Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, т. 15"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

Соавторы: Сергей Аксаков,Константин Станюкович,Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

БИБЛИОТЕКА МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ
(том 15)
Сергей Тимофеевич Аксаков
ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКА
Повесть
*
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
ДЕТСТВО ТЕМЫ
Повесть
*
Константин Михайлович Станюкович
Рассказы
*
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Рассказы

Становление человека

«Жизнь человека в дитяти» – так С. Т. Аксаков, завершая работу над книгой «Детские годы Багрова-внука», сформулировал ее тему. А издавая книгу в 1858 году, он предпослал ей более развернутое определение темы и проблемы. Рассказы Багрова-внука, писал Аксаков, «представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся под влиянием ежедневных новых впечатлений». Эти слова удивительно емко и точно передают своеобразие и других произведений, собранных в этом томе. И Аксаков, и Гарин-Михайловский, и Станюкович, и Мамин-Сибиряк уделяют преимущественное внимание внутреннему миру своих героев, они пристально следят за возникновением и развитием душевных движений, воспроизводя даже самые незначительные из них.

Все эти произведения роднит и та плодоносная художественная нива, на которой они взошли, – гуманистические и реалистические устремления великой русской литературы. Вот почему, передавая историю роста и организации человеческого характера, писатели не замыкают своего героя в его возрастных границах. Он живет в сложных, иногда очень драматичных для него соприкосновениях с миром взрослых. Сопряжение, взаимовлияние этих двух миров – детского и взрослого – таит в себе возможность невосполнимых потерь: свершается подлинная драма, когда взрослые не хотят или не умеют увидеть восходящей рядом с ними новой человеческой жизни во всей ее уникальности и самоценности. Поступки и отношения старших под детским взглядом – чистым, непосредственным, естественно-человеческим – начинают выглядеть странными, зачастую достойными осуждения. С другой стороны, стремление проникнуть в эти поступки и отношения, жажда осмыслить и как-то согласовать их со своими представлениями о должном, о добром изменяют, обогащают детские переживания. Чувства, мысли юного человека наполняются социальным смыслом, что и подготавливает его к равноправному участию в большой, настоящей жизни.

Даже аксаковский Сережа Багров, окруженный заботой самоотверженной матери, не может оставаться только созерцателем мира взрослых. Герои же Гарина-Михайловского и особенно Станюковича и Мамина-Сибиряка только в нем и живут, вынужденные самостоятельно принимать важные, совсем недетские решения. А Прошка, герой рассказа Мамина-Сибиряка «Вертел» (1897), уже в свои двенадцать лет выполняет работу, непосильную и для мужчины. Более того, среди произведений Станюковича и Мамина-Сибиряка (в основном 1880—90-х годов), помещенных в этом томе, есть и такие, где рассказывается только о взрослых людях. Станюкович знакомит в них читателя с нелегкой морской службой, а Мамин-Сибиряк и затерянное в снежных просторах зимовье изображает социальным «материком», где царит несправедливость и бесправие.

В своей совокупности произведения, собранные в этой книге, повествуют о становлении человека, о тех главных, важнейших испытаниях, которые предлагает ему жизнь. Взрослеющий, мужающий человек со своим особым событийным и духовным миром, беспрестанно и качественно меняющимся, – главный герой этой книги.

* * *

Замысел книги о детстве возник у Сергея Тимофеевича Аксакова в 1854 году. В шуточном стихотворении, написанном на день рождения внучки, он обещает ей прислать через год свою книжку «про весну младую, про цветы полей, про малюток пташек… про лесного Мишку». Но проходит время, и Сергей Тимофеевич сообщает Оле: «…дай бог, чтобы к будущему дню твоего рождения она была готова. Да и книжка выходит совсем не такая, какую я обещал тебе». Она явно перерастала первоначальный замысел: существенно изменились и содержание ее, и цель, и объем. «Я дописываю большую книгу, – читаем в письме Аксакова от 3 мая 1857 года. – Это должно быть (хорошо, если будет) художественным воспроизведением моих детских лет, начиная с третьего до девятого года моей жизни». Так появились «Детские годы Багрова-внука», вначале на страницах журнала, в отрывках, а через год, в 1858 году, отдельной книгой.

А за два года до этого Аксаков выпустил «Воспоминания», в которых он рассказал о своем отрочестве и юности, прошедших в Казани: там он учился в гимназии, откуда поступил в Казанский университет. «Воспоминания» были изданы совместно с «Семейной хроникой» из жизни старшего поколения Багровых. И теперь, когда появилась история детства Аксакова, биография главного героя всех трех книг обрела недостающее хронологическое звено, образовалась художественно-автобиографическая трилогия. В истории русской литературы она заняла место непосредственно рядом с «Детством», «Отрочеством» и «Юностью» Льва Николаевича Толстого.

Внутреннее единство всех трех книг Аксакова сразу почувствовали их первые критики и читатели, хотя от своего лица автор ведет рассказ только в «Воспоминаниях», а в двух других – от имени Багрова. Но внимательный читатель, писал Добролюбов, очень легко убедится «в тождестве Аксакова и Багрова» и найдет много примеров «сходства всего багровского с аксаковским». Добролюбов поэтому считал себя вправе назвать и «Детские годы» воспоминаниями Аксакова, несмотря на специальное «предуведомление» писателя своим читателям, в котором он категорически отрицал тождество между собой, автором, и Багровым– внуком, этим вымышленным рассказчиком.

Но почему же С. Т. Аксаков, повествуя о своем детстве, о жизни своих родных и близких, прибегнул к псевдониму?

Одна из причин, как считает сын писателя Иван Аксаков, – это желание прекратить неприятные для рода Аксаковых и Куроедовых «толки и пересуды», какие могли вызвать книги, прежде всего «Семейная хроника»: на многих ее страницах старшие представители этих семейств выглядят типичными крепостниками. Была еще и причина художественная. И осмысление ее приближает к пониманию широкого смысла сугубо, казалось бы, автобиографического повествования.

Автор, «прикрывшись» именем Багрова, стремился «удержать журнальную критику в пределах чистой литературной оценки выставленных им характеров и типов» (И. С. Аксаков). Он пошел по тому же пути, что и Лев Толстой, озаглавивший свою первую повесть «Детство» и очень недовольный тем, что редакция журнала произвольно изменила заглавие: «История моего детства» противоречит с мыслью сочинения. Кому какое дело до истории моего детства? Ту же цель: придать с самого начала, уже в заглавии, обобщающий смысл своему сочинению – преследовал и Сергей Тимофеевич Аксаков.

К выявлению общезначимого, общеинтересного целеустремлено все повествование. Так, автора в детстве увлекали сказки, надолго овладевая его горячим воображением: «С какою жадностью, с каким ненасытным любопытством читал я эти сказки, и в то же время я знал, что все это выдумка, настоящая сказка, что этого нет на свете и быть не может. Где же скрывается тайна такого очарования?» Эту тайну он видит «в страсти к чудесному, которая, более или менее, врождена всем детям» (подчеркнуто нами. – В.Б.). Так, Сереже понравилось, что купленную его отцом деревушку назвали «Сергеевкой». Это так рано появившееся в нем чувство собственности автор объясняет, а заодно и извиняет также общими свойствами детской психологии.

Но при всей своей целеустремленности к реалистическому обобщению сферой изображения для Аксакова остаются его личные переживания и чувства, «истории» и события из его собственной жизни, из жизни родных, близкого окружения. Один из исследователей (советский литературовед С. Машинский) назвал даже его «едва ли не самым автобиографическим писателем в истории мировой литературы». Это своеобразие Аксакова-писателя определялось особенностями его природного дарования. Сравнивая себя с теми писателями, которые обладают талантом «чистого» творчества, создают вымышленные персонажи, Аксаков считал: «Заменить… действительность вымыслом я не в состоянии. Я пробовал несколько раз писать вымышленные происшествия и вымышленных людей. Выходила совершенная дрянь, и мне самому становилось смешно… Я только передатчик и простой рассказчик: изобретения у меня на волос нет… Я ничего не могу выдумать: к выдуманному у меня не лежит душа, я не могу принимать в нем живого участия».

Сознание своих творческих возможностей, заложенных в природе его таланта, пришло к Аксакову поздно. Но оно пришло, и писатель создает произведения, согласные с реалистическими традициями русской литературы. В «Семейной хронике» он воспроизводит крепостнический быт и нравы, и все журналы, отметил Добролюбов, «полны были восторженными похвалами художественному таланту г. Аксакова, обнаруженному им в „Семейной хронике“». Авторитет С. Т. Аксакова установился с тех пор незыблемо.

Известность, как видим, приходит к Аксакову на склоке лет: в 1856 году, когда была издана «Семейная хроника», ему было около семидесяти! Правда, еще в 1847 году он опубликовал «Записки об уженье», а затем, в 1852-м и 1855 годах, еще две книги о разных охотах. Чуткое понимание русской природы, неподдельная любовь к ней, умение рассказать о ее разнообразнейших явлениях «настоящей русской речью» (Тургенев) нашли сочувственный отклик и у Гоголя, и особенно у автора «Записок охотника». Однако глубина, значимость реалистического творчества определяется изображением человека в его общественных отношениях. А социально-психологический реализм Аксакова обозначился только в «Семейной хронике».

Почему с таким «опозданием» становится он писателем-реалистом? Почему так поздно начинается его собственно творческая биография? Это тем более удивительно, что все: и положение семьи, и воспитание, и природные задатки – все обещало куда более ранний писательский дебют. Но это «опоздание», имевшее свои причины, оказалось удивительно благотворным для творческой судьбы Аксакова.

Сергей Тимофеевич родился в 1791 году в Уфе. Отец его служил прокурором, мать принадлежала к чиновной аристократии. Свои ранние годы он провел в степном имении деда, родовитого, хотя и не очень богатого дворянина. После его смерти это имение – Новое Аксаково – переходит к отцу будущего писателя.

В 1800-м году Сережу помещают в Казанскую гимназию, в которой учился когда-то Державин, а с осени 1804 года он – студент Казанского университета.

В детские годы на формирование будущего писателя исключительное влияние оказала его мать Мария Николаевна. Между ними установились дружеские, редкие по своей исповедальной доверительности отношения. Мать разделяет и горести, и радости своего сына, рассеивает его сомнения и недоумения, выступает его советчиком, укрепляя в решениях и предостерегая от опрометчивых поступков. Как вспоминает о себе писатель, он рос «болезненно развитым страстно любившей его матерью».

Дворянское происхождение, отмечает Добролюбов, освобождало от необходимости рано втягиваться в «практическую жизнь», и «живой, восприимчивый мальчик обратился исключительно к природе и своему внутреннему чувству и стал жить в этом мире». Переживанию природы Сережа отдается с такой силой и душевной самоотдачей, что это даже пугает мать. В свою любовь к природе мальчик вкладывает не только страсть, но и талант натуралиста, которым он несомненно обладал: он устанавливает приметы приближения весны, пытливо наблюдает, как вьют гнезда и выращивают потомство птицы. Так что предыстория известных книг С. Т. Аксакова об уженье, охоте берет начало в его детстве.

Рано входит во внутренний мир мальчика и народная поэзия. Завороженный, слушает он в долгие зимние вечера сказительницу Пелагею, ключницу из крепостных. В ее обширнейшем сказочном репертуаре были и все русские сказки, и множество восточных. Одну из них – «Аленький цветочек» – Сережа не только выучил наизусть, но и «сам сказывал ее, со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Пелагеи». Сережа «передразнивал» ее так хорошо, что все домашние хохотали. Но никто из них и не подозревал, что в мальчике таится поистине актерский талант.

Неизгладимое впечатление оставляют в душе и в памяти мальчика народные песни, святочные игры. А когда Сережа приохотился к чтению книг, он и ему отдается с исступленной страстью. Разжигая воображение, и без того у мальчика не по годам развитое, чтение устремляет его по новому руслу: он выдумывает приключения, сходные с вычитанными в книгах, и рассказывает их как доподлинные, будто бы с ним самим случившиеся. Более того, Сережа вступает даже в соревнование… с Шехерезадой, вставляя в ее сказки происшествия и эпизоды собственной фантазии. Когда Сережу уличали в выдумках, он, озадаченный, переживал и недоумевал. А эти «добавления» творило не обычное детское воображение, а просыпающаяся в нем творческая фантазия. Рано пробуждается в нем и «непреодолимое, безотчетное желание передавать другим свои впечатления с точностью и ясностью очевидности, так, чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах», какое он сам имел о них. Это желание, столь важное, необходимое для будущего писателя, Сережа унаследовал, видимо, от матери, которая владела редким даром слова.

Литературные устремления юного Аксакова горячо поддерживает учитель словесности в Казанской гимназии, куда поместили Аксакова в 1800 году. Здесь он «начал потихоньку пописывать», а в 1805 году, вспоминает писатель, «виршами без рифм дебютировал… на литературной арене… гимназии». Когда же Аксакова переводят в студенты созданного в Казани университета, приходит и увлечение театром. Очень скоро его признают премьером студенческого театра.

И вот тут-то и выясняется со всею очевидностью, что и литературные произведения, которые представлялись Аксакову образцовыми, и манера актерской игры, которой он следовал, явно отстают от наметившегося в литературе и на сцене движения к реализму.

С. Т. Аксакову предстояло сделать выбор своего пути в искусстве.

В русской литературе возникает движение за ее обновление, за художественное освоение самобытной русской действительности, национальных характеров. Разгорается борьба против условных правил классицистической эстетики, требовавших подражания древним, греческим и римским, авторам, – Аксаков же увлекается «Рассуждениями о старом и новом слоге» А. С. Шишкова, нацеленными против всех жаждущих этого обновления. В драматургии, на сцене классицизм с его жесткими правилами начинает уступать место принципам жизненной достоверности и естественности. Аксаков же восхищается, увлекается предельно сентиментальными и мелодраматическими пьесами Августа Коцебу!

Позднее, в «Воспоминаниях», С. Т. Аксаков с раскаянием признает и свое «староверство в литературе», и правоту своего гимназического наставника Григория Ивановича Карташевского, который удерживал его от подражательных скороспелок, утверждая: «…я знаю, что он скоро начнет марать бумагу, но я буду держать его на вожжах как можно дольше: чем позже начнет сочинять мой Телемак (шуточное прозвище Аксакова-гимназиста. – В.Б.), тем лучше. Надобно, чтобы молодой человек набрался хороших примеров и образовал свой вкус…»

Но так складывается жизнь Аксакова, что, оставив университет (в 1807 году), он еще более удаляется от «хороших примеров». В Петербурге, куда он приезжает, чтобы служить, он знакомится с Шишковым, посещает его дом. Здесь на его глазах возникает пресловутая «Беседа любителей русского слова», в которую вошли по преимуществу как раз литературные староверы. Общение с ними, и особенно с самим Шишковым, консерватором по своим литературным и откровенным реакционером по идейно-политическим взглядам, конечно же, серьезно препятствовало образованию «своего вкуса».

Переехав из Петербурга в Москву, Аксаков в 1816 году женится и решает поселиться навсегда в деревне, чтобы заняться сельским хозяйством. Но в отличие от своих деда и отца Сергей Тимофеевич хозяином оказался плохим, и в 1826 году он, с разросшейся семьей, вновь появляется в Москве и поступает на службу в Московский цензурный комитет.

В Москве Аксаков сближается с драматургами, приверженцами классицизма, которые в то же время наводняли сцену развлекательными водевилями, поддерживает их своими хвалебными рецензиями. А вместе с тем его покоряет реалистическая игра М. С. Щепкина. Обеспокоенный будущим русского театра, он призывает «создать новый театр, народный. Все рамки и условия к черту!» Когда же в журналах поднимается кампания против Пушкина, будто бы идущего к своему закату, Аксаков выступает в печати с «Открытым письмом», в котором защищает великого поэта от несправедливых упреков и нападок. Аксаков выделяет и подчеркивает «такого рода достоинство» его поэзии, какого не имел ни один из пушкинских предшественников, – «силу и точность в изображениях не только видимых предметов, но и мгновенных движений души человеческой». Пушкин, вспоминает Аксаков, остался «очень доволен» его «письмом».

Решительный поворот в литературно-эстетическом развитии Аксакова происходит в 30-е годы.

Атмосферу в семье Аксаковых всегда отличала насыщенность духовными, интеллектуальными интересами. Теперь, когда выросли сыновья, дом Аксаковых посещают Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский и другие товарищи Константина по Московскому университету, а весной 1832 года в доме Аксаковых впервые появляется Гоголь. Участвуя в обсуждениях и горячих спорах на исторические, философские, эстетические темы, Сергей Тимофеевич проникается и одушевляется теми интересами, которые увлекали сыновей и его друзей и которые во многом определили идейную жизнь русского общества на целые десятилетия.

Приходит полное и окончательное освобождение от «староверских» представлений и вкусов, и место былых авторитетов занимает Гоголь. Его могучий художественный талант реалиста Аксаков замечает и приветствует одним из первых. А в 1834 году появляется «Буран» Аксакова, свидетельствующий о том, что реализм возобладал и в его собственном творчестве. Правдивое, «с натуры» описание снежного шквала предвосхищает описание бурана в «Капитанской дочке» Пушкина.

К реализму «звали» писателя и особенности его художественного таланта, которые он все с большей отчетливостью начинает осознавать: «Я ничего не могу выдумывать, – напишет он своему сыну, – к выдуманному у меня не лежит душа… и я уверен, что выдуманная мною повесть будет пошлее, чем у наших повествователей. Это моя особенность…»

В 30-е же годы у Аксакова появилась и возможность целиком отдаться литературному творчеству, к чему поощряли его, блестящего рассказчика невыдуманных историй и семейных преданий, многочисленные друзья. Когда, после смерти отца в 1837 году, к нему пришла обеспеченность, он покупает под Москвой имение Абрамцево, ставшее очень быстро одним из культурных и художественных центров России. Сюда приезжают Гоголь, Тургенев, Загоскин. Здесь, в Абрамцеве, Аксаков создает все известные свои произведения.

Герои первых из них несколько необычны – это звери, птицы, рыбы. А затем возникают «Семейная хроника» и собственно «Воспоминания» – воспоминания о гимназических и университетских годах Аксакова.

В 1856 году, когда появилась «Семейная хроника», русское общество живет ожиданием отмены крепостного права. Это установило строго определенный ракурс для восприятия «Семейной хроники» критикой и читателями. Тогда преимущественное внимание обратили на изображение в ней крепостнических нравов. Но Аксаков заявил о себе в «Семейной хронике» не только правдивым быто– и нравописателем, а в еще большей степени зрелым и тонким писателем-психологом.

Следуя за Пушкиным, Аксаков добивается точности в изображении и «видимых предметов», и «движений души человеческой». Правда, движения, а тем более диалектики души здесь еще мало. Но психологические портреты героев, коллизии, возникающие в их внутренней жизни, воспроизведены в хронике выразительно и рельефно. Так, в Степане Михайловиче Багрове привлекает ум, честность, «самая строгая справедливость». В то же время он бывает столь вспыльчив и гневен, что это сводит на нет все его достоинства. В конце концов характер Степана Михайловича ставит в тупик рассказчика: «Но я не стану более говорить о темной стороне моего дедушки». Не говорить же об одном из главных героев двух книг трудно, невозможно. И Багров-внук ищет ему оправдания в том, что если и бывает он злым, то только в гневе, что сам он терпеть не мог «недобрых, злых и жестоких без гнева людей». А вот у Куролесова, мужа двоюродной сестры деда Багрова, «жестокость мало-помалу превратилась в неутолимую жажду мук и крови человеческой», «в лютость, в кровопийство». «Трудно поверить, – недоумевает рассказчик, – чтоб могли совершаться такие дела в России даже и за восемьдесят лет, но в истине рассказа нельзя сомневаться».

Когда Тургенев прослушал главу «Михаил Максимович Куролесов», он, сообщает в дневнике дочь Аксакова, «расходился, пришел в неистовство, нервы его раздражились». И конечно же, Добролюбов имел все основания толковать «Семейную хронику» как обличительное антикрепостническое произведение. Правда, у самого Аксакова вместо радищевского: «Страшись, помещик жестокосердный» всюду слышится: «Стыдись!».

Аксаков стремится к воссозданию характеров в их сложности и противоречивости. Даже «кровожадная натура» Куролесова – это «соединение инстинкта тигра с разумностью человека». И все же аксаковские психологические портреты еще статичны: выявляя во внутренней жизни противоречивые, даже взаимоисключающие начала, писатель передает скорее их равновесие, чем динамическое противостояние, разрешающееся движением.

Куда совершеннее, изощреннее психологическая живопись в «Детских годах Багрова-внука», где автор поднимается подчас до уровня, установленного его великим современником Львом Толстым.

Сосредоточив изображение на процессе формирования в ребенке Человека, Аксаков представляет этот процесс постепенным, сложным и многомерным. При этом писатель ведет повествование с такой неторопливой обстоятельностью, что возникает иллюзия течения самой жизни его героя.

Вначале ребенок осваивает мир предметов и внешних явлений. Готовый и устойчивый для взрослых, он, этот мир, является ребенку каждый раз новым, как бы на глазах его рождающимся, а потому ослепительно ярким и загадочным. О переправе через реку Белую он пишет: «Я был подавлен не столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту которой я чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел». Потому-то даже те события и подробности, которые читателю могут показаться необязательными, для героя книги наполнены важным смыслом. С какой доскональностью рассказывает он о приготовлении миндального пирожного! А как же иначе?! Ведь пирожное приготовляет обожаемая мать, и Сережа ревниво следит за тем, какой эффект произведет оно среди гостей.

Сережа не только поражается, восхищается или возмущается, он и мыслит об этом мире: «Ах, какое дерево!» и тут же: «Как оно называется?» Он допытывается у взрослых, что такое молния, что такое межевание, постоянно пополняя свой «толковый словарь». А в нем и степь (это безлесная и волнообразная равнина), и стойло (это комната для лошадей), и белые избы (это те, что с трубами), и урема (пойменное место)… Позднее Багров с гордостью заявит читателю: «Не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда объяснял их по-своему».

Расширяются, углубляются знания о внешнем мире – и все чаще и чаще приходит желание практического его освоения. И пусть над Сережей не тяготела необходимость физического труда, пусть от него отвращала Сережу мать, с ее дворянскими предрассудками: «Выкинь этот вздор из головы. Пашня и борона – не твое дело». Потребность труда неотъемлема от человеческого естества, и она властно пробуждается и в нашем герое. Сережа любил внимательно и подолгу наблюдать за работой столяров и плотников, в восхищенье приводила его та «стройность и мерность», с какой молотили цепами гречиху. Наконец ему и самому разрешили попробовать свои силы: «Оказалось, что я никуда не годен: не умею ходить по вспаханной земле, не умею держать вожжи и править лошадью, не умею заставить ее слушаться. Крестьянский мальчик шел рядом со мной и смеялся».

Сережа восхищался не только прелестями полевых работ. Он подмечал, какими невыносимо тяжелыми бывают они для крепостных крестьян. И, повзрослев, он не только сострадает: он убеждается в важности, святости труда, в том, что крестьяне гораздо искуснее дворян, что они умеют делать то, что не умеют дворяне, и собственный неудачный трудовой эксперимент отзывается в душе чувством социальной неполноценности.

Чем шире раздвигаются горизонты постигаемого мира, тем настойчивее вторгаются в него факты, нарушающие его гармонию. В сознании Сережи никак не укладывается, почему злой староста Мироныч, выгоняющий крестьян на барщину даже в праздник, считается самими же крестьянами человеком добрым, почему наказание учеников розгами не только дозволяется, но и узаконено должностью учителя. Более того: «самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем». Почему пасхальный кулич для Багровых был гораздо белее того, каким разговлялись дворовые? Любимая мать, чьим разумным судом привык Сережа поверять свои впечатления и мысли, нет-нет да и одернет его: «Это не твое дело». Другие же «почему» затрагивали такие отношения, которые дети с их врожденной справедливостью вообще не могли понять, а тем более оправдать: «Отчего они (крестьяне. – В.Б.) нам рады и за что они нас любят? Что такое барщина? Кто такой Мироныч? и проч. и проч. Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам, мать помогла ему… Что такое староста Мироныч – я хорошо понял, а что такое барщина – по моим летам понять мне было трудно».

Все это, вспомнит позднее Багров, приводило к «смешению понятий», производило «какой-то разлад в моей голове», возмущало «ясную тишину моей души». Но именно внешние впечатления и стали для созерцательного Сережи теми, по его выражению, уроками, которые оказали решающее влияние на формирование его характера. Поток впечатлений влился в открытую миру душу ребенка, наблюдательного, склонного к самоанализу и самокритике, и это слияние дало благотворные результаты.

«Голова моя была старше моих лет», – сетует Багров. Сетует потому, что такая «голова» лишала его детской непосредственности, отгораживала его от сверстников. Эта обгоняющая возраст умственная зрелость выработала у Сережи привычку анализировать собственные чувства и мысли. Он не только живет впечатлениями. Он делает их предметом анализа, «останавливая» их, подыскивая соответствующие им толкования и понятия и закрепляя в своей памяти. Когда же ему, герою повествования, такая операция не удается, на помощь приходит Багров повзрослевший, вспоминающий. И на протяжении всей книги мы слышим два повествующих голоса.

Сережа, мы помним, был мальчиком очень правдивым. И в своих воспоминаниях Багров не утаивает от читателя даже того, что заведомо считается предосудительным. Он признается в своей трусости (во время верховой езды страх превозмог в нем даже самолюбие, столь сильное у детей); он, при всей своей любви к живому в природе, радуется, видя подстреленных куропаток. В Сереже пробуждается и крепнет критическое к себе отношение, и переживание дисгармонии внешнего мира обостряется сознанием своего собственного несовершенства; «ясная тишина» сменяется в душе драматическими, по-детски преувеличенными и драматизированными сомнениями, исканиями выхода.

Но внутренний мир самого «дитяти» не раскалывается, не распадается. Он качественно видоизменяется: он наполняется социально-психологическим содержанием, в него входят ситуации и коллизии, в преодолении которых и протекает становление человека. Сереже предстоит поступление в гимназию. Накануне этого важнейшего события в его жизни и прекращается повествование. Детство кончилось, на пороге – отрочество. И этот порог готовится переступить выросший на наших глазах духовно и нравственно, возмужавший человек!

* * *

Куда более сложным путем ведет к нравственной зрелости героя своей книги «Детство Темы» Н. Г. Гарин-Михайловский.

Как и Сережа Багров, Тема Карташев наделен благородными задатками: в нем живет и не затухает чувство справедливости, он предельно самоотвержен в своих стремлениях к добру и правде, он искренен в своем раскаянии, когда совершает какой-нибудь проступок. Но почему же ему так трудно «выделаться», говоря словами Достоевского, в человека? Почему на его долю выпадает столько срывов и падений, иногда таких глубоких, что они и через многие годы не изгладятся из его воспоминаний? Быть может, потому, что Теме, как считает его мать, недостает «твердости и воли в минуты страха и опасности»?

Среди испытаний, предложенных юному герою, два наиболее ответственных Гарин-Михайловский сопоставляет и противопоставляет.

Тема спасает Жучку. На рассвете, тайком от взрослых Тема выбирается из дома в сад, находит в каретном сарае двое вожжей и длинную веревку и, рискуя жизнью, спускается на дно колодца. Преодолевая страх, Тема ободряет сам себя: «Не надо бояться, не надо бояться!.. Стыдно бояться! Трусы только боятся! Кто делает дурное – боится, а я дурного не делаю, я. Жучку вытаскиваю, меня и мама и папа за это похвалят». Тема выдерживает испытание: ему хватило и воли, и твердости.

А вот другое окончилось для него катастрофически: он выдает товарища. Когда директор гимназии впился в него горящими глазами, Тема «почувствовал, как он точно погружался куда-то… И вот… зазвучали в его ушах и посыпались его бессвязные, слабеющие слова о пощаде, слова мольбы, просьбы и опять мольбы о пощаде и еще… ужасные, страшные слова, бессознательно слетавшие с помертвелых губ… ах! более страшные, чем кладбище и черная шапка Еремея (так перепугавшие Тему во время спасения Жучки. – В.Б.), чем розги отца, чем сам директор, чем все, что бы то ни было на свете. Что смрад колодца?! Там, открыв рот, он больше не чувствовал его…» Он возвращается в класс ябедой и доносчиком: «Неудержимой болью охватила его мысль о том светлом, безвозвратно погибшем времени, когда и он был чистым и незапятнанным… Что-то забытое, напомнившее Теме Жучку в колодце, мелькнуло в его голове…» И боль от содеянного была тем острее и невыносимее, что другой гимназист, кроткий, нашел в себе силы для достойного ответа директору: «Делайте со мной, что хотите, я приму на себя всю вину, но я не могу выдать…»