не обвиняй: я писем не читала, —

Из гордости любовь я заглушала.

XLIX

Во мне самой – причина мук и зла,

Твоя любовь лишь счастье мне дала;

Я снова бы как прежде полюбила,

И если б прошлое вернуть могла,

Я ничего бы в нем не изменила.

О, что бы ни случилось, знай, Сергей,

Что нет раскаянья в душе моей!..

L

Я испытала радостей так много,

И каждый взор твой в прошлом сердцу мил;

Я не хотела б, чтоб меня любил

Ты по-другому, – нет!.. Прошу у Бога,

Чтоб Он тебя за все вознаградил, —

За все, что ты мне дал, – и вечно, всюду

Твою любовь благословлять я буду!»

LI

Увы! то был последний разговор,

И ей все хуже делалось с тех пор.

Предчувствуя, что уж близка могила,

Вперив на друга долгий, долгий взор,

Больная ничего не говорила,

Как будто с ним прощалась, и порой

Качал в тревоге доктор головой.

LII

Меж тем вставало в памяти Сергея

Все прошлое; он позабыть не мог,

Как был тщеславен, мелочен, жесток,

Как сам разрушил счастье, не жалея.

Припоминал он звонкий голосок

И смех ее, и блещущие глазки,

И нежность первой, трогательной ласки,

LIII

Боржомский парк, любимую скамью,

В сосновой роще милую тропинку…

Давно, давно… то было, как в раю!..

Чтоб искупить одну ее слезинку,

Чтоб видеть Веру прежнюю свою,

Он отдал бы всю жизнь. Но нет возврата!..

И вечной тьмой душа его объята.

LIV

Он раз проснулся ночью. Отчего —

И сам не знал; как будто до него

Коснулось что-то. В комнате соседней

Все замерло… Не слышно ничего…

Но сердцем понял он, что час последний

Был близок… К Bеpе бросился: она

Лежала неподвижна и бледна.

LV

Он увидал, что больше нет надежды.

Чуть слышался дыханья слабый звук,

И тихо, тихо приподнялись вежды;

В очах – не смутный бред, не ужас мук, —

В них мысль, почти сознательный испуг…

Тихонько мать заплакала… сиделка

Перекрестилась… Часовая стрелка

LVI

Показывала три… и за стеной

Сверчок был слышен в тишине ночной.

Вдруг Вера прошептала: «Там… смотрите!

Вот там… все ближе, ближе… Боже мой!..

Ко мне, Сережа, мама… защитите!..»

И, задыхаясь, думает Сергей

И просит Бога: «Только б поскорей!»

LVII

Он на колени стал, изнемогая.

Мать подошла, и, полная тоской,

Вся бледная, но тихая, простая,

Она его жалеет: «Бедный мой

Сережа!» – гладит волосы рукой

И плачет с ним, и он, внимая звуку

Простых речей, целует эту руку.

LVIII

К рассвету Вере стало легче. Страх

Совсем исчез. Но не было в чертах

Уж ничего земного: в них другое —

Великое, спокойное, чужое.

Он отблеска любви искал в очах;

Она смотрела пристально, глубоко,

Но как-то странно, словно издалёка.

LIX

С восходом солнца Вера умерла,

Все так же безмятежна и светла;

Когда прильнул дрожащими губами

Сережа к бледной ручке со слезами,

Уж холодна, как лед, она была…

Ее в уста целуя на прощанье,

Тихонько мать сказала: «До свиданья».

LX

Он выбежал из комнаты… Меж скал

Волна, не находя себе приюта,

Шумела и металась. Он не знал,

Что с ним и где он… Разум потухал…

Порой хотелось отомстить кому-то

И громко, громко закричать, проклясть

Какую-то бессмысленную власть,

LXI

Людей гнетущую… Он думал: «Боже,

Ведь я люблю, люблю еще сильней!..

О, где она?.. Люблю кого?.. Кого же?..»

Что нет ее, не мог понять Сергей, —

Так чувствовал он связь живую с ней.

Он углублялся в скорбь, ее измерить

Хотел умом, но в смерть не мог поверить,

LХII

Не мог… и даже мысль, что Веры нет,

В сознанье не входила… Мягкий свет

Упал из туч разорванных на море,

И море небу ясному в ответ

Затрепетало, засмеялось… Горе

Затихло в нем. Он вдруг отдался весь

Нахлынувшему чувству: «Bера здесь!»

LXIII

Не в душной, темной комнате, а в лоне

Природы вечной, в шорохе листа,

В лучах, в дыханье ветра, в небосклоне

Душа ее незримо разлита,

Как мысль, как свет, как жизнь и красота!

Его любовь росла, росла без меры,

И все ясней, понятней близость Веры.

LXIV

И каждый луч, и каждая струя,

И каждый вздох волны, былинки трепет, —

Все, все слилось в один любовный лепет,

В одну живую ласку: «Это – я,

Всегда с тобою деточка твоя!..»

Он отвечал, от счастия рыдая:

«Я слышу, слышу, милая, родная!»

LХV

Что было с ним, он сам понять не мог.

Перед лицом пустыни молчаливой,

Меж скал, у волн шумящих, одинок,

Колена преклонил он на песок,

Подняв сквозь слезы к небу взор счастливый.

«Отец небесный мой…» – шептал Сергей

Забытую молитву детских дней.

LXVI

Она – в гробу. Вокруг цветы живые.

Открыты окна: падают лучи

Весенние на ризы золотые,

На дым кадил, на серебро парчи…

И тускло пламя восковой свечи.

А голубое море ярко блещет,

Смеется, дышит, пеной волн трепещет.

LXVII

Среди подснежников, фиалок, роз,

Как будто спит она… и прядь волос

Колеблет ветерок… и слышно пенье:

«Рабу усопшую прими в селенья

Блаженные, Господь, где нет ни слез,

Ни воздыханья, ни земной печали…»

Слова святые радостью звучали

LXVIII

И прямо к небу уносился дым

Кадил звенящих, легкий и прозрачный.

Сергей взглянул, – она была пред ним,

Как будто пред избранником своим

Невеста юная в одежде брачной.

И с ней тогда он заключил союз

Ненарушимых клятв и вечных уз…

LXIX

И сделалась любовь великой силой,

Всю жизнь согрела теплотой своей, —

Он чувствовал, что не изменит ей.

И многому страданье научило:

Он стал сердечней, проще и добрей.

Урок судьбы прошел ему недаром, —

Сергей под первым жизненным ударом

LХХ

Окреп душой. И Вера с ним была —

Всегда, везде, ревниво берегла,

Как будто бы следила нежным взором.

И с милой тенью связан договором,

Сергей не смел, не мог бы сделать зла,

Мучительно боясь ее обидеть,

Немой укор в очах ее увидеть.

LXXI

В большой аудитории шумит

Толпа студентов… Сквозь морозный иней

Дерев развесистых в окно глядит

С далекою звездою вечер синий.

Уж с легким шумом в лампах газ горит…

Вошел профессор молодой – и волны

Толпы затихли… Все вниманья полны.

LХХII

Он говорил, – и речь его лилась

С волнующей сердца свободной силой,

Как будто бы меж ними родилась

Глубокая, невидимая связь, —

Он знал, что слово каждое входило

В их душу молодую глубоко.

Ему немного страшно, но легко.

LXXIII

И бесконечно радостно, и ново…

Ты в нем героя повести моей

Узнал, читатель. Обаяньем слова

Лишь потому в толпе царит Сергей,

Что сам был молод, сердцем близок ей.

Он чувствовал с улыбкой гордой, смелой,

Что делал доброе, святое дело.

LXXIV

Но не видал он, радостью объят,

Как там в окно из синевы глубокой

Упал сквозь иней луч звезды далекой:

Он был похож на благодарный взгляд,

Когда в нем слезы нежности дрожат, —

Мерцающий из бесконечной дали

И полный тихой, сладостной печали.

LXXV

Рогожей крытый, маленький возок

Тащился в снежных тундрах под метелью…

Сидел в нем Климов. В дальний уголок

Сибири едет он все с той же целью —

Узнать народ; как прежде, одинок,

Он странствовал в деревню из деревни,

Ночуя в юрте у якут, в харчевне

LXXVI

Или в избе, – при свете ночника

Он слушает рассказы ямщика,

Мотивы заунывных русских песен

Иль разговор о Боге старика…

И если матерьял был интересен,

Торжествовал исследователь наш,

И в книжке быстро бегал карандаш.

LХХVII

Он счастлив был, как птица на свободе.

Родную землю всей душой любил

За то, что дремлет в ней так много сил;

И как Сергей в науке, он – в народе

Успокоенье сердцу находил.

Был каждый прав в своем любимом деле,

И оба шли к одной великой цели.

LXXVIII

Бог помочь всем, кто в наш жестокий век

Желает блага искренне отчизне,

В ком навсегда не умер человек,

Кто ищет новой меры, новой жизни,

Кто не изменит родине вовек!

Привет мой всем, кто страстно жаждет Бога,

В ком не затихла совести тревога!

LXXIX

Пусть к вам летит простая песнь моя,

Безвестные, далекие друзья!

Мы все полны одним негодованьем,

Одной любовью и одним страданьем.

Нас, братья, много: мы – одна семья,

Мы одного мучительно желаем,

Мы вместе плачем над родимым краем.

LХХХ

Там, на прибрежье теплых синих волн,

Вблизи часовни ветхой над аулом,

Откуда виден в море дальний челн,

Где ароматный, свежий воздух полн

Зеленых сосен бесконечным гулом,

Есть одинокая могила. В ней

Уснула та, кого любил Сергей.

LXXXI

Кругом покой и тишина: лишь пчелы

В цветах шиповника гудят весной;

О чем-то детском шепчет ключ веселый…

Как реквием таинственный, порой

Здесь слышен моря вечного прибой.

И радостна, тиха ее могила:

Она была любима и любила.

1890