Текст книги "Теплый сентябрь"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава 2
Облава

Утром, как Галя ни отбивалась, ни уговаривала и ни ругалась, Леша все же ее поднял. Правда, пришлось сдирать с нее одеяло и угрожать вылить стакан холодной воды.

Они выпили чаю с батоном и пошли в школу. На прощание Леша сказал, что будет проверять Галю после первого и третьего уроков, а после второго и четвертого ждет ее в столовой.

– Гони талоны обратно, – так была уверенность, что голод удержит Галю в школе.

И сдержал обещание – после первого и третьего уроков заглядывал в кабинеты, где сидел Галин класс, а после второго и четвертого уроков ждал Галю в столовой со стоящей на столе едой.

После уроков Леша разрешил Гале два часа поваляться дома, а сам сгонял за продуктами. Галя предлагала сходить сама, но Леша не пустил ее – во-первых, может удрать, а во-вторых, вместо чего-нибудь стоящего купит сигарет.

Он зашел в «стекляшку». Продавщица мясного отдела, видя такого вежливого паренька (а он нажимал на вот это «скажите, пожалуйста» и, кивая головой, ронял подбородок аж на грудь), выделила ему полкилограмма мякоти. И Леша объяснил, почему покупает мясо – мама, знаете, придет с работы голодная и усталая, – и он еще раз уронил подбородок на грудь, и достал, вполне достал материнское сердце продавщицы, так что она с умилением смотрела вслед этому славному мальчугану.

В других отделах он, конечно, так не старался. Сто грамм масла, батон за восемнадцать копеек, четвертинку хлеба, триста грамм сахару и три килограмма картошки ему отпустили и без излишней вежливости с его стороны.

И когда он положил мясо и масло в холодильник, даже потер руки от удовольствия: а дом-то становится местом обжитым и даже местом обжорства.

Галя валялась в своей комнате, а Леша у себя почитал Брэдбери.

Да, квартира у них как раз большая – три комнаты. Семиметровка у Леши (единственный мужчина и вообще надежда семьи), затем большая гостиная (там телик и мамин диван), а потом восьмиметровка Гали и Маши.

Нет, ничего лишнего в квартире нет – мебели там, или ковров, или книг. Книги – штук десять – есть только у Леши – это или Слава Кайдалов подарил, или библиотечные (записан в двух библиотеках).

Украшения есть только в комнате Маши и Гали – там все оклеено кинозвездами, ансамблями и обертками от колготок – ну, девушки примеряют колготки. Красиво, чего там, такой жилой вид.

В четыре часа Леша дал Гале команду садиться за уроки, и Галя перешла за стол в большой комнате, и они два часа честно оттрудились.

Потом пришел Слава Кайдалов и позвал Лешу погулять.

Ну, Леша бросился обуваться, но сразу замедлился, он рад приходу Славы, но надо ведь и показать, что не собирается выворачиваться наизнанку. Хотя, понятно, привычно гордился, что Слава заходит именно за ним. Вот в классе сколько парней, а Слава выделил именно его, а что он, Леша, такое, чтоб его выделил первый номер класса.

Потом прошел в большую комнату и еще раз велел Гале из дома ни ногой.

– Приду – поужинаем и посмотрим телик. В семь сорок хорошая картина.

Они медленно шли по длинному, два года назад проложенному к новым домам проспекту. Прохожих не было – все ходят дворами, так быстрее. Справа тянулись сараи, гаражи, зеленый деревянный забор воинской части. Было тепло, хотя солнце, растворяясь в туманной дымке, светило тускло. Вдоль тротуара росли молодые деревца, и новый, плотного асфальта тротуар устлан желтыми и красными листьями.

Шли они, значит, медленно, сцепив руки сзади (тут Леша подражал Славе – вот это – сцепив руки сзади и внимательно глядя под ноги – и понимал это). Со стороны-то, два маленьких старичка решают невозможные мировые проблемы. Леше потому и нравилось при ходьбе по проспекту подражать Славе, что со стороны, значит, казалось, что два маленьких старичка решают невозможные мировые проблемы.

Слава рассказывал «Марсианские хроники». Первую историю он закончил, когда они дошли до конца проспекта. Разом развернулись (и несомненно старались, чтоб именно разом развернуться) и пошли обратно.

– Мы уже договаривались говорить друг другу правду, – вдруг сказал Слава. – Пусть врут взрослые. А ты скажи мне, Леша, как ко мне относятся в классе. Только, конечно, правду. Как и договаривались.

– Не понял, – сказал Леша.

– Ну, вот как относятся. Шкала большая. Любят. Ненавидят. Презирают. Боятся.

Леша понял, что обязательно надо говорить правду. Соврет Леша – Слава поймет, тогда все, дружбе конец.

– А чего тебя бояться? Ты никого не цепляешь. Любят? Не знаю. Нет, наверное. Любят Андрона. Вот это точно.

– Но он шут.

– А его любят. Он неделю болел, а когда вышел, вон как все обрадовались.

– Понял. Мне бы так не радовались. Что же осталось у нас? Надеюсь, не презрение?

– Нет. Ты понимаешь, всем кажется, что ты как бы весь из себя. Ну, вот, мол, я книги вообще читаю, вот я в астрономии вообще кумекаю. Ты с ними играл в «бутылочку»?

– Нет.

– А звали?

– Звали. Но я не пошел.

– А меня и не звали. Про тебя, конечно, сказали – выстебывается.

– Понял, – сказал Слава, и некоторое время они шли молча,

Ох, как же хотелось Леше спросить, а как к нему относятся в классе. Но побоялся. Слава скажет правду, а правда эта такова, что к Леше никак не относятся. Да, он словно бы место пустое. К примеру, никто не звал его на день рождения. Правда, и он никого не зовет. Но он-то не зовет по простой причине – день рождения у него в июле и Леша всегда в лагере, так что за последние годы вообще никто ни разу не вспомнил про его день рождения. Но это ладно. А вот они собираются у кого-нибудь потанцевать. Его хоть раз звали? Нет. Или купят пепси и балдеют. Его зовут? Нет.

– Скажи, а у тебя бывает такое вот, что ты идешь по этому проспекту, мимо этих домов, а кажется тебе, что ты впервые здесь идешь. Ну, как космонавт, который впервые попал на незнакомую планету? – спросил Слава.

– Нет, так у меня не бывает, – признался Леша. Его, понятно, тянуло присвистнуть покрасивее, но удержался – договорились ведь говорить правду.

– А бывает у тебя совсем другое? Вот мы идем по городу. И я спрашиваю, бывает у тебя то, бывает другое. Я же тебя впервые об этом спрашиваю. А кажется, что мы уже вот так точно шли и раньше, и я задавал вот точно такие вопросы.

– Такое бывает!

– Нормально! – успокоился Слава. – А то я думал, что у меня легкое оборзение.

– А вот у тебя бывает такое, что вот ты засыпаешь, и тебе кажется, что ноги вытягиваются, и пробивают стену, и перегораживают проспект?

– Это я понимаю. Так бывает, когда человек в рост попер.

– Но я-то не попер.

– Значит, в ближайшее время попрешь.

– Да, но дальше так. Тело становится как длинная-длинная глиста, и вокруг нее летает плоская, как блин, рожа.

– То есть это как?

– Ну, сплющенная рожа. Словно бы по ней проехал асфальтовый каток. Она кривит рот, и подмигивает, и трясет ушами. Но главное: она летает вокруг тебя.

– Как спутник, что ли?

– Да, и обороты наматывает не вдоль тебя, не от головы к ногам, а поперек, ну, как провод на электрической катушке. И ты спутан и не можешь пошевелиться.

– Здорово. У меня такого не бывает. А ты не врешь?

– Нет.

– Здорово. Очень красиво.

– А у тебя бывает, что ты никому не нужен?

– Это как?

– Ну, вот никому не нужен. Ни в классе, ни во дворе, ни дома. Что ты есть, что тебя нет – всем без разницы.

– Понял. Наверное, временами это у всех бывает. Но у меня вот какой счет. Да, в классе – никому. Но всегда знаю – я нужен отцу. В этом вот я уверен. Всегда знаю – он в экспедиции, но помнит обо мне.

Это Леша понимал хорошо. Будь у него такой отец, как у Славы, Леша бы тоже не ныл, что вот никому не нужен. Тут все понятно. И он бы не пудрил себя соображениями, мол, отец погиб за правое дело. Сейчас Леша знал точно – отец утоп по пьянке. И даже успел разозлиться: ну, чтоб ему погибнуть на гражданской войне, или под Сталинградом, или вот испытывая самолет, так нет же – утоп по пьяному делу.

Они дошли до своего двора и расстались. Привет! Привет!

Леша увидел, что к восьмому дому идут дружинники – четверо женщин, двое мужчин. Вроде бы ничего особенного – люди с повязками идут к опорному пункту. Но без всякой причины Леше стало вдруг так тревожно, что он побежал домой.

И пока взлетал в лифте, в голове вертелось – только бы Галька была дома.

Но ее как раз дома и не было, и тогда Леша вылетел и побежал к четырнадцатому дому.

А уже опустились сумерки, от леса полз туман, плыл он низко над землей, цепляясь за кусты во дворе и за избушку на курьих ножках. В тумане Леша разглядел ехавшую к опорному пункту милицейскую машину, так называемый мусоровоз, или же мусоршмитт, или же ментовоз. И за машиной еще одна. Много дружинников, две машины – значит, будет облава.

И Леша ускорился к четырнадцатому дому.

Почему именно к четырнадцатому? А там самый любимый подвал. Так-то подвалов много, оно понятно. Где парням собираться? Не в избушке же на курьих ножках. Значит, обживают подвалы. Ну, к примеру, если кто из жильцов выбросит старую мебель, парни тащат ее в подвал. Кто-нибудь притащит в подвал маг – можно музыку послушать, побалдеть. Или ребята постарше могут вина выпить, побалдеть. Или, если народу немного, с девочками почикаются. Правда, почикаться можно и днем. С урока уйдут, почикаются и вернутся в школу продолжать образование. А в последний год пошла мода дышать клеем «момент». Их так и зовут – «моментисты». Надышатся и балдеют.

Тут уж милиция забеспокоилась по-настоящему. Устроят облаву, «моментистов» заберут, подвал разорят и заколотят. Так неугомонные оборудуют новый. Но вне конкуренции все-таки подвал четырнадцатого дома. Уж сколько его заколачивали, а парни все туда лезут. Ну, что тараканы. Им побалдеть охота.

Леша торкнулся в дверь подвала, но дверь была заперта на щепочку. Он разбежался, толкнул дверь и влетел в подвал. Пошел наощупь, рукой придерживаясь за бетонные стены. Из узких окошек сочился жидкий свет. Увидел вдали огонек, услышал Тото. Толкнул дверь и вошел в обжитую подвальную комнату. Не ошибся – «моментисты» во всей красе. Сразу увидел Галю – она ждала своей очереди, поторапливая Таньку из соседнего подъезда, чтоб та отдала ей мешочек.

Леша привык к тусклому свету и разглядел картинку не очень-то красивую. В подвале было грязно, валялись полиэтиленовые мешки, захватанные, заляпанные. На полу валялись пустые тюбики. Кого-то в углу рвало. Стоял спертый кислый запах клея и блевоты.

Не надышались только Галя и Гоша Захариков из соседнего дома.

Леша подскочил к Гале и рванул ее за руку.

– Гадина! Ты мне чего обещала?

– Вали ты! – зло сказала Галя и замахнулась на брата – видать, очень хотелось подышать.

– Облава! Гоша, слышишь, ментура сюда спешит!

– Отсос Харлампиевич! – зло сказал Гоша, прилаживаясь к мешку, который взял у отвалившегося Бура из четырнадцатого дома.

– Хрен с тобой! Галька, за мной! Облава, говорю.

Угроза облавы, наконец, подействовала на Галю – второй привод в детскую комнату, позора нахлебается – и она заспешила за братом.

Наконец, вырвались наружу. И какой же там был чистый воздух!

Только успели отойти к другому подъезду, как у входа в подвал остановилась милицейская машина, за ней другая, и из машин выскочили милиционеры и дружинники.

– Рвем когти! – сказала Галя.

– Нет, сядем на скамейку. И ты посмотришь, как они загремят.

Их выводили, поддерживая с двух сторон. Они сами не могли идти. Громко и матерно ругались. Танька что-то запела из Тото, но у самой машины ее вырвало. Вынесли хилого Бура. Гоша Захариков возмущался, что он и надышаться-то не успел.

Женщина-дружинница брезгливо несла грязные мешки – вещественные доказательства. Двери захлопнули, и машины уехали.

– Насмотрелась? – спросил Леша.

Галя молча кивнула.

– И ты туда же. Ну, будь ты дылдой, здоровой бабой – это одно. Но ты же слабая и желудок больной. Не понимаю я тебя, Галя: каким надо быть придурком, чтобы дышать, курить и пить. Вот ответь: о чем ты, Галя, думаешь?.. А какой бы крик в классе подняли! И Кротова, и активистки. Особенно Спица. Больше в школу не пошла бы.

Что и понятно: дышать – это самый позор.

– Да, Лешка, ты меня спас.

– Ладно. А подвал забудь.

– Конечно. Только, Лешенька, – начала примазываться Галя, – ты уж никому не говори. Особенно Машке. Убьет. Не скажешь?

– А в школу ходить будешь?

– Буду.

– А уроки учить?

Галя согласно кивнула – она сейчас готова была обещать что угодно, только бы Леша ничего не рассказал Маше и маме.

– А в подвал ходить будешь?

– Да ты чего! Какие дела! – возмущалась Галя так искренне, словно бы несколько минут назад Леша не ее тащил именно из подвала.

– Ладно. Никому не скажу. А теперь пошли домой жарить мясо.

А дома-то Маша, Манечка, Маняша!

Она выкладывала из сумки на кухонный стол продукты, а Леша ходил возле нее и приговаривал: «Маша, Манечка, Маняша!». А также «ты наша красавица, ты Маша-резвушка».

Да, конечно, красавица. Рослая, крепкая, хорошо одевается. И все ей идет. Даже вот эта цыплячья прическа с двумя торчащими пучками волос, и то идет. Сделай такую прическу Галя, и будет она, как мокрая курица-задрипка. А Маша – красавица. И тени, которые она натирает, и легкий румянец на щеках, тоже натертый, и щипанные в ниточку брови – все ей идет, Ну, точь-в-точь кинозвезда на обложках журналов.

Маша взъерошила Леше волосы и спросила:

– Ну, как ты тут жил?

– Нормально.

Да, она любит брата. Он, пожалуй, единственный человек в семье, кого она любит. С мамой постоянно ссорится, а Галю просто затюкала.

– Мать не заходила?

– Нет.

– Ну, дает. Вот о чем человек думает?

– Не надо, Маняша. Может, она заболела.

– Может быть. А вы тут сносно жили. Думала, совсем доходите. А у вас мясо, картошка, масло. Эй ты, иди сюда! – крикнула она Гале.

Галя пришла на кухню.

– В школу ходила?

– Ходила, – буркнула Галя.

– Врешь?

– Ходила.

– Ночевала дома?

– Дома.

– Врешь?

– Дома.

– Ладно. С тобой разберусь потом. А сейчас будем готовить ужин. Профессор, что бы ты хотел поесть?

Лешу в семье стали звать Профессором после того, как он пятый класс кончил без троек.

– Ну, это… – замялся Леша.

– А грибной суп?

– Это да!

– Тогда вот рубль и сгоняй за сметаной.

Он сгонял, а когда пришел, суп уже варился, и по квартире ползли живые запахи настоящей еды, он подошел к кастрюле, нюхнул грибной запах и даже зажмурился.

– Ну, Маняшечка, ну, вообще!

– А картошку как хочешь – пюре или жареную?

– Жареную, Маняшечка, жареную.

И, жаря картошку, Маша рассуждала:

– Завтра или послезавтра пенсия. Это мы дотянем. Но она-то на что рассчитывала?

– Ну, правда, может, заболела, – то есть Леша как бы уговаривал Машу ничего плохого не говорить про мать.

– А что с мясом делать? – Маша поняла желание брата защитить свою любовь к матери и пожалела его, и Леша был благодарен ей за это.

– А что? Съесть его.

– Хорошо сказано, мой мальчик, – голосом опытного сыщика сказала Маша. – А в каком виде?

– А в простом.

– Точно. Мы его располовиним. На сегодня и на завтра.

А Леша с восторгом (чуть, конечно, преувеличенным) нюхал то кастрюлю с супом, то жарящееся мясо, то картошку. И глаза закатывал – ну, не могу. И слюни сглатывал (тут не преувеличивал – слюни его давили).

Они ели суп со сметаной (да какой! за рубль семьдесят, густой и неразбавленной), а потом дошла очередь и до второго. И как же золотились ломтики картошки, ровненькие, один к одному. А мясо было мягким, из него вытекала горячая кровь, и Маша дала Леше большой красный помидор, и блестел его глянцевитый бок, и был помидор так туг и красив, что его было жалко резать. Но когда Леша его все-таки разрезал; вернее, развалил, то помидор не брызнул соком, потому что мякоть его была туга, и она лоснилась от белого налета спелости.

Вместо чая Маша поставила на стол тарелку винограда (прятала в холодильнике, сюрприз, значит), и ягоды были крупные и почти белые. Они были покрыты едва заметным бархатистым налетом. И прозрачные, так что в тумане желтоватой мякоти угадывались коричневые косточки.

И после каждой ягоды Леша жмурился и закатывал глаза аж куда-то к затылку и прицокивал языком.

А потом, откинувшись на табуретке, спиной налег на стену и руки бросил в изнеможении – а все, напитался, и он был почти пьян. Понимал – вот это и есть нормальная еда.

– Ну, все, пузо набили, – сказала Маша. – А что там по телику?

– Сейчас посмотрим, – сказала Галя.

– А кто посуду помоет?

– Я! – охотно вызвался Леша.

– Давай! А мы там.

Сестры ушли в большую комнату, чтоб поговорить, и прикрыли кухонную дверь, чтоб Леша, значит, не мог слышать их разговор. Но Леша как раз хотел слышать, и он дверь открыл, и уменьшил воду, чтоб не мешало постороннее журчание.

– Ты чего такая притруханная?

– Ничего.

– Не ври.

Тут некоторое молчание. Это Галя, видать, раздумывает, говорить сестре правду или нет. Тут послышался плач Гали, даже надсадное рыдание, вот с этим вывертом подвывания – ы-ы-ы!

– Что за дела такие, Галя? – в голосе Маши строгость.

Молчание.

– Уж не залетела ли ты, подружка?

Молчание.

– И сколько?

– Три.

– Недели?

– Нет, дня.

– Ну, не реви. Может, и ничего. Ты все-таки хилая глиста. И кто? Генка?

– Не знаю, Маша.

– Ну, ты, Галина и б… – убежденно сказала Маша.

Этой несправедливости Галя не могла выдержать и протянула:

– Ой-ё-ёй!

Маша (справка)

Вот это ой-ё-ёй следовало понимать так, что от кого бы и слышала такой упрек, но только не от тебя.

Нет, дело не в том, что Маша плохо и со скрипом училась, а в том, что неполных пятнадцати лет Маша бегала из дому и болталась по судам (морским, понятно). Нет, не плавала, а прибивалась к какому-нибудь пареньку, чье судно стоит на ремонте. Когда паренек уплывал, она прибивалась к другому пареньку.

И она проявила чудеса изобретательности, чтоб только не учиться и не работать.

Однажды Маша сказала матери, что устроилась в городе учиться на повара. И поскольку мать всю жизнь работает в городе, они полгода каждый день ездили вместе на электричке шесть сорок. Вместе входили в метро, и только мать втыкалась в вагон, Маша разворачивалась и ехала домой досыпать.

– А ты не ой-ё-ёйкай! – строго сказала Маша. – Надо ведь на плечах иметь голову, а не сундук с клопами. Что думаешь делать?

– Ну, Маня, – жалобно проныла Галя, мол, ты старшая сестра, вот и помоги, а иначе я тебе фиг бы сказала что.

– Ну, что делать? Тебе ведь даже пятнадцати нет.

– Ну что – мне теперь под электричку лезть, как Анна Корейкина? Не возьму ребенка и все!

– Это понятно. А до того?

Леша, хоть и не до конца осознал, что грозит их семье, не выдержал и крикнул:

– Бутылку водки и все дела!

– Да иди ты! – огрызнулась Галя.

– Да она же от бутылки загнется, – сказала Маша. – Постой дергаться, Галина. Может, и проскочит. Хилая ты все-таки. Значит, так. Вот тебе три таблетки. Глотни сразу. Не жуй – они горькие, подавишься. Да налей горячей воды в ванну и сиди, пока не сваришься. А потом на поясницу горчицу. Исполняй.

Галя лежала в ванне, а они смотрели приключенческий фильм «Следователь Можайкин – это я».

Галя вышла из ванны усталая, бледная.

– Ну? – спросила Маша.

– Все болит, – жалобно сказала Галя.

– Это хорошо. Обложись горчицей и смотри, как следователь Можайкин ловит бандита. Он три дня сидит под водой, а в сумке у него бриллианты.

Утром Леша растолкал Галю, но она отказалась подниматься.

– Пронесло, – спросонок сказала Маша. – Пусть сегодня лежит. Скажи в школе, что заболела. Тебе поверят.

Глава 3
Праздник

В шесть часов за Лешей зашел Слава Кайдалов.

Солнце еще только начинало садиться, оно уже притомилось и не грело, зато сияло, как натертая медяшка, заливая небо вокруг себя желтоватым светом.

Часа полтора они погуляли по проспекту. Когда Леша ехал в лифте домой, он точно знал – дома мама, и у него в душе все клокотало от близкого счастья.

Не стал открывать дверь ключом, но дал свои звонки – два коротких и один длинный – и услышал короткое настороженное «Кто?», и обожженный долгожданной радостью отчаянно завопил:

– Да я!

Дверь открылась. Мама.

Она распахнула руки, чтоб обнять сына, и он тоже распахнул руки и влетел в ее объятия.

Жадно вдыхал материнские запахи – духов и какой-то отдаленной застойной кислинки – и он был счастлив узнаванием этих запахов, на мгновение отстранился, чтоб убедиться, что мама по-прежнему красива, вгляделся в нее, да, по-прежнему красива – тоненькая, стройненькая, в аккуратных брючках и кофточке и в маленьком передничке, и у нее была аккуратная короткая стрижка, мама улыбалась, и Леша снова влетел в ее объятия.

– Загулял мой мужичок, – ласково говорила мама. – Голоден?

– Ага! – радостно сказал он, унюхав плывшие с кухни веселые запахи.

– Ну, пойдем, мой мужичок, – и они в обнимку прошли на кухню.

Мама положила ему мясо с жареной картошкой, а потом блины с маслом, и когда Леша все съел, он, конечно же, пофыркивая от сытости, захмелел. Галя и Маша на кухне не появлялись.

– Ты надолго?

– Навсегда. Больше уезжать не буду.

– А работа?

– Беру расчет.

– А чего это ты?

– Хватит – двадцать лет отмоталась. Да и мужичок растет.

– А дядя Юра?

– Нет дяди Юры, – тихо сказала она. – Забудь о нем. Теперь только дома. Все!

Леша даже онемел от восторга – он даже и мечтать не смел, что мама перестанет ездить в город.

Он подождал, пока мама помоет посуду, а потом, что влюбленная парочка, обнявшись, они прошли в большую комнату. Галя и Маша смотрели телик. Видать, не очень-то и рады, что мама приехала – она укоротит их свободу.

Мама села на диван, Леша с нею рядом, и он положил голову на ее плечо, а она нежно гладила его волосы. Да, это и есть дом-родной – где тепло, сыто и рядом мама.

– Ну, как школа, мальчик?

Ему не хотелось вставать, но было чем порадовать маму, и он как бы нехотя поднялся и поплелся в свою комнату за дневником. Шел обратно, едва переставляя ноги, – ну, надо же и скромность обозначить, и нехотя подавал дневник, а мама, увидя четверки и пятерки, сказала «Ай да сынок» и принялась тискать и целовать его.

– Так я еще год не начинал, – сказал Леша – ему сейчас точность была дороже скромности.

– Галя, дневник!

– Нету! – не отрываясь от телика, ответила Галя.

– А где он?

– Кротова взяла на проверку, – сказала Галя так зло, что было ясно – дневник она заныкала.

– Ты как с матерью разговариваешь! – прикрикнул на нее Леша.

– Подлиза!

– Что-о? – возмутился Леша, и в голосе его была угроза – вот я сейчас расскажу и про твои прогулы, и как ты меня чуть дяденькой не заделала.

Галя поняла угрозу и сразу подобрела:

– Нормально с учебой, мама. Дневники выдадут в понедельник.

– То-то, – сказал Леша, давая понять – ладно, живи покуда, брат на тебя не накапает.

– Девочки, почему пол такой грязный? – с легким раздражением спросила мама.

– А я Машке не нанималась мыть, – огрызнулась Галя.

Маша медленно повернулась к ней, посмотрела на нее в упор, но вместе с тем и не видя ее вовсе – ты пустое место – и не разнимая губ, уронила:

– Но я тоже не нанималась ей мыть, – и медленно же отвернулась к телику.

– Ты на работу устроилась, Маша?

– Завтра. Это будет завтра, – ответила Маша на манер придурка, поющего по телику программу на завтра, и показала большими пальцами за спину.

– Маша, я в твои годы уже три года работала. Уже считалась специалистом.

Маша медленно подняла глаза к потолку и смиренно покачала головой – пойте ваши песни, мы их с удовольствием послушаем.

– Но это правда, Маша.

Мама (справка)

Да, это была правда. Анна Владимировна Ляпунова из своих тридцати семи лет двадцать отработала кондитером в большой столовой на Васильевском острове. Почему так долго? А к ней там хорошо относятся. Ну, и при продуктах человек. Иначе как на небольшую зарплату растить троих детей?

После смерти мужа два года ходила к Жоре с автопредприятия, но он, выпивши, отчаянно лупил ее. Пять лет назад встретилась с механиком-моряком Юрой, у него однокомнатная квартира в Ленинграде, и теперь жизнь Анны Владимировны как бы сезонная – когда Юра плавает, она живет дома, а когда Юра в отстое – у него. Разумеется, иной раз приезжает к детям – деньги привозит, продукты.

– А ты чего так долго не приезжала? – спросил Леша.

– Я болела, сынок. Неделю отвалялась, температура была под сорок. На работе у нас молодые телки, ну, вроде Маши, и им все время жарко. Я взмокну у печи, а тут сквозняки. Но это все, сынок. Больничный сдам и на расчет. Зовут в нашу «Волну». Думаю, оформят переводом. Есть у них совесть или нет?

Леша лежал, уткнувшись лицом в мамино плечо, руками обхватив маму за шею, и ему было так тепло и спокойно, что он на диванчике и заснул.

Да, это были дни счастья. Нетерпеливо ждал конца уроков, чтобы бежать домой. Даже делая уроки и не видя маму, он ощущал – она дома.

Но счастье не бывает долгим.

Вечером вся семья смотрела телик. Вдруг раздался звонок. Маша пошла открывать дверь.

В прихожей мелькнула милицейская форма. И как же мама испугалась. Она вскочила с дивана, заметалась, хотела бежать в другую комнату, но тут узнала хозяйку формы – инспектор детской комнаты, шумно перевела дыхание и сразу успокоилась.

– Ну, напугали, Нина Анатольевна, – сказала она.

А инспектор была очень красивая женщина – высокая, стройная, с румянцем на щеках. И форма ей шла – юбка там, сапоги хорошие.

– А почему я вас напугала?

– Ну, милиция не приходит вместе с нами передачу смотреть. Значит, что-то случилось.

– Да, случилось. Я хочу о Маше поговорить.

Мама усадила инспектора, даже чаю предложила, но та отказалась.

– Тут неприятное дело, Маша. Тобой заинтересовалась куратор из Ленинграда. Ты на работу устроилась?

Маша забилась в угол дивана, кротко сложила руки на коленях, и во взгляде ее было бескрайнее уважение.

– Завтра, Нина Анатольевна, вот честное слово. Уж вы поверьте мне, Нина Анатольевна, – затараторила Маша, чуть подсюсюкивая и изображая испуг – ну, то есть она совсем еще ребенок.

– Значит, тобой заинтересовалась куратор из Ленинграда, и если завтра ты не устроишься и не принесешь справку, будем оформлять в спецПТУ. А оттуда дорога одна, и ты это знаешь.

– Я знаю, Нина Анатольевна. Спасибо. Я устроюсь. Правда, правда, Нина Анатольевна, – все лепетала Маша.

Тут штука в том, что восемнадцать Маше исполнится через два месяца, вот она и сюсюкает перед красивой инспекторшей, чтоб та дала ей эти два месяца протянуть.

– Только не делай, как в прошлый раз. Устроишься, возьмешь справку, а на работу не выйдешь. Пойми, сейчас этот номер не пройдет – дело взято под контроль.

– Вот что с ней делать, Нина Анатольевна? Она же большая. Почему такая ленивая? – встревоженно спрашивала мама. – Что с ней делать? В кого она? Я работаю с пятнадцати лет. И на доске Почета висела. И грамоты всякие.

И Маша, видя, что ее детское лепетанье не прошло, подкатила глаза к потолку, мол, завела долгую пластинку, ну, играй-играй свое танго.

– Ну, не хочет она работать. Куда ни посылала, нигде не хочет. Вот ей бы продавцом устроиться, дефицитными тряпками торговать.

– Это правда, Маша? Может, мы поможем?

– Но ей же обязательно хочется работать в «Гостином» или «Пассаже».

– А скажи, Маша, на что ты живешь? Ну, мама работает. Но есть еще брат и сестра. Тебе не стыдно бездельничать?

– Стыдно, ой как стыдно. Но братика и сестричку не объедаю, не бойтесь, – Маша говорила уже без детских ноток, у нее в голосе и легкая осиплость появилась.

– Вот и я о том же. Весной тебя задержали у «Советской». Несовершеннолетняя со взрослым мужчиной.

– А я не нанималась дома сидеть. Имею право повеселиться.

– Вот, я смотрю, у тебя сережки.

– Да, сережки.

– Не железки, нет?

– Не железки.

– А откуда они у тебя? Ведь и пробы, небось, неплохой.

– Да уж неплохой.

– Так откуда они?

– Нашла, подарили, да какая разница? – начала заводиться Маша.

– Это называется антиобщественное поведение. И не забывайся!

– А вы меня за руку поймали? За ногу вы меня держали? И все!

– Значит, если завтра…

– Ясно, Нина Анатольевна, ясно. Не повторяйте. Я запомнила.

Когда Нина Анатольевна ушла, Маша набросилась на маму:

– Ты как неродная. Та ля-ля, а ты уши развесила. Да еще и подпеваешь.

– Бездельница! Ведешь себя, как проститутка.

– А чего ты задергалась, когда ментура пришла? Думала, в окно сиганешь.

– Испугалась.

– А чего тебе пугаться? Обэхээс? Или банк гробанула? Или пырнула кого ножом? – издевалась Маша.

– Да, пырнула, – вдруг тихо сказала мама.

– Ой-ё-ёй!

– Да, ударила человека ножом, – тихо повторила мама.

– Врешь!

Но, вглядевшись в побледневшее потерянное лицо матери, поверила.

– Юру, что ли?

Мама молча кивнула.

– Ну и дела. То-то я смотрю, ты эти дни какая-то притруханная. И что теперь будет?

– А что теперь будет? Тюрьма будет, доченька.

Она упала на диван, дважды вздрогнула и разрыдалась. Галя, Леша и Маша стояли перед ней на коленях и, перепуганные, успокаивали ее.

Леше-то вообще казалось, что это все шутка, мама и сестра договорились испугать его и вот пугают. Ему даже и стыдно было: он совсем тупой, бревно бревном. Словно бы не его маму собираются забрать, а чужую тетку. Ну, совсем тупой.

А мама рывком села на диван, и что-то она бессмысленно искала, и вот нашла – схватила Лешу и прижалась лицом к его груди: «И что же я наделала, как ты будешь без меня, сыночек!..»

– Хватит! – крикнула Маша. – Да хватит же, – она даже ногами затопала.

Этот крик подействовал на маму, и она затихла.

– Поддатая была? – допрашивала Маша.

Мама кивнула. Она сейчас казалась старенькой девочкой с размазанной по лицу краской.

– А Юра?

Снова кивок.

– А нож чего хватала?

– Он очень меня обидел, доченька.

– Нож кухонный?

– Да. Был под рукой – и схватила.

– В грудь?

– Да.

– И где он?

– В больнице.

– В какой?

– Не знаю. Сама и вызвала «скорую». Увезли, а куда, не знаю. Все, деточки. Теперь только сидеть и ждать, когда заберут.

– А ты о Гальке подумала? – снова закричала Маша. – Ты о Лешке подумала? Я их теперь буду тянуть?

– Да уж не ты, – всхлипнула мама, промокая глаза платком.

– А кто, я тебя спрашиваю, кто?

– Да уж не ты.

То были несколько дней постоянного страха. Все понимали, что маму могут забрать в любой момент. Она даже на улицу не выходила: боялась, что за ней придут и возьмут прямо во дворе. Ну, это же стыд:

Сестры стали тихими, даже не ссорились. Галя исправно ходила в школу и даже подолгу делала уроки. Маша утром отправлялась на поиски работы. Как-то она сказала, что в молочном магазине нужна фасовщица, вот туда она и думает прибиться.