Текст книги "В строю — сыновья"

Автор книги: Дмитрий Азов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

«МЫ ВЕРИМ ТЕБЕ, ВИКТОР»

Старший лейтенант Жуков неторопливо ходил по комнате. Он только что беседовал с комсомольцами о том, как учиться жить и работать по-коммунистически, и теперь думал: а дошли ли его слова до людей, сумел ли он вызвать у них стремление трудиться по-новому, строже оценивать свои дела и поступки товарищей?

Солдаты слушали его, кажется, внимательно. Сидели тихо. Но это еще ни о чем не говорит. Ему, секретарю парторганизации роты, не раз доводилось встречать и молодых воинов, и старослужащих, которые, провинившись, охотно каются, а на политзанятиях сидят на шелохнувшись, как загипнотизированные. Но через два-три дня из комендатуры раздавался телефонный звонок: задержали самовольщиков.

Офицер посмотрел в окно. Уже стемнело. В соседнем корпусе ярко светились огни. Доносились отрывистые слова команды. Жуков взглянул на часы: время ужина. Через несколько минут городок ожил. Зазвенели в морозном воздухе песни – неразлучные спутницы солдата.

Старший лейтенант собирался уже уходить домой, когда на пороге появился сержант Василенко.

– Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?

– Слушаю вас.

– Такое дело, товарищ старший лейтенант… Не знаю, с чего начать.

– Неприятное случилось?

– Просьба у меня одна. Хочу к командиру роты с ней пойти. Но сначала с вами решил посоветоваться.

– Прошу.

– Вот читаем мы в газетах, письма получаем от земляков, ваш рассказ сегодня слушали. Задел он меня за живое. И такая обида взяла. И все из-за Гребенюка. Ведь если бы не он, наше отделение на первое место вышло. Нельзя ли его в другое?..

– Постойте, Василенко. Что-то я вас не пойму. Тут, вижу, нам дело с ходу не решить. Присаживайтесь, – офицер испытующе посмотрел на сержанта. Он понимал, что речь идет о судьбе человека, а понимает ли это Василенко?

Старший лейтенант еще прошелся по комнате. Жалобно пискнула половица.

– Приходилось ли вам, товарищ сержант, когда-нибудь видеть хорошее кукурузное поле? – неожиданно спросил офицер.

– Видел. Ровное, высокое. Глаз радует…

– Вот именно. День бы смотрел, не отрывая глаз от такой красоты. И совсем другое впечатление остается от плохого поля: тут стебелек хороший, рядом – второй, третий такой же, а между ними – карлики, еле-еле тянутся. Отчего бы это? Значит, недосмотрели за ними. Может, удобрения не подсыпали, может, холодно обошлись, а возможно, и подрубили. Так и у вас получается.

– Как на плохом кукурузном поле?

– Выходит… Только здесь совсем другое дело. Ведь вам людей доверили.

Жуков хорошо знал и командира отделения, и его подчиненных. Все они до призыва в армию получили неплохую трудовую закалку. Душой коллектива был Владимир Байков – секретарь ротной комсомольской организации.

– Да у вас на каждого отличника по два середнячка приходится. Разве это много? Бывает, что один бригадир целую бригаду из отстающих в передовые выводит…

– Это вы о Валентине Гагановой? – спросил Василенко.

– И о ней, и о многих других. Вон старшина Куприянов. Восемь отличных экипажей подготовил. А почему? На коллектив опираются, к людям подход имеют.

– Да я уж сколько раз Гребенюка прорабатывал. Не получается, товарищ старший лейтенант, – сержант так посмотрел на офицера, что тот невольно улыбнулся.

– Проработать легче всего. Толку от этого бывает мало.

Сержант поднялся. Но старший лейтенант остановил его:

– Зачем же уходить, если еще не убедились, что не правы?

– Как же не прав, когда он мне прямо заявил: «Освободи меня от обязанностей агитатора. Мне не подходит». Видали: не подходит.

– Это уже серьезно, – насторожился Жуков. – Ему доверие такое оказали, а он…

– Вот и я говорю, товарищ старший лейтенант.

А старший лейтенант, казалось, не слушал сержанта. Он смотрел куда-то в сторону, размышляя: «Выходит, ошибся я, посоветовав Зотову назначить Гребенюка агитатором. Думал, что это поможет».

– Почему же отказывается он быть агитатором? – спросил офицер.

– Посмеиваются, говорит, надо мной отличные огневики. Провожу беседу, а они намекают: «Говорить-то оно легче, а попробуй-ка всеми пулями в мишень попасть…»

Старший лейтенант весело рассмеялся. Глаза его светились молодо, задорно. Он пригладил мягкие каштановые волосы и, все еще улыбаясь, сказал:

– Так ведь в этом поступке – весь Гребенюк. Самолюбивый и напористый. Он останется агитатором. И помяните мое слово, будет отличником.

– А пока с ним сладу нет. Как спичка вспыхивает. Решил взыскание наложить.

– Вы его наказывали, помнится.

– Наказывал и снял взыскание. Да он опять за свое.

– Слышал об этом. И вот что скажу: не горячитесь, не кричите. Лишь тот командир авторитетен, который умеет опереться на коллектив. Не действуйте в одиночку, не забывайте о силе общественного мнения, убеждения. Это великая сила. Требуйте с человека, но и потеплее обращайтесь с ним. Думается, что вы задергали его. И потом, вы хорошо знаете Гребенюка?

– Вроде знаю…

– Вроде? Этого недостаточно. Присмотритесь к нему получше. Он с трудным характером – верно, но у него есть хорошие задатки. Бороться надо за каждого человека. Понимаете? За каждого. Уж такая у нас с вами работа, товарищ Василенко.

– Мне все ясно, – сказал сержант, вставая. – Разрешите идти?

– Идите. А как же с Гребенюком? Переводить его в другое отделение?

– Не стоит, товарищ старший лейтенант.

– Это другой разговор.

…Через несколько дней состоялось ротное комсомольское собрание. Василенко выступил первым. Он сообщил, что его отделение решило стать отличным, и предложил остальным бороться за отличные показатели в учебе. Закончил он такими словами:

– Давайте бороться за каждого человека. Пусть все по одной дороге шагают и никто – по обочине.

Командир соседнего отделения, с которым соревнуется Василенко, недоверчиво покачал головой: «Эка хватил, братец!»

– Разрешите, – поднял руку Владимир Байков и, не дожидаясь ответа председательствующего, начал:

– То, что сказал наш командир сержант Василенко, я одобряю. Его слово – наше слово.

После собрания в роте много было толков о предложении Василенко. Большинство одобряло, поддерживало. Но кое-кто сомневался. «Задумано хорошо, – рассуждали скептики, – а вот что получится – еще посмотрим».

И действительно, сначала не все шло гладко. Один тройку отхватит, другой – четверку, а ведь есть возможность отлично учиться.

Старший лейтенант Жуков внимательно следил за работой Василенко. Однажды, придя в отделение, офицер спросил:

– Как идут дела?

– Туговато пока.

– Почему не заходите ко мне?

– Совестно. Наобещал, а ничего не сделал. Думал, будет отделение отличным, тогда и зайду, доложу…

– Оригинальное решение, – улыбнулся офицер. – Может, сообща что-нибудь надумаем? Рассказывайте: где жмет? Как с Гребенюком?

– Вот он где у меня сидит! – сержант выразительно похлопал кулаком по лбу.

– А вы с людьми советовались? С коллективом говорили?

Сержанту нечего было ответить. Один старался повлиять на солдата.

– Поэтому у вас и не получается, – сделал вывод офицер.

Василенко запомнил этот разговор и передал его Владимиру Байкову. Решили побеседовать со всеми солдатами, чтобы они не проходили мимо недостатков Гребенюка, все время держали его под контролем.

Как-то вечером, подводя итоги соревнования, Василенко сказал подчиненным:

– В учебе у нас идут дела неплохо…

– Даже превосходно, – подхватил Гребенюк.

– Но с дисциплиной не все в порядке.

– По дисциплине мы не соревнуемся.

– А как же в армии без крепкой дисциплины? – продолжал сержант. – Каждому ясно, что при прочих равных показателях первым в соревновании будет тот, чье поведение безупречно, кто исполнителен и вежлив. Мы много говорим о преданности делу коммунизма, но ведь эту преданность надо делами доказать. А дела твои, прямо скажем, не блестящи. По боевой подготовке подтянулся. Стреляешь отлично. Но многому еще учиться надо и, прежде всего, дисциплину подтянуть.

Виктор потупился. Василенко отошел в сторонку. А через несколько минут услышал мягкий басок ефрейтора Антипова:

– Вы же подводите отделение и командира. Ведь он от имени всех давал обещание на собрании.

Потом заговорил Байков:

– Где же твое слово, Виктор? Оно должно быть крепким. А ты обещания на ветер бросаешь, и нет у тебя никакого уважения к товарищам, командиру, к светлой памяти отцовской.

– Отца не трожь. Не трожь отца, – только и сказал Виктор.

Друзья говорили ему горькую правду, говорили прямо, открыто. Слова их, острые, колючие, больно задевали его самолюбие. Ничего не ответил тогда Виктор. «Ну и пусть, один буду, – думал он. – Пускай все от меня откалываются». Правда, он стал подчеркнуто быстро, даже с показной лихостью выполнять приказания сержанта. Но Василенко понимал, что солдат делает это не от чистого сердца.

«Значит, не дошло до него. Придется обсудить поведение Гребенюка на комсомольском собрании или хотя бы на бюро», – размышлял командир отделения.

Но обсуждать не пришлось. Рота выехала на тактические учения. Вместе с нею и рядовой Гребенюк. Всю ночь, не смыкая глаз, подогревал он воду для машины, чтобы завтра быстрее завести мотор и начать наступление. Весело потрескивали дрова. Набегавший ветер поднимал снежные вихри, и тогда угли вспыхивали ярко-ярко. Виктор задумчиво смотрел на них: «Странно получается: нет ветра – уголечки еле тлеют, а подует – разгораются. Наверное, и человеку требуется такое, чтобы со всех сторон его обдувало».

Впервые за последнее время он подумал о том, что, может быть, напрасно ищет он чего-то особенного, героического. Вероятно, эти подъемы, отбои, «направо», «налево», эти походы и есть подготовка к тому большому, которое может наступить в любую минуту…

После учений Гребенюк серьезно заболел, и его отправили в госпиталь. В тот же день сержант обратился к командиру роты:

– Разрешите мне или Байкову навестить Гребенюка.

Командир дал согласие.

В ближайшее воскресенье в дежурной комнате госпиталя появился Байков.

– Понимаете, сестричка, мне на минутку, не больше, – уговаривал он. – Два слова скажу ему и уйду.

Девушка провела его в палату.

– Здравствуй, Витя! – тихо произнес Байков. – Как самочувствие? С койки еще не встаешь?

– Пока нет, но врач говорит, что скоро поправлюсь.

– А все из-за своего упрямства, – не удержался Байков. – Один воду грел всю ночь, никого разбудить не захотел…

– Да ладно уж, – Виктор слабо махнул рукой, давая понять, что дело прошлое и не стоит о нем вспоминать.

Байков вдруг засуетился:

– На-ка, держи, – Владимир протянул небольшой сверток. – Подарок от нас, от всего отделения. Сержант привет передает. И еще новость: командир обещал дать тебе «газик».

Виктор смутился и долго молчал, глядя в потолок. На лице его, бледном, осунувшемся, появился румянец. Когда сестра объявила, что пора заканчивать беседу, он взял Байкова за руку:

– Подожди. Скажи сержанту, всем скажи: виноват я перед вами. Передай, что никогда больше не услышат обо мне плохое. Веришь?

– Верим! Мы верим тебе, Виктор! – за всех ответил Байков и вдруг спохватился: – Извини, Витя, совсем забыл. Вот, читай-ка. Из дому. А я пошел.

– Спасибо, друг.

Когда Байков, приветливо махнув на прощание рукой, закрыл тихонько дверь за собой, Виктор достал из конверта письмо. Это был ответ Марии Андреевны на коллективное письмо воинов роты.

«Здравствуйте, дети мои, – писала она. – Сообщаю, что ваше письмо и портрет мужа я получила. Сердечно благодарю, родные. Спасибо и за то, что хорошо сына моего, Витю, учите…»

Дальше мать сообщала о колхозных делах, о старших сыновьях. В заключение тепло, по-матерински обращалась к воинам:

«Берегите Родину свою, дети, не жалейте сил для учебы, умножайте славу отцовскую. Жить мы стали хорошо. Да вот одно беспокоит. Не нравится врагам житье наше. Зубы свои поганые точат, на нас напасть хотят, войну зажечь помышляют. А я, дети мои, знаю, что такое война. В ней мужа потеряла, сынка похоронила. Много вдов на нашей земле она оставила. Об этом не забывайте. Вы счастье наше бережете. Берегите хорошенько».

– Сбережем, мама, – шепчет Виктор.

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ СТАРШИНА…

Наступило лето. Воины выехали в лагерь. Располагался он в лесу. Пышные деревья укрывали солдат от палящего солнца. Его лучи еле пробивались сквозь густую листву. Рядом поблескивала река. В плохую погоду ветер гонял по ней чубатые волны.

По вечерам, когда выдавалась свободная минута, к реке приходили солдаты. И текла беседа, как эта река, тихо, задумчиво. Солдаты рассказывали о своем родном крае, о колхозах, заводских цехах, целинных землях. Из разных мест прибыли они сюда, со всех уголков страны. Солдатская служба сроднила их, словно братьев кровных. И радости, и неудачи – все делят пополам.

Виктор Гребенюк смотрит на реку. Когда-то здесь шли бои. Проходил последний рубеж великой битвы. Отсюда начиналось наступление на врага.

– Ребята, – произносит он. – А ведь здесь война была. Фашисты гуляли по этому лесу.

– Не гуляли, – раздалось у него за спиной. Все повернулись и увидели старшину сверхсрочной службы Ивана Андреевича Гаврилова. А он повторил:

– Не гуляли, а кости свои здесь захоронили.

Старшина сел на траву, снял фуражку, провел широкой ладонью по черным волосам, спросил:

– Отдыхаем?

– Отдыхаем, товарищ старшина, – послышалось сразу несколько голосов.

Виктор Гребенюк подсел поближе к Гаврилову:

– Вы обещали об отце рассказать…

– Хорошо, – согласился старшина. – Познакомились мы с ним по. Товарищи вынесли его на плащ-палатке. Командир хотел отправить в госпиталчти в самом начале войны. Вместе отходили, вместе наступали. В одном бою был он ранень, Евтей Моисеевич упросил: «Неохота свою часть покидать. Отлежусь в медсанбате. Мне, – говорит, – никак нельзя на другое направление. Я здесь пойду – на Севастополь, Таганрог, Мелитополь». Подлечился – и снова в строй. Под Севастополем опять получил ранение. Штурмовал Сапун-гору. Первым с флажком бросился в атаку…

Жадно смотрят на старшину солдаты и ловят каждое его слово…

* * *

…Из Крыма вместе со своей частью парторг роты Евтей Гребенюк был направлен в Прибалтику. Ехали несколько дней. Потом выгрузились из вагонов и шли пешком к переднему краю. На привал остановились в небольшом селе, в нескольких километрах от передовой. В подразделении было немало молодых солдат. Поэтому командир принял решение оставшиеся до вступления в бой дни использовать для «обкатки» новичков.

Перед занятиями старший сержант Гребенюк собрал молодых, долго беседовал с ними.

– А вы подбивали танки? Они страшные, наверное! – спрашивали не бывавшие в бою воины.

– Конечно, первое время жутковато. Но потом привыкнете, как еще ловко будете зажигать их. Подпустить старайтесь поближе, чтобы наверняка попасть.

– А если раздавит? Боязно все же… – сказал низкорослый голубоглазый паренек.

– Для этого окоп есть, траншея.

Потом солдаты наблюдали: старший сержант скрылся в траншее, а у него над головой, гремя гусеницами, прошел танк.

– Как видите, не раздавил, – сказал он новичкам.

А по примеру парторга смелее ложились затем на дно траншеи и «необстрелянные».

Лучшие бронебойщики делились опытом, рассказывали о том, как лучше, сподручнее подбивать вражеские «тигры».

Приметил Евтей Моисеевич голубоглазого паренька Демьяна Ющенко. Неразговорчивый, скрытный, он частенько уединялся и что-то писал. Когда к нему подходили, прятал блокнотик.

– Не стихи ли сочиняешь? – спросил Евтей Моисеевич.

– Да нет, – ответил солдат.

Но ротный бронебойщик Гончаренко пронюхал-таки: действительно, Демьян неравнодушен к стихам.

Может быть, рота позанималась бы еще, но не дал противник. На одном из направлений он перешел в атаку. В ту же ночь навстречу озверелому врагу, окруженному нашими войсками, вышли гвардейцы.

…Наступило утро, теплое, тихое. Даже тонкие стебельки травы, поднявшейся на бруствере, и те не дрогнут, не погнутся. Чернобровый солдат с голубыми, словно небо чистое, глазами, с большими пухлыми губами осторожно выглянул из окопа и сощурился от солнечных лучей. Они били прямо в глаза. В этом пареньке нетрудно было угадать «поэта», как его про себя окрестил Евтей Моисеевич. Солдат чем-то напоминал ему старшего сына Николая. Такой же рассудительный, молчаливый.

– Смотри, хлопцы, як спокойно! – воскликнул солдат. – Если бы не те вон танки, что догорают, можно подумать – не на войне мы. А дывись, как дым от них идет, прямо в небо упирается!

– Ющенко, спрячьте голову! – услышал он хрипловатый голос парторга и вмиг присел. Гвардии старший сержант между тем продолжал: – Тишина эта ненадолго. Опять фашисты в атаку полезут. Окопчик-то надо бы углубить, чтобы танки гусеницами голову не побрили.

– А мы их так близко не допустим! – ответил кто-то из солдат.

– Это хорошо. Но окопаться нужно. Так будет лучше.

– Да, совсем забыл, – добавил парторг, обращаясь к Ющенко. – Поздравляю. Командир сейчас сказал мне, что представил вас к награде.

Ющенко смутился. Потом, оправившись от волнения, солидно заметил:

– Думка у меня такая, что не заслужил я этой чести. Другие не хуже меня воюют.

– Все хорошо воюют, – ответил Евтей Моисеевич. – И каждый по заслугам ценится, по делам своим. Коль награждают, значит, достоин этой чести. И потом, это вам вроде аванса, чтоб еще лучше воевали. Видел я: стойко держались вы. Сердце у вас крепкое, верное сердце.

Старший сержант обвел всех медленным внимательным взглядом, будто целился в каждого, проверял. Устали солдаты. Семь контратак отбили за эти два дня. Хватит ли у них сил, чтобы не только отстоять этот кусок родной земли, но и пойти дальше, на запад?

– Трудно все-таки, товарищ старший сержант, – как бы отвечая на его мысли, тихо произнес худощавый, бледнолицый паренек. – Вон сколько танков пускает на нас фашист. Измотал вконец!

Солдатик был настолько мал ростом, что плащ-накидка его почти волочилась по земле. И ребята шутили над ним.

Парень безобидно улыбался, рыжеватые брови его поднимались при этом кверху, а детский лоб морщинился, и пилотка сползала набок. Он отшучивался:

– Не смейтесь, что маленький: пуля не найдет.

– Кто пугается дюже, она и маленького находит. Особенно если он ситуацию не понимает да парторгу жалуется. Кто тебя измотал-то? – Евтей Моисеевич улыбнулся. – Ты сам любого измотаешь. И врага мы с вами порядком помяли. Последние силенки собирает. Не тот он стал, что в начале войны. Помнится, в сорок втором к Кавказскому хребту нас прижал. За каждой повозкой на самолете гонялся. А вообще-то, что скрывать, конечно нелегко. И не только вам, всем тяжело. На каждом горбу война эта стопудовым камнем лежит. Я вот воюю, а что с моей семьей – понятия не имею.

Герой Советского Союза старший сержант Евтей Моисеевич Гребенюк.

Евтей Моисеевич потрогал поседевшие виски и тихо-тихо продекламировал:

 
Трудно, товарищ, но трусить не надо,
Думы-сомненья подальше гони.
Стойкое сердце сильнее снаряда,
Тверже гранита и крепче брони…
 

Сказал он это вполголоса, для себя, а слышали его все, кто был рядом.

– Есть вещи сильнее бомбы и смерти. Стойкость духа, верность стране, партии нашей верность. Лежит вот у сердца партийный билет, и жжет он это сердце, греет его, оберегает, будто броневой щиток, и от пуль и от грязи-накипи. А ваш комсомольский билет! Разве простая это книжечка?

Да, – закончил Евтей Моисеевич. – Есть вещи сильнее бомбы и смерти. Безоружного схватили враги Юрия Смирнова, еле живого приволокли в блиндаж. А он оказался сильнее фашистов во много раз. Ничем не смогли они вырвать у него хоть единое слово.

День и ночь прошли спокойно. Утром же, едва за леском показалась узкая розовая полоска, опять загрохотала артиллерия врага.

Командир роты старший лейтенант Косенов вызвал к себе Гребенюка:

– Взводный ранен. Замените его.

Офицер ласково посмотрел на парторга:

– Надеюсь на вас, как на самого себя, Евтей Моисеевич.

– Будьте спокойны, товарищ старший лейтенант.

Придерживая потертую полевую сумку, парторг перебегал от одного солдата к другому. И хотя задолго до боя он предупредил коммунистов Буренкова, Мороза, Гончаренко, чтобы они следили за новичками, все-таки еще раз напомнил:

– За молодыми смотрите, ребята!

Затихла на минуту артиллерийская канонада. Ой как неприятна эта тишина! Евтей знал, что она предвещает недоброе. И действительно, вскоре вдали показались черные точки. Они приближались, нарастали. Все громче слышался железный рокот машин. Танки шли разомкнутым строем, покачиваясь на ухабах, словно огромные лодки на волнах.

Совсем рядом послышался голос командира приданного орудия коммуниста Мороза:

– Огонь!

Орудие вздрогнуло, выбросило красный язык пламени. Снаряд пролетел мимо цели.

– Левее…

Снова полетел снаряд в сторону противника. И вдруг левая машина остановилась, окуталась дымом и вспыхнула. Другие танки по-прежнему шли на гвардейцев. Гребенюк прицелился в самый ближний и выстрелил из противотанкового ружья. По этому же танку справа ударил бронебойщик Гончаренко. Стальная громадина с подбитой гусеницей беспомощно, словно муха с оторванным крылом, закрутилась на месте.

– Ага, – Гончаренко торжествующе посмотрел на Евтея, – не нравится!

Евтей Моисеевич уважал Гончаренко за храбрость, а главное, за то, что не любил он показывать эту храбрость. Просто человек спокойно, без тени рисовки, выполнял свое обычное дело – воевал. Толк в оружии знал. Таких, бывалых, в роте немного осталось. Может, человек пять-шесть. Вместе они отходили к предгорьям Кавказа, вместе по тем же путям возвращались назад. И теперь вот сюда, в Прибалтику, пришли. Сколько друзей боевых потеряли, сколько могильных холмов оставили на этом большом и суровом пути. И всюду была земля родная, советская земля, израненная, кровью политая. Враг топтал ее своим грязным кованым сапогом, а Евтею казалось, что топчет он его, Евтея. «Но ничего. Скоро столбы пограничные увидим, – думал парторг. – Пруссия недалеко». И дрался Евтей с удесятеренным ожесточением.

И в этот день не удалось врагу смять боевой порядок роты. Он был остановлен и на других направлениях. Наступило затишье, но каждый понимал, что оно ненадолго.

В суровых боях закалялись и молодые. Они по-прежнему жались к «старичкам», особенно к коммунисту Гончаренко. Рассудительный, с цепкой памятью, сержант знал много стихов, ярких событий из военной жизни.

Как-то раз поздно вечером, проходя по траншее, услышал парторг его глуховатый басок:

 
Верим:
Часы наступают расплаты!
Ненависть мы познаем до конца,
В «тигров» немецких бросая гранаты,
Если б взрывались – бросали сердца.
 

– Сильно сказано. Но почему «если»? – несмело возразил кто-то, и Евтей Моисеевич, прислушавшись, узнал голос Демьяна Ющенко, того самого голубоглазого робкого паренька. Просто не верилось, что когда-то он, перед первым боем, побоялся «обкатки».

– Почему «если б»? – повторил Ющенко и продолжил: – Можно так сказать:

 
Трудно придется – и сердце взорвется.
Вместе с собой похоронит врага!
 

– Хорошо! – воскликнул Гончаренко и, помолчав, задумчиво добавил: – Верно, сердце – это же детонатор человека.

– Вот именно – детонатор; оно, когда нужно, взрывается! – неожиданно сказал Евтей Моисеевич. – Разве не по его сигналу идут люди на большие дела? Помните, говорил я вам про моряков-черноморцев? Под танки бросались… А Матросов, Гастелло…

Дни шли своим чередом. Минуты затишья сменялись жаркими схватками. И как прежде, ни темными осенними ночами, ни тихими днями не был спокоен Евтей Гребенюк. Думал о семье. Посмотрит на бойцов, склонивших головы над письмами, и загрустит, и туманом глаза покроются. Почему не сказал ничего определенного тогда Леонид Кулик? Евтей знал такие случаи, когда дочка или сын писали на фронт отцу, поклон от матери присылали, а ее давно и в живых-то нет. Но дети не хотели сообщать об этом отцу, одни несли тяжелый груз. Пусть воюет отец хорошо, думая, что дома все в порядке. Может быть, и Леонид пощадил его?

Тот жаркий летний день так и стоял у него перед глазами. К фронту идет состав. Монотонно стучат колеса. Проплывают мимо истерзанные войной, полуразрушенные села и города, мелькают притихшие полустанки, исклеванные пулями стены домов, уже много лет не беленные. На станциях – тишина. Не выносят, как бывало, горячих пирожков бойкие молодайки, не бегают вдоль вагонов ребятишки с корзинами яблок. Все высосала война. Миновали Мелитополь, еще какая-то маленькая станция промелькнула одиноким фонарем. В вагоне духота. Гончаренко открывает дверь товарняка. Горячий воздух ударяет ему в лицо.

– Запевай, хлопцы!

Несколько голосов затягивают любимую мелодию: о моряке-черноморце. Плывет песня, словно река полноводная:

 
Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,
Что с честью носить его будет.
Он первым в любимую бухту вернется
И клятвы своей не забудет!
 

Взлетает песня, плывет по украинской земле. Все поют. Молчит только один парторг.

– Загрустили, Евтей Моисеевич? Парторгу унывать не положено.

Не положено. Но что поделаешь. Разве будешь равнодушным, когда сейчас поезд остановится на родной станции. От нее до дому рукой подать. Но никто здесь не встретит Евтея, не узнает, что проезжал он мимо своего села.

Поезд замедлил ход, остановился. Евтей Моисеевич легко соскочил с подножки и побежал в дежурку, на ходу вынимая из полевой сумки письмо. И тут – какое счастье! – дверь открылась, из дежурки на платформу вышел человек.

– Ленька-а-а! – крикнул старшин сержант. – Как ты здесь?

– А я тут работаю, на станции.

Они обнялись. Это и был Леонид Кулик.

– Что знаешь о моих? Как младшенький?

Вопрос застал того врасплох. Леонид хотел что-то сразу сказать, но прикусил губу и неопределенно ответил:

– Ты, брат, не беспокойся.

– Да скорее… – тряс Евтей родственника за худые плечи. Леонид, отводя взгляд в сторону, пробормотал:

– Прости, Евтей. Давно не бывал у ваших. Я же в другое село переехал…

Пронзительный свисток паровоза ударил по сердцу. Поезд тронулся. Говорить было уже некогда. Старший сержант успел лишь отдать записку с адресом.

Когда он, прерывисто дыша, поравнялся со своим вагоном, несколько сильных рук подхватили его.

– Так и под колеса угодить недолго, – укоризненно покачал головой командир роты. – Узнали что-нибудь?

– Нет.

Песню уже не пели. Какой-то молоденький, не обстрелянный еще, затянул на высокой ноте про «тальяночку». Но Гончаренко, тот самый, что вместе с Евтеем всю войну прошел, «каменную Сапун-гору долбил», так поглядел на солдатика, что он на полуслове прервал песню и удивленно спросил:

– Какую станцию мы проехали, после которой и петь нельзя?

– Терпение – вот как называется она, эта станция, – глухо ответил Евтей Моисеевич.

– Назовут же – Терпение, – возмутился Гончаренко и рассудил: – После войны переменить надо. И много у вас таких названий, земляк?

– Да нет, – Евтей Моисеевич задумался, припоминая. – У Мелитополя Обильную миновали, впереди Плодородие будет.

– А сколько назовут гордым именем Победа! – воскликнул кто-то.

Победа. О ней каждодневно думал старший сержант. Мысль о скорой победе он постоянно внушал солдатам и сам не переставал верить в светлый, радостный день.

Мысли Евтея прервал командир роты.

– О чем задумался, парторг? – спросил он.

– Да так.

– О семье. Я почему-то уверен, что скоро получишь весточку. Предчувствую.

Не один старший сержант думал о своей жене и детях, но когда в окопах появлялся долгожданный почтальон, все спрашивали: «А Евтею Моисеевичу нет ничего?»

И однажды почтальон ответил:

– Есть, ребята, есть!

Дрожащими руками распечатал старший сержант скромный треугольничек и впился взглядом в родные строки. Сначала он «проглотил» письмо одним махом, потом перечитал еще раз и еще. И понял: нельзя эти слова жены задерживать в своем сердце. Солдаты должны знать о них.

В тесной траншее собрались воины. Среди них были и вчерашние новички. Но как они возмужали, как почернели их лица! Солдаты дышали прямо в лицо парторгу, а он читал медленно, с расстановкой.

«Горько было нам, – писала Мария Андреевна. – Как только пришли фашисты, начали бесчинствовать. Появился откуда-то и Шквыря со всей своей родней. Это кулак из нашего села. Ты помнишь его? Ну и сразу же выгнали нас из дому. А коров тоже поотобрали, и у нас, и у доярки Евдокии Шконды. Дочка и остальные сынки живы, только худые больно. Но теперь, когда освободили нашу деревню и когда узнали мы, что ты жив, нам ничего не страшно. Все страшное позади. Теперь мы опять в своем, доме. И колхоз понемногу на ноги поднимается. Только рабочих рук не хватает. Детишки да бабы управляются. Ждут не дождутся тебя. Говорят, приедешь, снова председателем колхоза поставим. Родной, приезжай. Ждем не дождемся!»

В самом конце приписка:

«Папа, бей гадов до самой их смерти! Петр, Николай, Виктор».

Старший сержант обвел всех взглядом. Насупился Гончаренко, плотно сжал губы пулеметчик Жуков, что-то шептал Демьян Ющенко. Многие думали о том, что слова солдатской жены и ее детей обращены к каждому из них.

– Да, настрадалась ваша семья, – посочувствовал Жуков, насупив тяжелые, густые брови.

– Если бы только моя. Тысячи их, таких семей. И опять же не в этом дело. Вон жена про Шквырю пишет. Знаете, кто он такой? Кулак. Мы с ним еще в тридцатых годах счеты свели, а он опять приполз, чтобы вернуть старое… Знали бы вы, друзья, какой колхоз у нас был богатый. Садов одних сколько. Да и те враги порубили, потоптали. А ведь мне, простому кузнецу, довелось первого колхозного коня подковать, на первой электростанции работать. Потом председателем избрали. И как, ребята, хорошо было на сердце, когда та самая Евдокия Шконда, лучшая доярка наша, со слезами радости принимала премию – корову, ту, что фашисты угнали, не посчитались, что у женщины шестеро детей. Но ничего, все возвернем!

Парторг перевел дыхание. С минуту молчал, собираясь с мыслями. Он думал о том, как бы ярче сказать, как рос вместе со всей страной он, хозяин своей судьбы, как вошел в семью коммунистов и как этим гордится. Ведь это они, коммунисты, шли на каторгу ради великой цели, это они подняли народ на революцию, на защиту ее завоеваний в годы гражданской войны. Нет выше чести быть бойцом великой партии.

– Перед войной, – продолжал Евтей, – наш колхоз был представлен на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Впервые в жизни побывал я в Москве. Побывал у Ленина. Мимо древней Кремлевской стены прошел. Сизые елки стоят, как часовые, не шелохнутся. А к Мавзолею длинная цепочка людей тянется, на километр, а то и больше. И все – к Ленину. Вошел и я в Мавзолей. Иду, а сам думаю: «Мы такую жизнь построили, о которой мечтал ты, родной наш Ильич. И еще лучше построим. Коммунизм завоюем, ради него ничего не пощадим».

И вот над этой жизнью нашей, – закончил парторг, – занес враг свой кровавый меч. А вы говорите: «Ваша семья». Семья моя, твоя – это вся наша страна с ее радостями и печалями, с ее необъятными просторами и самой незаметной травинкой.