Текст книги "Ястребы мира. Дневник русского посла"

Автор книги: Дмитрий Рогозин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Единственной силой, которая своей мощью и авторитетом могла выступить против разгрома союзного государства, был русский народ.

Да, его элита была либо расстреляна, либо рассеяна в эмиграции в Гражданскую войну 1918–1920 гг.

Да, пришедшее ей на смену молодое поколение сильных и смелых советских юношей и девушек полегло на полях Второй мировой войны. С той войны молодых людей 1923 года рождения вернулось всего три процента!

Да, современным русским людям также отказывали в праве гордиться своей нацией. Как сейчас помню, как наша классная учительница объясняла нам перед встречей с французскими сверстниками, что нельзя называть себя русскими, если спросят, надо говорить, что мы – советские (nous sommes sovietiques).

Тем не менее только русские могли выступить организованно в защиту единого государства. Именно поэтому факты атаки на мирных русских жителей в Закавказье, Прибалтике и Средней Азии тщательно скрывались Кремлем (точно так в свое время Ленин, раскручивая антигосударственные настроения в России во время Первой мировой войны, требовал от пролетарской прессы наложить запрет на всякие публикации о немецких зверствах против русских военнопленных). Горбачев, а затем и сменивший его в Кремле Борис Ельцин справедливо полагали, что правда о катастрофе тысяч вырезанных русских семей может разбудить гнев нации и призвать ее к ответному действию.

Истинный национальный лидер сумел бы опереться на активную моральную поддержку народа. В конце 1980-х годов русские более-менее равномерно проживали на всей территории Советской империи, а значит – могли коллективно выступить в защиту государственного единства.

Решительные меры сильного национального лидера были бы поддержаны массой нерусских народов, желавших сохранить то лучшее, что было в советском строе. Об этом свидетельствуют результаты мартовского 1991 года общенационального референдума в поддержку сохранения СССР, который, несмотря на лукавство горбачевской формулировки, вынесенной на обсуждение, был поддержан абсолютным большинством граждан страны.

…Но национальный лидер, народный вождь, способный взять на себя всю полноту власти в этот критический момент жизни нации и государства, не появился. Господь оставил нас один на один с маразмирующим Политбюро и его болтливым генсеком. И если раньше в русской истории «декабристы будили Герцена», то сейчас все складывалось намного драматичнее: разложение советской власти «разбудило Вия» – антиобщественную и антигосударственную нечисть. Если бы я был сценаристом фильмов ужасов, я так бы описал ситуацию 90-х годов: «На востоке кровавыми лучами забрезжил политический восход Бориса Ельцина. Казалось, еще немного, массивная дверь Верховного Совета распахнется, и в зал войдет Князь Тьмы. "Поднимите мне веки!" – хрипит царь вурдалаков, и все вампиры, визжа, отталкивая друг друга, прыгают на истерзанную Россию».

Система отбора советских партийных кадров могла выплевывать на самый верх государственной власти только таких серых личностей, как Михаил Горбачев, которого, безусловно, уважают на Западе за развал СССР, но именно за это презирают и даже ненавидят на Родине. Если все же попытаться быть немного справедливым к Горбачеву, то надо сказать, что он не был плохим человеком. Главная его слабость – это слабость (прошу прощения за игру слов). Размах его личности просто не соответствовал размаху преобразований, которые он начал, а потому революция съела своего отца. Совсем другое дело – Ельцин. Своенравный и харизматичныи деспот знал, что творил. Он продал и предал Россию.

Дворянское гнездо

В 1981 году я стоял перед выбором: стать профессиональным спортсменом и поступить в Московский авиационный институт (МАИ), где была классная гандбольная команда (гандболом я занимался профессионально), или сдать документы в Московский государственный университет (МГУ). В пользу МАИ меня склонял отец. Он полагал, что авиационный институт, где еще преподавал мой дед Константин Павлович Рогозин, даст мне не только правильное инженерное образование, но и стартовую площадку для блестящей военной карьеры.

Отец всю жизнь посвятил авиации. Окончив с отличием Оренбургское военное авиационное училище имени прославленного русского летчика Валерия Чкалова, он познакомился с моей мамой – Тамарой Васильевной Прокофьевой, выпускницей местного мединститута. Там, на Южном Урале, в 1953 году родилась моя старшая сестра Татьяна. Семья переехала в Москву. Сначала жили в старом московском квартале на Тишинке, потом получили квартиру на окраине столицы – в одной из московских новостроек – Тушино.

Когда-то мои дед и бабушка жили рядом со Смоленской площадью, где сейчас находится знаменитое высотное здание российского МИДа. Однако в 1941 году бомба, сброшенная с немецкого бомбардировщика, разрушила их дом.

В 13 лет отец сбежал на фронт. Служил юнгой на вспомогательных судах Днепровской флотилии. С тяжелым воспалением легких его доставили домой, но поскольку жить в Москве было негде, семья эвакуировалась в Сибирь – на Алтай. Дед Константин (другой мой дед, Василий, трагически погиб еще в 1935 году, оставив мою маму сиротой в пятилетнем возрасте) с первых дней войны вплоть до 1944 года служил главным инженером на линкоре «Марат». Именно этот прославленный корабль Балтийского флота, подвергаясь постоянным налетам вражеской авиации, своим огнем сдерживал натиск германской армии на блокадный Ленинград.

На военной службе в нашей семье состояли многие поколения моих предков. Прапрадед (дед моей бабки – матери отца) Николай Антонович Миткевич-Жолток окончил 3-е военное Александровское училище, затем Александровскую военно-юридическую академию в Санкт-Петербурге. Кавалер орденов святых Владимира, Станислава, Анны, а также ордена Белого Орла. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов и Первой мировой войне. В 1908 году назначен полицеймейстером Московской городской полиции, а в 1912 году произведен в генерал-майоры. Летом 1916 года, вернувшись на армейскую службу, принял деятельное участие в разработке плана знаменитого Брусиловского прорыва.

Большевистский переворот 1917 года мой прапрадед не принял. Он продолжил службу в Штабе Главнокомандующего вооруженными силами на Юге России генерал-лейтенанта Деникина, став, таким образом, активным участником Белого движения. К сожалению, узнать подробности его судьбы после 1919 года я не смог.

Там же на Кавказе служил и его кузен, герой Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, – Вячеслав Куприянович Миткевич-Жолток, тоже генерал-майор и (до 1903 года) начальник Штаба Терского казачьего войска.

Сын Николая Антоновича – Борис Николаевич, мой прадед, накануне Первой мировой войны окончил Гатчинскую школу военных летчиков. За храбрость был награжден офицерскими Георгиевскими крестами. После Гражданской войны прадед решил Россию не покидать. Красная армия нуждалась в профессионалах, и Бориса Николаевича пригласили служить «военным специалистом». Летчиком он был, как говорится, от Бога. В армии его сразу оценили по достоинству. Известно, что в конце 30-х годов НКВД плотно занимался его «шпионской деятельностью», но после того, как он получил инфаркт и демобилизовался, от него отстали.

Что касается династии Рогозиных, чью фамилию я ношу по мужской линии, то родом они из-под города Ростова Великого. Сейчас их родовое село Гари находится в Ильинском районе Ивановской области.

Рогозины – потомственные кузнецы-богатыри. Жили зажиточно. Когда большевики пришли к власти, мой дед Константин Павлович со своим отцом и его братьями благоразумно решили покинуть малую родину и переехать в Москву, где проще было укрыться от пристального взгляда комиссаров.

Были в нашем роду знаменитые люди, например боярин Василий Рогозин. Отличился он в русской истории тем, что был верным соратником почитаемого на Руси князя Дмитрия Пожарского, возглавившего вместе с гражданином Мининым народное ополчение за освобождение Москвы от польской интервенции в начале XVII века. Также историки упоминают чугуевского воеводу, боярина Герасима Рогозина и его сына Федора, принимавших активное участие в освобождении Восточной Украины во второй половине XVII века от литовских оккупантов.

Так что в моем роду были вполне достойные люди.

Мои университеты

Как это ни забавно, но именно я, даже еще не родившись, коренным образом повлиял на карьеру отца. Он мечтал о небе и хотел стать летчиком-испытателем, но мама, будучи беременна мной, категорически этому воспротивилась, и отец был вынужден отступить. Он с отличием окончил Высшую военную авиационную инженерную академию имени Жуковского и с головой ушел в военную науку и разработку новейших систем вооружений.

В семье никто не сомневался, что я продолжу военно-инженерную династию, но уже в старших классах я почувствовал интерес к другому делу – политике и международным отношениям. В 10 классе я вызвался читать перед занятиями всем старшеклассникам и учителям «политинформацию».

Для ее подготовки я выискивал интересные материалы из дипломатических книг, мемуаров полководцев и государственных деятелей и даже с помощью «Радио Свобода» и «Голоса Америки», волны которых я ловил с помощью массивной домашней радиолы.

Выступая перед сверстниками и учителями, я осваивал науку публичного выступления, изобретал приемы аргументации своей позиции перед большой аудиторией, совершенствовал устную речь и учился великому искусству владения Словом.

Только теперь я могу себе представить, что думали обо всем происходящем присматривавшие за мной старые коммунисты – директор нашей французской школы Юлий Михайлович Цейтлин и завуч Иосиф Ефимович Рейзис. В конце концов, наслушавшись моей «политинформации», директор поставил мне в выпускном аттестате по обществоведению «хорошо», хотя в классном журнале по этому предмету у меня всегда стояли одни отличные оценки. За какие вольности в изложении материала наш Цейтлин срезал мне один балл, ума не приложу. Но на выпускном вечере директор проводил меня еще более странной фразой: «Рогозин, а ведь ты не марксист!»

Я не знал, чем это мне может грозить, но почему-то именно после разговора с директором школы решил поступать в Московский государственный университет, и не куда-нибудь, а на международное отделение факультета журналистики. В то время это был настоящий «рассадник вольнодумства».

Отец долго и безуспешно пытался меня отговорить. Он откровенно недолюбливал партийных номенклатурщиков и советских пропагандистов, чьи дети и составляли основную массу студентов элитного «международного отделения» журфака.

Документы принимали только у юношей. Считалось, что не может быть такой профессии – «журналистка-международница». Ведь для жены дипломата, журналиста или легального сотрудника КГБ работу за границей можно было подыскать: учительницей в школе, дежурной в библиотеке или врачом, например. Но что делать, если за границу командируют советскую женщину с мужем в придачу? Куда его-то девать? Как правило, такие мужья оставались на Родине, а КГБ начинало слежку за его удачливой супругой, «как бы чего не вышло с ее моральным обликом». В общем, девиц к нам на отделение брали разве что только по очень большому блату.

Поскольку я был сыном военного, поступить мне так просто не дали. «Срезали» на сочинении, сказав, что, мол, «не раскрыл тему». Что значит «раскрыть тему», знали только те, кто имел монопольное право зачислять на учебу детей «белой кости». Сын военнослужащего в эту элитную когорту, очевидно, не входил. Все остальные экзамены были устные, и сдал я их на отлично, но заветных полбалла мне для поступления не хватало, так как средняя оценка по школьному аттестату у меня была 4,5.

Выручила спортивная кафедра. Кто-то, к сожалению, сейчас уж не помню, подсказал мне обратиться туда, предъявив книжку мастера спорта СССР. На журфак спортсменов брали охотно. Во-первых, честь факультета на студенческих соревнованиях надо защищать, а во-вторых, по окончании можно было податься в спортивные комментаторы. Меня такая перспектива не прельщала, но поступить-то надо бьио! В общем, в сомнительном качестве «тупого спортсмена», не способного, «как все нормальные люди», сдать экзамены, я был зачислен на вечернее отделение факультета журналистики МГУ «с правом посещения дневного отделения».

Увидев мои душевные страдания, отец помог мне устроиться в Редакционно-издательскии отдел Института атомной энергии имени Курчатова и получить справку, что я «где-то работаю», необходимую для представления в деканат. На «птичьих правах» я стал посещать занятия вместе с «испанской группой» международного отделения.

По окончании спецшколы я неплохо изъяснялся по-французски и даже выиграл городской конкурс стихотворного перевода (в то время я увлекался поэзией Поля Верлена). Поэтому я твердо решил выучить именно испанский. Я знал, что в чужом для моей семьи мире международной журналистики мне никто помогать не будет. Как говорится в известной шутке: «Талантам надо помогать. Бездари пробьются сами». Так и я понимал, что пробиваться мне придется самому, а потому нужно владеть теми иностранными языками и знаниями, с которыми у меня будет больше маневра и меньше влиятельных конкурентов с крутыми папашами. Расчет, как показала моя дальнейшая жизнь, оказался верен.

На третьем курсе я стал факультативно посещать занятия по итальянскому языку, плюс нам добавили в качестве обязательного предмета изучение языка одной из социалистических стран. Я выбрал чешский, хотя правильнее было бы взять сербский. Ровно через десять лет, объезжая в качестве журналиста воюющую Боснию и Сербскую Краину, а затем Македонию и Косово, я многократно жалел о том, что не говорю на языке моих балканских братьев. Впрочем, на войне язык учится быстрее, и уже скоро я перестал испытывать малейшие затруднения в общении с местным населением. Но об этом чуть позже.

После третьего курса обучения факультет журналистики направил своих студентов на практику по стране. Это было мое первое знакомство с Россией. Я попросился в Новосибирск – столицу Западной Сибири, крупнейший научный и промышленный центр за горами Урала. И не пожалел о своем выборе. Как раз в то лето 1983 года новосибирские строители метрополитена перекрывали широкую красивую сибирскую реку Обь метромостом. Мост надвигался с одного берега – постепенно, буквально по паре сантиметров в час. Наверное, только сидящие на берегу неспешные, беззаботные рыбаки могли отметить, как каждый день строители осваивали по метру воздушное пространство над рекой.

Во время практики со мной произошел забавный случай (хотя тогда он мне забавным не казался вовсе). Я искал интересные сюжеты для утренних теленовостей и решил провести ночь вместе с пожарным расчетом. К моей радости и к несчастью погорельцев, мы получили срочный вызов – горело мужское общежитие авиационного завода. Более страшного и завораживающего зрелища я не видел никогда – на фоне кровавого рассвета стояли обгоревшие остовы полностью разрушенного здания. Горячий воздух вперемешку с пеплом образовал душное марево. В общем, картина из голливудского триллера о конце жизни на Земле.

Тогда новосибирская студия новостей использовала в работе французские кинокамеры – о видео (ТЖК – телевизионных журналистских комплектах) уже слышали, но в глаза новой техники еще никто не видел. Поэтому для того, чтобы снять сюжет, нужно было строго экономить на кинопленке (для такого рода работы нам вьщавали катушки с 30 метрами дефицитной пленки). Переснять неудачный материал такая технология возможности не давала. Но тогда я об этом и не думал.

Передо мной стоял вспотевший от борьбы с огнем усатый майор-пожарный. Он был крайне взволнован масштабами воспламенения, но весь собрался, чтобы прокомментировать мне под камеру случившееся несчастье. По ходу интервью я даже не заметил, как этот мой майор грязно выругался с использованием слова «мать». Грубая, нецензурная брань настолько соответствовала случившейся катастрофе, что я счел ненормативную лексику моего собеседника вполне естественной. Я даже этого не заметил и не понял, что он выругался!

Отсняв материал, я с оператором и звукорежиссером что есть мочи понесся на микроавтобусе по ночному Новосибирску – в телецентр. Там пленку извлекли из камеры и отнесли в срочную проявку. Звук, в том числе и голос майора, записанный на аудиопленку, также начали монтировать и синхронизировать на монтажном столе с кинорядом. Никто – ни монтажер, ни выпускающий редактор, – прослушав и просмотрев сюжет, не заметил неладного! В девять утра я, еще не остыв от ночного пожара, расположился на стуле в кабинете руководителя моей практики – главного редактора информационной программы. С замиранием сердца я ждал появления на экране телевизора моего первого «взрослого материала».

…Когда усатый майор закончил свою эмоциональную речь, я был готов провалиться сквозь землю. Главред смотрел на меня, как командир партизанского отряда смотрит на разоблаченного предателя. Не прошло и полминуты, как в кабинете зазвонил телефон. Редактор слабеющей рукой поднял трубку. По разговору я понял, что звонит первый секретарь новосибирского областного комитета коммунистической партии – «шишка номер один» во всей Западной Сибири. Видимо, он тоже просмотрел утренние новости и уже несется к нам, чтобы устроить расправу.

Я сразу сообразил, что в лучшем случае мне светит отчисление из университета, а руководителю моей журналистской практики – строгий партийный выговор. Взяв себя в руки, я рискнул предложить главному редактору попытаться вместе выкарабкаться из этого, скажем так, щекотливого положения. Но главред меня не слышал и только жалобно причитал: «Все пропало! Нам конец!»

Выход был найден. Я предложил срочно найти в студии человека с похожим на майора голосом, записать какую угодно (неважно!) пристойную фразу со словом «мать», вклеить эту фразу в аудиопленку, чтобы синхронизировать ее с артикуляцией пожарного на кинопленке. Плюс сверху наложить всякие шумы (они есть в фонотеке каждой крупной киностудии), чтобы не чувствовался разрыв в голосе интервьюируемого майора. Так и сделали.

Вся студия в момент превратилась в кишащий муравейник, все сразу забегали, и уже через двадцать минут на монтажном столе мы склеивали наш незадачливый сюжет с придуманной впопыхах фразой «чья-то мать погорела». При чем здесь «чья-то мать» на месте сгоревшего мужского общежития? Это было неважно. Важно было успеть до приезда сановника в телецентр, и мы успели!

Вскоре через окно мы услышали визг тормозов и хлопанье дверью машины. В студию ворвался грозный партийный босс, который сам время от времени отпускал грязные матерные выражения в адрес попадавшихся на его пути журналистов. Когда же он добрался до меня, то посмотрел глазами люцифера и пообещал «пожарить меня без масла». Мы же предварительно договорились делать крайне удивленные лица, будто до сих пор не понимаем причину гнева «большого руководителя». Главред с крайне раздосадованным видом предложил партийному боссу просмотреть вышедший в эфир сюжет еще раз, для того чтобы уяснить, что же ему конкретно в нем не понравилось. Первый секретарь недовольно плюхнулся в кресло и мрачно уставился в монитор.

«Чья-то мать погорела!» – проговорил не своим голосом майор. «Не понял! А ну-ка перемотайте пленку еще раз назад!» – воскликнул старый коммунист. Мы подчинились его требованию и еще раз показали только что состряпанную нами подделку. Босс встал и, пробубнив себе что-то под нос, быстрым шагом покинул помещение. «Слава богу!» – выдохнул редактор и упал в кресло, где только что грозно восседал партийный функционер. Через минуту его кабинет наполнился сотрудниками. Они заговорщически перемигивались, хихикали и довольно потирали руки. Действительно, мы были в миллиметре от грандиозного скандала, мной же и устроенного, но именно благодаря моей авантюрной выдумке его чудом избежали. Вскоре журналисты, окончательно придя в себя, стали хохотать в полный голос. Некоторые избавились от мучительных приступов смеха уже только под вечер. Я же был бесконечно рад тому, что смогу продолжить учебу в МГУ. Чтобы отблагодарить своих старших товарищей, спасших мою студенческую шкуру, я решил накрыть для всей студии стол и закатить пирушку. На том мои небольшие деньги, на которые я планировал дотянуть до конца практики, закончились. Но тут меня еще раз спасла моя смекалка.

В поезде Новосибирск-Москва мне с моим однокурсником Игорем Васильковым (сейчас он работает ведущим на радиостанции «Сити-ФМ») нужно было как-то продержаться без еды три дня и две ночи. Но голод ждать не умеет. Тогда мы решили пойти на хитрость. Мы пришли в вагон-ресторан и сообщили официанткам и поварихе, что работаем на центральном телевидении и снимаем сюжет о работницах этого поезда. Как ни странно, наивные женщины поверили, что массивный советский фотоаппарат в моих руках – не что иное, как новейшая цифровая видеокамера. Наперебой добродушные женщины всю дорогу давали нам «интервью», а заодно и вкусную еду, что оставалась от посетителей ресторана. Так мы и добрались до Москвы. Мне, конечно, стыдно за тот обман легковерных официанток, но, видит бог, если бы не наша хитрость, страна потеряла бы двух молодых нахалов.

На четвертом курсе меня попытались завербовать в КГБ. Позвонили домой, пообещали интересную работу и предложили встретиться на следующий день у метро «Парк культуры». Я согласился. Честно говоря, я мечтал работать в разведке и просто еле сдерживал переполнявшую меня радость. Будущая жизнь рисовалась мне полной приключений и подвигов. Я был готов согласиться даже на нелегальную работу, тем более что благодаря моей южнорусской внешности, карим глазам, крупному носу, широким скулам и темно-русой шевелюре я мог бы сойти и за испанца, и за серба, и за араба, и за кавказца, и, как шутила моя жена, даже за гигантского японца. В общем, в чертах моего лица как в зеркале отразились все освободительные походы русской имперской армии.

Вскоре меня и мою молодую супругу Татьяну – студентку филологического факультета МГУ, родившую мне на третьем курсе сына, – пригласили в какой-то медицинский центр КГБ для прохождения осмотра и проведения различных психологических тестов. Я предупредил своего вербовщика, что сразу после четвертого курса меня отправят на полугодовую стажировку на Кубу. Я жаждал получить хоть какое-нибудь задание по линии внешнеполитической разведки СССР, стать «нашим человеком в Гаване» и, наконец, принести своей Родине пользу.

Однако все вышло иначе. В Гаване про меня забыли вовсе. Но, оказавшись на Острове свободы, я старался зря времени не терять. Изучая практику работы американских спецслужб, сумевших обеспечить эффективное вещание своей радиостанции на Кубу, я собрал интереснейший материал и подготовил на его основе дипломную работу на тему «Психологическая война США против Кубы». Там же в Гаване я написал еще одну дипломную работу об оборонной политике Франции – «Парадоксы президента Миттерана». Военной проблематикой я серьезно увлекся в годы учебы в университете. Добился допуска в так называемое специальное хранилище Библиотеки иностранной литературы, где мог читать вырезки из французских газет и, несмотря на то что был вынужден ехать в Гавану на стажировку, изменить своему выбору мировой истории войн и конфликтов не решился.

В Москву я вернулся в феврале 86-го с черной огромной бородой, двумя дипломными работами и нетерпеливым желанием узнать, когда же мне выходить на службу в органах государственной безопасности.

«Органы» на мои звонки долго не отвечали. Наконец я дозвонился до своего старого знакомого-кадровика, который, как ни в чем не бывало, сообщил мне пренеприятнейшую новость. Оказывается, очередной генсек Юрий Андропов перед своей смертью завещал детей и зятьев сотрудников 1-го Главного управления КГБ СССР (внешняя разведка) на работу в то же самое управление не брать и подписал соответствующий приказ о «борьбе с кумовством». Для меня эта новость была как гром средь ясного неба. Мой тесть Геннадий Николаевич Серебряков в то время действительно работал на американском направлении в том самом Управлении КГБ и имел звание полковника, поэтому доступ в «контору» мне был перекрыт железобетонно. Мечта рушилась на глазах.

Защитив обе дипломные работы на отлично, сдав государственные экзамены и получив диплом с отличием об окончании престижного высшего учебного заведения, я оказался на улице без всякого распределения и перспективы.

Редакция программы «Время» первого советского телевизионного канала, с международным отделом которой я в студенческие годы активно сотрудничал и даже делал «синхроны» для новостей и популярной в те годы политической передачи «Сегодня в мире», от моих услуг отказалась, взяв вместо меня какого-то картавого мальчика из «правильной» номенклатурной советской семьи.

Я поспешил в Агентство печати «Новости» – в Главную редакцию Западной Европы. Мне назвали фамилию главного редактора, к которому мне и надо было попасть на собеседование, – Раппопорт Игорь Михайлович. Звучала она для меня непривычно, и я страшно боялся ее забыть или произнести как-то не так. На мое несчастье так и произошло. Едва справляясь с волнением, я постучался в дверь его кабинета и, услышав: «Кто там?», – приоткрыл ее и заявил: «Здрасьте, мне нужен Игорь Михайлович Риббентроп!» «Пшел вон!» – закричал Раппопорт и кинул в меня какой-то книгой. Короче говоря, в АПН меня тоже не взяли.

Тогда, в поисках счастья, работы и возможности прокормить семью я попытался устроиться в редакцию популярной молодежной газеты «Комсомольская правда». Я многих там знал, и меня помнили многие. Дело в том, что летом и осенью 1983 года я активно сотрудничал с «Комсомолкой» в выпуске специального еженедельного к ней приложения «Алый парус». Это был разгар страстей и взаимной перебранки между США и СССР. На Дальнем Востоке наш истребитель-перехватчик по трагической ошибке сбил гражданский лайнер Южной Кореи, после чего тот ушел, как издевательски сообщали советские СМИ, «в неизвестном направлении». Американцы подняли жуткий скандал, и спираль холодной войны готова была сделать очередной виток.

Советские газеты как могли клеймили «американский империализм». Популярная «Комсомольская правда» старалась от остальных не отставать. Сюда приходили мешки злобных писем читателей, адресованных президенту США. Редакция не жалела денег и переправляла эти мешки в Вашингтон. Одно из этих писем я решил размножить и расклеить по стенам редакции. Уж больно идиотическим и одновременно остроумным было это послание неизвестного советского комсомольца известному хозяину Белого дома:

 
Не грози, Рейган, ракетами,
Не пугай народ войной.
Наши силы, знай, достаточны,
Чтоб расправиться с тобой!
В тисках огней – огней мучений
Умрешь от адских излучений!
 

Ну разве не шедевр? Почему-то моя ирония пришлась не по вкусу редакционному начальству, мне сделали замечание, зато запомнили надолго. Этим я и решил воспользоваться и позвонил в редакцию. Мой собеседник зачем-то перезвонил по параллельному телефону своему приятелю, работавшему в Комитете молодежных организаций СССР (КМО), и сказал, что, прежде чем говорить о работе в «Комсомолке», мне надо пройти собеседование в этом самом КМО.

Что это за контора, я на тот момент не имел ни малейшего представления. И уж тем более не мог предположить, что именно с этой странной аббревиатурой и стоящей за ней еще более странной организацией будет связано начало моей жизни в большой политике!