Текст книги "Дорога в один конец"

Автор книги: Дмитрий Протасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Здесь, в отличие от окраины, были магазины – правда, какие-то замшелые, облупленные, невзрачные, без рекламы и вывесок, но они все же были. На площади стояли в ряд четыре автомата газводы. Попалось мне несколько газетных и табачных киосков. Прямо посреди улицы тянулся безлюдный пыльный сквер. В нем стояли редкие, довольно убогие скамьи. Но только на одной из них сидела юная парочка, что-то оживленно обсуждая. А еще чуть дальше, за большой клумбой с вялыми цветами, молодая симпатичная девушка в облегающем спортивном костюме увлеченно крутила хула-хуп. Я поглазел на нее, ее быстрые сноровистые движения и великолепную фигуру и, почему-то очень захотел есть.

НАТАША

Буквально за углом оказалась затрапезная то ли пельменная, то ли столовка. Маленький темный зальчик на пару десятков посадочных мест был почти пуст. Сильно пахло тушеной капустой. За прилавком, перед массивной кассой эпохи позднего социализма сидела скучающая томная женщина бальзаковского возраста. Она со спокойным недоброжелательством наблюдала, как я изучаю грязную табличку с меню. А оно не баловало разнообразием. Суп гороховый, рассольник и харчо на первое, вермишель, картофельное пюре и гречневая каша на второе с котлетой или шницелем. Был еще гуляш или просто подлива. Заключали список блюд чай и компот.

Я взял себе картофель с маленькой такой котлеткой, жидкий (как говаривал мой покойный отец – испитой) чай и сел за угловой столик. А за соседним столом оказалась милая симпатичная девушка лет двадцати пяти с задорной гривкой густых каштановых волос. Была она в простеньком сиреневом сарафанчике в горошек с коротким рукавчиком и большим вырезом на груди. Я что-то у нее спросил. Она обернулась и прямо таки ослепила меня своей чудесной улыбкой. Мы разговорились. Оказалось ее зовут Наташей, и она живет в одном из микрорайонов этого городка.

Наташа не была красавицей. Она была просто милой. Среднего роста, с неплохой фигурой и стройными ножками. Но самым привлекательным у не было лицо – открытое, приветливое, с широко распахнутыми лукавыми глазами. Глаза ее были на редкость хороши – большие, яркие, светло-карие. Они были и не круглые и не овальные. Каждый глаз смотрел как маленькое солнышко, только встающее из-за горизонта и поэтому видимое наполовину.

Я как-то не удержался и засмотрелся в ее удивительные глаза.

– Что? Что такое? – смутилась девушка.

– Нет-нет, ничего! Просто сижу – любуюсь.

Тут она смутилась еще больше. Даже покраснела.

– А где здесь у вас можно остановиться? Гостиница есть?

– Гостиница? У нас есть постоялый двор. Только в нем лучше не селиться.

– Это почему?

– Ну, во-первых, дорого. А потом там директор…

– Что директор?

– Да, он какой-то со странностями. Вечно у него некие непонятные, а то и вовсе дурацкие затеи. И он всех ими достает.

– Какие же, например?

– То музыку включает по утрам – гимн, типа побудки. То тараканов травит по номерам, когда в них есть проживающие. То затеет опрос, либо анкетирование для постояльцев в самое для них неподходяще время. Ночью, например.

– А он что новый директор?

– Нет, уже давно работает. В нашем городе его все знают. И, кстати, почти все считают, что у него с мозгами не в порядке.

– Так. С гостиницей облом. А что же делать-то тогда?

– Я бы посоветовала обратиться к одному старику. Он живет здесь неподалеку. Живет один, а дом довольно большой. Поэтому он обычно сдает комнату и очень не дорого. Сейчас у него, кажется, постояльцев нет.

– А как к нему пройти?

– Я покажу. Живет он на улице Рябиновой.

Мы прошли с ней всего пару кварталов и свернули за угол. И практически все атрибуты центра города тут же исчезли. Исчез асфальт, автомашины, автоматы газированной воды и прилавки с мороженым. Осталась улица, густо засаженная кленами, липами, каштанами, в тени которых прятались одноэтажные деревянные домики с железными, крашеными суриком крышами. Но больше всего было рябины.

– Вам туда, – махнула рукой Наташа, – а я побегу, – а то у меня обед закончился. Но обещаю как-нибудь вечером зайти узнать, как вы устроились.

– Правда, зайдешь?

– Правда, – мягко улыбнулась она – и, повернувшись, пошла обратно.

– Эй, а как его зовут, – крикнул я уже ей вслед.

– Его зовут дед Егор. Но все говорят проще – дед Кагор!

– Дед Кагор? – переспросил я, но она уже убежала.

ДЕД КАГОР.

За невысоким забором из старых трухлявых досок виднелся сад. Я прошел вдоль ограды, пока не наткнулся на калитку. Это была старая такая, серая, давно потерявшая цвет древней краски, щелявая калитка из двухдюймового бруса. Держалась она не на петлях, а на двух кусках старой толстой резины, вероятно отрезанных от автомобильной покрышки. А закрыта была очень просто – на ее крайний брусок и на столбик, поддерживающий начало забора, было накинуто кольцо из двужильной алюминиевой проволоки. Постояв в нерешительности с минуту, я все же скинул проволоку, толкнул калитку и, открыв ее, вошел.

Внутри царствовал старый, запущенный вишневый сад. Над морем вишен вздымалась вдали груша, а ближе ко мне виднелась корявая, с несколькими перевитыми стволами яблоня. Сад сильно зарос. Среди некошеной травы и многочисленного вишневого подроста вилась одна единственная тропинка. Дорожка, кстати говоря, была хорошо утоптана и местами подправлена половинками старых кирпичей. Медленно пошел я по ней. И с каждым новым шагом, все больше отходя от забора и оставшейся за ним улицы, у меня росло странное ощущение спокойствия. От стволов вишен веяло теплом и памятью детства. На них местами виднелись комочки вишневого клея. Мне даже захотелось сорвать один из них положить в рот, как делал это в детстве в саду у бабушки.

Через несколько десятков шагов, вишняк расступился, и неожиданно передо мной возникла небольшая беседка из такого же бруса, какой послужил для возведения забора. По столбикам вились плети дикого винограда, заплетая отсутствующую стену почти полностью. За густым пологом из больших зубчатых листьев скрывался стол, с мощными ножками, врытыми в землю и небольшая скамья. А за столом, на врытой в землю двумя могучими ножками скамейке, сидел дед.

Сидел он не один. По другую сторону стола, на табуретке разместился мужчина лет 40 – крепкий, черноволосый, среднего роста, с темными добрыми глазами, но какой-то неопрятный, помятый и не бритый. Позже оказалось, что зовут его Стасом. Жил он где-то рядом – на улице, с которой я зашел в сад. У него были вечные раздоры с женой, которая, вероятно, не очень одобряла его постоянные посиделки с дедом Кагором. Когда Стас был с ней в ссоре, а это происходило почти ежедневно, он называл ее «Оно». «Оно меня обидело – назвало алькаголиком». Любимое слово у него было «Понимаш!» Обычно Стас заканчивал им почти каждую свою фразу.

Дед Егор поднял на меня глаза. Как-то язык не поворачивается, назвать его дедом. Дедок, пожалуй, будет правильней. Такой вполне себе крепенький дедок, неопределенного возраста, с большими рабочими руками, одетый в клетчатую фланелевую рубаху и широкие мягкие штаны. Редкие, но жесткие, сильно седые волосы ершисто топорщились на его голове с небольшой лысиной на макушке. Был он выбрит, хоть и не чисто, а из-под кустистых широких, нетронутых сединой бровей внимательно глядели темные, наверное, черные, насмешливые глаза.

Дед сидел на грязно-синей грубо сколоченной, но незыблемо крепкой скамье и с наслаждением смолил здоровенную, вонючую самокрутку. На таком же крепком столе, сбитом из трех широких необструганных досок, прямо перед дедом стояла початая бутылка, на две трети заполненная знакомой прозрачной жидкостью. Еще стояли две тарелки. На одной лежало несколько ломтей заветренного хлеба, на другой – пара яиц, приличных размеров соленый огурец и пучок зеленого лука. Время было обеденное. Еще на столе лежал большой раскладной нож с коричневой истертой рукоятью.

– Здравствуйте, – промямлил я, неуклюже поклонившись.

– И тебе не хворать, – бодро ответил Кагор. – И кто ты такой будешь?

– Меня зовут Денис.

– И чего же тебе надобно, Денис, в моем саду?

– Сказали мне, что у вас комнату можно снять. Это правда?

– Если у тебя деньги есть – то правда.

– Мне говорили, что вы берете недорого.

Дед посмотрел на меня внимательно из-под зарослей бровей. Глаза, черные, яркие не по-стариковски, искрились насмешкой.

– А, недорого, – дед крякнул, взял недрогнувшей рукой уже налитую стопку, ловко влил ее содержимое себе в пищевод, сглотнул, облупил яичко, кинул его в рот и закончил – недорого это сколько?

– Не знаю, – честно ответил я. – Могу предложить пару тысяч.

– А жить-то сколько будешь? – пристально взглянул мне в глаза Кагор.

– Наверное, неделю. Может две.

Дед насупился, прожевал яйцо, потом налил себе еще одну стопку, залпом выпил, сунул в рот перо зеленого лука, и вдруг резко встал из-за стола.

– Ладно, пошли хоромы смотреть, – твердо сказал он.

За садом, который вдруг неожиданно расступился, оказался небольшой довольно таки ухоженный дворик. Здесь теснилось несколько сараев, пара каких-то будок (туалет и летний душ, как я позже узнал) и небольшой загон для кур. Потом мне стало известно, что у деда еще была коза со странной кличкой Фрау Меркель. Справа оказалась приличных размеров поленница дров, кажется дубовых. По центру высилась старая, разлапистая, с гнутыми и перекрученными стволами яблоня. Ветви ее были полны завязи. А прямо за ней уютно разместился небольшой домик с резным крылечком и верандой. Дед приглашающе махнул рукой, и я вошел за ним в приятную прохладу дома. С юга от солнца его прикрывала яблоня. К тому же окна были зашторены. А фасад домика, выходящий на улицу, был на северной теневой стороне. Комнатка, которую мне предложили, была небольшая – всего-то метров 10-12, но мне больше было и не нужно.

Два небольших окошечка с простым Т-образным переплетом выходили на улицу – такую же зеленую и пустынную, как и та по которой я сюда пришел. Под окнами стоял древний, но крепкий стол с толстыми точеными ножками и два венских стула. Еще в комнате был старинный платяной шкаф, а у стены, завешенной старым плюшевым ковриком с тигром, в углу, дальнем от двери, приютилась кровать с блестящими никелированными ножками и такими же шариками наверху. В углу был еще один столик, на котором стоял огромный древний агрегат – симбиоз архаичного радио и проигрывателя. Вот и все убранство. Дед молча стоял в двери, пока я осматривал комнатушку.

– Ну, что? – деловито осведомился он.

– Отлично – откликнулся я и не покривил душой.

Мне и правда здесь почему-то сразу понравилось. Я швырнул свою тощую сумку на стол. Потом достал деньги. Что-то мне показалось в них странным. Но что именно я не понял. Протянул хозяину пару бумажек, а тот удовлетворенно хмыкнул.

– Ну, ты это, устраивайся здеся, да выходи к нам со Стасом в сад. Посидим, познакомимся, пообщаемся.

Я кивнул. Дед ушел. Я еще раз выглянул в окно. От дороги домик прикрывала большая, старая акация, своими ветвями уже касающаяся крыши. Тихая, почти безлюдная улочка была довольно широкой – за деревьями даже не был виден забор на противоположной стороне. Скинув ветровку и джинсы, я надел футболку и тренировочные штаны и направился в сад. За это время Стас явно успел сгонять в магазин, потому что на столе в беседке уже стояла еще одна бутылка беленькой. И когда мне предложили выпить с дороги, я подумал, что и правда стоит расслабиться после событий вчерашнего дня.

– Да, не пойди во вред отроку Георгию, пробасил дед, – поднимая рюмку.

– Эх, хо-ро-шо! – Выдохнул Стас, тоже опрокинув рюмашку. – Когда выпьешь, да ишшо!

Я тоже выпил и закусил хрустким огурчиком. Водка оказалась вполне приемлемой. Потом выпили за новое знакомство. Потом за что-то еще. А дальше дед несколько захмелел и начал рассказывать мне свою теорию.

ТЕОРИЯ ДЕДА КАГОРА

Все беды наши человеческие от мозгов. Да-да, только от мозгов. Вот, скажи мне, мил человек, ты когда-нибудь слышал, чтобы у животных была бессонница, нервный срыв, измены своей партнерше, импотенция, наконец?

Нет, наверняка, не слышал!

От него, от мозга наша сила и наша немощь, наше здоровье и нездоровье. Наше спокойствие и сон, и наше беспокойство и бессонница. И немощи всякой первая причина – ведь тоже мозг.

Мы слишком многое отдали мозгу. И еще чувствам, рождаемым им же. Мы же просто поставили себя в полную зависимость от решений мозга и рожденных им химер – ненависти, зависти, корысти, чревоугодия, блудолюбия. Мозг, именно он, рождает сонм чудовищ и заставляет нас подчиняться и поклоняться им. Ты знаешь животных, которые завидуют другим животным и от этого страдают и совершают грязные поступки – такие как подкуп или преступный карьеризм?

Я покачал головой.

У них – у животных, мозг проще, и он не вторгается в такие области, как питание, выживание и размножение. У них исключены душевные метания, бессмысленная злоба, интриги и личная ненависть. Вот почему никто никогда не слыхал об импотенции у животных. Если самец больше не хочет самку, значит, ему пришло время уйти из своей стаи, скрыться в дальний овраг и там тихо умирать, а не пытаться трясущимися руками запихнуть себе в рот «Виагру».

Разговоры об «умных материях» продолжались до позднего вечера. Я уже порядком устал и пить и слушать. Когда стемнело, Стас ушел к себе – он жил совсем рядом – через два дома. А пьяненький дед, расчувствовался, прослезился и рассказал мне о себе.

– Эх, был у меня сын – Митька! Хороший такой, шустрый мальчуган.

– Почему был? Он, что умер?

– Нет, – дед покачал головой, – хуже. Он не приходит…

– Не приходит куда?

– Ко мне, – с горечью проговорил дед.

– Наверное, я сам виноват – не очень любил его, мало внимания уделял. А он вырос как-то быстро, незаметно так. Мы с женой никогда ему особой воли не давали, даже на улицу почти не выпускали. А он подрос и ушел от нас.

– Куда ушел?

– Женился. Женился сам, против нашей воли. Мы с его матерью против были. А он ушел и сделал все по-своему. Только вот теперь не ходит он ко мне. Умерла жена уже давно – приходил на похороны, и все. Больше я его не видел. Знаю, что у него детки пошли. Два пацана. Погодки они – друг за дружкой. Вот только я их ни разу не видел!

Дед замолчал, а по его морщинистой, заскорузлой щеке побежала одинокая слеза и запуталась в отросшей с утра щетине…

ВОДОКАЧКА

Утром я проснулся довольно поздно. Повалялся еще немного в кровати, наконец встал. Деда Егора было неслышно. Наверное, отдыхал после вчерашней обильной порции горячительного. Я не стал его беспокоить и тихонько прокрался на кухню. Голова слегка не то, чтобы болела, но казалась ватно-легкой. Для начала я выпил кофе – неторопливо, размышляя между глотками горячей ароматной жидкости. Умылся. Потом выпил еще кофе. И пошел к себе одеваться. Дед так и не появился.

Сегодня я собрался сходить на железнодорожный вокзал. Был он явно где-то совсем недалеко – часто было слышно, как гудят тепловозы или бегут, постукивая на стыках, составы по рельсам. Когда ветер дул с той стороны – с юга, слышно было вовсе изумительно.

Никуда не торопясь, я шел по тихой улочке, густо заросшей вишнями, кленами, рябинами и акациями. Сочная, густая зелень начинающегося лета скрывала решительно все: и здания, и огрехи разбитых тротуаров, и столбы электропередачи. Порой и самих домов с дороги почти не было видно. Местами непроходимой стеной стояли куртины сирени. Народу на улицах было немного. Иногда проедет одинокий велосипедист, или выйдет из калитки женщина в цветастом домашнем халате, да подросток пробежит с ведром к водоразборной колонке.

Похоже, здесь, как при советах, по-прежнему все работали на заводах. Да еще и не в одну смену. Не было даже женщин – все были на фабриках. А те, кто сейчас не работал, все равно были дома – отсыпались после ночной смены. Люди встречались только в центре города, на площади, да на рынке.

Наконец я достиг железнодорожного вокзала и вошел через высокие, старинные двустворчатые двери в его прохладный и совершенно безлюдный зал ожидания. Здесь реально не было ни единой души. Только в самом дальнем конце его, около билетной кассы, стояли двое мужчин. Оба рослые, крепкие и загорелые. Мне они показались странно знакомыми. Один, чуть повыше, в клетчатой ковбойке, другой в темной куртке, типы ветровки. Они внимательно и как-то неодобрительно посмотрели на меня. Я пожал плечами и вернулся в другой конец зала. Здесь тоже были тяжелые двустворчатые двери. Через них я вышел на залитый полдневным солнцем перрон.

Я прошелся до самого конца длинного хорошо заасфальтированного перрона, пока не поравнялся со старинной паровозной водокачкой. На ней еще сохранилась ржавая двутавровая балка, торчащая из стены. Раньше по ней тянулся рукав для подачи воды в котел паровоза. Мощная, круглая, хорошо оштукатуренная башня высотой с четырехэтажный дом выглядела, как бастион неприступной крепости. Сверху ее венчала красная крыша конусом. Под ней виднелось небольшое круглое оконце. Больше в башне не было ни одного отверстия, хотя я обошел ее всю кругом. Вероятно, заложили, когда сооружение стало не нужно. Высоко на стене я совершенно случайно разглядел плохо различимую эмблему, которую, наверное, когда-то старательно убирали. Но следы все-таки сохранились.

В конце дня я заглянул к Кагору. Тот как всегда сидел в беседке – похмелялся после вчерашнего. (Спал, похоже, до самого обеда). Мне так же была гостеприимно предложена рюмочка, но я твердо отказался. Расчувствовавшись из-за того, что ему больше достанется, дед искренне поведал мне свои сокровенные мысли.

Гнусный, как у нас всегда любили повторять, царский режим так и не смог набраться смелости и заставить работать женщину. А золотой, самый раззамечательный советский строй заставил и разрешения не спросил. В семьях дореволюционных рабочих бывало по пять – шесть детей. А то и по восемь. В нашей семье было девятеро. Я – седьмой. Работал в семье один отец. Всю жизнь трудился на Вагоноремонтном заводе. Работал тяжело – не спорю. Но мать всю жизнь сидела дома. Готовила, стирала, за детьми следила. Любила по вечерам собрать всех соседок и играть в лото. Но, ни одного дня не работала. И одной отцовской зарплаты на всех хватало. Все выросли и в жизнь пошли. И, кстати говоря, в царской России рабочие налогов не платили. Вовсе! Считалось, что у них нет собственного имущества. Они всего лишь наемные работники. Поэтому налоги им платить не за что, и не с чего!

А при «благословенной» Советской власти всех баб загнали на фабрики. И назвали это равноправием и освобожденным женским трудом. Лицемерие несусветное! Теперь бабенки всю жизнь горбяться у станка, когда раньше это было делом только их мужей. И была теперь у них всего пара недель после родов, чтобы восстановиться и опять на завод. А с ребятенком пусть, кто хочет, тот и сидит. И налог Советская власть – подоходный – гребла со всех: и с мужиков, и с баб. Они ж работают, равные мужчинам, пущай и плотят, как все! И чем же мы тогда гордимся?

Выслушав деда, я вежливо откланялся.

ВЕЧЕРНЯЯ НЕЖДАНОЧКА

Вечером зашла Наташа. Сказала, что из вежливости, проверить как я устроился. Я, тоже из вежливости, предложил ей куда-нибудь сходить. А она почему-то сразу же согласилась. В конце дня она оделась в плотно облегающие светло-синие джинсы и блестящую кофточку с откровенным вырезом. Наряд выгодно подчеркивал ее фигурку. Днем в своем сарафанчике она выглядела, как простая девчонка, а сейчас, в наступающих сумерках, как опытная, чувственная женщина.

Мы вышли с ней на улицу и медленно двинулись в направлении центра. Надо было как-то завязывать знакомство. Я, не в силах определиться с темой, начал разговор с географии.

– А как называется ваш город?

– Наш город? – удивилась Наташа, – Хопровск. А ты, что не знал? Город стоит на большой реке, точнее, даже на двух реках. А главная река у нас Хопер называется.

– А область здесь какая? – несколько недоуменно спросил я.

– Область? А что это?

– Ну, территория, где ваш город.

– Губерния, ты хотел сказать.

– Ну, да.

– Донская губерния.

– А Воронеж отсюда далеко?

– Как-как, ты сказал? Какой Воронеж? Это что?

– Большой город. Областной центр.

– Не знаю такого.

– А как называется центр вашей губернии?

– Усмань, – несколько недоуменно, ответила утомленная моим географическим кретинизмом Наташа.

Девушка выглядела в это время совершенно естественно, и недоумевала по поводу моей безграмотности абсолютно искренне. Так что, похоже, все это было правдой, а не каким-то глупым розыгрышем. Я был абсолютно поражен. Это было не просто странно – это было дико! Но я решил сменить тему и больше к ней пока не возвращаться.

Между тем как-то незаметно стемнело. Вечер, до того прятавшийся под деревьями, выбрался на городские просторы, крадучись пробежал по улицам, зажигая светильники и окна и скрылся. А на смену ему пришла ночь и широко распахнула свои черные крылья. Бескрайнее звездное полотно раскинулось вверху. Правду говорят, что есть всего три вещи, на которые можно смотреть бесконечно. Это горы, море и звезды…Нет ничего прекрасней и одновременно загадочней картины черного звездного неба!

Мы шли по улице почти безлюдной и слабо освещенной. Горящие фонари здесь встречались редко. Легкий ветерок чуть слышно шелестел листьями на кронах деревьев. Было совсем тихо и умиротворенно. Мне вдруг захотелось почувствовать тепло ее тела. Наверное, и ей тоже, только она вдруг прильнула ко мне. Я обнял ее за талию, и мы пошли дальше, прижавшись тесно друг к другу.

Я предложил сходить в кинотеатр. Девушка с радостью согласилась. Кинотеатр был даже не очень древний – с большим просмотровым залом и хорошими креслами. Мы забрались на самый дальний ряд, где больше никого не было. Скажу честно – я даже не помню, о чем был кинофильм. Меня заботили и полностью поглощали совсем другие эмоции.

В кино мы сидели, сначала держась за руки, а потом обнявшись. У нее была гладкая, прохладная кожа. Как атласная. Я провел ладонью по ее нежной спине, и она затрепетала под моей рукой. Я наклонился к ней, к ее голове, ее лицу. От девушки пахло таким нежными теплыми духами, что мне захотелось обнять ее, окружить заботой и защищать от всех неприятностей. И удержаться от своего желания я не смог. А потом мы стали целоваться.

Когда мы вышли на улицу, уже была ночь. Тихая, теплая, звездная ночь царила над миром. Мне хотелось быть рядом с этой милой, нежной девушкой, и совсем не хотелось с ней прощаться. Вероятно, не только мне не хотелось расставаться, потому что она неожиданно предложила:

– Хочешь, я познакомлю тебя с моими друзьями?

– Хочу, – немедленно согласился я.

Потом мы пили сладкий, пьянящий портвейн с ее друзьями в актовом зале какого-то техникума, где она работала секретарем. Бутылки с ним были тщательно спрятаны в фортепиано, прикорнувшем на краю сцены. Мысли мои в это время метались в мозгу, слегка одурманенном вином, как вспугнутые зайцы в лесу. Желания боролись с сомнениями. Потом мы пошли вниз – Наташа предложила мне показать архив, где она иногда бывает по работе. Не знаю почему, но я согласился.

Мы спустились в большой пыльный, тускло освещенный бетонный подвал, заставленный стеллажами с документами и папками. Не сговариваясь, мы повернулись друг к другу, прижались телами и стали целоваться. Все яростней, все страстней. Ее груди напряглись и уперлись сосками в мое тело. Мы оба почувствовали жгучее желание. Еще там был стол. Наташа, продолжая смотреть мне в глаза, спустила джинсы вместе с трусиками и легла спиной на стол. Ее ножки оказались у меня на плечах. И пока мы продолжали, она все смотрела с нежностью мне в глаза.

ЖЕРТВЫ ПЕРЕСТРОЙКИ

Я долго боролся, даже дрался с псевдогаишниками, но потом появился Аностас. Вдвоем мы с ними справились. Директор фирмы начал мне снова объяснять, что мне ни за что нельзя выпускать из рук сверток, который он мне передал. Я стал с ним ругаться и тут я вдруг мгновенно проснулся. Полежал, глядя в потолок и соображая, где я есть. Потом вспомнил, что это дом деда Кагора. Потом, смутно вспоминая события вчерашнего вечера, подумал про Наташу. Выбив окончательно из головы шелуху разрозненных вчерашних впечатлений и воспоминаний, я встал с постели и отправился умываться.

Послонявшись по безлюдному дому и двору, я отправился в сад. Что-то мне подсказывало, что хозяина я найду там. И точно! Стоило мне выйти к беседке, как оттуда раздался веселый голос Кагора.

– О-о, Дениска! Заходи ко мне! Покалякаем.

– Доброе утро, – ответствовал я, с опаской присоединяясь к деду.

– Доброе, если оно доброе, – ответствовал дед.

Водки в беседке не наблюдалось. Я успокоился и присел на еще прохладную утреннюю скамью. На столе были остатки вчерашнего ужина. Мне был предложен бутерброд сомнительной свежести, но я благоразумно отказался. Решил перекусить позже в давешней пельменной.

– Стас вот еще не пришел, – сообщил с сожалением дед Егор.

Его явно распирало новой речью, а постоянного слушателя под рукой не оказалось. Тут-то я и пригодился.

Понимаешь, вы все, ты, твои друзья, Стас, вон они, – вы все проигравшее поколение. Почему? Да потому, что вам не повезло родиться в другое время. Не вовремя вы появились на свет и потому проиграли! Вот Стас, например. Он родился, когда был, как сейчас модно говорить, застой. Вот он жил, рос потихоньку, играл на улице с друзьями, учился в школе. Начинал заглядываться на девчонок, и не только заглядываться. Готовился к взрослой жизни, и совсем не замечал, что все вокруг него, все в этой большой стране – застой!

Потом он окончил школу и поступил в институт. Закончил и его, неплохо, кстати, закончил, исполненный знаний и еще большей уверенности, что живет в великой стране. Дальше начал работать, некоторое время поработал инженером. И тут вдруг выяснилось, что в нашем тридесятом государстве, оказывается, не все ладно, и, выходит, неладно уже давно. А мы-то ничего и не замечали! Не видели, как мы застоялись! И началась у нас Перестройка. Перестраивала она нас несколько лет и, по большому счету, ничего полезного не совершила. Единственное, что она выполнила особенно основательно, так это – крепко убедила нас всех в несовершенстве нашего бывшего строя и научила нас глубоко презирать свою собственную страну, свое прошлое и самих себя. Перестроила, одним словом.

Прошло еще несколько лет, и могучий Советский Союз, которого боялись все в мире, вдруг просто заснул, как совсем старый дед, и не проснулся больше наутро. Или скорее он просто совершил самоубийство. Не НАТО и не США убили его. СССР самостоятельно вскрыл сам себе вены в узкой ванной комнате своей тесной «хрущовки». А никого умного и надежного рядом не оказалось, чтобы вызвать скорую помощь, остановить ему кровь и попытаться его спасти.

Напротив, все почему-то очень обрадовались, когда он вот так тихонько скончался, и не от болезни, не от раны, а просто от потери крови. И прямо на его поминках – все начали пить. И пить мы стали так, что уже и не смогли дальше остановиться. Допились до 18 литров чистого спирта на душу населения и стали стремительно вымирать. Пили все, пили всё и по многу. Поэтому, даже вечно пьяный президент, засыпающий на борту лайнера, который привез его с визитом в другую страну или рьяно дирижирующий чужому оркестру, не казался нам совсем уж невероятной тропической дикостью. Ну что ж, мы же пьем, а он, что не человек? – говорили пьяницы, потягивая бормотуху в песочнице.

Девяностые убили последние остатки гордости в бывших советских людях. Эти остатки умерли в длинной, безумной очереди, в которой мы стояли за гуманитарной помощью. Умерла и совесть – теперь было совсем не стыдно воровать и мошенничать. Не стыдно было и не работать. Скорее стыдным стал сам труд. И страна эта с «самой рожалой землей в мире», как когда-то писал Виктор Астафьев, неожиданно осталось голодной и неспособной прокормить саму себя. Самая большая в мире страна, площадью больше иных континентов, не смогла миллионами гектар плодороднейших черноземных земель напитать своих неразумных детей. А дети ее разучились трудиться в поле и на заводе и превратились в бесчисленное скопище болтливых лодырей, неспособных работать и зарабатывать…

Дед выговаривал последние слова с трудом. Оказывается, я его недооценил. Он был уже в стельку пьян. Теперь я начал понимать, почему его все называют не Егор, а Кагор. Надо было срочно уматывать отсюда, а то меня пошлют за очередной бутылкой. Да еще и вынудят ее распивать! Поэтому я с сожалением и очень вежливо деда перебил.

– А как бы мне посмотреть на весь город сразу? – поинтересовался я.

– Это как? С высоты птичьего полета?

– Ну, что-то вроде того. У вас есть высотные здания?

– Самое высокое здание в городе – это элеватор. Но тебя туда не пустят.

– Да, пожалуй. Что же мне делать?

– А ты съезди на ту сторону реки. Оттуда, с возвышенного западного берега, с холма на той стороне, весь город виден как на ладони.

Попрощавшись с гостеприимным Кагором, я быстро нашел свою «Шаху» перед кинотеатром «Победа», где ее и оставлял.

ГОРОД СВЕРХУ

Я быстро пересек почти весь город – минут за десять. Какой же он, все– таки, был небольшой. Проскочив тихий частный сектор, промышленный район с огромными красными кирпичными трубами фабричных котельных, центр с магазинами и сквериком, я проскочил пост Дорожной Инспекции и выкатился на большой мост через реку. На другой его стороне я съехал с дороги и спустился направо по небольшому гравийному съезду. Здесь под двумя большими ивами оказалась небольшая площадка, спускающаяся еще ниже – к воде. На ней я и оставил машину на самом берегу реки и полез наверх по крутому, почти обрывистому склону речной долины.

Быстро я запыхался, но упрямо лез все дальше вверх. Временами приходилось хвататься за стволы деревьев, густо покрывавших склон, чтобы не оступиться и не скатиться обратно вниз. А склон все не кончался и не кончался. Наконец я забрался на самый верх большого припойменного холма. Деревья расступились. Я обернулся, и тут взору моему открылась настоящая панорама.

Город отсюда был виден весь, как на ладони. Его бесчисленные одноэтажные кварталы, расчерченные улицами на правильные квадраты, плавно спускались по противоположному огромному пологому склону к заливным лугам у реки, а местами и к самой воде. Там виднелись небольшие причалы, а около них лодки и катера. Словно ниточка, перечеркнувшая широкую голубизну реки, виднелся вдали железнодорожный мост, который с городом соединяла громадная насыпь. Большой автомобильный мост, по которому я сюда добрался, с высоты моей вершины был виден очень хорошо. По нему, словно большие сердитые жуки, с гудением ползли машины.