Текст книги "Символы. Песни и поэмы"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Он скорбел и думал: «Льется кровь

Вот уж третий век за гроб Господень.

Брат на брата восстает, любовь

Угасает, и раздор бесплоден.

Неужель не кончится вовек

Брань народов, стоны жертв и крики,

Не поймет безумный человек,

Что война – пред Богом грех великий?..»

Он садится на корабль, спешит

В лагерь крестоносцев, к Диаметте,

И мечтает, сердцем прост, как дети,

Что людей словами убедит

Кончить брань. А в лагере солдаты

И вожди веселием объяты:

Оттого у добрых христиан —

Праздник, что вчера, во славу Бога

И Святой Пречистой Девы, – много

Перебили пленных мусульман.

Со словами мира и молитвой

Он идет к неверным в грозный стан.

Меж двумя войсками перед битвой

По дороге встретился отряд

Сарацин, и в плен святой был взят.

За шпиона приняли, схватили,

Безоружного, связав, избили,

К полководцу привели в шатер.

Пред вождем доверчивый, спокойный,

Он, подняв свой детски ясный взор,

Говорил, что надо кончить войны,

Что у всех народов Бог один.

Этой речью доброй и простою,

Тронут был суровый Меледин.

Он поник в раздумье головою

И сказал: «Кто б ни был ты, монах, —

Я тебя обидеть не позволю:

Мудрость Господа – в твоих речах.

С миром отпущу тебя на волю!

Все, что хочешь, у меня возьми…

Ты гяур иль нет, но меж людьми

Больше всех ты истинного Бога

Сердцем чтишь!» Франциск не уходил.

Он владыку робко вопросил,

И мольба во взоре и тревога:

«Кончит ли султан войну?» В ответ

Грозный вождь с улыбкой молвил: «Нет».

Но в подарок, пожалев о госте,

Предложил он из казны своей

Много золота, слоновой кости

И парчи, и дорогих камней.

На сокровища не бросив взгляда,

Нищий отвернулся и молчал,

Головой лишь грустно покачал

И шепнул: «Мне ничего не надо».

Но готовы слезы из очей

Хлынуть, губы у него дрожали,

Как порой у маленьких детей

От обиды жгучей и печали…

Он в последний раз с мольбой взглянул

И тихонько вышел от султана…

Трубный звук и топот, гром и гул,

Уж готовы к битве оба стана.

«Бог и Магомет, Его пророк!» —

Мусульмане с верой восклицали,

И с такой же верой: «С нами Бог!» —

Паладины грозно отвечали.

В жизни первый раз он одинок

Меж людьми. И, скорбный и безмолвный,

Он уходит на морской песок,

Где шумят в пустыне только волны.

Пал на землю, волю дав слезам,

Поднял взор к далеким небесам:

«Господи, они не понимают!» —

Шепчет, жгучей жалостью объят;

Но ему лишь волны отвечают,

Только волны синие шумят…

II

Возвратясь из Африки далекой

К берегам Италии родной,

Шел Франциск в печали одинокой

Меж скалами горною тропой.

Там, в лазури утренней сияя,

Ярче снега, – посреди камней

Обнаженных, ворковала стая

Белокрылых, нежных голубей.

И сказал он, подойдя к подножью

Этих гор, раздумием объят:

«Если люди слушать не хотят,

Пусть же внемлют птицы слову Божью!»

И меж них он радостный стоял:

Всех животных в простоте сердечной,

Как детей одной природы вечной,

Братьями и сестрами он звал.

«Сестры-птицы, мир да будет с вами!» —

Так он начал проповедь, и вдруг

Все затихло. На земле рядами,

Слушая, сидят они вокруг.

«Сестры-птицы, громкими хвалами

Вы должны с любовью без конца

Каждый день благодарить Творца, —

Потому что радостно живете,

Не сбирая в житницы плодов,

Вы в полях не сеете, не жнете,

А Господь под зеленью дубров

Вас укрыл, заботится о пище,

Он вам дал прекраснейший удел —

Светлый, чистый воздух как жилище,

Перьями, как ризою, одел!

Вот за что весь день, лишь луч денницы

Заблестит сквозь утреннюю мглу —

И до звезд вечерних, – пойте, птицы,

Пойте Богу вечную хвалу!»

Он умолк, – и голуби ликуют,

И, к нему головки протянув,

Крыльями трепещут и воркуют,

Смотрят в очи, открывая клюв.

И один в лазури необъятной

С этой стаей белых голубей

Он меж ними ходит, благодатный,

Как отец – среди своих детей.

Ризою касается смиренной

Их головок ласковых. Потом,

Отпуская Божьих птиц, Блаженный

Осенил с любовью их крестом.

И взвилась ликующая стая,

И следил он с радостным лицом

Долго, долго, как она, блистая,

Словно белый снег, под солнцем тая,

Исчезала в небе голубом.

III

Так Франциск ни от кого на свете

С гордостью не отвращал лица:

Божьи твари – все равны, как дети

Одного Небесного Отца.

И они к нему приходят сами,

К людям позабыв вражду свою.

Сердцем чист, он в дружбе со зверями

Жил, как первый человек в раю.

IV

Раз в пещере, в зимний холод, поздно

Ночью с молодым учеником,

В Риво-Торто, над стремниной грозной

Он сидел за тлеющим огнем.

Все мертво. Над пеленою снежной

Только звезды бледные дрожат.

Отрока спросил учитель нежный:

«Отчего ты грустен, милый брат?»

– «О прости мне, отче! Я горюю

О семье. Я вспомнил мать родную,

Братьев, маленьких сестер моих.

Скучно мне, душа болит о них…»

И Франциск с улыбкой состраданья,

Не сказав ни слова, но спеша,

Вышел поскорей из шалаша,

Стал лепить из снега изваянья.

Кончив, с торжествующим лицом,

Он, смеясь, их обошел кругом

И воскликнул: «Где же ты, Руфино?

Братец, люди снежные!.. Взгляни,

Как блестят над белою равниной,

Как тебя приветствуют они!»

И Руфино вышел, грусти полный;

Искрятся при свете звезд ночных

Изваянья, бледны и безмолвны;

И Франциск указывал на них:

«Вот – отец твой, мать, вот – сестры, братья…

Что ж ты медлишь? Подойди скорей!

Видишь, как им холодно, согрей,

Поцелуй их, заключи в объятья!

Но когда к груди прижмешь – в тепле

Изваянья снежные растают,

И умрут они, как умирают

Все, кого мы любим на земле.

Не помогут ласки и лобзанья!

И уйдут, уйдут они от нас,

Исчезая каждый день и час,

Словно снег от теплого дыханья!»

V

Сорок дней был пост в монастыре.

По обету братья не вкушали

Ни плодов, ни рыбы. На заре

Встал Франциск. Еще монахи спали.

Рядом с ним был в келье брат больной:

Долгими постами изнуренный,

Жаждою томясь, во сне порой

Он шептал, видением смущенный:

«Если б мог я жажду утолить,

Под зеленой, свежей тенью сада,

От янтарных гроздей винограда,

Соком переполненных, вкусить!..»

Бред его подслушав, к изголовью

Подошел Франциск: «Проснись, мой брат».

И заботливей, чем мать, с любовью

Он ведет его тихонько в сад,

Прямо к спелым гроздьям винограда.

Но больной поднять не смеет взгляда;

Ягоды под розовым лучом,

Налитые соком золотистым,

Под листом широким и росистым

Светятся прозрачным янтарем.

И Блаженный первый к ним склонился,

Немощь плоти с братом разделил,

Вместе с ним он от плода вкусил,

Чтоб монах нарушить не стыдился

Свой обет: «Не бойся прогневить

Господа, – сказал Франциск, – чтоб душу

Брата от страданий облегчить,

Тысячи обетов я нарушу!

На себя беру твой грех. Готов

Дать ответ во всем: я знаю, Боже,

Милосердье – для Тебя дороже

Всех молитв, обрядов и постов!»

VI

От служенья в мрачном, душном храме

В сад порой Блаженный уходил.

Там, под голубыми небесами,

Целый день с улыбкой он следил,

Как из сердца розы темно-алой,

Из тюльпанов огненных пчела

Сладкий, ароматный сок пила,

И как солнце в ульях озаряло

Восковые грани нежных сот,

Где струился теплый, светлый мед.

В их строенье мудрости так много,

Что Франциск у пчелок золотых,

Умных маленьких сестер своих,

Познавать учился благость Бога.

И когда в стыдливой красоте

Лилии порой пред ним блистали,

Дольние цветы напоминали

О Цветке Небесном, о Христе —

Этой бледной, сладостной Лилее,

Выросшей в долинах Галилеи

И цветущей ныне в небесах.

Тот цветок наполнил, умирая,

Мир таким благоуханьем рая,

Что проснулись мертвые в гробах.

Так вселенная душе святого

Кажется в гармонии своей

Символом Единого, Благого,

Вечного, таящегося в ней.

И зовет, зовет он всю природу,

Бездны, горы, тучи, небеса,

Землю, воздух и огонь, и воду —

Слить в одну молитву голоса.

Чувствуя душой прикосновенье

Бесконечного, он весь горел

И любил, и, полный вдохновенья,

Свой великий гимн пред Богом пел:

VII

   «Тебе – хвала, Тебе – благодаренье,

Тебя Единого мы будем прославлять,

   И недостойно ни одно творенье

     Тебя по имени назвать!

Хвалите Вечного за все Его созданья:

За брата моего, за Солнце, чье сиянье,

     Рождающее день —

     Одна лишь тень,

О, Солнце солнц, о, мой Владыко, —

     Одна лишь тень —

   От Твоего невидимого лика!

Да хвалит Господа сестра моя Луна, —

И звезды, полные таинственной отрады,

     Твои небесные лампады,

И благодатная ночная тишина!

Да хвалит Господа и брат мой Ветр летучий,

Не знающий оков, и грозовые тучи,

     И каждое дыханье черных бурь,

     И утренняя, нежная лазурь!

Да хвалит Господа сестра моя Вода:

     Она – тиха, она – смиренна,

И целомудренно чиста, и драгоценна!

Да хвалит Господа мой брат Огонь – всегда

     Веселый, бодрый, ясный,

Товарищ мирного досуга и труда,

     Непобедимый и прекрасный!

Да хвалит Господа и наша мать Земля:

В ее родную грудь, во влажные поля

Бразды глубокие железный плуг врезает,

А между тем она с любовью осыпает

   Своих детей кошницами плодов,

Колосьев золотых и радужных цветов!

Да хвалит Господа и Смерть, моя родная,

Моя великая, могучая сестра!

     Для тех, кто шел стезей добра,

Кто умер, радостно врагов своих прощая,

     Для тех уж смерти больше нет,

   И смерть – им жизнь, и тьма могилы – свет!

Да хвалит Господа вселенная в смиренье:

Тебе, о Солнце солнц, хвала и песнопенье!»

VIII

Над горами тихо пролетая,

В красоте торжественной своей

Вся дрожит и блещет ночь немая

Мириадами живых огней.

В полусне недвижимый над бездной

На горах Альверно он стоял,

Окруженный небом ночи звездной,

Одинокий на вершине скал,

И молился горячо. Светлело

Перед ним в полночной темноте,

Словно в блеске солнца на Кресте,

Бледное, страдальческое тело.

Каплями из ран сочилась кровь,

Алая, во мраке черной ночи.

Долу лик склонен, закрыты очи,

А в улыбке – все еще любовь.

Он покорно, тихо умирает.

И Блаженный к Богу своему

Поднял взор. От жалости к Нему,

От любви душа изнемогает:

«О как мало я Тебя любил,

Как обидел! Это я, гвоздями

Члены жалкие пронзив, убил

Моего Спасителя грехами.

Господи, я не могу смотреть

На Твои мученья! Дай мне тоже,

Дай страдать с Тобою вместе, Боже,

И с Тобою вместе умереть.

Лучше пусть Христос меня осудит,

Пусть отвергнет, – сердцу легче будет,

Только бы не умер Он, храня

Кpoткий вид, исполненный смиренья…

Боже, я не вынесу прощенья,

Нет, не надо, не прощай меня!..»

Но Спаситель открывает очи,

На Франциска Он взглянул: в тот миг

Взор такой любви из мрака ночи

В глубину души его проник,

Что как будто в первый раз Блаженный

Понял, как Господь его любил,

Понял, что за все грехи вселенной

Умирая, Он людей простил.

И Христос к нему все ближе, ближе,

Он – казалось – обнимал его,

И Франциск шептал с мольбой: «Возьми же,

Господи, возьми меня всего!»

И почувствовал он те же муки,

Как Распятый, боль он ощутил,

Словно кто-нибудь гвоздями руки

И ступени ног ему пронзил.

Во Христа душой преобразившись,

Вместе с Ним был распят на Кресте,

Вместе с Ним страдал и, с Богом слившись,

За людей он умер во Христе.

К Небу громким голосом взывая,

Он упал: «Тебе я жизнь мою,

Отче, ныне в руки предаю!»

А над ним, по-прежнему блистая

В непонятной красоте своей,

Вся дрожит и блещет ночь немая

Мириадами живых огней…

…………………………………

Рано утром из окрестных келий

Братья-иноки пришли за ним.

Он лежал на скалах недвижим,

И как будто от гвоздей алели

Язвы на ногах, ладонях рук,

На худом, прозрачно-бледном теле.

В ужасе стояли все вокруг…

………………………………….

Но потом открыл он очи вновь.

Взор его был полон тайн небесных,

Несказанных, и сочилась кровь

Каплями из ран глубоких, крестных…

IX

С этих пор страданья начались

Тяжкого, смертельного недуга.

Раз от всенощной, полны испуга,

Бледные монахи собрались

И смотрели на его мученья.

И не в силах боли превозмочь,

Полумертвый, истощив терпенье,

Он метался и стонал всю ночь;

Юный брат в порыве состраданья,

Слыша бесконечные стенанья,

Видя, что ничем нельзя помочь —

«Господи, – воскликнул, – неужели

Так несправедливо и без цели

Ты казнишь избранников Твоих?»

Услыхал больной и вдруг затих,

На монаха поглядел он строго,

И ответ раздался в тишине:

«Брат, как смеешь ты судить во мне

Милосердье праведного Бога?»

Встал Франциск от ложа и, с трудом

Опустившись, ниц упал челом,

Крепко всеми членами своими

Трепетными, слабыми, нагими

Он к земле припал и целовал

Землю, руки к персям прижимал,

Полный бесконечного смиренья:

«О Создатель мой, благодарю

Я за всё, за все мои мученья!

Об одном еще Тебя молю:

Боль сильнее сделай, если надо, —

Я перенесу ее, любя, —

Потому что всё, что от Тебя,

Даже муки – для меня отрада!

Разве не у Господа в руках —

Жизнь и смерть, и вся земная доля?

О Твоя, Твоя да будет воля,

Отче, на земле и в небесах!»

Х

Так великий дух в страданьях рос.

И огнем любви неутолимой

Сердце чистое зажег Христос.

Между тем, как дух неугасимо

Пред лицом Твоим горел, Господь, —

Как свеча пред образом, – сгорала

От болезни немощная плоть,

Таяла, как воск, и умирала.

XI

Перед смертью он ослеп. Мученье

Каждый день росло. Когда порой

Становилось легче, в сад больной

Выходил: одно лишь утешенье —

На крыльце у двери посидеть,

И на миг – измученное тело,

Что, теряя силы, холодело,

В теплых солнечных лучах согреть.

Раз, когда в вечернем кротком свете

Он дремал, монахи принесли

Пару диких горлиц. Их нашли

В поле. Бедные попались в сети.

Чтоб вскормить могли они птенцов,

Гнездышко под кровлей, над дверями

Он слепил из глины и сучков

Слабыми, дрожащими руками.

И веселью не было конца,

Только что из первого яйца

Вылупился птенчик, и неловкой

Обнаженной маленькой головкой

Скорлупу пробил… Раздался писк

Жалобный… Благословил Франциск

Господа за то, что, умирая,

Видел, как рождалась молодая

Жизнь, и, свет еще сильней любя,

Окруженный мраком в вечной ночи,

К солнцу поднял он слепые очи,

«Господи, благодарю Тебя!..»

ХII

Только плоти слабою преградой

Дух его, как тонкою стеной,

Отделен от Бога. Он порой

Говорил: «Мне ничего не надо,

Хорошо и умереть, и жить!»

Так Блаженный, землю покидая,

Счастье высшее познал – любить,

На любовь в ответ любовь встречая.

Чтобы к Богу в мире отойти,

В темную часовню под землею

Он велел себя перенести.

Утешаясь бедностью святою,

Ризы снял и лег на голый пол,

И как в юности, когда, одежды

Сняв с себя, от миpa он ушел, —

Так теперь, исполненный надежды,

Он с печатью смерти на челе,

Все земное отдает земле

И свободе радуется: «Братья,

Я хочу быть бедным и таким,

Как родился – слабым и нагим,

Кинуться Спасителю в объятья!..»

Со свечами иноки стоят,

И один открыл на аналое

И читал Евангелье святое;

В тишине слова любви звучат:

«Дети, Я не долго с вами буду.

Ныне вам Я новую Мою

Заповедь великую даю,

И за то Я вечно в вас пребуду.

Мир вам, дети! Как Я вас люблю,

Так и вы друг друга возлюбите,

Чтоб узнали все по той любви,

Что вы заповедь Мою храните

И что вы ученики Мои.

Я приду к вам вновь и успокою.

Вы – во Мне, как Я – в Отце Моем,

И вы будете одно со Мною,

Как и Я – одно с Моим Отцом».

Он вздохнул – и кончилось мученье:

И, как будто задремав, поник

Головой на грудь в изнеможенье,

И закрылись очи. Бледный лик —

Все светлей, спокойней и прелестней…

Как дитя – у матери в руках,

Убаюканное тихой песней, —

Он почил с улыбкой на устах.

Незакатный свет пред ним сияет,

В лоне Бога дух его исчез, —

Так в лазури утренних небес

Белокрылый лебедь утопает.

1891

ВЕРА
Повесть в стихах

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Недавно рецензент довольно жёлчный

Мне говорил: «Какая тьма певцов

В наш грубый век практических дельцов!

Баллад, поэм, сонетов гул немолчный

Стоит кругом, как летом комаров

Унылое жужжанье!..» В самом деле,

Нам, наконец, поэты надоели.

II

Кто не рифмует?.. Целая гора

Стихов нелепых. Нынче все – поэты:

Военные, студенты, доктора,

Телеграфисты, барышни, кадеты,

Отцы семейств, юристы… Нам вчера

В редакцию товарищ прокурора

Прислал тетрадь рифмованного вздора.

III

И все они лишь об одном поют:

Как тяжело им жить на белом свете, —

И все страдают, плачут, мир клянут,

Бессильные, капризные, как дети,

(Их пессимистами у нас зовут), —

Повсюду жалобы: «искусство пало».

Поэтов тьма – поэзии не стало.

IV

Нам скорбь приятна: все мы влюблены

В свою печаль и собственным напевам,

Слезам, тоске, всему, чем мы полны,

Уж слишком много придаем цены —

А жизнь для нас противна. Старым девам

Лет под сорок прилична эта грусть…

Но, Боже мой, мы знаем наизусть

V

Сердец разбитых стоны и признанья.

Нам, наконец, чувствительная ложь

И Надсону плохие подражанья

Наскучили!.. Как Надсон ни хорош,

А с ним одним недалеко уйдешь.

Порой стихи у нас по форме дивны,

Но все-таки мы слишком субъективны.

VI

О, кто найдет для музы новый путь,

Кто сделает искусство не забавой,

А подвигом, кто даст нам отдохнуть

На красоте спокойной, величавой,

Кто в дряхлый мир сумеет жизнь вдохнуть,

Кто воскресит твои живые струны,

Наш царь, наш бог, учитель вечно юный,

VII

Счастливый Пушкин? Да, в ужасный век

Сумел ты быть свободным и счастливым.

И ты страданья знал, каких вовек

Не знали мы, но умер горделивым

И не роптал, – и, жалкий род калек,

Тебе, гигант, дивимся мы с любовью, —

Твоей спокойной мощи и здоровью.

VIII

Восторженным в стихах нетрудно быть,

Но, забывая собственное горе,

В гармонию печаль преобразить,

В своей душе, как свод небесный – в море,

Весь мир и всю природу отразить, —

Вот цель поэтов, Богом вдохновенных,

Что потрудней элегий современных

IX

И нашей модной «скорби мировой».

В тебе, о Пушкин, счастье и покой;

Ты примиряешь с жизнью, утоляя

Нам жажду сердца вечной красотой.

Не как вино, а как вода живая,

Не как духи, как аромат лесов —

Святая прелесть пушкинских стихов.

Х

Но, впрочем, как бы ни были мы плохи,

А надо жить: искусство – не игра.

Мне кажется, что бросить нам пора

Элегий томных жалобные вздохи,

Все эти пробы детского пера,

Альбомные стишки для институток…

Приняться бы за эпос – кроме шуток.

XI

О, светлого искусства торжество,

Привить тебе, эпическая муза!

Твои жрецы – титаны… Ничего

Не может быть желанней твоего

Спокойного и верного союза.

Пускай шумит лирический поток —

Ты, эпос, тих и вечен, и глубок!

ХII

Но устарел в наш век вполне реальный

Волшебный миp классических поэм, —

Восток, Эллада, розы и гарем,

И красота природы идеальной, —

Роскошных пальм тропический эдем,

Халифы, демоны, монахи, феи —

Во вкусе лорда Байрона затеи.

XIII

Нет, право, в современных городах,

В театрах, фабриках, в толпе столичной,

В шестиэтажных пасмурных домах

И даже в серых, дымных небесах

Есть многое, что так же поэтично,

Как волны, степь и груды диких скал —

Романтиков обычный арсенал.

XIV

В болезненном и сумрачном пейзаже

Большого города найдет поэт,

Быть может, то, чего в природе нет:

Есть красота в искусственном; и даже

Свет электричества, волшебный свет,

Порою над столицею печальной

Прекраснее луны сентиментальной.

XV

У нас культуру многие бранят

(Что, в сущности, остаток романтизма),

Но иногда мне душу веселят

Локомотив иль царственный фрегат

Изяществом стального механизма.

А все ж родней мечтателям пока

Восток и Рим, и средние века…

XVI

Но я решил, привычку побеждая,

Героя взять для повести моей

Из современных, будничных людей…

Дитя больное северного края,

Он родился в одной из тех семей,

Где, несмотря на кумфорт и достаток,

Какой-то буржуазный отпечаток

ХVII

Лежит на всем. Лет тридцать прослужив,

Его отец страдал обычным сплином

И засореньем печени. Схватив

На скверной даче в Парголове тиф,

Скончался он с довольно важным чином,

И скромный, тысяч в сорок, капитал

Он, умирая, сыну завещал.

XVIII

Давно уж мать больна была чахоткой.

Покорная, с надеждой на Творца,

Сережу покидая, до конца

Она осталась любящей и кроткой.

Но он не помнил милого лица,

И лишь как сон, как то, что слышал в сказке,

Он вспоминал ее святые ласки.

XIX

Лет с десяти страдал уже хандрой

И склонностью к чахотке наш герой —

Родителей печальное наследство.

Как бред тяжелый промелькнуло детство.

С болезненной, угрюмою душой,

Сережа был ребенком некрасивым,

Мечтательным и странно молчаливым.

ХХ

Наследственность, мы все – твои рабы!

Твоим слепым законам жизнь покорна,

Со дня рожденья будущей судьбы

В нас тихо спят невидимые зерна:

Мы ей должны отдаться без борьбы.

Из рода в род болезнь и преступленья

Передают друг другу поколенья…

XXI

И зверь таится в каждом из людей,

И тысячами уз порабощенный,

Он не смирился: в денди наших дней

Под оболочкой моды утонченной

Порой сквозят инстинкты дикарей —

С их жаждой крови, ужасом и мраком, —

Под этим белым галстуком и фраком.

ХХII, XXIII

……………………………

XXIV

В гимназии невыносимый гнет

Схоластики пришлось узнать Сереже…

Словарь да синтаксис; из года в год

Он восемь лет твердил одно и то же.

Как из него не вышел идиот,

Как бедный мозг такую пытку вынес

Непостижимо. «Panis, piscis, crinis»,[7]7
  Хлеб, рыба, волос (лат.).


[Закрыть] —

XXV

Вот вся наука… Иногда весной

Он ласточкам завидовал. Не учат

Они Aorist первый и второй,

Грамматикой латинской их не мучат.

Пока бедняга с жгучею тоской

Смотрел, как в синем небе реют птицы,

Он получал нули да единицы.

XXVI

Когда зимой пленяло солнце взор

Сквозь дым багровый ласковым приветом,

И душный класс, и мрачный коридор

Был озарен янтарным полусветом, —

О, как Сережа рвался на простор,

И как хотел он, весь отдавшись бегу,

Лететь в санях по блещущему снегу!

ХXVII

Над Ксенофонтом голову склонив,

Он забывал о грозном педагоге,

Смотрел куда-то вдаль и был счастлив…

Но вдруг звучал над ухом голос строгий:

«Скажите мне от amo[8]8
  Любить (лат.).


[Закрыть] конъюктив!» —

И со скамьи мечтатель пробужденный

Вставал, дрожащий, робкий и смущенный.

XXVIII

Домой он не на радость приходил:

И отдохнуть не смел ребенок бедный.

Над Цицероном выбившись из сил,

Еще князей удельных он зубрил

До полночи, измученный и бледный,

Чтоб утром под дождем бежать скорей

В гимназию при свете фонарей.

XXIX, ХХХ, XXXI

………………………………

ХХХII

Немудрено, что, кончив курс, Сергей

Считал весь мир печальною ошибкой.

Озлобленный, далекий от людей,

Он осуждал с презрительной улыбкой

Их с высоты учености своей,

Искал спасенья в отрицанье чистом —

И вообще был крайним пессимистом.

XXXIII

Но он – студент. Какой счастливый день!

С каким восторгом он вошел под сень

Таинственных больших аудиторий.

Он с трепетом заглядывает в тень

Немых библиотек, лабораторий;

На лекциях он – весь вниманье, слух…

Но скоро в нем научный жар потух.

XXXIV

С тупым лицом, рябой и косоглазый,

Какой-то метафизик примирял

Ученье церкви с Кантом. Он дремал,

Цедя сквозь сон медлительные фразы,

И, не боясь свистков, провозглашал

Тот принцип, что почтенье к людям надо

Определять количеством оклада.

XXXV

Сереже было стыдно; а потом

На кафедру взошел старик с лицом

Пергаментным, в очках; губа отвисла,

И мутный взор потух. Беззубым ртом

Зашамкал он уныло числа, числа…

История – без образов, без лиц,

Ряды хронологических таблиц!..

XXXVI

Но вот – юрист; он обожал остроты,

Был фат, носил фальшивый бриллиант,

Не знал предмета, но имел талант

Придумывать словечки, анекдоты

И пошлости. Сереже этот франт

Казался неприличным и вульгарным;

Он, впрочем, был довольно популярным.

ХХХVII

В своих товарищах не мог Сергей

Узнать студента добрых старых дней.

Где искренность, где шумные беседы,

Где буйный пыл заносчивых речей,

Где сходки, красные рубашки, пледы,

Где сумрачный Базаров-нигилист?..

Теперешний студент так скромен, чист

XXXVIII

И аккуратен: он смирней овечки

Он маменькин сынок, наследства ждет,

Играет в винт и в ресторане пьет

Шампанское, о тепленьком местечке

Хлопочет, пред начальством шею гнет,

Готовь стоять просителем у двери

И думает о деньгах, да карьере…

XXXIX

………………………………

XL

Был старичок-профессор: пылкий, страстный,

Гуманностью он увлекал без слов —

Одной улыбкой мягкой, детски ясной;

Идеалист сороковых годов,

Он умереть за правду был готов.

…………………………………………

…………………………………………

XLI

В морщинках добрых, с лысой головой,

Он был похож на маленького гнома.

На пятом этаже большого дома

В его квартирке плохонькой, порой,

По вечерам бывал и наш герой.

Жара, веселье, чай и папиросы,

И шум, и смех, и важные вопросы.

XLII

Один кричал: «Не признаю народа!..»

Другой в ответ: «Толстой сказал…» – «Он врет!»

– «Нет, черт возьми, дороже нам свобода…»

– «Пусть сапоги Толстой в деревне шьет…»

– «Прогресс!.. Интеллигенция!.. Народ!..»

Все, наконец, сливалось в общем шуме.

Сергей внимал в глубокой, тихой думе.

ХLIII

Пора домой. Он вышел. Ночь ясна.

Костры извозчиков пылают с треском,

А на Неве голубоватым блеском

Мерцают глыбы льда, и холодна

В кольце туманной радуги луна,

И полны Сфинксы грусти величавой,

И задремал Исакий златоглавый.

ХLIV

Его столбов и портиков гранит,

Весь опушенный инеем, блестит,

И по углам склонились, недвижимы,

Чернея в звездном небе, херувимы…

А Невский электричеством залит,

Кареты, вывески, кафе, – и звонок

В морозной ночи гул последних конок.

XLV

И думал так наш скептик молодой:

«О чем они так спорили, кричали?

Народ, культура, знанье, – Боже мой,

Но здесь, пред этой ночью голубой,

Как жалки все тревоги и печали!

Мне в двадцать лет не страшно умереть.

И, право, в жизни нечего жалеть.

XLVI

Жалеть!.. Я даже рад тому, что болен.

Я волю жить сознаньем превозмог,

Как Шопенгауэр говорит…» Доволен

Был юный наш философ тем, что мог

Цитатой подтвердить свой монолог.

Он чувствовал себя оригинальным,

Обиженным, и гордым, и печальным.

XLVII

В своих глазах он был почти велик.

Не понимал Сережа в этот миг,

Что пессимизм дешевый и банальный,

Всю эту грусть он взял из модных книг,

Из фельетонов да статьи журнальной,

Что свой красивый, мрачный идеал

Он у поэта Минского украл.

XLVIII

И между тем, как цепью бриллиантов

Над Невским ряд полночных солнц горел,

На улицу с презреньем он глядел,

На бедняков, публичных женщин, франтов…

«Как я далек от их ничтожных дел!..

Живут, страдают, любят, суетятся,

А смерть придет, – как сон они умчатся!..»

XLIX

И в шубу он закутался плотней,

И сделалось тепло ему от меха,

От сладостного внутреннего смеха

Над глупой жизнью маленьких людей;

Он опьянен был горестью своей,

Она ему казалась необъятной:

Ведь над собой поплакать так приятно.

L

Пришел домой, разделся он и лег.

Но мучил кашель, голова горела…

Потухли грезы. Слаб и одинок,

Он ласки жаждал и уснуть не мог.

А ночь в глаза так пристально глядела,

И, как могильный камень, тяжела,

Теперь уж скорбь не шуткою была.

LI

Ни сладких дум, ни слезь, ни вдохновенья,

Ему казалось глупым и смешным,

Что он считал великим за мгновенье.

Не скептиком, могучим, гордым, злым,

Он просто был несчастным и больным,

Покинутым ребенком. Одиноки

Теперь мы все: таков наш век жестокий!

LII

Мы думаем, безумцы, лишь о том,

Чтоб оградиться от людей наукой,

Правами, силой, деньгами, умом…

Но в нашем я, ничтожном и пустом,

Томимся одиночеством и скукой.

Борьба на смерть, – Vae victis![9]9
  Горе побежденным! (лат.)


[Закрыть] – кровь за кровь,

У нас в руках – весь мир! Но где любовь?

LIII

Железные дороги, телефоны,

И Эйфелева башня до небес, —

Великий век открытий и чудес!..

А между тем нам как-то скучно… Стоны,

Разврат и голод… Жар любви исчез…

Вселенную мы знаньем победили,

А в сердце… в сердце мрачно, как в могиле.

LIV

И встал Сергей и к шкафу подошел.

Из книг он выбрал «Исповедь» Толстого.

Едва страницы первые прочел,

Он увидал софизмы, произвол…

Но сколько в вас для чувства молодого

Знакомой боли и родной тоски,

Гектографа заветные листки!

LV

Сережа думал: «Да, блаженны те,

Кто жизнь проводят в тишине, в заботе

Об урожае, в сельской простоте,

В слиянии с народом и в работе.

Но если верить жизни, не мечте,

Но если дел искать, не грез, – увидишь сразу

В непротивленье злу пустую фразу.

LVI

…………………………………….

LVII

Толстой! Надолго ли в тебе угас

Сомненья дух мятежный и суровый?

Увы, ты мира дряхлого не спас…

Как знать, теперь, быть может, веры новой

Ты жаждешь сам, невидимо для нас.

А веры нет и быть ее не может,

И скорбь по ней нам сердце вечно гложет.

LVIII

Наш век, как ни один из всех веков,

Неведомого ищет и томится,

От мук изнемогает, пасть готов

И вдруг опять из порванных оков

Встает непобедимый и стремится…

Куда?.. навеки скрыто Божество.

Погибнем мы, но не найдем его!»

LIX

Сидел он долго, долго на постели.

Свеча померкла, алый свет играл

В замерзших окнах; фабрики гудели;

Спешил рабочий; дым из труб вставал;

С балов кареты мчались… Замирал

Далекий колокол, и сквозь дремоту

Столица принималась за работу.

LХ

Забелин… (но героя моего

Я позабыл представить вам, читатель:

Забелиным я буду звать его).

Поближе из студентов никого

Не знал он, кроме Климова. Приятель,

Блондин в очках, высокий и худой,

Понравился Сереже добротой.

LXI

Как истинный народник, откровеньем

Он «Власть земли» Успенского считал,

Не мучился, как наш герой, сомненьем

И жизнь не в поэтический кристалл,

Но, как работник, трезво созерцал,

Был полон нежности, любви и чувства,

А между тем не понимал искусства.

LXII

Зато во всем Забелин до сих пор —

Лишь дилетант, а Климов просто, смело

И бодро примется за жизнь и дело.

Хотя едва не каждый разговор

Переходил у них в жестокий спор,

Они вполне сошлись, как два контраста,

Что в дружбе и любви бывает часто.

LХIII

Камин пылает, лампа на столе.

Сережа любовался в полумгле,

Как угольки просвечивали нежно

Сквозь тонкий пепел, и внимал небрежно,

С насмешливою думой на челе,

А Климов мерил комнату шагами,

Курил, кричал, размахивал руками:

LXIV

«Ты – баба, эгоист!.. Твоя тоска

И пессимизм, и жажда идеала —

Вздор, сущий вздор пред скорбью мужика

О том, что нынче подать велика,

А хлеб не уродился, лошадь пала!..

Ты – барин… ты чужим трудом живешь,

Вся жизнь твоя – бессмыслица и ложь!..

LXV

Нам, видите ли, скучно, мы не в духе…

Но, Боже мой, в деревне хлеба нет!

Там люди мрут от голода, как мухи,

Там нужен свет, пойми, – любовь и свет!..

А мы… Какая подлость!..» Но в ответ

Сергей: «За мной весь Запад, вся наука.

Там тоже – скорбь, отчаянье и мука!..

LXVI

За мной – Шекспир и Байрон…» – «Старый хлам!

Есть многое важней литературы:

Возьми народ, – какая свежесть там,

Какая сила! Будущность культуры

Принадлежит рабочим, мужикам…

Эстетика – черт с нею!.. Надоела…

Нам надо пользы и добра, и дела!»

LХVII

– «Ну, вот, начнется Писарев, готов

Ты сапоги признать важней Шекспира!..

Послушай, Климов, кроме мужиков,

Есть воздух, солнце, аромат цветов,

Вся красота и все величье Мира!

Ну, неужель и у тебя в крови

Нет жажды счастья, славы и любви?..

LXVIII

Ты, впрочем, взгляд изменишь, – я уверен…

А кстати вот что: в будущем году

Мы кончим курс, что делать ты намерен?»

– «В чиновники, конечно, не пойду!

Мне кажется, способен я к труду.

Учить ребят я буду в сельской школе,

И, право, мне не надо лучшей доли!»

LXIX

– «Как счастлив ты! – проговорил Сергей

С улыбкою печальной. – Верить страстно —

Вот Бoжий дар таких, как ты, людей.

Какой ты цельный!.. Все в тебе так ясно…

Завидую я простоте твоей…

А мы… несчастные!..» – и головою

Поник на грудь он с искренней тоскою.

LXX

«Но, Климов, тех, кому недостает

Простой любви, вы не судите строго…

О, жизнь в тебе ключом так мощно бьет!