Текст книги "Куку"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

IV.

   Ярмарочный день кончался. По всем направлениям от Чумбашей тянулись крестьянския телеги, таратайки, ехали верховые и шли пешие. Киргизы, около которых приютилась красная тележка, тоже начали понемногу собираться в путь: вечером по холодку хорошо ехать. Мужчины седлали лошадей. Женщины и дети ехали в двух телегах. Все делалось не торопясь, с той особенной, степной, медленной важностью, от которой городского человека просто мутит. Клоуны следили за этими приготовлениями и пробовали разговориться с мужчинами; но из этих усилий ничего но вышло: они не понимали друг друга. Из этого затруднения вывела всех Сафо. Она все время вертелась около телеги и по-детски быстро сошлась с "кыс" (дочь) кривого киргиза. На каком языке разговаривали – трудно сказать, но иго не мешало им понимать друг друга. Сафо с детской откровенностью разсказывала, как мама больна, как они далеко ехали, чтобы лечить маму кумысом, и т. д.    – Кумиза?– спрашивала киргизская кыс и что-то передавала матери.    – Да, на кумыс послали доктора... и Альфонса тоже.    Эта "кыс" была завидно-красивая девушка крепкой степной красотой. В своей серой мерлущатой шапке, с распущенным красным платком на спине, она заставляла всех проезжавших мимо киргизов останавливаться и кланяться кривому Аблаю, который только потряхивал головой и прищуривал глаз. Кыс пряталась за телегу, краснела, и в ея густо-карих глазах, опушенных черным бархатом ресниц, так и загорались искорки девичьей гордости. Что же, пусть смотрят, а она никого знать не хочет... Поверх кумачнаго платья у ней надет был полосатый шелковый бешмет с короткими рукавами, а на груди позванивала целая сетка из крупной и мелкой серебряной монеты. Темные, как вороново крыло, волосы, заплетенные в мелкия косы, выползали из-под шапки, как черныя змейки. Нос был немного широк, но глаза большие, чуть приподнятые в углах, что им придавало такое милое, точно спрашивающее выражение. Смуглый цвет кожи и горячий степной румянец дополняли достоинство киргизской красавицы, которою старый Аблай недаром гордился.    – Мама, кыс зовут Майей,– докладывала Сафо, перебегая от телег к своей тележке.– Она славная... А маму у ней, вот ту, которая в белом полотенце, зовут Сырну... да. У них этого кумыса, мама.    Майя о чем-то поговорила с матерью, а та с Аблаем. Старик глубокомысленно раскачивал головой, жевал губами и, когда телеги были готовы в путь, подошел к Куку.    – Гуляй к наша... кумиза есть...– заговорил он, поправляя седые, подстриженные щеткой усы.– Дженьгише кумиза давай... двадцать побила... коши.    – А далеко?– спрашивал Куку.    – Гуляй, видно будешь...    Сырну и Майя очень желали, чтобы красная тележка ехала к ним,– их одолевало чисто-степное любопытство. Аблай говорил так убедительно, что Куку оставалось только согласиться. Из слов старика он понял, что где-то недалеко есть "большие господа", у которых много-много денег, значит, и кумыс будет и работа. Альфонс и Анджелика были согласны на все.    – Гуляй...– закончил Аблай свои обяснения и махнул рукой на реку Сардву вверх по течению.    В цыганской телеге оставался один спавший лысый цыган, да около забытаго огня ползали полуголые цыганята. Когда вернулись цыганки, сгибаясь под тяжестью своих мешков, оне долго провожали глазами удалявшийся маленький караван. Впереди ехали киргизския телеги. За ними катилась красная тележка, и по бокам гарцовали верховые киргизы. Альфонс замыкал шествие. Головка Сафо выставлялась из телеги, которой правила Майя.    – О, проклятые люди...– шептала старая цыганка, щупая свой нос, из котораго Альфонс выдавил вчера целый магазин вещей.    Караван двигался по узкой дорожке, совсем терявшейся в степной густой траве. Альфонс успел набрать букет из полевых цветов и преподнес его дремавшей Анджелике, которая поблагодарила его своей больной улыбкой. Вчерашняя свежесть уже чувствовалась в низких местах, когда спускалась дорога к реке. Куку шагал очень бодро и весело потряхивал головой, в которой еще стояло ярмарочное похмелье. В стороне высыпала русская деревушка, мелькнули распаханныя поля, и опять тянулась та же степь. Прииски остались далеко позади, и только полоски дыма показывали на горизонте их места. Кое-где по берегам реки Сардвы попадались свеже-раскопанныя ямы и небольшие желтые холмики разрытой земли – это были новыя разведки.    – Гуляй... скоро, бачка...– говорил Аблай, когда ему казалось, что Куку начинает уставать.    Майя мурлыкала какую-то грустную песню, под звуки которой Сафо заснула, положив свою красивую головку на колени "кыс".    Когда стемнело и небо засветилось яркими звездами, вдали мелькнули, как волчьи глаза, два огонька. Потянуло дымком, и, точно из-под земли, донесся глухой собачий лай. По своим плечам Куку разсчитал, что они прошли битых 20 верст. Впереди темнела гора не гора, а что-то такое большое... Это было киргизское кладбище, красовавшееся на берегу высыхавшаго степного озерка. Разросшийся березовый лес скрывал могилы. В тени этого леса приютились и два коша Аблая. Не доезжая с версту, старик зорко оглянул степь, понюхал воздух и умчался в сторону, свесившись на седле, по-киргизски, на один бок.    – Старая собака отлично ездит...– заметил Альфонс, у котораго пересохло во рту от усталости.    Два коша вырезались своими круглыми силуэтами на темном фоне леса как-то вдруг, когда на подходивший караван с веселим лаешь кинулась целая стая худых и высоких киргизских собак. Куку и Альфонсу пришлось отбиваться от них и руками и ногами. Верховой киргиз отгонял их нагайкой. Сафо проснулась и заплакала. Выглянувшая из-за своих занавесок Анджелика с изумлением разсматривала коши,– они так походили на дна маленьких цирка. И самый воздух напоминал ей тоже цирк: пахло лошадьми и землей... Небольшое озеро, затерявшееся в степи, походило на большое блюдо с водой, спрятанное в зелени обступивших его камышей. Где-то крякали утки и чутко гоготали дикие гуси, а по воде дрожащей полосой падала от горевших огней яркая зыбь, точно там сейчас под спокойной поверхностью переливались и горели драгоценные камни. Из кошей высыпала гурьба полуголых ребятишек и с людным любопытством обступила красную тележку.    – Хороший гостинец привез я вам с ярмарки...– смеялся Аблай, любуясь своим потомством.    Киргизское становище ожило и зашевелилось. Огни загорели ярче, а около них, нагнувшись над котлами с маханиной (кобылье мясо), виднелись спины сидевших на корточках женщин. Лошади были угнаны в поле, и только издалека доносилось их веселое ржанье. Но это оживление так же быстро сменилось наступившей сонной тишиной. Сначала у котлов ели мужчины, потом женщины, а остатки были брошены детям, дожидавшимся своей очереди с нетерпением таких же голодных киргизских собак. Сафо видела этот ужин и побывала в обоих кошах, где ей не понравилось. После чая, свареннаго в медном походном чайнике, она уснула тут же на коврике, и ее не стали тревожить: девочка сегодня отлично работала и имеет право на известную долю в имуществе странствующей труппы.    Скоро все угомонилось, и только одно небо светилось попрежнему и сверкала вода. Мужчины утомились и заснули. Дольше всех не могли успокоиться старуха-киргизка, взбалтывавшая в турсуке (кожаный прокопченый мешок) свежий кумыс. Куку и Альфонс спали прямо на траве. Даже собаки и те перестали грызть доспавшияся им голыя лошадиныя кости. Не спала одна Анджелика... Она лежала на своем ящике и вслушивалась в дремлющую степную тишину, которую нарушали только далекий лошадиный топот да всплески метавшейся в озере рыбы. Ей было тяжело: руки и ноги точно чужия, а голова кружилась при малейшем движении. Но вместе с этим окружавшая обстановка так живо напоминала ей то недалекое прошлое, около котораго с большим упорством сосредоточивались все ея мысли. Да, она опять видела себя цветущей, молодой, улыбающейся... Тот же лошадиный топот, тот же запах земли, а впереди освещенная, как экран волшебнаго фонаря, цирковая арена... Играет музыка, хлопают бичи, а по кругу ровным галопом скачет белая лошадь, закусив удила. О, какая была умница эта Бэла! Анджелика ходила к ней в "уборную", как называли в цирке стойла лучших лошадей, и каждое утро кормила ее из своих рук хлебом... Да, хорошее было время. Ложи, амфитеатр и раек всегда переполнены публикой, и все эти сотни и тысячи глаз впивались в нее, в Анджелику, когда она, с хлыстом в руке, бабочкой выпархивала на сцену. Из всех этих глаз она не замечала только глаз Куку, вертевшагося перед ней, как собака.    И теперь Анджелике казалось, что она лежит на сцене необозримо громаднаго цирка, безсильная и слабая, а невидимая Бэла мерным скоком описывает около нея невидимые круги. Да, вот этот топот, сильный и твердый. Так умела скакать одна красавица Бэла. Анджелике кажется, что вот-вот подскачет она к ней, протянет ласково голову и с веселым ржаньем унесет далеко от ея болезни. Ах, как хорошо одним прыжком избавиться от всего!.. Голова Анджелики начинала кружиться, и обезсиленныя руки тяжело хватались за деревянный край тележки. Неужели это сон, и неужели она уже так больна?..

V.

   Куку шестилетним ребенком был куплен странствующим цирком и попал в выучку к вечно-пьяному клоуну, англичанину Вельсу. Это было ужасное время, и теперь, через тридцать лет, он не мог без содрогания вспомнить о той школе, которую прошел. Вельс был неумолим и вспыльчив, он растягивал и выламывал ученика, как гуттаперчевую куклу, а в случае неповиновения или лености безпощадно сек его коротким и толстым хлыстом, которым владел в совершенстве. Вся спина Куку, безроднаго мещанскаго сироты, знавшаго свое православное имя только по метрическому свидетельству, была выдублена этим хлыстом, но наука ему не далась. В физическом отношении он делал успехи, но этого было мало – в нем не было ни тени грации, и притом Куку отличался безнадежной глупостью. Эта глупость и спасла его. Дальше клоуна он не пошел и служил в труппе возовой лошадью.    – Проклятый медведь...– жаловался на него Вельс своему задушевному приятелю, клоуну Фроскати.    – А я не могу пожаловаться,– хвастался Фроскати, не выпускавший изо рта коротенькой трубочки.– У меня Альфонс делает чудеса.    Итальянец Фроскати рядом даже с Вельсом был зверем чистой крови, и маленький Альфонс, такая же безродная голова, как и Куку, подвергался ужасным истязаниям. В несчастном ребенке не было живого места... Все кости, кажется, были вывернуты, и он свободно сгибался в кольцо, как стальная пружина. О прыжках и кувырканьях нечего было и говорить,– все это выделывалось в совершенстве, но Фроскати задался "выработать" из него "человека-змею" и добился своей цели. В семнадцать лет Альфонс извивался на арене, как настоящая змея, и так ужасно выворачивал спину, руки, ноги и голову, точно ему самой природой было отпущено вдвое больше сочленений, чем обыкновенным смертным. Правда, что он задыхался, на шее, как веревки, надувались синия жилы, а сердце готово было выскочить из груди, но ведь он должен был вечно улыбаться аплодировавшей публике. В дурную погоду и холод человек-змея не находил себе места от страшных колющих болей по всему телу, точно там ползали иголки. Живой характер, грим и остроумная находчивость делали его любимцем публики в каждом новом городе, куда перекочевывал их цирк.    Но этот, смешивший до слез публику акробат, когда кончалось представление, погружался в самое мрачное настроение. В нем рано слишком сказался озлобленный характер, вспыльчивость и мстительность. С учителем благодарный ученик разсчитался первым делом. Когда пьяный Фроскати скакал в деревянную бочку, Альфонс с такой дьяволеской ловкостью повернул ее, что учитель переломил обе ноги и остался на всю жизнь калекой. Но это не избавило Альфонса от его профессии: он слишком был изломан, чтобы бросить цирк. Да и куда мог итти этот человек-змея, насильно приклеенный к цирку? Остальной мир для него не существовал. От Фроскати он получил единственное наследство: коротенькую трубочку и привычку руки накладывать в карманы. Из всего персонала труппы Альфонс сошелся с одним Куку, сошелся именно потому, что этот последний был слишком глуп, добр и здоров, как вол. Богатырь подчинялся изломанному больному человеку и терпеливо выносил от него всевозможныя неприятности, делавшияся во имя дружбы. Для Альфонса безответный Куку был чем-то в роде вьючной лошади и слуги. Из всех смешных клоунских штук, требовавших мозговой работы, он едва-едва научился говорить ломаным русским языком, и Альфонс же придумал ему единственное смешное слово: ку-ку!..    Когда Альфонс был болен, Куку ухаживал за ним, как нянька, и в награду получал такие затрещины и пинки, которые вывели бы из терпенья водовозную лошадь. Но такова сила духа, вечно покоряющаго безответную плоть...    – Я знаю, что я глуп,– говорил иногда Куку с грустной задумчивостью,– но не всем же быть умными.    Когда срок ученичества кончился, клоуны странствовали по России с разными цирками и ничего лучшаго не желали. Им платили хорошо, да и одной голове много ли нужно, на афишах они печатались "братьями из Португалии" и на арену выскакивали рука об руку, как настоящие братья. Так продолжалось до встречи с Анджеликой, которая явилась в цирк со своим учителем, американцем Бруксом. Как Альфонс и Куку, по происхождению она была русская и так же запродана в раннем детстве цирку и так же выступала на афишах под иностранным именем. Брукс в свое время славился, как отчаянный наездник, но он рано вывихнул ногу и перебивался около цирков в качестве профессора. Из Анджелики он задался целью выработать замечательную наездницу и возился с ней лет десять. Худой, с вечной табачной жвачкой и эксцентрическими выходками, он умел везде поставить себя особняком. Появившаяся цирковая звездочка почему-то не понравилась Альфонсу, и он с истинно-клоунской изобретательностью начал преследовать ее. Когда Анджелика проходила мимо него, Альфонс делал презрительныя гримасы, незаметно сердил лошадь, на которой она скакала, подставлял ноги и вообще старался устроить какую-нибудь неприятность. Во всех труппах своих закулисных счетов и разных интриг всегда достаточное количество, особенно когда дело идет о примадоннах. Так было и здесь. Основное ядро труппы обыкновенно складывалось родственным путем и оставалось в стороне от этих дрязг, но тем тяжелее доставалось случайным артистам, особенно женщинам. Кроме всего этого, положение новой наездницы усложнялось еще тем, что она была русская по происхождению и не имела никакой кровной защиты в цирковой иностранщине.    Однажды, когда Куку с раскрытым от восхищения ртом следил за скакавшей наездницей, Альфонс подбежал к нему и набил рот песком. Это уж выходило из всяких пределов самых смелых клоунских шуток.    – Ты сбесился, дьявол?!– ругался Куку, проглотивши часть песку.– Смотри!    – Я и смотрю, как ты смотришь дураком.    Куку смерял своего приятеля с ног до головы и быстро отвернулся. В нем произошло что-то такое, чего никогда еще он не испытывал. Этот добродушный геркулес, всегда подчинявшийся слепо изломанному другу, теперь чувствовал жажду самостоятельности. Набитый песком рот меньше всего мог служить обяснением такой перемены, нет, это было другое, именно то, что заставило в первый раз усиленно работать глупую голову цирковаго геркулеса. О, как ему теперь хотелось быть и умным, и находчивым, и смелым, и красивым! Во время антрактов, когда Анжелика шагом ездила по арене, Куку вертелся и кувыркался перед ней, как сумасшедший, посылал воздушные поцелуи и, прижимая руку к сердцу, подносил букеты из редиски. Он был очень неловок, и публика умирала от смеха: геркулес был слишком влюблен в наездницу... Встречаясь с Анджеликой вне цирка, Куку каждый раз смущался и только неловко кланялся. Анджелика не обращала на него никакого внимания, слишком занятая своей славой цирковой поденки. Поклонники и без того не давали ей прохода, и, если бы не зоркий взгляд мистера Брукса, ей не спастись бы от общей печальной участи таких поденок.    Альфонс в свою очередь тоже был неприятно изумлен. Однажды, когда он старался незаметно разсердить серебряную Бэлу, на которой отдыхала улыбавшаяся публике Анджелика, какая-то невидимая сила распростерла его на земле. В первое мгновение он не мог хорошенько понять, что такое с ним случилось, но боль между лопатками и побелевшее от бешенства лицо Куку обяснили ему все. Альфонс едва поднялся с земли и с удивлением посмотрел на своего друга, который сам не отдавал себе отчета в том, что с ним делалось и что он делал. Когда они встретились глазами, Куку проговорил только всего одно слово:    – Убью...    Эту полуживую сцену видела только Анджелина и очень удивилась заступничеству геркулеса,– она только теперь обратила на него внимание и точно удивилась, что есть на свете такие могучие люди. В большой антракт она пригласила Куку в свою уборную и очень мило поблагодарила его за то, что он один во-время остановил проделки Альфонса.    – Я его убью...– мог только проговорить счастливый геркулес.    – Нет, пожалуйста, не делайте ничего... для меня,– кокетливо упрашивала Анджелика.– Понимаете, я этого не хочу.    – Я мистера Брукса могу убить.. Мне все равно...    Это последнее было уже совсем глупо, и Анджелика с сожалением посмотрела на богатыря, стоявшаго перед ней в своей клоунской "форме". Ола не поняла, что Куку о всех цирковых профессорах судил но мистеру Вельсу и синьору Фроскати. Этим недоразумением все дело и кончилось. Анджелика опять прыгала и танцовала на спине Бэлы, а Куку и Альфонс кувыркались перед ней, болтали на каком-то птичьем языке, точно ничего особеннаго не случилось.    Следующим подвигом Куку было то, что он познакомился ближе с мистером Бруксом, страдавшим чисто-американской непокладистостью. В цирке его называли не иначе, как хромым чортом Бруксом, который из гордости напивался по ночам один – так называемый фельдфебельский запой. Куку с озабоченным видом затащил мистера Брукса в цирковый буфет и почти насильно напоил его до потери сознания, а потом на плече принес в квартиру Анджелики.    – Мы с ним познакомились,– коротко обяснил он, раскланиваясь с испуганной Анджеликой.    Мистер Брукс смотрел на мир и людей с какой-то особенной, лошадиной точки зрения; раз поддавшись Куку, он продолжал это знакомство, и по ночам они теперь напивались вдвоем. Куку был совершенно счастлив от одной мысли, что через две комнаты от каморки мистера Брукса была спальня Анджелики. У Брукса был свой план. Он берег наездницу, как зеницу ока, но с единственным побуждением продать товар в одне руки за хороший куш. Однажды, когда они кутили целую ночь, Брукс откровенно обяснил все своему приятелю:    – Анджелика спит через две комнаты, а револьвер у меня всегда в кармане... понял?.. И ты вообще напрасно дурака валяешь со мной... Вздор!.. Нужно все бросить... Бедным людям не следует заниматься глупостями, да и она тебя никогда не полюбит.    Куку слушал, пил и плакал, а Брукс хохотал над ним: все женщины одинаковыя птицы или лошади.    Но Анджелика не оправдала возлагаемых на нее надежд и в одно прекрасное утро скрылась из-под носа профессора, увезенная каким-то красавцем-гимнастом. Брукс бросился в погоню и, когда убедился, что банк сорван – пустил себе пулю в лоб. Доживать век хромым цирковым прощелыгой не стоило.    Куку опять вернулся к своему другу Альфонсу, который встретил его, как ни в чем не бывало. Разве стоит сердиться на сумасшедших? Недавняя вражда сменилась старыми братскими чувствами, и Куку опять превратился в обыкновенное вьючное животное.    Через год Альфонс сказал: "Куку, едем". Куку не спрашивал, куда они едут и зачем: ему было все равно. Через неделю путешествия Куку входил в комнату, где лежала Анджелика, брошенная своим гимнастом. Она только-что перенесла неудачныё роды и не успела еще поправиться. Появление двух клоунов подняло ее на ноги, слабую, разбитую, с жалкими остатками недавней красоты. Куку ухаживал за ней, как нянька, и через три месяца в уездном городке была обвенчана свадьба мещанина Осипа Лопатина, женившагося на мещанской девице Прасковье Гавриловой. Собственно, главным действующим лицом в этом браке явился Альфонс, движимый никому неизвестными побуждениями. Теперь он сопровождал везде эту брачную чету в качестве друга дома и так же завладел Анджеликой, как владел Куку.    Но Анджелика не могла поправиться, а второй ребенок, Сафо, унес остатки здоровья и молодости. На арене она больше не имела успеха, и недавняя слава разсеялась, как дым. Но это было еще ничего: Куку зарабатывал достаточно для двоих, а маленькая Сафо не шла в счет. Женившийся клоун сильно изменился, затаил в себе новое чувство. Он с перваго дня свадьбы не переставал ревновать жену к Альфонсу и вынашивал эту тяжесть на душе, как чугунную гирю. Родившаяся Сафо только усилила его несчастье: маленькая девочка, чем дальше росла, тем больше делалась похожей на Альфонса, и это убивало Куку. Иногда он чувствовал, что когда-нибудь размозжит голову этому выродку, и старался не видеть ее по нескольку дней.    Так они странствовали из цирка в цирк, пока Анджелика не расхворалась совсем и Альфонс тоже. Человек-змея задыхался, кашлял и страдал от сердцебиения. Рабочей силой оставался один Куку, пользовавшийся неизменным здоровьем. Когда доктора посоветовали Анджелике кумыс, Куку решился на отчаянное средство. Распродав последний скарб, он двинулся на свои клоунские гроши в далекий путь.    – А как же Альфонс?– спрашивала Анджелика.    – Пусть и он едет... решил Куку.– Мне все равно...    Это была новая пытка, и геркулес вез ее на своей тележке вместе с четырехпудовой гирей. Путешествие по железной дороге скоро кончилось, на лошадей денег не было, работа в глухих провинциальных городах шла плохо, и Куку придумал свою тележку. Он не унывал, сосредоточившись на одной мысли: доктора сказали, что Анджелике нужен кумыс, значит, не о чем толковать. Какой-то эскулап посоветовал именно киргизский кумыс, и Куку пошел напролом к своей цели. Он так глубоко любил свою жену, как это могут делать только вполне ограниченные люди; это чувство наполняло его всецело, а остальное существовало только так, между прочим.

VI.

   – Что ты умеешь делать?– спрашивал кривой Аблай, когда они вдвоем сидели с Куку около огонька.    – Я? Я все умею...– с гордостью ответил Куку.– Перевернись на воздухе, как я? Поработай гирей, как я? А еще сколько всяких других штук знаю.    – А для чего все это?..    – Как для чего?.. Деньги платят...    – Деньги – это хорошо... И за краденых лошадей тоже деньги платят.    Аблай и Куку смотрели друг на друга с сожалением. Первый не мог понять, как это можно унижаться за деньги, а второй – как люди живут в своей степи и даже не имеют понятия, что такое цирк, музыка, газовое освещение, трактир и многия другия чудеса европейской цивилизации. Да, они не понимали друг друга, и взаимныя обяснения вели к еще большему непониманию. Степняк и клоун были правы, каждый с своей точки зрения. У каждаго был свой мир и свои взгляды, а за ними стояло целое миросозерцание, как за растением почва.    Анджелика пила кумыс и чувствовала себя лучше. Она уже могла ходить и гуляла в березовом лесу среди киргизских могил, вместе с Сафо, которая была совершенно счастлива. Кумыс имел благодетельное действие и на Альфонса, хотя он не мог пить много – у него делалось сердцебиение. Он тоже бродил по кладбищу, заложив руки в карманы, и собирал от-нечего-делать букеты. По утрам для собственнаго развлечения Куку занимался с Сафо гимнастикой. Около тележки разстилался коврик, и она в одном трико начинала повторять все, что знала, подвигаясь понемногу вперед. У Куку было дьявольское терпенье, и он по тысяче раз повторял одно и то же. Конечно, Альфонс мог бы показать лучше, но Сафо боялась его, как огня. Человек-змея ужасно ее бил за каждую ошибку, а Куку только улыбался. Кочевники смотрели на эти даровыя представления с разинутыми ртами и удивлялись ловкости Сафо, особенно красавица Майя.    – Хочешь, и тебя научу всему,– предлагал ей Куку.– Из тебя выйдет отличная наездница.    – Уйди, шайтан!– огрызалась Майя и показывала кулаки любезному профессору.    У Аблая был целый табун лошадей, и он с охотой уступил одну старую кобылу под упражнения Сафо. Было устроено широкое, мягкое седло, на каком ездят наездницы, и Альфонс на корде выганивал лошадь несколько дней, пока она привыкла его слушаться. Одетая в свою розовую юбочку, Сафо забралась наконец на лошадь и начала первые уроки. Чтобы девочка не свалилась, на ней был надет широкий кожаный пояс с веревочкой, и Куку держал ее на этом поводке. Анджелика лежала на ковре и распоряжалась всем, счастливая хоть в дочери видеть то, что не могла делать сама. У Сафо были хорошия способности, и потом она отличалась большой смелостью. В ея темных больших глазах так и светился огонек, который бывает только у настоящих художников. Даже старик Аблай восхищался маленькой наездницей и раз совершенно серьезно проговорил, обращаясь к Анджелике:    – Дженьгише, продай свою кыс старому Аблаю... Калым дам.    – Для чего тебе ее?..– удивилась Анджелика.    – А подрастет, катн (жена) Аблаю будет... Сырну старый катн, Сырну тяжело, а у Аблая горячее сердце. Калым большой будет... хорош калым.    Старик разсчитал, что через пять лет Сафо будет десять лет, а в эти годы киргизы уже женятся. Сырну пора отдохнуть, а молодая катн утешила бы старика.    – За молодого отдать – другую катн возьмет. Когда старая будет,– обяснял Аблай.– А у меня дженьгише будет...    Это предложение разсмешило Анджелику до слез: какие глупые эти киргизы... Аблай – муж Сафо! Ничего, выгодная партия: свой кош, тридцать кобылиц и старая жена.    В двух кошах собственно жили две семьи. В одной Аблай со старухой Сырну, дочерью Майей и маленькими ребятишками, а в другом – дальний родственник Аблая, старик Ахмет-бай (бай – господин). У Ахмета жены не было, а жили с ним два работника-киргиза и его подростки-дети. Между Аблаем и Ахметом уже пять лет велись самые упорные переговоры относительно Майи. Аблай соглашался выдать дочь за Ахмета, но все дело расходилось из-за калыма.    Заплатить за молодую жену двадцать лошадей, сто баранов и пятьсот рублей деньгами Ахмет не мог решиться, хотя и мог это сделать.    – Ближе Акмолинска такой невесты не найдешь!..– спорил Аблай, напивавшийся кумысом каждый день.– Где нынче киргизския красавицы? Нет их... Найдешь дешевую жену у башкир или калмыков, а киргизки дороги.    – Я не хочу башкирки...    – Плати калым.    – Дорого просишь...,    – Майя – красавица.    – Все-таки дорого, Аблай. Мы ведь старые друзья.. А я бы подарил ей монисто из бухарскаго настоящаго золота.    – Э, приятель, побереги это золото для себя, а Майе довольно и своего серебра. Майя не нищая...    – Отдавай, пока твоя Майя не состарилась, а то будешь ей кумыс заквашивать... Двух баранов не дадут за старуху.    – Пусть старится... Я подожду.    Старики ссорились между собой почти каждый вечер. Беззубый Ахметь-бай с гордостью разглаживал свою седую окладистую бороду и слезившимися глазами посматривал издали на Майю, вперед предвкушая радости Магометова рая. Аллах велик, а старый Ахмет-бай еще постоит за себя и успеет состарить двух таких жен, как Майя. Его толстая нагайка сделает шелковой кого угодно, только бы старая лисица Аблай уступил в цене... Конечно, и Сырну и Майя давно знали об этих переговорах, но по степному этикету делали вид, что у них нет ни глаз, ни ушей, ни ума. Разве женщина может что-нибудь понимать?.. Все равно, что спрашивать кобылицу, которая пасется в поле... Да им и некогда было думать. Вся работа лежала на их плечах:'и кобылиц подоить, и кумыс приготовить, и обед, и платье, и за кобылицами присмотреть. Утром и вечером Майя верхом, по-мужски, без седла, отправлялась с шестом в руках в табун и пасла скот. Молодые жеребята были привязаны к колышкам, чтобы не высасывали маток; бараны с курдюками нагуливали летний жир верст за двадцать. Аблай дня через три обезжал верхом посмотреть на свои богатства, бранил Майю, зачем она не сын, и возвращался в свой кош тянуть кумыс.    Майя весело позванивала своим серебряным монистом и по вечерам пела грустныя киргизския песни. Красавице было о чем грустить... Невеселая доля киргизской женщины, которая работает, как лошадь, скоро стареет и в награду должна уступить место молодой каш. Жизнь жены-старухи настоящий ад, и смерть является счастливой избавительницей. В старинных песнях говорится о знаменитых богатырях, об удивительных красавицах, о разных приключениях, но все это только в песнях... Старик Аблай любит читать книгу о Таргым-батыре, но и это все сказка. Сделаться женой Ахмет-бая и нести багровые рубцы его нагайки не велико счастье. Беззубый рот и его слезившиеся глаза пугали Майю. О, она не хочет за старика, она красавица и на нее все заглядываются. Старая Сырну думала то же, но не пела песен. Аблай так колотил ее при каждом удобном случае, как человек, который серьезно задумал жениться. Она даже не стонала, а только сеживалась всем своим худым и костлявым телом.    – Я женюсь на молодой дженьгише, я тебя утоплю,– откровенно обявил ей Аблай после одной потасовки, когда он на жене вымещал свое сердце против скупого Ахмета.    Сырну иногда потихоньку плакала, но так, чтобы даже Майя этого не замечала. У девушки будет достаточно своих слез, когда выдадут замуж... Хорошо на свете жить одним мужчинам, которым сам Аллах покровительствует.    Когда Аблая не было дома, Сырну приходила к красной тележке, садилась на траву и долго смотрела на Анджелику печальными глазами. Если бы Анджелика вернулась с того света, и тогда едва ли кто-нибудь с таким подавляющим изумлением смотрел бы на нее, как старая Сырну, несколько раз даже ощупывая Анджелику, точно привидение. Переводчицей им служила Сафо, которая все понимала.    – Ты счастливая – скоро умрешь,– говорила Сырцу, печально кивая головой.– Вольным женщинам самое лучшее во-время умереть... да. Старух плохо кормят и бьют...    Эта степнячка по целым часам разспрашивала, как живут там, далеко, и все удивлялась. В ней было что-то такое детское. Жалкия тряпки, в какия наряжались Анджелика и Сафо, приводили ее в восторг.    – Дженьгише, я тебе скажу вот что...– заявила однажды Сырну, восхищенная тем уходом, каким клоуны окружали Анджелику.– Атай (отец) отличный человек... доброе сердце... Пусть он женится на Майе...    – У нас нельзя на двух женах жениться...    – Ты больная, тебе будет лучше,– уверяла Сырну, с материнским эгоизмом, думавшая об одной Майе.– Аблай уступит калым, а Майя красавица... У Майи много серебра... Майя будет жалеть тебя.    – Наш закон не позволяет,– обясняла Анджелика.– Когда я умру, пусть тогда женится...    – Долго ждать, дженьгише. Может-быть, ты и долго проживешь, а Майю продаст атай беззубому Ахмету.    Старуха никак не могла понять другого закона. Аллах дал крепость мужчине, ему нужно веселить сердце, а "марьжя" (женщина) старится скоро... Куку вон какой здоровый, ему нужно три марьжи, и все будут счастливы. Куку добрый, Куку богатырь, у Куку золотая душа...    Сам Куку в это время был занят разрешением проклятаго вопроса о деньгах. Из трех рублей было заплачено вперед за кумыс два рубля, оставалось наличной кассы всего один рубль, да и тот был разменен в первые же дни: нужен хлеб, нужна говядина, а в Чумбашах все так дорого. Костюмы артистов требовали серьезнаго внимания, а Сафо дьявольски быстро вырастала из своих платьев. К счастью, старик Аблай нищих клоунов, благодаря фокусам Альфонса, считал богачами: последняя мелочь в его руках разрасталась в десятки рублей, и он со своей обычной ловкостью и последние три двугривенных доставал из всех карманов, точно сам был начинен мелкой серебряной монетой.    – Даже ссудной кассы нет...– ворчал Куку, хотя закладывать было нечего,– оставались тележка, гиря да ширмочки.    Повторить попытку работы в Чумбашах клоуны не имели никакого желания: степная публика не была подготовлена к цивилизованным развлечениям. В резерве оставались те богатые люди, о которых намекал Аблай – эта была единственная и последняя надежда, а за такия вещи люди хватаются только в крайности. Куку ждал сам не зная чего, откладывая подробныя разведки день за днем. Его останавливали свои личныя дела... Бедный геркулес опять мучился ревностью. Он чувствовал, что Анджелика его не любит,– чувствовал это в каждом ея взгляде, в каждом движении, в каждом слове. Эта проклятая мысль придавляла его и заставляла тяжело вздыхать. Он опять подозревал Альфонса, который теперь гулял вместе с Анджеликой, дарил ей букеты, а она благодарила его своими улыбками. Разве для этого он вез ее сотни верст на собственной спине, заботился и ухаживал за ней, как не будет ухаживать родная мать? Глухое и молчаливое бешенство закипело в лошадиной груди Куку, и он старался скрыть свое горе от всех глаз.    – Убью... обоих убью!– шептал Куку, скрежеща зубами.– Они меня в глаза дурачат...    Куку очень страдал и по целым часам просиживал у огонька совершенно неподвижно. Он даже желал умереть, но и это последнее удовольствие представлялось ему только в отдаленном будущем; здоровья ему отпущено было на десятерых.