Текст книги "Закон проклятого"

Автор книги: Дмитрий Силлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Бабушка… Ты такая молодая… Но ведь ты умерла.

Женщина усмехнулась:

– Умерла, а как же. Те, кто умер молодым, здесь уже не стареют. Только руки, ежели при жизни в людской крови были выпачканы, время метит. А душа – она вечно молода.

– Зачем я здесь, бабушка? – спросил Иван, озираясь.

– Пришло твое время. Ты понял, ради чего ты живешь?

– Ради справедливости.

– Сейчас для тебя это означает жизнь ради мести тому, кто насильно пробудил в тебе древние силы, чтобы заполучить амулет. Из-за кого ты перестал быть человеком. А что ты будешь делать, если отомстишь?

– Там будет видно.

– Когда мстить станет некому, не начнешь ли ты мстить самому себе?

– Все может быть. Но бездействие в момент, когда можно поступить по справедливости, означает трусость. А наказание злодеев и мщение – это решения справедливости.

– Сейчас ты говоришь словами древних мудрецов, и, возможно, ты прав. Кинжал пьет кровь – и становится мечом. Человек проливает кровь – и становится орудием убийства. Которое не умеет ничего, кроме убийства.

– Кто-то должен уметь делать это хорошо. Тогда в мире, возможно, станет немного чище.

– Хорошо, – улыбнулась бабушка. – Только смотри не ошибись, Меченосец.

– Я постараюсь.

– И при этом постарайся не попасть сюда до срока.

– Что мне для этого нужно сделать?

– Пока что немногое. Досчитать до своего числа.

– Какого числа, бабушка?

– Твое число шесть, внучек, как и у всех в нашем роду…

Она улыбнулась. Закружился, закачался под ногами деревянный пол, и видение пропало… Иван понял, что он снова лежит на шконке, что сон кончился, но веки, налитые свинцовой тяжестью, не желали подниматься… С трудом, медленно разлепил он глаза…

«Раз…» – раздался его голос в его же голове. Послышался шелест. По шершавой стене ползли чьи-то отрубленные по локоть руки. Шуршали, перебирали мертвыми пальцами с посиневшими ногтями и ползли, ползли, тянулись к парню, парализованному ужасом и чьей-то злой волей. Указательный палец одной из рук коснулся рубашки, зацепился, подтянулся… И вот уже холодная кожа дотронулась до шеи, полуразложившаяся плоть ударила в ноздри гнилым, могильным запахом…

– Два… – еле разомкнул Иван окаменевшие губы.

Пропали руки, но посреди камеры встал мертвец, булькая порванной шеей. Труп сделал шаг, второй…

– Отдай мое горло, – прошептали гнилые остатки губ…

– Три… – и вот Иван плывет по кровавой реке, кто-то хватает его за ноги, тянет вниз… Солёные волны заливают рот, нос, душат его, заполняют легкие… Чей-то мерзкий голос в голове зудит, сверлит измученный мозг:

– Эту кровь пролили твои предки… И ты уже добавил в неё свою долю…

– Четыре… – выплевывает он жалкие остатки воздуха…

Костёр. Он привязан к столбу, и люди в чёрных балахонах, украшенных вышитыми золотыми змеями, подбрасывают хворост в пламя, бушующее у его ног. Огненные языки касаются голых ступней, лижут их, превращая нежную кожу в смрадную, обугленную массу. Обнажаются кости, страшная, нечеловеческая боль пожирает сознание, кривятся в предсмертной гримасе губы, и в клубы дыма, заполненного запахом горелого мяса, летит последний крик…

– Пять…

То же поле, то же мрачное, беспросветное небо. Посреди поля стоит огромный чёрный столб. Нет, это не столб. Колоссальный – до самого неба – каменный человек простер кверху костлявые руки с длинными, узловатыми пальцами, и запрокинутый, распяленный в застывшем крике рот свела вечная гримаса жестокой муки. И ничего больше вокруг. Ни души, ни ветерка, не шелохнется травинка… Только поле, небо и столб. И от этой картины веет таким всепоглощающим ужасом, что хочется бежать, кричать, биться головой о безжизненную землю, лишь бы не чувствовать волн животного, первобытного страха, разрывающего внутренности и пожирающего душу. Но куда бежать, если этот ужас везде? Он заполняет вселенную, он простер свои щупальца до самого неба, он ковыряется в твоем сердце, и нет от него спасения…

– Ше-е-сть… – прошептали кривящиеся в предсмертной агонии губы…

Всё исчезло…

Чей-то дикий крик сбросил Ивана на пол, и он наконец-то открыл глаза. Бешено колотилось сердце, пот заливал глаза, мелко тряслись руки… Но в суматохе никто не заметил его состояния.

Орал татарин, указывая на распростертое на полу тело. Бледный словно смерть Пучеглазый валялся на своем матраце, закатив глаза. Кровавая тряпка обматывала костлявую руку.

– Старшой, тащи сюда лепилу скорей. Маймун Пучеглазый сдохнуть решил, – колотил в «кормушку» татарин.

Дмитрий, ничего не соображая со сна, неловко схватился за аптечку, уронил её. На пол со звоном попадали пузырьки, и шустро покатились под шконки белые колёсики таблеток, словно убегая и прячась от людей, своими руками наяву, не во сне творящих самые жуткие кошмары.

Через минуту в камере было не протолкнуться. Коридорные, ОМОН, доктора, арестанты – все смешались в одну кучу. Пучеглазому вкатили несколько уколов и унесли. Наряд ОМОН, дав для порядку каждому арестанту дубинкой по горбу, покричал, показал власть и силу и тоже испарился. Наконец, дверь закрылась, клацнул камерный замок, и Дмитрий уселся у «кормушки» слушать, что делается в коридоре.

– Всё, приехали, – мрачно сказал татарин. – Теперь небось всех на кичу спустят. Скажут, довели очкастого до ручки, он и вскрылся…

В коридоре послышались шаги. Дмитрий тихонько постучал в «кормушку», и дежурный заглянул в камеру.

– Слышь, командир, будь человеком, скажи, что там слышно? – спросил Дмитрий.

– Да конкретно ваш очкарик умом тронулся, – покачал головой «вертухай». – Наш доктор говорит, что первый раз в жизни видит психа, который почти до половины сожрал собственное предплечье…

* * *

Хата ждала репрессий. Но в последующие дни, как ни странно, все было тихо, будто ничего и не случилось. Только Иван всё не мог прийти в себя. Перед глазами стоял Пучеглазый, лежащий на полу с окровавленной простыней на наполовину съеденной руке. Ночью, стоило закрыть глаза, являлись какие-то жуткие тени, которые водили его по запутанным лабиринтам, шепча несвязные речи беззубыми провалами прогнивших ртов.

«Ты наш, ты теперь наш…» – шелестели серые плащи, болтаясь на острых плечах, и костлявые пальцы тыкали Ивана в спину, подталкивая к обвалившемуся краю какой-то заброшенной могилы…

– Да, крепко пацана зацепило, – рассуждал Дмитрий, поглядывая на Ивана, который день валяющегося на шконке и рассматривающего разводы на потолке. – Тут кого хошь зацепит. А посидишь с годик-другой, а то и поболе в четырех стенах – потом хрен кукушку поправишь…

Однако через какое-то время впечатление от пережитого стало притупляться и всё больше казаться кошмарным сном, к счастью вовремя закончившимся. Проклятые тени перестали приходить по ночам, Иван возобновил тренировки и уже сам сомневался, он ли пил человечью кровь или Пучеглазый своими ночными рассказами запудрил ему мозги и довел чёрт-те знает до чего.

– А я тебя предупреждал, – говорил Дмитрий, – психи – они такие. В уши надуют, а потом у тебя самого с башней начинаются проблемы.

Жизнь в «хате» вновь потекла своим чередом, и уже никто особо и не вспоминал о Сергее и очкастом исследователе, словно их вовсе и не существовало.

* * *

Резко зазвенела батарея. Дмитрий подскочил на шконке и быстро достал из недр матраца проволочный крючок, выломанный из сетки прогулочного дворика.

– Братва, внимание, соседи дорожку спускают, маляву шлют, – приговаривал он, стараясь зацепить крючком, просунутым сквозь металлические «реснички», нитку, спускаемую с верхнего этажа.

– Ринат, забей шнифта, – бросил он через плечо, и татарин заслонил спиной дверной глазок.

– Так-так, соседи-то вместе с малявой и груз посылают. Видать, им в верхнюю хату дачка зашла. Очень, очень своевременный подгон, – Дмитрий пытался затянуть сквозь «реснички» объемистый пакет, но тот никак не желал пролезать через узкую щель.

– Шухер, – прошептал татарин. В камерном замке ворочался ключ, и Дмитрий резво соскочил с подоконника. «Груз», оторвавшись от нитки, полетел вниз.

– Если засекли, теперь уж точно – на кичу, – прошептал он.

В дверь зашёл усатый капитан с красной повязкой на рукаве. За его спиной маячили две его тени, званием несколько поскромнее.

– Ох ты, какая честь, – пробормотал Дмитрий, – ДПНСи со свитой пожаловал… И чем же, интересно, обязаны?..

– С вещами на выход, – начальственный палец ткнул в Ивана…

– Ну прощай, братан, – сказал Дмитрий. – Очень надеюсь, что это нагон… Но, скорей всего, бросят в другую хату или на «спец»… Отсюда редко так просто выходят. Не тушуйся, все будет правильно. Вот тебе, на всякий случай, мои координаты. Может, свидимся, когда своё отмотаем.

Он крепко пожал Ивану руку, и у того в ладони осталась маленькая бумажка. Обнявшись на прощание с грустным маленьким татарином, Иван накинул на плечи куртку и шагнул за порог камеры.

И снова коридоры, длинные и бесконечные, как дорога в преисподнюю… А за решётчатыми окнами уже бушевала весна, таял снег и шумные птахи на воле гоношились, спеша поскорее обзавестись гнездами, подругами и потомством, ибо весна, как и сама жизнь, далеко не бесконечна…

* * *

Начальник оперативной части был молод, улыбчив и рыжеволос. Он носил модный зелёный пиджак и с виду больше походил на преуспевающего бизнесмена, нежели на офицера милиции, занимающего столь высокую должность. Однако сейчас майор Рыков не улыбался, а сверлил сидящего напротив Ивана буравчиками маленьких, остреньких глазок. Иван откровенно скучал и на психологическое давление реагировать не собирался. Наконец, майор нарушил молчание:

– Слушай, Ваня, а ты – редкостный тип…

Иван увлеченно рассматривал плакат, висящий в углу комнаты. На плакате пьяный милиционер со стаканом в руке сидел в бутылке водки на колесиках. Под рисунком шла надпись:

 
Помни, что и в праздники, и в будни
Не спасает удостоверенье:
За рулем подвыпивший сотрудник —
Это и позор, и преступленье.
 

– А чего случилось-то, начальник? – Иван наконец оторвал взгляд от плаката.

– Он еще спрашивает, – хмыкнул майор и оскалился. – Знаешь, Иван, давил бы я таких, как ты… Читай, – он бросил на стол вчерашнюю газету.

На последней странице в рубрике «Криминальная хроника» была обведена фломастером небольшая заметка.

«…Неделю назад при загадочных обстоятельствах ушел из дома и не вернулся следователь Писарев Андрей Петрович. При себе имел коричневый портфель с документами, одет был в серую куртку…»

Иван пожал плечами:

– Я-то здесь при чем?

Злые буравчики маленьких глаз начальника оперативной части приклеились к его лицу.

– Вместе со следаком пропало твое уголовное дело. И все вещдоки из архива. И терпило исчез. Нет их, будто и не было… Да, Ваня, будь моя власть, я б тебе прямо здесь кишки на табурет намотал.

«Нет, кум, у тебя такой власти, – подумал Иван. – Стало быть…»

– Но так как нет у меня такой власти, – эхом Ивановых мыслей откликнулся майор Рыков, – придётся тебя отпускать. Дело попало в газеты – и вот результат. Хрен бы ты отсюда вышел, но сейчас демократия, куда деваться… Правда, я очень надеюсь, Ваня, что мы ещё встретимся.

«Все может быть, гражданин начальник. Земля, она круглая, может, и встретимся», – про себя усмехнулся Иван…

* * *

…Он шёл по длинному, гулкому коридору, перегороженному множеством решетчатых дверей.

– Стой, лицом к стене, – конвоир открыл замок, пропустил парня вперед и запер за ним массивную решётку. – Прямо, не оглядываться…

И снова пустынный коридор…

Эхо шагов многократно отражалось от высоких стен и терялось в лабиринте бесконечных углов и поворотов. Он шёл вперед. В его голове навсегда отпечатывались бесконечные ряды чёрных дверей, запертых на большие квадратные замки, вековые потеки сырости на стенах, затхлый, тяжелый запах склепа и человеческого горя, сбитого, скрученного в тугую спираль тёмной энергии. Здесь, как в вязкой болотной жиже, трудно было двигаться, трудно дышать. Ему казалось, что он идет по дну реки Ненависти и Забвения, мифического Стикса, неведомо кем перенесенного из кошмарных снов далекого предка к нам, в наше время…

Лабиринты кончились. Ему подсовывали какие-то бумажки, и он, не глядя, их подписывал. Всё больше дверей захлопывались за его спиной, всё больше людских теней оставалось сзади, исчезая из его жизни, становясь прошлым. С него снимали отпечатки пальцев, выдавали какую-то мелочь, отнятую при аресте… Он двигался как кукла, делая то, что от него требовали, и не веря, что это – всё, конец многомесячного кошмара, что царство теней отпускает его из своих объятий…

И наконец, последний человек без лица, в форме, с автоматом на плече. И последняя дверь…

Иван вышел на улицу. Прохладный ветерок взъерошил волосы и бросил в лицо горсть сухой, колючей пыли. Он взглянул на небо. В голубой дали огромным прожектором сияло кроваво-красное закатное солнце, и одинокая, маленькая тучка бежала к нему, словно собачонка, помахивая коротким кудрявым хвостом. Сумерки сгущались над улицей «Матросской тишины». Грязно-жёлтые, изуродованные навесными шахтами лифтов и ободранные временем фасады зданий уставились на парня блестящими линзами подслеповатых окон. Темная энергия тюрьмы проникала и сюда. Она пропитывала собой воздух, старила стены домов и людей, живущих за этими стенами, корёжила деревья в переулках, заставляя их извиваться и корчиться, цепляясь за спертый воздух узловатыми пальцами ветвей…

Но всё-таки это была Свобода.

Перед ним лежала серая лента асфальта, исчерченная линиями трамвайных путей. Слишком тихая улица. Без прохожих. Без шума автомобилей и одуряющих весенних запахов. Без жизни.

Он повернулся и пошёл прочь, стараясь побыстрее покинуть это страшное место. Но вдруг что-то заставило его остановиться и резко обернуться назад. Ему показалось, что в глубине переулка мелькнула высокая чёрная фигура. Мелькнула и тут же пропала, слившись с набегающими тенями уходящего дня.

Книга вторая
ЗАКОН ЧУДОВИЩА

Сражающемуся с чудовищами следует позаботиться о том, чтобы самому не превратиться в чудовище. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Вильгельм Ницше

Дождь монотонно стучал в стёкла высоких окон, напоминающих узкие бойницы средневекового замка. В костёле царил полумрак. Слабый отблеск пламени нескольких десятков свечей плясал на лицах прихожан, порой игрой света и тени превращая их в уродливые, гротескные маски. Слова, обращённые к Богу, сливаясь с величественной мелодией органа, многократным эхом отражались от величественных стен и терялись в непроглядной черноте многометрового свода. Лики святых с ветхих гобеленов, развешенных на стенах, безучастными глазами смотрели на немногочисленную паству, испокон века просящую Всевышнего разрешить их мелкие, суетные проблемы, которые тревожат человека всю его недолгую жизнь.

Резко скрипнули ржавые дверные петли. Порыв ветра пронёсся по костёлу, швырнув мелкую дождевую пыль в искусно вышитые лица святых, всколыхнул тяжёлую ткань гобеленов, и, казалось, небожители на секунду ожили и с недоумением взглянули на того, кто посмел потревожить их многолетней покой.

По проходу шел человек. Длинный плащ цвета ночи свисал с худых плеч, покрывая всю фигуру вошедшего до щиколоток. Из широких рукавов выглядывали тонкие, изящные, неестественно белые и длинные пальцы, казавшиеся ещё длиннее из-за ухоженных продолговатых и блестящих ногтей. Глаза человека скрывали большие тёмные очки, которые придавали ему весьма странный и нелепый вид в эту пасмурную, дождливую погоду.

Орган всхлипнул и замолк, пение оборвалось. Как-то разом, словно по мановению палочки невидимого дирижера, исчезли все звуки, и костёл погрузился в абсолютную тишину, в которой жутким метрономом звучали лишь шаги незнакомца.

Дзонг… Дзонг… Клацали по каменному полу его подбитые железом сапоги. Этот звук металлическим гвоздем вонзался в сердца онемевших от безотчетного ужаса людей, будто сама смерть шествовала по проходу между скамьями.

Он остановился перед алтарём. Секунда, вторая… Медленно, мучительно медленно человек в плаще снял очки… Вихрь ворвался в открытую дверь, взвыл, и в тот момент, когда незнакомец повернулся к людям, погасло неверное пламя свечей, погрузив старинное здание в кромешную тьму…

…Скрипнула дверь исповедальни.

– Отец мой, выслушай меня, ибо я грешен…

Пастор посмотрел на фигурную решетку и, не увидев за ней ничего, кроме мрака, списал сей странный факт на собственную близорукость.

– Сын мой, когда ты последний раз был на исповеди?

– Я не исповедовался целую вечность…

– Продолжай, сын мой.

– …и только что я убил двенадцать человек. Это ведь тяжкий грех, не так ли?

В голосе невидимого исповедующегося послышался смех и какая-то дьявольская радость. Священник невольно отшатнулся от решетки, из-за которой несся глухой потусторонний голос:

– Но ведь вы отпустите мне этот грех, святой отец? Ведь отпустите, не так ли?

* * *

Пригород Тихуаны – царство бедности и дыма.

Здесь дымит всё: дымят трубы заводов, дымят, отравляя воздух, купленные в кредит подержанные машины, дымят костры, согревающие бездомных, дымят сигареты с марихуаной, дымят догорающие надежды на лучшую жизнь.

Если ты родился здесь, а не в самой Тихуане или курортном Росарито и у твоего отца нет привычки кататься на «линкольне» с личным шофером, то, скорее всего, такие привычки вряд ли когда-нибудь появятся и у тебя. У папаши малыша Андреса не было личного шофера. У него были заботы поважнее.

Вот уже который год практически каждое утро у него зверски трещала голова. И чтобы унять эту боль, бывшему ткачу, а ныне безработному Алехандро Гарсиа всегда требовалось несколько долларов. Иногда он отнимал их у жены, которая с утра до ночи работала в прачечной, иногда подворовывал. Порой находились и другие пути для того, чтобы раздобыть заветную бутылку. В промежутках между сном и пьянкой он нещадно колотил жену и гонял по убогой квартирке маленького ребёнка, горько сетуя при этом, что тот слишком часто и помногу ест его хлеб. Однажды вечером Алехандро ушел куда-то и утром не вернулся домой. И никто особенно не обратил на это внимания.

Через неделю его труп нашли в канаве. И, опять таки, это никого не удивило. Обычное дело в Куинсе. Еще одна загубленная собственными руками, никому не нужная жизнь.

Андрес тоже никому не был особенно нужен. Матери было не до него, и целыми днями парень был предоставлен самому себе. Он, в отличие от своих сверстников, не любил драться, воровать и пить в подворотнях дешевую текилу. Он сторонился шумных компаний, предпочитая задумчиво перебирать струны гитары – единственного наследства, доставшегося ему от отца. Однажды сверстники жестоко отлупили его – за то, что не такой, как все, наверное, – и сломали гитару. На следующий день он починил старенький инструмент и теперь ещё больше замкнулся в себе, стараясь по возможности забираться в самые глухие уголки вонючих городских подворотен, подальше от назойливых людских глаз.

По воскресеньям мать одевала его в единственный костюмчик и волокла в костел. Андрес с изумлением смотрел на испитые лица соседей. В храме они становились постными и трагическими. А потом, всего лишь через несколько часов после мессы, владельцев этих благообразных физиономий можно было видеть возле ближайшей пивной пьяными вусмерть и употребляющими имя Господне исключительно в сочетании с отборными матюгами.

Гитара была понятнее. В ней не было фальши, лицемерия и грязи. Сидя где-нибудь в укромном уголке, парень, уставившись в одну точку, часами перебирал струны, уносясь в другой мир, далёкий и не понятный никому, кроме него самого.

Часто из ближайших окон неслось:

– Слышь, ненормальный, замучил уже своим дребезжанием. Пошёл вон отсюда!

И он перебирался на другое место, чтобы начать всё сначала.

Но постепенно такие крики стали раздаваться намного реже, чем прежде. Даже сверстники почему-то перестали трогать его, и теперь ему не было нужды прятаться по тёмным углам. Однажды, когда он, сидя на любимой лавочке возле подъезда своего облезлого многоквартирного дома, неторопливо наигрывал какую-то мелодию, ему на ногу неожиданно шлепнулась широкая ладонь, похожая на шмат неважно прожаренного мяса. Когда ладонь исчезла, на колене осталась лежать липкая от пота купюра достоинством в двадцать песо.

Андрес удивленно поднял глаза.

Перед ним, утирая пьяные слезы, стоял сосед Эмилио. Говорят, он был на побегушках у какой-то шишки из наркокартеля, и у него порой водились неслабые деньжата.

– Сыграй ещё, парень, – сказал сосед, присаживаясь рядом. – Душа чего-то просит эдакого, а кроме поганой кактусовой водки, и нет больше для неё ни черта. А вот когда ты тренькаешь… Эх!

Эмилио махнул рукой и утер мокрый нос рукавом цветастой рубахи.

– Слов не хватает… В общем, давай играй ещё.

И Андрес играл. Сначала во дворах, под аплодисменты добровольных слушателей, потом в самодеятельной группе таких же музыкантов-самоучек, а потом и на вечеринках у местных мелких наркодельцов и койотес – специалистов по переправке нелегальных эмигрантов в Калифорнию через мексиканскую границу.

На одной из таких вечеринок, куда пригласили их группу, к нему подошел упитанный человек в красивом, дорогом костюме.

Сначала он долго приглядывался к семнадцатилетнему худощавому парню. Потом, когда музыканты остановились передохнуть, подошёл к нему и мягко взял его за рукав куртки:

– Э-э-э… Молодой человек… Не могли бы вы завтра вечером сыграть для меня?

Андрес пожал плечами:

– Почему бы нет? Но все эти вопросы у нас решает барабанщик… Он у нас за старшего.

– Да нет, вы меня неправильно поняли… Э-э… Я бы хотел пригласить только вас, одного… Я так люблю гитару…

Толстяк закатил глаза кверху, зажмурился и почмокал пухлыми губами.

– Внакладе не останетесь, поверьте, – сказал он, закончив облизывать воображаемый инструмент. – Сотня американских долларов за вечер вас устроит?

Для Андреса это были огромные деньги. Он не стал долго раздумывать и следующим вечером уже подходил к роскошному дому любителя гитары, расположенному на окраине Тихуаны.

До этого Андресу не приходилось бывать в подобных особняках. Двухэтажный дом за высоким кирпичным забором среди настоящих акул большого бизнеса вызвал бы лишь презрительную ухмылку. Но для паренька, выросшего в трущобах, это было верхом богатства и респектабельности.

Хозяин встретил музыканта в домашнем халате и мягких тапочках.

– Э-э… Входите, входите, молодой человек, – расплылся он в улыбке. – Будьте как дома.

Комната была обставлена подделками под антиквариат. Дорогими и не очень. Андрес осторожно сел в глубокое резное кресло и поставил рядом гитарный кофр, придерживая его рукой и не решаясь отпустить. Хозяин засуетился, убежал куда-то. Потом вернулся, неся перед собой на животе поднос с початой бутылкой и двумя бокалами.

– Вы не против, если мы обставим этот вечер по цивилизованным стандартам наших заграничных соседей? Как насчет джин-тоника со льдом?

– Да нет, спасибо… Я, вообще-то, играть пришел.

– Конечно-конечно. Сейчас немного выпьем за знакомство, а после я с удовольствием вас послушаю… Э-э… Вы же не хотите обидеть хозяина?

Андресу совсем не хотелось пить. Но видение новенькой стодолларовой купюры навязчиво маячило перед глазами. Он взял холодный бокал и сделал глоток.

Маслянистая жидкость обволокла нёбо и приятно защипала язык. Мягкое кресло обняло сзади, и Андрес, не в силах противиться этим тёплым объятиям, откинулся назад. Мир стал уютным и таким родным, что захотелось стать частичкой его, раствориться в плывущем перед глазами пространстве комнаты и остаться навеки в этой прекрасной стране грез, так внезапно нахлынувшей из ниоткуда.

Счастливая улыбка блуждала на лице паренька. Ему ещё никогда не было так хорошо.

А он не хотел пить с этим человеком! И почему раньше хозяин дома казался таким толстым и уродливым? Добрый, хороший человек. Только немного странный. Вот он поднимается из своего кресла, подходит к Андресу, гладит его по лицу. Какого чёрта? Ну да ладно, пусть. Лишь бы не мешал, не тревожил, не влезал своими влажными руками в эту блаженную плывущую невесомость…

Полы халата распахнулись. К лицу Андреса медленно приблизился белый, слегка отвисший книзу живот, по которому стекали крупные капли пота. Под животом, словно пушка под аэростатом, торчал маленький красный член.

Резкий, приторный запах мускуса, смешанный с, похоже, женскими духами, шибанул в ноздри парня, выдергивая его из небытия. Маленький звёрек, выросший в джунглях трущоб, дёрнулся – и проснулся. Ещё ничего не соображая, Андрес резко вскинул колено и… случайно попал туда, куда нужно. Толстяк схватился за пах и, скуля, повалился на ковер. Андрес, покачиваясь, поднялся. Отравленный наркотиком мозг отказывался работать, комната снова поехала куда-то вправо, и, чтобы не упасть, он схватился за спинку кресла.

Хозяин дома на коленях полз к телефону. Он уже схватился за трубку, когда Андрес, наконец, немного пришел в себя. Гитарист оторвался от кресла, сделал три заплетающихся шага и, чуть сам не упав при этом, тяжело ударил толстяка ногой в лицо. Тот сразу же залился кровью и опрокинулся на спину, пачкая красными соплями дорогой ковер.

Музыканту стало противно. Он смачно плюнул в разбитое лицо, оторвал телефонный шнур, подобрал упавшую на пол гитару и вышел из комнаты.

* * *

Неделю он скрывался у таких же, как он, нищих собратьев по музыкальному ремеслу. Но всё было спокойно. Толстяк, видимо, побоялся обвинения в совращении малолетних и передумал заявлять в полицию.

Андрес снова начал играть. На улицах, вечеринках, свадьбах, в дешёвых клубах под ор и пьяные выкрики.

Как-то на одной из очередных вечеринок к нему подошла размалёванная девица в сильно декольтированном вечернем платье:

– Скажи, это не ты ли треснул в рыло Толстой Мэгги пару недель назад?

Гитарист нахмурился и промолчал.

– Ну что? Я угадала?

Девица пьяно хохотнула, потом приблизилась к парню и жарко дыхнула ему перегаром в лицо:

– Да, этот пидор любит разводить молоденьких мальчиков… Слушай, а мне бы ты тоже заехал по морде, если б я показала тебе, что у меня под юбкой?

До этого у Андреса не было женщин. Он густо покраснел и опустил глаза.

– Ого! А ведь ты ещё девственник… Ты ведь ещё девственник, правда?

Краснеть дальше было некуда. Щёки и уши гитариста пылали, ему казалось, что все на него смотрят, и, чтобы хоть как-то скрыть смущение, он зло рявкнул:

– Слушай, ты! Заткнись… Дура!..

– Ой, как страшно!

Девица в притворном испуге закрыла рот ладошками.

– А девственник-то с зубками… Слушай, музыкант, – она перестала издеваться над бедным парнем и перешла на деловой тон: – И всё-таки, сколько ты берешь за вечер?

– Смотря за что! – выпалил Андрес.

– За всё, – спокойно произнесла мучительница.

Дыхание перехватило.

– Тысяча песо устроит? – выдавил он, удивляясь собственной наглости.

– Вполне, – усмехнулась девица. – Слушай, пошли ко мне прямо сейчас…

Они вдвоем потихоньку улизнули с вечеринки. У неё была своя небольшая, но уютная и со вкусом обставленная квартира. Она смыла в ванной с лица боевую раскраску, которую кто-то по ошибке назвал косметикой, и оказалась очень даже симпатичной девчонкой лет на десять моложе, чем ей можно было бы дать поначалу. Андрес даже не успел охнуть, как девица содрала с него штаны и трахнула так, что он потом два дня ходил как в тумане.

Девчонка работала на радио в Тихуане и устроила, чтобы одну из композиций группы, в которой играл Андрес, несколько раз прокрутили в эфире. Музыка понравилась, появились первые более-менее стоящие предложения. Вдруг оказалось, что на фоне своих коллег по цеху Андрес выглядит на порядок выше по технике исполнения. Девчонка устроила ему отдельное выступление в одном из фешенебельных отелей курортного города Росарито.

Он два часа играл соло. После концерта к нему подошел мужчина в дорогом костюме и предложил записать музыку на студии. Андрес опасался повторения случая с Толстой Мэгги и на всякий случай положил в гитарный кофр мачете. Но все обошлось. Более того – на студии не только записали его концерт. Здесь он получил свое новое имя.

– Андрес Гарсиа, – задумчиво произнес мужчина в костюме, пожевывая кончик кубинской сигары. – Нет, не пойдет. Я не продам даже десятка дисков с таким именем на обложке. Там, за границей, скажут: «Ага, еще один латинос, надоело». Надо что-то свежее, запоминающееся, но в то же время не пошлое. Например… хммм… Как насчет Эндрю Мартин? По-моему, то что надо! Кстати, ты не очень-то и похож на мексиканца. Кожа бледная, глаза светлые. Постричь, переодеть в костюм – и будешь вылитый гринго. Ну что, как насчет нового имени?

Андрес пожал плечами. Что ж, если у него действительно намечается новая жизнь, к чему цепляться за старое имя и свое прошлое?

На следующий день концерт Эндрю Мартина поместили в вечернюю трансляцию. Гитарист заснул в объятиях своей благодетельницы, а наутро проснулся знаменитым. Кто бы думал – никому не известный самоучка из подворотни играл во многом лучше профессиональных исполнителей!

Сразу появились весьма серьезные предложения от владельцев других отелей по поводу концертов и даже контракт на запись собственного диска. И конечно, новые женщины. Его девчонка, пробившая ему дорогу к известности, видимо, что-то заподозрила и как-то спросила его:

– Это правда, что ты спишь с другими бабами?

Он ничего не ответил, лишь нахмурился и чуть ниже опустил голову, не прекращая перебирать звенящие струны.

– Ишь ты, гляди-ка! У нашего девственника помимо нового имени вырос еще и член!

Она подошла и ударила его по щеке. На лице гитариста тут же багрово налились четыре длинные полосы от пальцев.

Музыкант не спеша отложил гитару, встал и ударил её кулаком в грудь. Девчонка отлетела к стене и медленно сползла по ней, не отрывая от него изумленного взгляда.

– Никогда не смей меня бить, – спокойно произнес он. – Это – закон! Меня и так слишком много били.

Он снова сел на свое место и взялся за инструмент.

Девчонка медленно приходила в себя.

– Так-так, Андрес, – пробормотала она. – Или нет, извини. Эндрю Мартин. Стало быть, у девственника кроме члена выросли еще и клыки… И теперь он устанавливает в моем доме свои законы. Ну смотри, парень…

Она медленно встала на ноги. Её качнуло в сторону, и она была вынуждена опереться на стену, чтобы не упасть.

– Ну что ж, смотри, музыкант, – повторила она. – Теперь тебе придется одному плавать в этом дерьме. Но учти, чтобы выжить в шоу-бизнесе, мало будет одних зубов и члена… А теперь пошел вон, щенок, чтобы духу твоего здесь не было.

Он криво усмехнулся, встал, зачехлил гитару и, не оборачиваясь, вышел за дверь. Через несколько месяцев он случайно узнал, что та девчонка погибла в автокатастрофе. Эндрю не пришел на похороны. Он был слишком занят.